Одиннадцать

А в апреле Нэт рвался из дома прочь. Весь месяц перед поездкой в университет подкладывал книжки и одежду в растущую гору вещей. Каждый вечер, ложась в постель, доставал из-под подушки письмо и перечитывал, смакуя подробности: третьекурсник из Олбени Эндрю Биннер, астрофизик, устроит ему экскурсию по кампусу, проведет беседы интеллектуального и практического плана за трапезами в столовой и поселит у себя на длинные выходные. С пятницы по понедельник, думал Нэт, читая билеты на самолет, девяносто шесть часов. После ужина в честь дня рождения Лидии он стащил чемодан вниз – все, что надо взять с собой, и все, что надо оставить, к тому времени уже было рассортировано.

Даже из-за закрытой двери своей спальни Лидия слышала: клац-клац – открываются чемоданные застежки; хлоп – крышка откинулась на пол. У них в семье никто не путешествовал. Как-то раз, когда Ханна была еще крохой, съездили в Геттисберг и Филадельфию. Отец нарисовал маршрут в атласе – череда достопримечательностей, так пропитавшихся американской историей, что она сочилась отовсюду: из названий бензоколонок («Дизельное топливо “Вэлли-Фордж”»), из меню в забегаловке, куда они заехали пообедать («Креветки “Геттистаун”», «Свиная вырезка “Уильям Пенн”»). В каждом ресторане официантки таращились на отца, затем на мать, затем на Лидию, и Нэта, и Ханну. И Лидия, хоть и была маленькая, понимала, что больше они сюда не вернутся. С тех пор отец каждый год брал летние курсы, будто хотел – справедливо подозревала она – избежать вопросов насчет семейного отпуска.

У Нэта в комнате с грохотом задвинули ящик. Лидия легла на кровать и закинула ноги на стенку, попирая открытку с Эйнштейном. Во рту осталась тошнотворная сладость глазури, в желудке воро чался праздничный торт. В конце лета, подумала Лидия, Нэт упакует не один-единственный чемоданчик, а огромный чемоданище, и груду коробок, и все свои книжки, и тряпки, и вообще все, что у него есть. Из угла комнаты исчезнет телескоп; стопка журналов по аэронавтике испарится из чулана. На голых полках – пыльная кайма, а там, где раньше стояли книжки, – блестящее дерево. Во всех ящиках пусто. Даже белья на постели не будет. В дверь толкнулся Нэт:

– Какая лучше? – И предъявил две рубашки – в каждой руке по вешалке, лицо – точно окно между занавесками. В левой руке – однотонная голубая, Нэтова парадная рубашка, которую он надевал в том году на вручение наград в одиннадцатом классе. В правой – рубашка в «огурцах», Лидия ее раньше не видела; на манжете еще болтается ценник.

– А это ты где взял?

– Купил, – ухмыльнулся Нэт.

Всю жизнь, если ему требовалась новая одежда, мать волокла его в универмаг «Декерз», и Нэт соглашался на все, что она выбирала, – лишь бы побыстрее отделаться. А на той неделе, пересчитывая свои девяносто шесть часов, впервые сам поехал в торговый центр и купил эту рубашку, выудил яркий узор с забитой вешалки. Будто новую кожу купил – и сестра тоже это уловила.

– Для занятий больно красотка. – Поправляться Лидия не стала. – Или в Гарварде так принято?

Нэт опустил вешалки:

– Там у них тусовка для гостей. И этот мой студент написал, что они в общаге на выходные закатывают вечеринку. В честь конца триместра. – Нэт снова приложил к себе узорчатую рубашку, прижал воротник подбородком: – Пожалуй, примерить надо.

Он удалился в ванную, и Лидия услышала, как вешалка проскребла по штанге. Тусовка: музыка, танцы, пиво. Флирт. Телефоны и адреса на клочках бумаги. Напиши мне. Позвони мне. Встретимся. Ноги сползли со стены на подушку. Тусовка. Где перетасовывают колоду новых студентов, где они сливаются с остальными, преображаются.

На ходу застегивая верхнюю пуговицу, из ванной вернулся Нэт:

– Ну как?

Лидия прикусила губу. Голубой узор на белом ему шел – так Нэт стройнее, выше, смуглее. Пуговицы пластмассовые, но блестели, как жемчуга. Нэт уже стал другим человеком – знакомым из далекого прошлого. Лидия уже по нему скучала.

– Другая лучше, – сказала она. – Ты же в колледж едешь, а не в «Студию 54».

Но ясно было, что Нэт уже решил.

Ближе к полуночи Лидия на цыпочках зашла к нему. Весь вечер хотела рассказать про отца и Луизу, про то, что видела днем в машине, про то, что точно знала. Нэт был поглощен своими мыслями; проще дым руками хватать, чем улавливать Нэтово внимание. А у Лидии последний шанс. Утром Нэт уедет.

В сумеречной комнате горела только лампочка на столе, Нэт в старой полосатой пижаме стоял на коленях у подоконника. Лидия решила, что он молится, смутилась, застигнув его в такой интимный момент, – все равно что голым застать – и уже начала закрывать дверь. Но Нэт обернулся на ее шаги, и улыбка его сияла, как луна, уже распухавшая над горизонтом, и Лидия сообразила, что ошиблась. Нэт у открытого окна не молился, Нэт грезил – что, позднее поймет Лидия, по сути почти одно и то же.

– Нэт, – сказала она.

В голове на перекатах бурлило все, что она хотела сказать. Я видела. Мне кажется. Мне надо. Как впихнуть такую громадину в крохотные гранулы слов? Нэт ничего не замечал.

– Ты посмотри, – прошептал он в таком восторге, что Лидия тоже опустилась на колени и выглянула.

В вышине разливом чернил распахнулось густочерное звездное небо, усыпанное звездами. Они совсем не походили на звезды из учебников – размытые капли, точно брызги слюны. Они были бритвенно-остры – четкими световыми точками разделяли небесные слова. Если запрокинуть голову, не видно ни домов, ни озера, ни уличных фонарей. Только небо – такое огромное, такое черное, вот-вот раздавит. Будто Лидия очутилась на другой планете. Нет – будто Лидия одиноко плывет в космосе. Она поискала созвездия с плакатов Нэта: Орион, Кассиопея, Большая Медведица. Картинки теперь казались детскими глупостями – эти прямые отрезки, яркие цвета, палочные фигуры. Звезды блестками слепили глаза. «Вот она, бесконечность», – подумала Лидия. Звездная ясность переполняла ей душу – будто в сердце булавками кололи.

– Потрясающе, да? – тихо произнес Нэт из темноты. Словно он уже за много световых лет от дома.

– Да, – еле слышно ответил ему голос Лидии. – Потрясающе.

Наутро Нэт совал в чемодан зубную щетку, а Лидия топталась в дверях. Через десять минут отец увезет Нэта в кливлендский аэропорт, оттуда «Транс уорлд» унесет брата в Нью-Йорк, а потом в Бостон. На часах – половина пятого утра.

– Позвонишь, расскажешь, как дела? Обещаешь?

– Конечно, – ответил Нэт. Четким крестом затянул эластичные ремешки поверх сложенной одежды и захлопнул чемодан.

– Обещаешь?

– Обещаю. – Одним пальцем прихлопнул застежки и вздернул чемодан за ручку. – Папа ждет. Пока, до понедельника.

Раз – и нет его.

Гораздо позднее, спустившись к завтраку, Лидия почти смогла притвориться, будто ничего не произошло. На столе лежала ее домашка с четырьмя галочками на полях; Ханна выуживала из плошки хлопья, точно гальку, мать прихлебывала улун и листала газету. Лишь одно изменилось: стул Нэта пустовал. Словно и не было никогда никакого Нэта.

– Ну наконец-то, – сказала Мэрилин. – Поторопись, милая, исправь там. А то автобус скоро, не успеешь поесть.

Лидия шагала к столу, точно по воздуху плыла. Мэрилин между тем просматривала газету – рейтинг президента Картера 65 процентов, Мондейл вступил в должность «старшего советника», запрещен асбест, в Нью-Йорке снова перестрелка; взгляд наткнулся на заметочку в углу: «Лос-анджелесский врач вернул к жизни человека, 6 лет пролежавшего в коме». Потрясающе, подумала Мэрилин. И улыбнулась дочери, а та стояла, цепляясь за спинку стула, как будто боялась улететь.

Вечером, когда Лидия жалась и ежилась от неотвязного внимания родителей, Нэт не позвонил. У меня тут каталог курсов в колледже – не хочешь летом пойти на статистику? А тебя уже пригласили на бал? Ну, наверняка скоро пригласят. Нэт не позвонил и в субботу, когда Лидия рыдала в постели, пока не уснула, и в воскресенье, когда она проснулась, а глаза все еще жгло. Вот, значит, как теперь будет. Словно у меня и не было брата.

В отсутствие Нэта Ханна ходила за Лидией, как щенок, прибегала под дверь по утрам, опережая будильник, и сопела, едва не задыхалась: «Угадай что? Лидия, угадай что?» Никогда не угадаешь, и неважно что: идет дождь, на завтрак оладьи, на елке сойка. Изо дня в день с утра до ночи Ханна ходила за Лидией хвостиком и предлагала, чем бы заняться: «Можно “Игру в жизнь”, сегодня пятница – можно кино по телику, можно сделать попкорн». Всю жизнь Ханна, как Луна вокруг Солнца, крутилась возле них, маячила в отдалении, и Лидия с Нэтом молча терпели свою маленькую неловкую луну. А теперь Лидия подмечала у сестры тысячу мелких черт: как Ханна дергает носом, когда говорит, раз-два, быстро-быстро, точно кролик; как она стоит на цыпочках, словно на невидимых каблуках. А в воскресенье после обеда, влезая на сброшенные Лидией танкетки, Ханна огласила свежую идею: «Можно пойти поиграть на озеро. Лидия, пошли поиграем на озеро», – и Лидия заметила, как под рубашкой у Ханны блестит что-то серебристое.

– Это что там у тебя?

Ханна попыталась было отвернуться, но Лидия отдернула ей воротник и теперь увидела отчетливо то, что заметила мельком, – гибкую серебряную цепочку, изящное серебряное сердечко. Свой медальон. Лидия потянула за цепочку одним пальцем, Ханна покачнулась и, еле удержав равновесие, с грохотом сверзилась с танкеток.

– Ты зачем это взяла?

Ханна покосилась на дверь, будто верный ответ написан на стене. Бархатную шкатулочку под кроватью у Лидии она нашла шесть дней назад.

– Я думала, тебе не надо, – прошептала она.

Но Лидия не слушала. Смотри на него и вспоминай, что в жизни взаправду важно. Быть общительной. Быть популярной. Быть своей. Вам неохота улыбаться? Что делать тогда? Заставьте себя улыбнуться. Не критикуйте, не осуждайте, не жалуйтесь. Ханна, такая довольная в крохотной серебряной западне, походила на маленькую Лидию – робкую, неуклюжую, едва начала горбиться под этим бременем, хотя оно такое тонкое, такое серебристое, такое легкое.

Ладонь Лидии с треском огрела Ханну по щеке, Ханну отбросило назад, голова мотнулась. Лидия накрутила цепочку на руку и рванула Ханну к себе, точно собаку на строгом ошейнике. «Прости», – хотела сказать Ханна, но звука не получилось – только тихий ах. Лидия натянула цепочку сильнее, та лопнула, и сестры вновь задышали.

– Ты этого не хочешь, – сказала Лидия, и нежность в ее голосе удивила Ханну, да и саму Лидию. – Послушай меня. Ты думаешь, тебе это надо. Тебе не надо. – Она скомкала цепочку в кулаке. – Обещай, что никогда это не наденешь. Никогда в жизни.

Ханна распахнула глаза и затрясла головой. Лидия большим пальцем погладила ее шею, растерла дорожку крови там, где цепочка врезалась в кожу.

– Никогда не улыбайся, если неохота, – сказала Лидия, и Ханна, ослепленная этим светом, этим безраздельным вниманием, кивнула. – Навсегда запомни.

Ханна сдержала слово: в тот вечер и еще много лет спустя она вспоминала эту минуту и всякий раз касалась горла, где давным-давно исчезла красная отметина. Лидия не рассердилась – скорее встревожилась. Цепочка болталась у нее в пальцах дохлой змеей, в голосе – почти печаль, словно это Лидия напортачила, а не Ханна. Собственно, после медальона Ханна больше ни разу ничего не украла. Но эта минута, этот последний разговор с сестрой озадачивал ее еще очень долго.

Вечером, укрывшись у себя в комнате, Лидия вытащила тетрадный листок, где Нэт нацарапал телефон студента, у которого гостил. После ужина, когда отец удалился в кабинет, а мать устроилась в гостиной, Лидия подсела к телефону на лестничной площадке и развернула листок. Ответили ей лишь после шестого гудка; из трубки доносился гвалт разгорающейся вечеринки.

– Кого? – дважды переспросили в трубке, и Лидия плюнула, перестала шептать, рявкнула:

– Нейтана Ли. Он у вас гостит. Нейтан Ли.

Потекли минуты, и с каждой минутой плата за междугородний звонок росла, – впрочем, когда принесут счет, Джеймс будет в таком отчаянии, что не заметит. Мэрилин внизу все крутила и крутила ручку телевизора: «Рода». «Человек на шесть миллионов долларов». «Куинси». Опять «Рода». В конце концов Нэт подошел к телефону.

– Нэт, – сказала Лидия. – Это я.

К ее удивлению, глаза налились слезами от одного его голоса, хотя говорил он ниже и резче, будто простудился. Вообще-то Нэт как раз на три четверти опустошил первое пиво в своей жизни, и комната общаги уже тепло засияла. А голос сестры, сплющенный межгородом, прорезал это сияние тупым ножом.

– Что такое?

– Ты не позвонил.

– Что?

– Ты обещал. – Лидия запястьем отерла глаза.

– И ты поэтому звонишь?

– Нет, послушай. Я хотела что-то сказать. – И она замолчала, раздумывая, как объяснить. В трубке раздался взрыв хохота – точно волна разбилась о берег.

Нэт вздохнул:

– Что такое? Мама из-за домашки пилит? – Он поднес к губам бутылку; пиво нагрелось, и от пивной затхлости язык будто засох. – Стой, дай угадаю. Мама купила тебе особенный подарок, но это просто книжка. Папа купил тебе новое платье – нет, алмазное колье – и рассчитывает, что ты будешь его носить. Вчера за ужином тебе пришлось говорить, говорить и говорить, и все их внимание доставалось тебе одной. Ну как, уже теплее?

Лидия в ошеломлении лишилась дара речи. Всю жизнь только Нэт понимал их семейный язык – все, что никак не объяснишь чужим: что книга или платье – не просто вещи, которые читают и носят; что внимание сопряжено с ожиданиями, и они сыплются на тебя снегопадом, заваливают, расплющивают. Все слова верны, однако Нэт говорит незнакомым голосом, и они тривиальны, и резки, и пусты. Так их услышали бы другие. Брат ей уже чужой.

– Мне пора, – сказал он.

– Погоди. Нэт, погоди. Послушай.

– Господи боже, только этого мне не хватало. – И во вспышке обиды Нэт прибавил: – Может, Джеку нажалуешься на свои проблемы?

Он тогда не знал, как будет мучить его эта фраза. Грохнул трубку на рычаг, и в груди кольнуло виной – будто едкий пузырек лопнул. Но издали, из кокона праздничного жара и шума, Нэт смотрел на мир иначе. Все, что вблизи зловеще заслоняло горизонт – школа, родители, жизнь, – скукоживалось и исчезало, стоило лишь отступить на шаг. Не подходи к телефону, когда они звонят, рви их письма, сделай вид, будто их вовсе нет на свете. Начни с чистого листа – ты новый человек, у тебя новая жизнь. Проблема только в географии, решил он (если ты еще не пробовал порвать семейные узы, такая уверенность дается без труда). Еще чуть-чуть – и Лидия тоже уедет учиться. Еще чуть-чуть – и она тоже разрубит эти цепи. Нэт влил в себя остатки пива и пошел за следующей бутылкой.

Дома, в одиночестве сидя на площадке, Лидия еще долго обеими руками сжимала трубку. Слезы, от которых перехватывало горло, уже высохли. Внутри ровно курился жгучий гнев на Нэта, в ушах звенели его прощальные слова. Только этого мне не хватало. Он обернулся другим человеком – и этому человеку плевать, что он нужен Лидии. Этот человек сказал ей гадости, нарочно сделал больно. Она и сама становилась другим человеком – человеком, который бьет сестру по лицу. И сделает больно Нэту – пусть знает. Может, Джеку нажалуешься на свои проблемы?

Наутро в понедельник она надела свое самое красивое платье с воротником-хомутом, все в красных цветочках, – отец купил осенью. «Кое-что новенькое к новому учебному году», – сказал он. Они пришли за тетрадками и ручками, и он углядел это платье на манекене в витрине. Джеймс любил покупать Лидии платья с манекенов – считал, раз платье на манекене, значит, все такие носят. Последняя мода, верно? Каждой девушке нужно платье на особый случай. Лидия старалась одеваться понезаметнее: спортивная куртка с капюшоном и вельветовые брюки, однотонная блузка и джинсовые клеша, – и понимала, что в таких платьях ходят на свидания, но сама-то на свидания не ходила. Месяцами платье висело в глубине чулана, но сегодня Лидия стащила его с вешалки. Тщательно расчесала волосы на пробор, прямо по центру, и пристегнула сбоку красной заколкой. Кончиком помады обвела контур губ.

– Какая ты красавица, – за завтраком сказал Джеймс. – Глаз не оторвать, прямо Сьюзен Дей.

Лидия улыбалась и не произнесла ни слова – ни когда Мэрилин сказала: «Сегодня не задерживайся, к ужину вернется Нэт», – ни когда Джеймс ткнул пальцем в ямочку у нее на щеке – опять эта старая шутка – и сказал: «Теперь все мальчики будут за тобой увиваться».

Ханна через стол разглядывала сестрино платье и помадную улыбку, пальцем растирала запекшуюся паутинку болячки, оплетшую горло. Не надо, хотелось сказать ей, но она не знала, чего не надо. Знала одно: вот-вот что-то случится, и тут ничего не скажешь и не сделаешь, оно случится все равно. Когда Лидия ушла, Ханна схватила ложку и размяла мокрые хлопья в кашу.

Ханна не ошиблась. После школы Лидия попросила Джека съездить на Кручу над городом, и они припарковались в тени. Пятничным вечером, пока не шуганут патрульные, здесь, постепенно запотевая окнами, стояло бы с полдюжины машин. А в ясном свете понедельника вокруг ни души.

– И когда Нэт возвращается?

– Сегодня, по-моему.

На самом деле Лидия знала, что Нэт приземлится в кливлендском аэропорту Хопкинса в пять девятнадцать. Отец довезет его до дома к половине седьмого. Она выглянула в окно на часовую башню «Первого федерального», едва различимую в центре города. Пять минут пятого.

– Странно, что его нет?

Лидия рассмеялась – получился краткий горький смешок.

– Да ему наверняка не хватило. Не терпится слинять с концами.

– Ну вы же не на веки вечные расстаетесь. Он будет приезжать. На Рождество. Летом. Да? – И Джек задрал бровь.

– Может быть. Или он вообще никогда не вернется. Кого колышет? – Лидия сглотнула, постаралась говорить ровнее. – У меня своя жизнь.

Клен за опущенным окном шелестел новенькой листвой. Сорвался и завертелся в воздухе позабытый с осени одинокий вертолетик. Внутри Лидию всю трясло, но когда она взглянула на свои руки, оказалось, что они тихо и невозмутимо лежат на коленях.

Она открыла бардачок и вытащила коробку презервативов. Две штуки, как и несколько месяцев назад.

Джек напрягся:

– Ты что делаешь?

– Ничего страшного. Ты не переживай. Я не пожалею. – Он был так близко, что она чуяла соленую сладость его кожи. – Ты не такой, как все думают, – сказала Лидия и положила ладонь ему на бедро. – Все думают, у тебя столько девчонок, что тебе на все плевать. Но это вранье. Ты на самом деле не такой, да? – Их глаза встретились – голубое с голубым. – Я тебя знаю.

Джек все таращился, а Лидия вдохнула поглубже, будто нырять собралась, и его поцеловала.

Она никогда ни с кем не целовалась, и поцелуй у нее получился (хотя она этого не знала) детский, целомудренный, девчачий. Губы Джека были теплы, сухи, неподвижны. Он пахнул дымом, а еще – словно только что вышел из леса – зеленой листвой. Запах – как бархат на ощупь: хочется погладить руками и прижать к лицу. Мысли Лидии мгновенно прокрутились вперед, как кинопленка. Промотали ту сцену, где оба они перебираются на заднее сиденье, падая друг на друга, и их руки не успевают за желаниями. И ту, где развязывается узел воротника у нее на шее, и сдирается одежда, и Джек нависает над ней всем телом. И ту, где происходит неведомое и, если честно, почти невообразимое. К возвращению Нэта она переменится. Вечером, когда он расскажет ей все-все, что видел в Гарварде, все-все о новой сказочной жизни, в которую уже вступил, Лидии тоже будет что ему рассказать.

И тут Джек очень мягко отстранился.

– Ты хорошая, – сказал он.

Он глядел на нее сверху вниз, но – и это инстинктивно поняла даже Лидия – не с любовью, а нежно, как взрослый на ребенка, который упал и поранился. Внутри у нее все увяло, во рту расцвела горечь. Лидия уставилась на свои коленки, волосами закрыв горящее лицо.

– Только не говори, что вдруг отрастил порядочность, – окрысилась она. – Или что – я для тебя недостаточно хороша?

– Лидия, – вздохнул Джек, и голос его был как фланель. – Дело не в тебе.

– А в чем?

Долгая пауза – очень долгая, Лидия уже заподозрила, что Джек позабыл вопрос. Но в конце концов он ответил – отвернувшись к окну, будто суть скрывалась снаружи, за кленами, за озером, за всем, что под Кручей:

– В Нэте.

– В Нэте? – Лидия закатила глаза. – Нэта не бойся. Нэт никого не волнует.

– Волнует, – сказал Джек, по-прежнему глядя в окно. – Меня волнует.

С минуту Лидия переваривала эти сведения, потом вытаращилась, будто на ее глазах у Джека вылепилось другое лицо или перекрасились волосы. Он большим пальцем тер основание безымянного, и Лидия понимала, что это правда – и очень-очень давняя.

– Но… – Она осеклась. Нэт? – Ты же всегда… в смысле, все же знают… – Не удержавшись, она нечаянно глянула на заднее сиденье, на выцветшее и смятое одеяло навахо.

Джек криво улыбнулся:

– Как ты сказала? «Все думают, у тебя столько девчонок, – но ты на самом деле не такой». – Он покосился на нее. Ветер из окна ворошил его песочные кудри. – Никому бы и в голову не пришло.

К Лидии возвращались обрывки их разговоров – и теперь они звучали иначе. А где твой брат? А Нэт что подумает? И еще: Ну как, скажешь брату, что мы скорешились и я не злодей? Что она ответила-то? Он мне ни в жизнь не поверит. На нее раззявила пасть полупустая коробка с презервативами – Лидия смяла ее в кулаке. Я тебя знаю, услышала она собственный голос, и ее передернуло. Какая же я дура, подумала она. Так его не понять. Вообще ничего не понять.

– Я пошла. – И она подхватила с пола рюкзак.

– Мне жаль, что все так.

– Жаль? Чего тебе жаль? Нечего тут жалеть. – Лидия набросила лямку на плечо. – Это мне тебя жалко. Втюрился, а он тебя ненавидит.

И Лидия прожгла его взглядом, а Джек поморщился, будто она ему водой в глаза плеснула. Затем лицо его напряглось, заострилось, закрылось – как с чужими, как в первый день знакомства. Он улыбнулся – получилась скорее гримаса.

– Зато мне другие не вдалбливают, чего я хочу, – ответил он, и от его презрения Лидия вздрогнула. Он давно не говорил с ней таким тоном. – Зато я знаю, кто я. Чего хочу. – Глаза его сузились. – А у вас с этим как обстоят дела, мисс Ли? Вы-то чего хотите?

Да знаю я, чего хочу, подумала она, но открыла рот, и язык не вспомнил ни слова. Врач, популярная, счастлива зарикошетили в голове стеклянными шариками и рассыпались в безмолвие.

Джек фыркнул:

– Зато мною другие с утра до ночи не командуют. Зато я хотя бы не боюсь.

Лидия сглотнула. Одним взглядом он словно сдирал с нее кожу. Хотелось его ударить, но этого будет мало. А потом она сообразила, как побольнее его уязвить.

– Нэту, наверное, интересно будет про это узнать, – сказала она. – И всем в школе тоже. Ты как думаешь?

И у нее на глазах Джек съежился, как лопнувший шарик.

– Слышь… Лидия… – начал он, но она уже распахнула дверцу, уже захлопнула ее за собой.

На каждом шагу рюкзак бил по спине, но Лидия бежала до самой центральной улицы, а потом до дома и не остановилась, даже когда закололо в боку. То и дело оборачивалась на гул машин, думала, это Джек, но его «фольксваген» не появился.

Может, Джек так и сидит на Круче, и глаза у него – как у загнанного зверя.

Она миновала озеро и на повороте в тупик замедлила шаг, чтобы отдышаться. Все вокруг было незнакомое, слишком четкое, а цвета яркие, будто у телика выкрутили цветопередачу до максимума. Зеленые лужайки отдают синевой, кожа на руках – желтизной, белый фронтон миссис Аллен как-то слишком ослепителен. Все слегка искажено, и Лидия щурилась, стараясь запихать мир в привычные контуры. Подойдя к дому, не сразу сообразила, что женщина, подметающая веранду, – ее мать.

Мэрилин увидела дочь и раскинула руки в предвкушении поцелуя. Лишь тогда Лидия заметила, что все еще сжимает в кулаке коробку с презервативами, и поспешно сунула ее в рюкзак за подкладку.

– Какая ты горячая, – отметила Мэрилин и снова взяла веник. – Я почти закончила. Потом сядем готовиться к экзаменам. – Под прутьями веника плющились нападавшие с деревьев зеленые почки.

На миг голос застрял у Лидии в глотке, а на волю вырвался таким истошным, что ни она, ни мать его не узнали.

– Я же сказала, – рявкнула Лидия. – Не надо мне помогать.

К завтрашнему дню Мэрилин забудет это мгновение – крик дочери, иззубренное лезвие ее голоса. Мгновение сотрется из ее воспоминаний о Лидии – воспоминания о любимых и потерянных всегда выглаживаются, упрощаются, сбрасывают сложность, как чешую. А сейчас, напуганная этим странным тоном, Мэрилин списала его на усталость, на то, что скоро вечер.

– Времени-то мало, – напомнила она, когда Лидия потянула на себя дверь. – Уже май, между прочим.

Позже, оглядываясь на этот последний вечер, вся семья не вспомнит почти ничего. Многое срежет грядущая печаль. Нэт, от возбуждения красный, весь ужин болтал, но никто – в том числе и он – не запомнит эту необычайную разговорчивость, не сохранит ни единого сказанного слова. Они не вспомнят, как свет раннего вечера подтаявшим маслом выплескивался на стол или как Мэрилин сказала: «Сирень уже зацветает». Не вспомнят, как Нэт упомянул «Кухню Чарли», а Джеймс улыбнулся, думая о стародавних обедах с Мэрилин, как Ханна спросила: «А в Бостоне такие же звезды?» – и Нэт ответил: «Конечно, такие же». Все это к утру испарится. Но еще многие годы они будут препарировать этот вечер. Что они упустили, что проглядели? Какой крошечный позабытый жест мог бы все изменить? Они обдерут этот вечер до костей, спрашивая себя, отчего все пошло наперекосяк, и наверняка так и не узнают.

А что до Лидии, она весь вечер задавала себе тот же вопрос. Не заметила ни ностальгии отца, ни сияющего лица брата. Весь ужин, после ужина и после того, как она пожелала всем доброй ночи, в голове у нее ворочался один-единственный вопрос. Когда все пошло наперекосяк? Оставшись одна, под мурлыканье проигрывателя, при свете лампы она рылась в воспоминаниях. Еще до сегодняшнего лица Джека – дерзкого, и нежного, и затравленного. Еще до Джека. Еще до заваленной контрольной по физике, до биологии, до призовых ленточек, до книжек, до настоящего стетоскопа. Когда все перекосилось?

Часы тихо щелкнули, перемахнув с 1:59 на 2:00, и с таким же тихим щелчком в голове у Лидии все встало на место. Пластинка давно докрутилась до конца и замерла, и от темноты за окном безмолвие сгущалось, как придушенная тишина в библиотеке. Лидия наконец поняла, когда все пошло наперекосяк. И поняла, куда ей срочно надо.

Доски причала были гладки, как и в воспоминаниях. Лидия села на краю, как много лет назад, болтая ногами над водой, над лодкой, что деликатно бодала причал. Все эти годы Лидия не смела сюда приблизиться. А сегодня, в темноте, страха не было, и она умиротворенно этому подивилась.

Джек прав: она годами боялась и уже забыла, каково это – не бояться; не бояться, что однажды мать вновь исчезнет, отец надломится, семья снова рухнет. С того самого лета семья стояла на ногах шатко, будто балансировала над обрывом. До того Лидия не сознавала, сколь непрочно счастье: его можно опрокинуть и разбить одним неосторожным жестом. Все, чего хочет мама, пообещала она тогда.

Только бы мама осталась. Вот до чего ей было страшно.

И всякий раз, когда мать спрашивала: «Хочешь?..» – Лидия отвечала да. Она знала, о чем мечтают родители, им можно вслух и не говорить, и она хотела, чтоб они были счастливы. Она сдержала слово. И мать осталась. Прочти эту книгу. Да. Хоти этого. Люби то. Да. Как-то раз в музее при колледже, когда Нэт дулся, что не попал на звездное шоу, Лидия увидела кусочек янтаря с пойманной мухой. «Ему четыре миллиона лет», – прошептала Мэрилин, обняв дочь сзади. Лидия смотрела и смотрела, пока Нэт не утащил их обеих прочь. А теперь вообразила, как муха грациозно садится в лужу смолы. Может, приняла ее за мед. Может, даже не заметила, что там смола. А когда поняла, что села в лужу, было поздно. Муха билась, а потом задохнулась, а потом утонула.

С того самого лета Лидия боялась – потерять мать, потерять отца. И нарастал самый страшный страх – потерять Нэта, единственного, кто постигал их странное и хрупкое семейное равновесие. Кто знал все, что случилось. Кто всегда держал ее на плаву.

В тот далекий день, сидя на этом самом месте на причале, Лидия уже провидела. Как тяжело наследовать родительские мечты. Как удушает такая любовь. Почувствовав руки Нэта на плечах, она почти готова была сказать ему спасибо – за то, что падает, за то, что сейчас утонет. А потом озеро закатило ей пощечину. Лидия хотела закричать, и холод втиснулся в горло, и дышать стало нечем. Она пощупала ногами, но дна не нашла. Раскинула руки – и тоже ничего. Только влажный холод.

А потом – тепло. Пальцы Нэта, ладонь Нэта, локоть Нэта, Нэт тянул ее обратно, и ее голова вынырнула из озера, и с волос текло в глаза, и глаза резало. Ногами работай, велел ей Нэт. Его руки подняли ее – такие сильные, такие уверенные, удивительно, – и тепло затопило ее целиком. Его рука нащупала ее пальцы, и в этот миг Лидия перестала бояться.

Работай ногами. Я тебя держу. Ногами работай.

Так оно с тех пор и повелось. Не дай мне утонуть, думала она, нашаривая его ладонь, и, взяв ее за руку, он пообещал, что не даст. Вот этот миг, подумала Лидия. Вот когда пошло наперекосяк.

Но еще не все потеряно. Сидя на причале, Лидия опять дала слово – на сей раз себе самой. Она начнет заново. Скажет матери: хватит. Снимет со стены плакаты и уберет книжки. Если завалит физику, если так и не станет врачом, – не беда. Так она матери и скажет. И прибавит: еще не все потеряно. Не потеряно вообще ничего. Она вернет отцу медальон и книжку. Больше не станет разговаривать с гудком в телефонной трубке, бросит изображать кого-то другого. Отныне будет делать то, чего хочет сама. Уверенно попирая ногами пустоту, Лидия, столько лет зачарованная чужими грезами, еще не знала, чего же она хочет, но вселенная внезапно заблистала возможностями. Она все изменит. Попросит прощения у Джека, пообещает никогда не выдавать его тайну. Если он храбрый, если он знает, кто он есть и чего хочет, вдруг она тоже так сможет? Она скажет ему, что все понимает.

И Нэту. Она скажет Нэту, что пусть он уезжает, она не против. С ней все будет хорошо. Он за нее уже не в ответе, пусть не волнуется. А потом она его отпустит.

И, принеся эту последнюю клятву, Лидия поняла, что делать. Как начать заново, с чистого листа, чтобы никогда больше не бояться одиночества. Как скрепить клятвы печатью, чтоб они стали правдой. Она осторожно сползла в лодку и отвязала швартов. Отталкиваясь от сваи, предчувствовала панику. Паники не случилось. И даже когда, неуклюже взмахивая веслами, Лидия выгребла на середину озера – далеко-далеко от берега, причальный фонарь превратился в крохотную точку, не маравшую темноты, – необычайная безмятежность, бесстрастие осеняли ее. Луна над нею была кругла, как монетка, резка и совершенна. Лодка под нею покачивалась так мягко, что почти и не ощущалось. Лидия задрала голову – будто плывешь в космосе, не связанная ничем. Не бывает ничего невозможного.

Вдалеке звездой мерцал фонарь. Если сощуриться, различимы смутные очертания причала, бледная полоса досок в ночной черноте. А когда Лидия туда доберется, станет видно отчетливее: доски, истертые многими поколениями босых ног, сваи, что держат эти доски прямо над водой. Лидия неторопливо встала; лодка закачалась, и Лидия раскинула руки. Тут не так уж далеко. У нее получится, никаких сомнений. Надо только работать ногами. Она добрыкается до причала, и уцепится за доски, и подтянется, и вылезет из воды. Завтра утром расспросит Нэта про Гарвард. Как там было. С кем он познакомился, какие возьмет курсы. Она скажет, что ему там непременно понравится.

Она посмотрела в озеро, что разверзлось под лодкой, во тьме обратилось в ничто – в черноту, в великую пустоту. Все будет хорошо, сказала себе Лидия и шагнула в воду.