В Бейруте

Водитель рассказывает ей три истории. Первая — сводится к тому, что люди жгут покрышки. Вокруг взрываются заминированные автомобили, на улицах перестрелки, палят дальнобойные пушки, рушатся дома, целые районы исчезают в клубах дыма, а люди жгут покрышки, чтобы отгонять москитов и мух.

Вторая история: две местные милиции затеяли своеобразный поединок: первая расстреливает портреты лидера второй, вторая платит той же монетой. Огромные фотографии клеят на стены, пришпиливают к тентам на овощных рынках, а противники поливают их автоматными очередями — только бумажные клочья летят; иногда совсем уж гигантские портреты подвешивают к проводам, протянутым поперек улицы; расстрелянные изображения моментально заменяются новыми, а те снова превращаются в ошметки. Благодаря новому способу ведения войны улицы, где действуют эти милиции, стали выглядеть не в пример веселее.

И наконец: стали делать бомбы с начинкой из плотницких и кровельных гвоздей. Полиция обнаруживает большое количество гвоздей — вбитых, вколоченных в тела случайных жертв взрывов.

Брита ждет — ей кажется, что история номер три должна увенчаться какой-то моралью. Тут явно предполагается ирония, некая печальная усмешка, констатирующая, что люди — странные существа, склонные увлекаться мелкими и неуместными практическими хлопотами, закрывая глаза на ненормальность происходящего. Эх, люди, люди — чтобы заглушить отчаяние, они хватаются за любую занятную деталь. Правда, саму Бриту история про гвозди оставляет равнодушной. Да и другие истории особо не увлекают. Она приехала сюда уже уставшей от всех этих историй, даже от тех, которых никогда еще не слышала. Все они одинаковы, все они правдивы; грустно, что без них нельзя. Вдобавок почти все такие истории ее бесят, особенно слухи, что некоторые террористические группировки выдают аккредитации журналистам.

Машина минует нагромождение обломков — все, что осталось от многоарочного фасада ипподрома. Сворачивает, едет в запрещенном направлении по улице с односторонним движением, но это никого не смущает. Тут, по какой бы улице ты ни ехал, все равно едешь разом по правилам и против правил. Брита видит скелеты сгоревших автомобилей, величественные гейзеры, бьющие из пробитых водопроводных труб. А заодно и уличную жизнь: торговцев, деревянные тележки, продавца, выставившего радиоприемники и обувь в раскрытом багажнике своей машины. Балконы разрушенных снарядами зданий свисают, как плети. Машина въезжает в трущобы на подступах к лагерям беженцев. Машины, обернутые в лица Хомейни, — весь корпус снаружи оклеен бумажными плакатами, лишь на лобовом стекле со стороны водителя оставлено неширокое окошко. Магазины, обложенные мешками с песком; груды мусора, который никто не вывозит. На лот ке уличного торговца она замечает городок из пачек "Мальборо" — от аккуратных штабелей веет тоской по четкой планировке, продуманности, порядку.

Брита здесь по заданию некоего немецкого журнала — ей поручено сфотографировать лидера одной из местных группировок, Абу Рашида. Он прячется где-то в самой гуще этих раскуроченных улиц, где из проулков широким строем наступают сорняки и дикий гибискус, а женщины покрывают головы платками и стоят в очередях, повсюду длинные очереди за продуктами, питьевой водой, постельным бельем, одеждой.

Ее водителю на вид лет шестьдесят. Вместо "бомба" он говорит "бумба". Это слово он произнес уже раз одиннадцать, и теперь Брита специально дожидается, чтобы тихо повторить вслед за ним: "бумба". Заложили бумбу. Должно быть, в Ливане люди говорят только о Ливане — по крайней мере в Бейруте все определенно сводится к бейрутским делам.

К машине подходит нищий, что-то бормоча нараспев; один глаз у него заплыл, к рубашке прилипли куриные перья. Водитель нажимает на клаксон, сигналя парню, несущему штык в ножнах из крокодиловой кожи, — и клаксон проигрывает первые такты песни "Эй, встречай меня, Калифорния!".

Улицы кишат картинками. Ни на стенах, ни на одежде живого места нет — портреты мучеников, духовных наставников, бойцов, загорелых красавцев в плавках. К чисто побеленной стене прибит человеческий череп; есть и реалистически нарисованные черепа и черепа, образующие цепочки букв и слов, мальчишки ходят в футболках с черепами: крохотные синие черепа, как горошек. Водитель переводит надписи на стенах — сплошные "Отец Черепов", "Кровавые Черепа из Голливуда, США", "Арафат, убирайся домой"," Черепных Дел Мастер был здесь". Арабская вязь прекрасна всегда, даже если наспех нанесена из баллончика. "Крутой Сэм бомбы засунет всем". А это значит: "Али 21". А это значит: "Я опять с вами благодаря Али 21". Машина медленно движется по узким улицам, карабкается в гору по немощеным проулкам, и Брите приходит в голову, что этот город — фабрика эсхатологических видений. Повсюду афиши фильмов, но ничего отдаленно похожего на кинотеатр. На афишах мужчины: голый торс, несоразмерно большой автомат, пояс с гранатами, пылающие города на заднем плане. Заглянув в пробоины в стене здания, Брита видит руины другого здания, где в открытой всем ветрам комнате на новехоньком диване сидят трое обкуренных мужчин. На КПП работают подростки с выколотыми на руках черепами, сочетающие в одежде элементы сирийской, американской, ливанской, французской и израильской военных форм, сгибающиеся под весом рожковых автоматов.

Водитель показывает журналистское удостоверение Бриты, и подростки заглядывают в машину, всматриваясь в ее лицо. Один что-то произносит по-немецки, и она еле подавляет в себе совершенно идиотский порыв поинтересоваться, не продаст ли он ей свое кепи. У него на голове потрясающее кепи с заломленным синим козырьком, отличный бы вышел подарок для одного ее нью-йоркского приятеля.

Машина трогается с места.

Писателей она больше не снимает. Это как-то потеряло смысл. Теперь она работает по заданиям журналов. Темы очень интересные: войны, почти не замеченные прессой, босоногие дети в клубах дорожной пыли. Писательский проект однажды вдруг бац — и кончился. В чем причина, Брита сама не знает — просто желание отпало. Ей больше не кажется, что писателями она могла бы заниматься вечно.

Теперь пошли плакаты в честь нового прохладительного напитка "Кока II", приляпанные к стенам из цементных блоков, и ее озаряет безумная догадка: эта реклама — тайный знак присутствия маоистов. Цвет букв подозрительный — очень уж вызывающий, кричаще-красный. Машина ужом пробирается по узким теснинам, где чем только не воняет, где в канавах струятся сточные воды, где горят покрышки, а вот собака — одни ребра да язык — лежит неподвижно, вся в зеленых мухах, вся сверкая; даже плакатам тесно, стены залеплены сплошь, а сами плакаты заполнены мелкими, не рассмотришь, граффити: завитушки сплетаются, перекрывают одна другую, этакий "Гнев. Бумага, бытовая масляная краска, фломастер", и Бриту осеняет еще одна безумная мысль — это же местные дацзыбао, это как плакаты китайской Культурной революции, крупным шрифтом обличавшие и остерегавшие, призывавшие к самокритике. Во всяком случае, определенное внешнее сходство есть. Кое-где плакаты, наклеенные один над другим, добираются почти до третьего этажа, по десять в ряд, теснят друг дружку, образуют многослойные пласты, что-то провозглашают, тысячи арабских слов вьются между буквами и римскими цифрами логотипа "Кока II".

Посреди изуродованной площади стоит мужчина. Машина тормозит, Брита подхватывает кофр, вылезает. Водитель передает ей журналистское удостоверение. Очевидно, ей нужно следовать за тем, кто ждет на площади. Он старше водителя; она замечает, что у него не хватает половины правого уха. На ногах шлепанцы, в руках пластиковая бутылка с водой. Некоторые люди так и живут в руинах, среди холмиков щебня и известковой пыли. Машины если и попадаются, то стоящие вплотную к стенам; они только двух видов: машины без номеров и машины, "раздетые" догола, буреющие на солнце, точно яблочная кожура. Брита видит, что в одном транспортном средстве — фургончике без колес, утонувшем в пыли по самые оси, — обитает целая семья. Проводник, зажав бутылку под мышкой, без единого слова ведет ее прямо в развалины. Пригнув голову, переступая через обломки, она ныряет вслед за ним в сумрак. Всюду свисают провода, пыль пахнет чем-то кислым. Прилавки, крюки — вероятно, в былые времена здесь торговали мясом. Пройдя руины насквозь, они оказываются в переулке. Напротив — что-то наподобие небольшой фабрики. Здание кажется нетронутым, если не считать разбитых окон да шрамов от осколков; они входят в огромную железную дверь, на которую для прочности привинчены крестовины.

На лестнице часовые — двое подростков в масках-мешках, к их рубашкам пришпилены булавками фотографии какого-то седоголового человека. На третьем этаже проводник останавливается перед дверью, пропускает Бриту вперед. В комнате обедают двое мужчин — едят спагетти с хлебцами пита, запивая диетической колой. Проводник исчезает, один из мужчин, встав из-за стола, сообщает, что будет переводить. Брита смотрит на второго: ему определенно за шестьдесят, он в чистой одежде защитного цвета, рукава рубашки аккуратно закатаны до локтей. Волосы у него седые, усы чуть темнее волос, тело красновато-бронзовое, закаленное пустыней. Руки костлявые, как будто немощные, на носу очки в золотой оправе, во рту сверкают две-три золотые коронки.

Брита начинает расставлять оборудование. Она не видит необходимости заводить светские разговоры. Переводчик распихивает мебель по углам и опять садится за стол. Мужчины продолжают есть молча, с безразличным видом.

Она выглядывает в окно: школьный двор. Здание школы в дальнем его конце почти полностью разрушено. Во дворе сидят на земле тридцать — сорок мальчиков, обняв колени руками, слушая, что им рассказывает мужчина в защитной форме.

Рашид что-то говорит переводчику.

— Он говорит, пожалуйста, угощайтесь, будьте у себя дома.

— Благодарю за любезность, но я не хочу вас стеснять или задерживать. Не сомневаюсь, он человек занятой.

Она наводит аппарат на детей во дворе.

Рашид что-то говорит.

— Не дозволено, — говорит переводчик, привстав. — Никаких снимков, кроме как в этой комнате.

Брита пожимает плечами:

— Я не знала, что вы ставите ограничения, — садится на корточки, роется в кофре. — Я полагала, репортер занимается своей статьей, а я — своей съемкой. Никто меня не предупреждал, что некоторых тем надо избегать.

Рашид не поднимает головы от тарелки. Говорит ей:

— Не тащите в Бейрут ваши проблемы.

— Он говорит, что у нас достаточно проблем, Год которые надо решать, и если вам чего-то не объяснили в Мюнхене или Франкфурте, нас это не волнует.

Брита закуривает.

Рашид что-то говорит, на сей раз по-арабски. Фраза остается без перевода.

Брита курит и ждет.

Переводчик обмакивает свой хлебец в остатки соуса на тарелке.

Брита говорит:

— Послушайте, я знаю: все, кто приезжает в Ливан, ищут занятных приключений, а потом, ничего не поняв, еле уползают, опозоренные и искалеченные; так что я, с вашего любезного позволения, хотела бы сделать несколько снимков и уехать.

Рашид, не поднимая головы от тарелки, говорит:

— Вы, должно быть, знаете историю.

Переводчик поясняет:

— Он говорит, что в этой фразе — целое тысячелетие кровопролитий.

Брита, сидя примерно в пятнадцати футах от мужчин, вскидывает фотоаппарат.

— Я хочу задать ему один вопрос. После этого я заткнусь и займусь своим делом.

Она держит Рашида в видоискателе.

— На лестнице я видела мальчиков с вашим портретом на рубашках. Зачем это? Что это дает?

Рашид пьет, утирает рот. Но вместо него отвечает переводчик.

— Что это дает? Это дает им идею, которую они примут, которой будут повиноваться. Этим детям нужно отождествлять себя с чем-то высоким — не только с тем, как их зовут, из каких они семей. С чем-то, что не имеет ничего общего с жизнью их отцов и дедов, безвестных и бесправных.

Брита фотографирует Рашида.

— А мальчики на школьном дворе, — говорит она, — чему они учатся?

— Мы учим их принимать, кто они, учим предназначению. Они все дети Абу Рашида. Все люди — один человек. Все бейрутские милиции состоят из малолетних подонков: тех, кто принимает наркотики, пьет, ворует. Это угонщики машин. Кончается обстрел — бегут "раздевать" машины на запчасти. Поэтому мы учим наших детей, что они частица чего-то сильного и самодостаточного. Они-не выдумка европейцев. Они не соревнуются, кто быстрее попадет на небо. Мы их не для рая готовим. Мучеников здесь нет. Портрет Рашида — их общее "я".

Погасив окурок, Брита пододвигается вместе со стулом поближе к Рашиду, все чаще щелкает затвором.

Рашид ест персик.

Глядя в объектив, он говорит:

— Скажите, вы думаете, я сумасшедший? Живу в этой трущобе, в этом аду, рассказываю детям о мировой революции?

— Вы — не первый, кто так начинал.

— Да-да. Именно.

По-видимому, он искренне обрадован — его миссия подтверждена историческими фактами.

Мальчик приносит письма и газеты. Брита удивленно смотрит на письма. Она думала, что дальше городской черты почтальоны не суются. У мальчика на голове длинный мешок из выцветшей ткани, с прорезями для глаз; углы мешка мотаются, как кроличьи уши. Мальчик отходит к двери и там остается стоять, наблюдая за работой Бриты. Она-то думала, что само понятие "почта" превратилось тут в воспоминание.

— О'кей, еще один вопрос, — говорит она. — Для чего у них на голове мешки?

И разворачивает стул, чтобы упереться в спинку локтями; глядя на мужчин, продолжает снимать.

Переводчик говорит:

— Мальчики, которые состоят при Абу Рашиде, не имеют ни лиц, ни дара речи. Облик у них один на всех. Его облик. Им не нужны собственные лица или голоса. Мальчики отказываются от них ради чего-то высокого и могучего.

— Послушайте-ка, делайте что хотите, меня это не касается. Но эти мальчики учатся обращаться с оружием. Насколько я понимаю, они — бойцы действующей милиции. Я слышала, есть данные о причастности вашей организации к убийствам иностранных дипломатов.

Рашид говорит:

— Женщины носят детей, мужчины носят оружие. Оружие — красота мужчины.

— Отнимем у них лица и голоса, дадим взамен бомбы и автоматы. Скажите мне, это эффективно? — говорит она.

Рашид отмахивается:

— Не тащите в Бейрут ваши проблемы.

Она молниеносно перезаряжает фотоаппарат.

— Он говорит, жестокость уже пришла к нам. Силы природы свободно гуляют по Бейруту. Жестокость можно видеть на любой улице. Она вырвалась наружу, говорит он, и не нужно ей мешать: пусть цветет. С ней не справиться, а значит, надо ускорить ее созревание.

Слушая переводчика, Брита одновременно фотографирует Рашида.

Говорит ему:

— Не клюйте подбородком.

Он пьет, вытирает рот салфеткой.

Затем говорит:

— Мальчик, который там стоит, — Рашид, мой сын. Для меня большая удача — в мои годы иметь сына, который юн, который способен учиться. Я называю себя "отец Рашида". У меня было еще два сына — теперь они мертвы. У меня была жена, любимая жена, — ее убила Фаланга. Я смотрю на него и вижу все, что не состоялось. Но здесь оно существует. Здесь начинается нация. Скажите, вы думаете, что я сумасшедший? Будьте абсолютно честны.

Брита пододвигает стул к обеденному столу, слегка наклоняет, облокачивается на стол, подавшись вперед, беспрестанно щелкая затвором.

— А что скажете о заложнике? — говорит она. — Ходили слухи, что вы удерживали одного человека. Примерно год назад. Было такое?

Рашид смотрит в объектив. Говорит:

— Я вам скажу, зачем мы держим западных людей в запертых комнатах. Чтобы их не видеть. Они напоминают нам о том, как мы пытались подражать Западу. Как мерзко мы притворялись, наводили внешний лоск. И все это, сами знаете, теперь взорвалось прямо у вас под ногами.

— Он говорит, пока сохраняется присутствие Запада, оно угрожает самоуважению, своеобычности нашего народа.

— А вы отвечаете террором.

— Он говорит, для нас террор — средство дать нашему народу его место в мире. То, чего раньше достигали трудом, мы достигаем террором. Террор прокладывает дорогу к новому будущему. Все люди — один человек. Теперь особая ситуация, такого не было еще никогда — вся жизнь обычных людей становится историческим событием. Он говорит, мы каждую минуту творим и меняем историю. История — не книга, не человеческая память. Утром мы творим историю, а после обеда ее изменяем.

Она перезаряжает фотоаппарат, делает первый кадр.

— Что стало с заложником?

Она ждет, держа палец на затворе. Опускает аппарат, смотрит на переводчика.

Тот говорит:

— У нас нет иностранного спонсора. Иногда мы действуем старыми методами. Что-то продаешь, что-то обмениваешь. Всегда какие-то сделки. С заложниками — то же самое. Как с наркотиками, как с оружием, как с золотом, как с "Телексами" или БМВ. Мы продали его фундаменталистам.

Брита задумывается.

— И они его удерживают, — говорит немного погодя.

— Кто же их знает, что они с ним делают.

Рашид подносит стакан к губам. Она видит,

что его правая рука подрагивает. И, вскинув аппарат, начинает снимать.

Он ставит стакан на стол, смотрит прямо в объектив.

Говорит:

— Мао верил в реформирование мышления. Изменив основы природы какого-то народа, можно творить историю. Когда он это осознал? На пике своей мощи? Или в самом начале, когда был командиром партизан, когда с маленьким отрядом бродяг и преступников скрывался в горах? Если вы думаете, что я совсем сумасшедший, так и скажите.

Перегнувшись через стол, она фотографирует его.

Он говорит:

— Мао считал вооруженную борьбу высшим и величайшим деянием человеческого разума. Это финальная драма и финальное испытание. А если в борьбе падет много тысяч людей? Мао говорил: смерть может быть легкой, как перо, или тяжелой, как гора. Умираешь за народ и нацию — твоя смерть яркая, весит много. Умри за угнетателей, умри на службе у эксплуататоров и обманщиков, умри самовлюбленным и тщеславным — и улетишь по ветру, как перо самой маленькой птички.

Почти вся пленка истрачена.

Глядя в объектив, он говорит:

— Будьте абсолютно честны. Я хочу услышать от вас это слово, хочу услышать, как в конце концов вы назовете меня сумасшедшим. Живу в этой грязи и вони. Говорю с этими детьми каждый день, все время, повторяю одно и то же. Но, знаете, я верую в каждое слово. Эта комната — колыбель новой нации. А теперь скажите мне, что вы обо всем этом думаете.

Переводчик пьет, вытирает рот салфеткой.

— Он говорит очень понятно. Тоска по Мао захлестнет весь мир.

Типично мужская цветистая брехня. Но Брита ничего не говорит — что она может сказать? Дощелкивает пленку. Остается один кадр. Повинуясь внезапному порыву, она подходит к мальчику у двери и снимает с его головы мешок. Срывает, бесцеремонно бросает на пол. С ее губ не сходит улыбка. Она отступает на пару шагов назад. И фотографирует мальчика.

Она делает это, потому что считает нужным.

Мальчик реагирует не сразу. Медленно окидывает ее умным и презрительным взглядом. Нарочно демонстрирует, как ходят под кожей желваки. Он очень смуглый, в рубашке, к которой булавками пришпилен портрет отца. Взгляд смертоносный, другим словом не назовешь, — но одновременно спокойный, расчетливый. Он знает Бриту. Он хочет ей внушить, что много о ней думал, что взрастил в себе ненависть к ней. Волосы у него нечесаные, слипшиеся под мешком; он ненавидит ее не потому, что был ею унижен, но потому, что знает, кто она такая, и в его всеведении есть удовлетворенность, во взгляде — злоба. Вот что случается с душой, когда ее раны латают ненавистью и гневом.

Она видит по его глазам: решение принято, огонь запылал, предохранитель снят. Мальчик кидается на нее. Защищая фотоаппарат, она поворачивается к мальчику плечом. Мелькает мысль: "Ничего, через несколько секунд переводчик разнимет". Мальчик изо всей силы толкает ее в плечо, тянется к фотоаппарату, Брита в ответ делает выпад локтем, промахивается, бьет мальчика по лицу.

Пауза — все задумались. Возвращаются мыслями к тому, что произошло. У Бриты бешено колотится сердце.

Она ждет, что мальчик в поисках объяснения посмотрит на отца. Но мальчик глядит только на нее: холодно, с новым презрением, с новым чувством превосходства, которое примешивается к обычной ненависти; она отрешенно наблюдает, как он опять готовится к нападению.

Абу Рашид что-то говорит. Опять повисает пауза. Переводчик повторяет его фразу, мальчик, помедлив, подбирает с пола свой мешок и уходит.

Брита неспешно укладывает аппаратуру в кофр. Слышит со двора, как мальчики хором декламируют урок. Ступая как во сне, чуть ли не выпорхнув из своего тела, она подходит к Рашиду и пожимает ему руку, представляется — и не просто представляется, произносит свое имя по слогам.

Внизу, прижав к груди бутылку с водой, стоит полутораухий проводник.

Брита остановилась в Восточном Бейруте, в квартире, принадлежащей приятелю приятеля. Гостиницы либо разрушены, либо разграблены, либо заняты сквоттерами, а квартира пустует уже больше года; в общем, она здесь живет, а в данный момент опять сидит на балконе. Час поздний; она поела, приняла ванну, прочитала в журнале статью о Бейруте — о чем еще читать, думать, говорить в таком месте? Спать ей, в сущности, не хочется. Впрочем, тут все равно спокойно не поспишь. Каждую ночь прерывистый лай автоматных очередей, с восточной стороны, совсем близко — постоянное неясное громыхание, точно сами горы глухо звенят. Порой раздается одинокий выстрел — кто-то решил расстаться с жизнью или два наркодилера не поладили; не нравится ей лежать в постели, когда в любую минуту может начаться пальба. Даже в тишине — а тишина время от времени наступает — Брита ловит себя на том, что придирчиво вслушивается в безмолвие, нервно ждет, когда возобновится грохот, такой, будто ящики спихивают по лестнице. И потому она в очередной раз выходит на балкон, полураздетая, мечтая окунуться в город с головой, почувствовать, как льнет к коже его пороховой воздух.

Она видит, как мерцающие огоньки, взлетая с берега, описывают над крышами длинные бесплотные дуги и исчезают в рваных облаках черного дыма, летящих по низкому небу. Под балконом проезжает фургон; люк на крыше открыт, из него высовывается кучерявый парень в переливчатом спортивном костюме, удерживая на плече реактивный гранатомет примерно семи футов в длину. Чувствуя себя — по крайней мере в данный момент, — Фаллическим Властелином Леванта. Со всех сторон голоса — это радио, началась передача, когда слушатели звонят прямо в эфир, транзисторы притулились птицами на соседских балконах, радиослушатели говорят о Бейруте — других тем нет.

Ей хочется, чтобы город поглотил ее с головой. Чтобы на нее со всех сторон, как в суперсовременном кинотеатре, обрушивались необыкновенно мощные, усиленные компьютером впечатления.

Брита возвращается в комнату, обнаруживает бутылку дынного ликера "Мидори". Неужели такой ликер существует? Она видела его рекламу в аэропортах и дворцах конгрессов — в этих проходных дворах мира, но всегда считала ее пустой декорацией, яркой неоновой надписью, восседающей на линии горизонта. И вот ей попалась самая настоящая бутылка этого пойла в чужой брошенной квартире. Где еще, если не здесь? В том месте, которое по любым меркам находится за гранью реальности. Брита наливает себе немного, выходит со стаканом на балкон. Вдали ревут сирены. На стене здания напротив — наслоения граффити, толстые напластования имен, лозунгов и дат; даже в сумерках заметно, что Али 21 пробрался и в христианский сектор. Он присутствует здесь по-французски и по-английски, в виде свежих неуклюжих каракулей.

"Али 21 против всего мира".

Город озаряет краткая серебристая вспышка; разлетаются во все стороны, а потом гаснут раскаленные светлячки. Отовсюду взывают радиоголоса. Бейрут, Бейрут. Они берут ее в кольцо, наваливаются со зловещей настойчивостью. Люди звонят из подвальных бомбоубежищ: лица в тени, одежда потемнела от обильного пота, спящие дети свернулись калачиком, обняв свои военные игрушки. Помолись за всех заложников, спрятанных на черный день в кладовках и туалетах. Помолись за всех младенцев, лежащих в тряпичных гамаках. Помолись за всех беженцев, за всех их мертвецов и потерпи до конца артобстрела. Война, так ее и так, — очень простая штука. Лунная часть наших душ видит сны об опустошенных странах. Брита слышит голоса, перекликающиеся над городом, сровненным с землей. Бейрут — наш единственный язык.

Она допивает зеленый пенный ликер и уходит в комнату — пора спать. Не позже семи надо собраться и отправиться в обратный путь. Хватит с нее Бейрута.

Примерно через час ее что-то будит. Она вновь выходит на балкон, говорит себе: "Держи ухо востро". Почти четыре утра; она чувствует, как земля содрогается под чем-то тяжелым, аж стонет. Перегнувшись через перила, видит: на ее улицу, изрытую лунными кратерами, из-за угла выезжает танк. Танк пыхтит, водит вверх-вниз стволом пушки. Брита чувствует, как мозг переполняется адреналином, но остается на балконе, ждет. Насколько она может судить, это старая советская "тридцатьчетверка", изгвазданный и израненный антиквариат, раз двадцать пять проданный и угнанный, сменивший много партий, режимов и религий. Никаких опознавательных знаков — разве только граффити, бессчетные слои надписей и картинок. Танк движется по улице, и она слышит голоса, видит, что за ним идут люди. Хорошо одетые мирные граждане — беседуют и смеются, два десятка взрослых, две дюжины детей, преимущественно девочки в нарядных платьях, белых гольфах и лакированных туфельках. Поразительно — кто бы мог подумать: это же свадебная процессия! Жених и невеста с фужерами в руках, кое-кто из девочек держит бенгальские огни, брызжущие восторженными искрами. Гость в бледно-салатовом смокинге, с длинной сигарой в зубах, огибает воронку, пританцовывая, и дети радостно визжат. У невесты красивое платье, лиф отделан аппликацией из атласа — невероятно, сколько в этой девушке жизни. Да и другие будто не отсюда — будто поднялись надо всеми границами и при этом ничуть не удивляются, что оказались здесь, среди руин. Поглядеть на них — словно бы так и надо, чтобы свадебная процессия во всем своем великолепии шествовала в сопровождении вольнонаемного танка. Горят бенгальские огни. У других детей в руках букетики из роз и папоротника. Брита вцепилась в перила. Подмывает пуститься в пляс, расхохотаться, спрыгнуть с балкона. Ей охотно верится, что она тихо приземлится в гуще процессии и вместе с ней дойдет в пижамной куртке и трусиках до самого рая. Танк проезжает прямо под ней, видна грубо разрисованная турель, Брита ныряет в комнату, наливает еще стакан дынного ликера и выходит поднять тост за молодых, кричит им "Bonne chance" и "Bonheur", "Good luck", "Salam" и "Skcl", и турель начинает поворачиваться, и ствол медленно ходит туда-сюда, словно отпускает пошлые шуточки насчет медового месяца, и все смеются. Жених поднимает бокал, салютуя полураздетой иностранке на балконе верхнего этажа, и свадьба удаляется в ночь; замыкает колонну джип с торчащей из заднего окна безоткатной пушкой.

Слишком быстро все кончилось. Брита остается на балконе, вслушиваясь в последний шелест затихающих голосов. Пока еще темно; она чувствует, как холоден продымленный воздух. Впервые с момента ее приезда город погрузился в тишину. Она анализирует безмолвие. Смотрит, скользя взглядом по крышам, на запад. Там, в районе одного из главных КПП, что-то вспыхивает во мраке. Вторая вспышка — на том же месте. Затем — еще несколько, ослепительных, белых. Брита ждет вспышек с другой стороны, ответного огня, но все вспышки — в одной точке и беззвучные. Что же это может быть, если не начало первой на дню автоматной перестрелки? Конечно же, только одно. Там кто-то с фотоаппаратом. Брита еще с минуту остается на балконе, глядя на пульсирующий свет магнезии, наносящий изображения на полоску пленки. Съежившись от холода, считает вспышки беспощадного света. Мертвый город сфотографирован в очередной раз.