Есть чудная притча, как один еврей спас посёлок от погрома. Попробую пересказать её так, как мне мама с папой рассказывали, слегка подсократив. Родились мои родители в рабочих посёлках Донбасса. Поэтому погромы для них были не абстракцией, и знакомы они с ними были не понаслышке.

Я слушала их рассказ и думала, что это – красивая сказка, передаваемая из уст в уста, мечта о чудесном избавлении от неимоверного ужаса. А какой это был ужас можно понять из рассказа моей мамы. В преддверии погрома, всё замирало, и в звенящей тишине кто-то из женщин не выдерживал и начинал тихо подвывать от страха, сгребая в объятия детей. К ней присоединялась вторая, третья…, чуть слышный вой перекидывался на соседнюю улицу, и вскоре весь посёлок, улица за улицей, наполнялся этим тихим воем, больше похожим на шелестение ветра, чем на людские голоса.

Мама рассказывала, что со своими нееврейскими соседями они жили дружно, и население посёлка их не трогало. Мало того, когда, в очередной раз, из соседних посёлков пришли погромщики, им навстречу вышли, вооружённые подручными средствами, рабочие мастерских, завода, шахт… и заявили: «Мы к вам не ходим ваших евреев громить и вы наших не трогайте. Надо будет, мы с ними сами разберёмся». Больше погромов у них не было. – Мама смеялась, рассказывая об этом, но в её глазах стояли слёзы.

Они наполняют сейчас, когда я это пишу, и мои глаза, настолько живо я представляю себе эти события. Мне это нетрудно, я и сама многократно и не заслужено получала тычки из-за своего еврейства. И, наверно от этого, всегда, даже когда на центральной алее города кричали через мегафон: «Москалі і жиди геть з України!», носила его гордо, напоказ, ни на мгновение не отрекаясь.

Но я отошла от первоначально заявленной темы. Итак, притча:

Узнали евреи, от соседей по посёлку, что через несколько дней погром намечается. Собрались мужчины и пошли в церковь, к священнику, защиты просить. Не принял их священнослужитель: «Как я могу с целой толпой разговаривать?! Выберите из вас одного, самого мудрого. И пусть завтра, на рассвете, придёт ко мне. Если сумеет доказать, что вы правильно веру в Бога понимаете, так и быть, не будет погрома. А не сумеет… уж не обессудьте…»

Сидят мужики, голову ломают, как быть? Никто не верит в благополучный исход предстоящей беседы, и никому на верную смерть идти не хочется. В погроме может кто и выживет, а переговорщика точно первым убьют. И тут кто-то вспомнил про их поселкового пьяницу. Жил он – кто приютит, кушал – кто что подаст, летом ещё находил работу – на огородах, да по хозяйству, очень мастеровой был, а зимой какая работа – голодно и холодно, вот и прикладывался. Позвали его.

– Пойдёшь? – спрашивают.

– А чего ж не пойти? Всё равно жизни нет, а так хоть службу последнюю сослужу вам.

Помыли, постригли, приодели его, дали с собой буханку хлеба и бутылку вина, мало что, может хоть поест да выпьет перед смертью, и отправили на переговоры. Сидят, ждут, переживают. А по домам, женщины с детьми затихли как мышки, даже младенцы не плачут. Тишина такая, что хлопни в ладоши в одном конце посёлка – в другом отзовётся.

Когда видят мальчуган бежит по дороге, весело бежит, руками машет, подскакивает: «Хвала Богу! Не будет погрома, погрома не будет…» – разносится издалека его победное пение. Удивились мужчины, пошли женщин успокаивать, хоть и сами до конца не верят: как такое возможно?!

А между тем, собрал священник паству свою и говорит: «Нельзя убивать этих людей. Мудростью даже самые бедные из них наделены. И веру нашу они полностью разумеют и приемлют. И вот разговор наш. Показал я ему три пальца, что чтим мы Бога Сына, Бога Духа Святого и Бога Отца. А он мне один палец показывает – мол это только три Лица единого Бога. Тогда показываю я ему пять пальцев, что рассеян народ Израилев по пяти материкам. А он кулак сложил, палец к пальцу – мол крепка вера и связывает всех вместе, где бы кто ни находился. Потом достал он хлеб из-за пазухи, преломил его и протянул мне, в уважение о Чуде умножения хлебов. И на стакан глядит. Я ему воды налил, а он мне бутылку вина протягивает, в честь Чуда превращения воды в вино…»

А, тем временем, рассказывает переговорщик любопытствующим. Ну пустили меня к нему. Сидит хилый старикашка, в чём только душа держится, и тремя пальчиками дрожащими в меня тычет. Ну я ему свой палец и показал, мол я в тебя одним тыкну, ты с кресла свалишься. А он ладошку тянет. Да кто же бьёт открытой ладонью? Показал я ему кулак и думаю, всё, конец мне, хоть поем напоследок. Достаю хлеб, а старик так глазками в него и вперился… Жалко мне стало старика. Отломал ему половину, а он мне стакан воды протягивает. Ну я ему бутылку вина и отдал, мол знай наших, мы не жадные. Тут он совсем повеселел и служку позвал, а служка и перевёл мне, что иди успокой ваших, погрома не будет. Знал бы, так сразу бы ему хлеб и вино отдал, а не сидел бы не мучился там.

Вот такая притча. И кто бы мог подумать, что не пройдёт и пятидесяти лет, как я сама стану участницей подобного диалога.

По дороге на рынок, я заказала буханку хлеба в кафе и сидела, пила кофе, в ожидании пока её порежут и запакуют. За соседним столиком расположилась ухоженная светловолосая дама, лет пятидесяти +, на первый взгляд. Когда я садилась, она попыталась помочь мне отодвинуть столик и произнесла нечто, напоминающее приветствие, на которое я, естественно, вежливо ответила. То, что произошло дальше было неожиданным и смешным.

Дама повернулась ко мне лицом и стала что-то быстро и настойчиво говорить на незнакомом языке. Я то и на знакомых языках, случайных людей на улице, не всегда с первого раза понимаю, а тут сколько ни вслушивалась не смогла уловить ни одного мало-мальски похожего на что-либо знакомое, слова. Увидев тщетность моих попыток, дама начала добавлять в ткань речи слова, отдалённо напоминавшие мне французский язык, из которого я, кроме пуркуа, тет-а-тет, бонжур, мерси, оревуар и ещё нескольких подобных словечек, больше ничего не знаю. Недоумение на моём лице, однако не охладило её пыл, и в речи стали появляться словечки похожие на знакомую, по общению с компьютером, терминологию. А когда она произнесла слова библе и Егошуа, только нежелание обидеть человека заставило меня сдержать смех. Но ведь это и в самом деле было смешно: дама, на трёх незнакомых мне языках, пыталась сагитировать меня в какое-то религиозное христианское течение.

«Егошуа» – не осторожно повторила я, выловив знакомое слово из мутного конгломерата её речи, и она ухватилась за него, как утопающий за соломинку. «Шведи» – указала она на себя, а затем палец обернулся в мою сторону – «Телявив?». «Тель-Авив» – подтвердила я. Затем она произнесла фразу, в которой рассказала мне что-то о троице. Я поняла это по словам «Егошуа», «Фатер» – знакомому мне из немецкого языка, «спирит» и энергичным взмахам рук, изображающих крылья. А потом опять перечислила троицу, загибая пальцы и добавив в текст слово «Элогим».

Я хотела сказать ей, что сколько бы имён ни давали, Бог только один, и, повторив действие дамы с загибанием пальцев и словами Егошуа, спирит, Фатер, показала ей один палец – Элоим. Чем несказанно её порадовала, поскольку, как я осознала по её поведению чуть позже, она восприняла это как концепцию триединства.

Затем она, весьма настойчиво, пыталась подарить мне малюсенькие, отливающие золотом брошюрки, уверяя, что это «но мани», и раз пять повторила «но мани», на разные интонации, удивляясь, что на меня эта волшебная фраза не подействовала. Я изобразила руками большую стопку книг – Библия – и указала на себя. «Но мани», – ещё раз попробовала отдать мне брошюрку собеседница.

Расстались мы лучшими друзьями, каждый со своим пониманием содержания, если так можно выразиться, беседы.

И только уже в автобусе, возвращаясь с базара, я вспомнила притчу, рассказанную мне родителями много лет тому назад, и поняла – ведь это не выдумка, не сказка. Если подобное могло случиться со мной в 21-ом веке, то в начале 20-го оно и подавно могло произойти.