«Малое стадо»

Из записей Леры весной 2005 года: «Что-то сломалось в обычном течении моей жизни за последние годы. Что-то в ней не так, какая-то во всём неправильность. Мой мир как бы раскололся, исчезла целостная картина, остались только отдельные фрагменты. Жизнь как-то прокручивается, но меня почти не касается. Почему? Что со мной происходит? Понимаю, что имеет место кризисный возраст, ну ещё муки нереализованных возможностей, ну финансовая безнадёга… Но не это ощущаю главной неправильностью. Так что?»

Понимание пришло к ней позже: на самом деле истинной, глубинной причиной её мучительного состояния, этой неправильностью было то, что жизнь зазияла пробелами, прострелами и пустотами, в ней начали вдруг образовываться пресловутые чёрные дыры, куда безнадёжно и безвозвратно стали уходить люди, некогда составлявшие её цельный мир.

В том мире была мать, одно существование которой уже делает человека любимым; была сестра – единокровная, единоутробная, единомысленная – другой такой не будет; была подруга Милка, с которой держались вместе со студенческой скамьи, крепко спаянные прошлым.

Мать унесла с собой ту любовь, без которой каждый на этом свете остаётся сиротой; сестра – второе Лерино «я» – её непохожую копию; Милка – молодость и беспечность. Вдруг как-то не с кем стало поделиться сокровенным: «А знаешь…», «А что я тебе расскажу-у…» Стало почти некому задать тот самый вопрос: «А помнишь?..» Ужас этих потерь был загнан на самое дно подсознания и лежал там тяжёлым камнем.

Самое удивительное, что два года спустя после написания этих строк, Лера в телевизионной передаче услышала от старой писательницы слова о пустотах и чёрных дырах в определённый период её жизни. Поразительно, как совершенно разные люди в разное время могли одинаково ощущать и выразить эти ощущения одинаковыми словами! Психологи потом объяснили, что это называется «находиться в одном качественном потоке».

Бреши образовывались и от другого рода потерь. Были и ныне здравствующие приятельницы, которых Лера сама вычеркнула из своей жизни. Когда-то ей казалось, что это её лучшие друзья, и она очень искренне к ним относилась. Но в какие-то моменты выявилось такое непонимание ими самой Лериной сущности, что даже просто поддерживать отношения оказалось невозможным. Выявилось, что каждая держала за пазухой свой камешек и вела придирчивый счёт сделанному для Леры и не сделанному Лерой для них. И всё сразу было кончено. Их потерю Лера тоже очень остро почувствовала, потому что привыкла доверяться тем, бывшим.

Правда, среди пробелов оставались поддерживающие её существование крохотные островки – островки дружбы и доверия. Те истинные зёрна, что отделились от плевел. Но их катастрофически не хватало. Давно уже Лера с одной из островитянок ищут когда-то им очень близкий и дорогой, затерявшийся в океане жизни и времени остров. Пока напрасно – исчезнувшая Атлантида молчит.

От неё остались лишь письма, пахнущие дружбой, да фотографии двадцатилетней давности. «Дорогая Атлантида, – летит в эфир их зов, – где ты? Была ли ты? Или ты всё же миф?»

Подступившее в результате потерь чувство вселенского сиротства заставило Леру задуматься, как, кем и чем заполнить душевный вакуум.

Духовные и информационные дыры успешно соседствовали с банальными и тривиальными, но погибельными пустотами в бюджете. Позади остались чёрные девяностые, в паучьих сетях которых Лера одиноко билась вместе с несовершеннолетней дочерью. Работала тогда в школе, и без того мизерную зарплату учителям не выплачивали по два-три месяца, а полагающиеся за методлитературу деньги выдавали мешками краснодарского риса. Лера продавала его всему подъезду.

Помнит она, как потихоньку, собравшись вместе, плакали в уголках школы безмужние училки, чьи дети падали в голодные обмороки в общественном транспорте.

Через год арестовали заврайоно.

Помнит она, как однажды, отдав дочери в школу последнюю мелочь, сама поехала на работу без гроша в кошельке. Зав. школьной столовой кормила таких безденежных в долг. До школы – пять остановок. Примерно на третьей в троллейбус впрыгнули контролёры, три здоровых мужика бандитского вида. Да это, наверное, и были бандиты, судя по их лексикону и повадкам. Они тогда, по слухам, с липовыми удостоверениями и таким образом «зарабатывали». Наглая рожа нависла над Лерой:

– Плати штраф! Ах, у тебя нет денег?! А ну открой кошелёк, может, там у тебя миллионы?! – издевалась рожа. – Куда едешь, где ты работаешь? Хо, в школе! Смотрите, – торжественно, на весь троллейбус возгласила рожа, – учительница!! Да чему же ты можешь научить детей?! Обманывать?!

Мордовороты взяли Леру в кольцо и вывели через две остановки от школы. Лера стояла, зажатая между ними. Переглянувшись с двумя подельниками, главный скомандовал:

– А ну чеши отсюда! Марш!

И Лера помаршировала, две остановки. когда пришла объясняться к директору из-за опоздания, то молча разрыдалась. Директор также молча опустил глаза.

Помнит, как не выдали отпускные деньги в то лето, когда дочь поступала в институт. как, встав в четыре часа утра, собирала бутылки, чтобы потом сдать их, и на вырученную мелочь дочь смогла бы доехать до института на вступительные экзамены. Рацион их в то лето – одна картофелина в день на каждую. картошка покупалась на жалкую пенсию, которую дочь получала за отца.

Помнит, как ушла из школы прямо на улицу, разносила почту, убиралась в офисах – там платили живые деньги. Тогда же занялась частной деятельностью – гувернёрством. Это был уже конец девяностых. стало полегче. Попутно, через знакомых, устроилась работать «подснежником» в одну руководящую структуру. Платили мало, но был неполный рабочий день и запись в трудовой книжке. До двух часов – «подснежничество», с двух до восьми – ученики, после – корректорская работа на дому. всех этих денег хватало, чтобы не голодать и не холодать. Доработалась до гипертонического криза. Нет, не скопила Лера к новому веку капитал, не разбогатела… Это тоже толкало её изменить жизнь.

Была ещё причина бегства из настоящего. Работая «подснежником», Лера так окунулась в ложь и фальшь отношений, так испачкала душу, что ей грозили неминуемые болезни и бог весть ещё что. Надо было спасаться.

И вот постепенно, исподволь, ещё тихо-тихо в Лерино сознание стал проникать чеховский мотив. от месяца к месяцу он креп, и уже, как вместе взятые сёстры, она стала мысленно твердить: «В Москву!!» может быть, новые лица, события, судьбы восстановят разбитую мозаику её жизни, заполнят пустыни, может быть, спасительно пополнится бюджет, может быть, очистится душа от фарисейской скверны…

Тогда была извлечена из прошлого, из далёкой юности, удалая и бесшабашная Динка, любительница и прожигательница всего на свете – художница. Когда-то жизнь свела их в одной школе, в одном классе затянутого паутиной городка Энска, куда родители привезли Леру в трёхлетнем возрасте. Когда-то они составляли неразлучный школьный дуэт в прямом и переносном смысле. Лера вела первую партию, Динка – вторую, в терцию. Лера потом благополучно спаслась из городишка в областном центре, Динка, отучившись в художественном, вернулась в пенаты и впоследствии стала дизайнером. По работе Динка часто ездила в Москву и была в ней как рыба в воде. А для Леры Москва была неизвестной планетой. Она даже за колбасой в былые времена не ездила в столицу.

И вот списались, созвонились и вместе, единодушно, на этот раз в унисон, вместе запели чеховскую песню.

Оказалось, что за то время, которое Лера не общалась с Динкой, старая подруга перенесла тяжелейшую операцию, еле выкарабкалась на этот свет, проявив недюжинную силу духа. Будучи одиноким человеком, Дина осталась без средств к существованию. До пенсии по возрасту ещё не дотянула, а третья группа инвалидности, которую ей дали, практически ничего к средствам не добавляла, да и её сняли через год. Продуктами помогали родственники из деревни и бывший муж. Гордая Динка ничего ни у кого не просила, всем говорила, что ей необходима растительная диета, и питалась салатом из одуванчиков, корнями каких-то растений и молоком. Тем не менее выкарабкалась вместе с Луизой Хей, но в полной нищете. Беспросветность была во всём, и Динка, по Энской традиции, поехала в Москву работать. Выдержала два года и сбежала, оставив там нажитые на одуванчиках килограммы. Полгода она уже дома, и Лерино предложение снова поехать в столицу её обрадовало – пусть небольшие, но деньги.

Лера, с рекомендациями и почётными грамотами, дёшево продавать себя не собиралась, она знала, что труд опытной гувернантки оплачивается в Москве хорошо.

Добыв в Интернете телефоны каких-то московских агентств, Лера с Динкой их все обзвонили, везде услышали: «Приезжайте, мы вас любим!» и стали собираться в дорогу.

Этот путь в неизвестное всё же немного страшил осторожную и абсолютно неавантюрную Леру, тем более что Динка, как нарочно, принялась рассказывать страшилки из её жизни в Москве. Будто хозяева увозили её для испытания на какую-то дачу, где по периметру двора были вырыты какие-то ямы, что подвергалась она гипнозу и психолингвистическому зомбированию… Лера все эти байки приписала живому воображению художницы, но стало тревожно. И тогда она прибегла к давно забытому, но испытанному средству.

В их семье хранилось старинное, 1800 года издания, Евангелие, и бабушка научила внучек пытать судьбу, наугад открывая страницу. С душевным трепетом открыла Лера Евангелие и прочла: «Не бойся, малое стадо…» Поражённая таким точным и однозначным ответом, Лера отмела все страхи, сомнения и успокоилась от удивительного ощущения: будто сам Всевышний отечески погладил её по голове. Не страшило даже то, что ехали практически в никуда, не имея ни адреса, где остановиться, ни телефона, с кем созвониться. А в карманах лежало по тысяче рублей. Но ведь недаром Он шепнул: «Не бойся…». В последний момент на вокзал Динке принесли один московский номер телефона. С ним и тронулось «малое стадо». Дочь была оставлена на божью волю.

На этом местное время в нашем повествовании заканчивается и начинается время московское.

Ранним утром вышли Лера с Динкой на московский перрон под бравурную музыку марша «А я иду, шагаю по Москве».

– Шагаю-то, шагаю, но вот куда? – подумала вслух Лера.

– Определим где-то вещи и побежим сразу по агентствам, – сказала многоопытная Динка.

Здесь она была коренником, а Лера пристяжной. И Динка потащила её в какую-то гостиницу, где жить было очень дорого, а вот вещи оставить на хранение – сущий пустяк. И день понёсся от агентства к агентству. И разные, очень разные это были агентства. И разные в них были люди. В одном полусонные девицы никак не могли найти нужные анкеты и сказали им, как незабвенной Фросе: «Приходите завтра»; в другом Лерин город назвали Мухосранск – как потом поняла Лера, это обычное для москвичей название любого города, кроме Москвы; в третьем молодая, энергичная, коротко стриженная битый час внушала им, что они – прислуга, и пусть засунут свои амбиции куда подальше. В четвёртом молодая женщина – менеджер, не сказав с Лерой и двух слов, не видя документов и не имея о ней представления, поразила Леру, когда изрекла:

– Вы у нас Скорпион.

– Но как?.. – покачнулась на стуле Лера.

– Я это почувствовала, – был ответ.

В дальнейшем Лера убедилась в неколебимой вере москвичей в астрологию, парапсихологию и всевозможную магию.

В одном агентства были похожи: в каждом Лера с Динкой оставляли по сто рублей за анкету. Таким образом избавившись к вечеру от семисот рублей, полуживые, они наконец подумали о ночлеге. Динка достала заветный номер и из последнего агентства позвонила. Женский голос ответил и рассказал, как добраться по адресу. У названного метро дождались Лера с Динкой нужный автобус и в тяжёлой борьбе преодолели турникет.

В Лерином городе турникетов в автобусах не было, поэтому она храбро заскочила первая, а Динка с деньгами осталась в конце очереди. Очередь стала напирать и плющить Леру о турникет. Лера пыталась через всю очередь дотянуться до Динки, но не была булгаковской Геллой, и рука её до Динки так и не доросла. Пришлось Лере со своими восьмьюдесятью пятью килограммами проползать под турникетом к вящему веселью молодой части пассажиров. Отдышавшись, Лера и Динка спросили у водителя, где им нужно выходить, на что тот ответил:

– Не знаю.

Удивившись, путешественницы стали спрашивать у пассажиров, причём Динка говорила, что выходить им надо через три остановки. Пассажиры отвечали, что через три остановки такого адреса нет. За окнами вечерело, на улицах зажглись фонари. В панике Лера стала опять пытать водителя, но тот уже вообще превратился в глухонемого.

– В кустах ночевать будем, – прошептала Лере на ухо лукавая Динка.

Забоявшись такого оборота событий, Лера стала громко взывать к состраданию москвичей. Народ безмолвствовал… И вдруг тишину разрезал мощный шаляпинский бас:

– Бандеровский недобиток!

Повернувшись, изумлённые Лера с Динкой увидели на одном из передних сидений тщедушного маленького человека с кейсом на коленях. Мощный голос принадлежал ему и обращён был к водителю. Узрев союзника, Лера с Динкой сели рядом с мужчинкой.

– Чернобыльский мутант! – выдал новое обвинение бас.

Услышав про мутанта, Лера с Динкой мелко затряслись и стали сползать с кресел. Продолжая обличать «бандеровца», мужчина сказал своим подзащитным, что он давно этого «гада» знает, и что тот нарочно, «проклятый блакитник», не говорит приезжим русским людям их остановки.

– Вы наша последняя надежда, – сказали «Шаляпину» смиренные подруги. Тогда он поведал, что их остановка на краю света, что дальше только лес и волки, и он сам имеет несчастье там жить. Окончательно приникшие к нему попутчицы стали нервно ждать конца пути и предложили было ему стать их Сусаниным, на что оперный голос резонно пробасил:

– Ну нет, Сусанина постигла плохая участь!

Когда они наконец вышли на своей остановке, «Шаляпин» быстренько свернул куда-то в сторону, а Лера с Динкой прямо перед собой, через дорогу, увидели дом с ярко освещённым номером 3. Каким образом в Динкином сознании перепутались номер дома и третья остановка от метро, неизвестно, но хорошо уже было и то, что они вообще добрались. Сумасшедшее путешествие длиною в день окончилось. На московской окраине тихо лежала ночь. Они перешли дорогу и вошли в тёмный спящий двор, окружённый громадами домов спального района. И неожиданно очутились в оазисе, где пахло мокрой землёй, осенними цветами и умиротворением. Лера с Динкой сразу поняли, что они на земле обетованной, что здесь их приютят и обогреют. Совсем по-деревенски копошилась в газоне какая-то женщина.

– Кого вы ищете? – спросила она. – Ах, Катю.

И опять, как в деревне, закричала, подняв голову вверх:

– Катя, Катя, к тебе приехали!

На пятом этаже распахнулось окно:

– Пусть заходят.

– Понятно, – сказала женщина в газоне, оказавшаяся консьержкой, и открыла Лере и Динке дверь подъезда. Так ступили они на Катину территорию.

Тот, кто сказал: «Не бойся…», слов на ветер никогда не бросал. И послал двум чужачкам в Москве ангела-хранителя в образе простой русской женщины Кати. Она и впрямь была ангельской породы: кроткое лицо и абсолютно незащищённая от мира душа, что вызывало в Лере чувство страха за неё. Но, может быть, напрасное – покровитель её был всемогущ.

Она родилась в тенётном городке Лериной – Динкиной юности и прожила там бессчастную жизнь с пьющим и злым мастеровым мужем. Горькая Катина жизнь была подробно рассказана писателем с аналогичной фамилией ещё в начале двадцатого века. «Вот ведь какая штука, – думала Лера, – века уходят вместе с идеологией, но не переводятся почему-то на Руси злые мастеровые мужики, пьющие и бьющие, равно как и кроткие женщины, их жёны – „битые, мятые, клятые“».

Всю замужнюю свою жизнь проходила Катя, обвязанная платком по самые глаза, потому что её семейное счастье было, как говорится, на лице. На вопросы любопытных она отвечала, что больна. «Сука» – самое ласковое Петькино слово для Кати. Не нравилась еда – тарелка на пол или в окно, кулак по столу:

– Ушибу!

А уж когда случалась зарплата, то хоть святых выноси! И попробуй откажи в ночных утехах такому.

– Убил бы, – говорила Катя.

За жизнью родителей поневоле следили глаза подрастающего сына. И его будущая жизнь будет копией с жизни родителей, но в ещё худшем варианте.

– Зверь, – скажет потом о сыне сама Катя.

Но наказал-таки Бог Катиного мужа, видно, наступил предел Его терпению: разбил Петьку паралич. И семь долгих лет выносила Катя из-под него судно. Не ропща тянула она лямку, сводила концы с концами, живя только огородом, – работать не могла: кто же будет Петьку обихаживать? Ещё спасала жена брата, работавшая в ресторане, сумками носила еду для неё. Выросший сын кричал:

– Выбрось его на улицу или отрави! Надоели его стоны и дерьмо!

– Сынок, – плакала Катя. – Это же отец.

– Ты всё забыла? Ты забыла?!

Нет, не забыла, но знала твёрдо, что лежачего не бьют, и что убогого обижать грех. И жалела беспомощного уходящего Петьку. А он под конец жизни даже научился человеческие слова ей говорить.

И наступит день, когда сын, успевший обзавестись собственной семьёй, выгонит мать с параличным отцом прямо на улицу. Кате какое-то время спустя купит комнату в общежитии племянник, живущий в Москве. Там, в общежитии, и умрёт наконец параличный, развязав Кате руки. Полученная свобода открыла ей нерадостную картину: в городке полный разграй и раздрай, работать негде, жить не на что. Население исчезло. Оно, как большая стая, поднялось и перелетело в сытую Москву. Пришла и Кате мысль о Москве: надо зарабатывать, не век же ей жить в общежитии. Ко всему прочему, не было уже сил смотреть на зверства сына, забивавшего жену на глазах у ребёнка. Не раз спасала Катя сноху с внучкой, прятала у себя среди ночи, но ведь на всю жизнь не спрячешь… Тут приехала из Москвы жена брата, спасавшая их когда-то от голода, и собрала Катю с собой.

– Поживёшь пока у племянника, – сказала она.

И, обмирая от страха, Катя поехала в Москву. Родственница нашла ей работу – ухаживать за лежачим больным. Но Катя уже была в этом деле профессором, да и больной был человек интеллигентный, Катю не материл. Ухаживала она за ним, как за мужем, в обиду опекунше не давала, близко к сердцу принимая страдания больного. Хозяйка, падчерица больного, известная дама из мира искусства, платила ей мало, «для вашего региона достаточно», и частенько, под злую руку, обижала безответную Катю и отчима. И опять немало слёз было пролито. Но через год больной умер, и мадам сама нашла Кате работу няни у своих знакомых, дав ей блестящую аттестацию.

И Катя попала в мир новых для неё отношений. Её теперешние хозяева, интеллигенты профессорско-академических корней, хотели влить в свою слишком очищенную среду человека из народа, простую няню Арину Родионовну. Опытным научно-исследовательским глазом они сразу определили, какой «некупленный клад» эта женщина, к тому же не привыкла к хорошему и много не запросит. И Катина судьба на годы вперёд была предрешена.

Застенчивая Катя стеснялась жить в семье и хотела сбежать сиделкой к одинокой старушке. Тогда хозяева выделили ей однокомнатную квартиру в их же доме. И Катя при жизни попала в рай. Подумать только, совсем одна, совсем отдельно – хоть пой, хоть голой ходи! Новые молодые хозяева были пылко и трогательно влюблены друг в друга. Не читавшая Шекспира Катя, не зная другого сравнения, называла их, тридцатилетних, «Ромео и Джульетта». Свою любовь эта пара распространяла на весь окружающий мир. Краешком, отголоском эта любовь касалась и Кати.

– Тётя Катя, мы тебя любим! – стала слышать она каждое утро и каждый вечер. Может быть, и не стопроцентно искренние, слова эти тоже сделали своё дело. Катя стала расправляться и преображаться.

Когда через год она приехала в свой городок, эту новую Катю не узнали. В светлых бриджиках и светлых сабо, в лёгкой маечке, с лёгким каштановым каре на голове и улыбкой – такой её никто даже представить не мог. Но уже такой увидели Лера с Динкой, когда она открыла им дверь квартиры.

Открыла Катя дверь и засмеялась. Лера с Динкой переглянулись: что смешного? Но Катя объяснила:

– Мне позвонили и сказали, что приедут на несколько дней две девочки. Но что-то уж слишком вы взрослые девочки!

Засмеялись и взрослые девочки. И сразу с Катей стало легко и просто.