Глава V
Год 1985
Слишком рано иногда жизнь подбрасывает нам ситуации, выходить из которых без потерь мы не умеем. Но ей – жизни – всё равно. На вот тебе, и что хочешь, то и делай…
Было это мне лет, помнится, шесть или семь. Лето солнечное, сирень в окно тычется, где-то вдалеке город несильно шумит, жили-то мы на окраине. Родители на работу ушли, братья у бабушки в деревне. И вот слышу, за окном кошка кричит, и даже сказать, не кричит, а воет как-то. Посмотрел в окошко – не видать. Умылся, позавтракал, гулять вышел. Слышу – воет. Полез я в сирень – посмотреть. А там, в самой гуще, лежит кошка. Живот распорот, кишки на земле, а в кишках черви белые копошатся. Я так и застыл. А кошка смотрит на меня, глаза уже потухшие, с гноем, но я понимаю, что она меня если и не видит, то чует.
Кто её так? Может быть, под машину попала, может – собака порвала, а может, и мальчишки. Мальчишки ужас какими жестокими бывают. Видел я однажды (подростком уже), как сверстники мои такую вот бензином облили и подожгли. Дрался я с ними до выбитых зубов.
И что же мне было делать? Даже в семь лет я понял, что помочь ей уже ничем нельзя. Невозможно, хотя и мелькнула попервоначалу мысль о ветеринарной лечебнице. Возили мы туда свою кошку, когда она лишай подцепила…
Кошка воет, агония у неё, и мне кажется, что она от меня ждёт помощи. А до неё дотронуться страшно.
В общем, убежал я в соседний двор и тамошних приятелей своих подбил на речку идти, купаться. Да так целый день в воде и пробултыхались. Очень мне хотелось забыть про кошку в сирени. И забыл. До вечера.
Вечером шёл домой и всё боялся, что услышу вой из сирени, но нет, не услышал. То ли сдохла кошка, то ли унёс кто-то на лопате на помойку. В общем, кошка забылась.
А вспомнил я её подростком, классе в восьмом, когда, открыв для себя Бабеля, наткнулся в его «Конармии» на эпизод с раненным в живот конармейцем. Тот, где автор-герой не стал достреливать смертельно раненого и его, чтоб не мучился, дострелил другой конармеец.
Конечно, конечно, там человек, а тут какая-то кошка, но ведь и было-то мне тогда не больше семи лет.
Вот что надо было бы сделать, думал я, сидя над раскрытой книгой, нужно было кошку быстро добить. Хотя бы камнем что ли. А я не догадался…
Дядя Вася и Ферапонтыч часто спорили. Иногда просто так, ради спортивного интереса, «для тренировки серого вещества», как говорил Ферапонтов. И дядя Вася любил читать, и Ферапонтов был книгочеем. Очередная книга иногда и становилась яблоком раздора. Вот и на этот раз они не могли сойтись в оценке Паоло Коэльо. Дядя Вася говорил, что книжки у него поучительные и философские. А Ферапонтыч ругал дядю Васю за наивность и сравнивал творчество модного Коэльо с рассказами для детей Льва Толстого. Только для больших детей… Дошло до повышенных тонов.
Спор этот происходил в присутствии мужичка из соседнего двора – щербатого Витька.
– Без писателей вообще можно прожить, – посверкивая фиксой, вклинился он в дискуссию, желая примирить друзей. – Вообще непонятно, за что они деньги гребут, за сказочки. Вот без денег не проживёшь, без бабы плохо, а книжки-писатели – тьфу! Нашли о чем спорить.
Ферапонтыч с дядей Васей от неожиданности замолчали, а потом дядя Вася сказал:
– Да ты пойми, неумный, писатели и журналисты, актёры и художники, музыканты, да вообще люди творчества – это витамин для организма под названием Человеческое общество. Без этого витамина человечеству грозит цинга!
– Духовная цинга, – поддержал Ферапонтыч, – понимаешь ты это?
– Да ну вас, – махнул рукой Витёк, – сами ругаетесь, а сами… – и направился к пивнушке.
* * *
Витя Груздев жил во втором подъезде, в трёхкомнатной, вместе с папой – старшим научным сотрудником, и мамой – главным бухгалтером. А посему в футбол не играл, ножичек метать не умел и, бывало, получал незаслуженный поджопник от пацана младше себя. Просто так, за то, что растрюха толстогубый. Но вообще относились к нему во дворе хорошо, потому что был он умным, но не гордым, и если было чем поделиться – всегда делился.
И никто не знал, что был он в душе мечтательным авантюристом и романтиком. Он мечтал прыгнуть с парашютом, и чтоб парашют не раскрылся, и он тогда дёрнет кольцо запасного, запасной, конечно же, запутается в основном, но в последние секунды Витя мужественно перережет стропорезом нужные стропы, и парашют раскроется. И ужаснувшиеся чуть не случившейся трагедии зрители на аэродромном поле вздохнут с облегчением и встретят Витю, как героя. Особенно она…
Она появилась, когда Витя поступил в местный физический институт, и с такой иронией поглядывала на него, на его мешковатую фигуру, очки с толстыми линзами, на неуклюжие движения, что он даже не решался заговорить о любви, не то чтобы предложить выйти за него замуж. А ведь в душе он был, он был… Эх, да что там!
Серым осенним днём Витя приехал с группой перворазрядников на аэродром, на него натянули рюкзак с упакованным парашютом, впереди прицепили на карабинах запасной; в который раз напомнили, за что нужно обязательно дернуть, а за что дергать ни при каких обстоятельствах нельзя. Старый кукурузник, кряхтя, разбежался по взлетной полосе, подпрыгнул и, одышливо гудя мотором, набрал высоту. В открытую дверь Витя увидел, как домики аэродрома превратились в спичечные коробки, дорога в ниточку, а широкая река – в поблескивающую среди голых осенних квадратиков полей ленточку.
Это было волнующе-красиво, но когда загорелся красный фонарь и заверещал зуммер, Витя вздрогнул, а когда инструктор кивнул ему в направлении двери, под сердцем похолодело. Стоя на краю пропасти, Витя еще успел заполошно подумать «Господи, что же я делаю!» и осознал себя уже болтающимся под белым куполом, довольно быстро несущимся к земле.
Приземляясь, Витя сломал обе ноги. Одну в лодыжке, другую в голени. Помогая грузить его в «скорую», инструктор причитал:
– Не могу понять! На ровном месте, буквально на ровном месте! Не могу понять…
Она пришла к нему в палату в тот же день. Принесла апельсины, бананы и сок. Сказала:
– А я и не знала, что ты парашютист.
Витя не стал говорить, что это был его первый прыжок. А через несколько дней как-то так получилось, что он сделал-таки ей предложение. Она минуту подумала и сказала:
– Только при условии, что бросишь парашютный спорт!
Витя согласился. С радостью.
– Знаете, что я вам скажу, – дядя Вася задумчиво выпустил струйку дыма в листья тополя, под которым мы стучали костяшками домино. – Человеческая жизнь – это кот в мешке! Тебе её взяли да и всучили, не спрашивая, не объяснив, что это, зачем, чего с нею делать? Разница только в том, что от кота в мешке отказаться легко, а попробуй, откажись от жизни…
– Тьфу, на тебя, – разозлился Ферапонтов, – сидели, ничего такого – и на тебе, думай теперь!
– А ты не думай, – блеснул золотой фиксой в щербатом рту Витёк из соседнего дома, – рыба!!!
Детство кончается, когда приходит первая любовь. Я это точно знаю. Вот вчера ещё Наташка была соседской девчонкой, а жизнь была легка и беззаботна. А сегодня… Наташка знала, что она красавица. Знала, что выбор за ней. Теперь даже и в голову не придёт подбежать к ней, хлопнуть по спине и крикнуть: Натаха, айда купца давить, и бежать наперегонки к речке, сбрасывая на ходу футболку, треники и полукеды, чтобы с маху врезаться в прохладную воду и – наперегонки.
Наташка взрослела на глазах, обгоняя соседских пацанов-сверстников. У кого она научилась так тонко-иронично улыбаться? Эта улыбка моментально указывала тебе на твоё законное место – пацан!
Однажды она принесла во двор «голые карты», то есть карты, на которых королей, валетов и дам изображали голые люди. Тебе ещё рано, с улыбочкой сказала она, когда и я сунулся было посмотреть.
Это было безнадежно. Она нацелилась на взрослую жизнь, она метила в актрисы или, на худой конец, в манекенщицы.
Мы же друзья, говорила она, если я обижался, и от этого было только хуже…
Окончив школу, она уехала в Питер, а через много лет стало известно, что, несмотря на свой невыдающийся рост, стала она таки манекенщицей, вышла замуж за испанца и обосновалась где-то под Барселоной.
