Дом расселили быстро, так же быстро сделали и капитальный ремонт. И когда жильцы вернулись в свои квартиры, обнаружили, что кухни стали меньше, но зато появились ванны! Ещё из кухонь исчезли старые чугунные печи. Вместо них стояли белые газовые плиты. Ванна в квартире – это так здорово! Шумит вода, плещет горячей струёй в белую эмаль, и мыльная пена растёт сверкающей горой, и сквозь эти пузырящиеся облака пробивается пластмассовый торпедный катер розовой мыльницы, полный стойких оловянных матросов с гранатой в поднятой руке или с автоматом на груди, или с развевающимся навстречу судьбе знаменем.

А чугунной печки с её живым огнём и запахом дыма и сбежавшего молока было жалко.

Я уже и не помню, как познакомился с Колесиком. На построении я стоял где-то посередине, а Колесик в самом конце, он был самым маленьким в секции. Но это как раз по старинной русской поговорке: мал золотник да дорог.

Да-а-а… Пожалуй, то были самые светлые, веселые и беззаботные деньки в моей жизни.

Тренер, по-каратистски сенсей, мерно вел счет:

– Ить… ни… сан… си… го… року… сить… кать… ку… дзю!

На «дзю» мы выбрасывали руку или ногу с особенно резким выдохом через нос – «хм-м!» или криком «киа!». Десятый удар должен был быть самым резким и мощным. В зале тепло и сухо, а за окнами в синеющих ранних сумерках посверкивал иней на косах берез, и по кайме крыши противоположного здания блестели сосульки. Там была зима, небольшой городишко, был Советский Союз, а здесь на стене висел флаг школы с изображением кулака и иероглифами, с портрета иронически смотрел на нас Брюс Ли, и здесь была особая зона, которая никак не пересекалась с зимней страной за окном…

Тренировка длилась три часа, за это время отдохнуть можно было лишь два раза, тренер говорил «минута!» и ровно минуту можно было ничего не делать. Кто-то просто стоял, кто-то садился в позу лотоса, а кто-то валился на деревянный пол и лежал в изнеможении, пока не прозвучит команда на построение. Такие нагрузки выдерживал не всякий. А если учесть ещё и обязательные спарринги, во время которых тебе могли заехать и кулаком, и пяткой практически в любое место… В общем, осенью в группу набиралось человек по сорок, а к Новому году оставалось порой меньше половины.

«Ить!» – правая нога плавным движением вперед, одновременно крепко сжатый кулак левой руки от пояса резко, с выдохом, выбрасывается на уровень солнечного сплетения. «Ни!» – правая рука от пояса взлетает по дуге вверх, защищая голову жестким блоком, «ударный» кулак возвращается к поясу. «Сан!» – левая нога вперед, вылетает правый кулак, левая рука к поясу. «Си!» – блок…

Ровный голос сенсея, шелест кимоно, хлопки широких рукавов в момент ударов, сдавленное «киа!» – все ритмично, слаженно, четко – это завораживало, погружало в какой-то транс; стоило втянуться и уже почти перестаешь ощущать усталость, словно энергия всех передается каждому. И хотя к концу тренировки пот лил ручьями, силы откуда-то находились. Кто выдерживал три таких тренировки в неделю в течение полугода, из секции сам не уходил никогда. Другое дело, что могли и выгнать – дисциплина в «школе» была железная.

– Тут вам не комсомол, – говаривал староста группы Борис Собакин, – тут все по-настоящему.

Колесик к секции, к тренировкам и к философии карате относился по-настоящему; в этом мире он был нашим маленьким местным Брюсом Ли. Он был откровенно талантлив. И все, включая сенсея, прочили ему чёрный пояс и чемпионство.

Вечера мы проводили своей кампанией. Не сказать, что очень уж целомудренно и спортивно. Шлялись, как в газетах пишут, по подворотням, бывало, употребляли дешевый портвешок, «кадрили» девчонок, причем веселый Колесик, отлично игравший на гитаре, пользовался, несмотря на маленький рост, большим успехом.

Бывало, нарывались мы и на пацанские «разборки». Городок в центре благополучный и вполне интеллигентный, на окраинах был хулиганист. Иногда хулиганские компашки подстраивали ситуации, когда можно было завязать потасовку и вытрясти из подвернувшегося мужичка мелочь на выпивку.

Скажем, поздним вечером около какого-нибудь магазинчика на окраине маленький пацан подходил к «клиенту» и, явно нарываясь, требовал сигарету или двадцать копеек. Пацана, естественно, в сопровождении затрещины посылали в разные, в зависимости от уровня интеллекта или воспитания «клиента», места. Пацан начинал хныкать, и тут на сцену являлись его защитники:

– Хули ты маленьких обижаешь? Чё ты тянешь?

Однажды на такой спектакль нарвался и я. Приятели вместе с Колесиком зашли в магазин, а я остался слоняться по тротуару у входа. И всё произошло как по сценарию. Наглый пацан, защитники, драка. Правда, компашка не ожидала, что вместо «разговора» и откупных, я, не раздумывая, просто влеплю тому, кто стоял поближе, в челюсть. И всё пошло не так. Я стою у стены магазина, напротив меня главарь шайки, и в руке у него финка. Как сейчас помню – узкий ножик, поблёскивающий в свете уличного фонаря, и толстые, как у карася губы парня, который этим ножичком водит передо мной. И остальные – полукругом, готовые броситься по первому крику.

Удар мая-гири был у меня доведен до автоматизма, и сделал я все как надо; но, падая, губастый махнул рукой и ножом задел опускающееся после удара бедро. Острие как в масло вошло в ногу, губастый от неожиданности разжал ладонь и нож так и остался торчать в ноге. Все на несколько секунд застыли. Губастый с разинутым ртом и остановившимся дыханием сидел на асфальте, я смотрел на торчащий из бедра нож. И тут из магазина, наконец, вышли Колесик с ребятами. Шпаны всё равно было вдвое больше, чем нас, но это уже не имело значения, всё завертелось весёлой каруселью. К тому же кто-то из той кампании, видно, знал Колесика и предпочел смыться.

– Ну, отметелили, – скромно говорил потом Колесик об этой драке. – Расписали, как бог черепаху.

Дырку в джинсах мне заштопала соседка Ленка, когда мы разгорячённые схваткой пришли к ней домой. Она же залила рану йодом и туго перебинтовала. Сейчас этот шрам уже почти не виден, а тогда я страшно боялся, что он загноится и придется обратиться в больницу, а это значит – милиция, разбирательство и возможный вылет из секции. Впрочем, в тот раз обошлось.

К тому времени карате становилось все более и более популярным в Советском Союзе. Начали проводиться чемпионаты, первенства; и наша секция готовилась к серьёзным соревнованиям. Колесик был явным фаворитом, бил на отборочных боях спортсменов в два раза себя тяжелее и в полтора раза выше. Тогда ещё не было деления на весовые категории, но это никого, тем более Колесика, не смущало…

А потом всё внезапно кончилось. Коммунистическая партия Советского Союза решила, что карате – чуждый советской власти вид спорта, и его запретили. Секции разогнали, кое-кого из зачинателей даже посадили для острастки. В общем, известная история. Мы ещё какое-то время позанимались полуподпольно, но потом всё постепенно рассосалось…

Через несколько лет я уехал, а когда вернулся, узнал, что Колесика уже нет на свете. Когда секция окончательно закрылась, он пошел было в бокс, но быстро бросил его, стал пить, его выгнали с работы… В общем, через полтора года он стал законченным алкоголиком и умер по-дурацки – после очередной гульбы захлебнулся рвотными массами.

Конечно, каждый человек сам строит свою судьбу, и в том, что Колесик не нашел себя, не удержался на плаву – его вина, и вина тех, кто был рядом. Да и от власти – советская она или какая другая – ждать доброго отношения к простому человеку бессмысленно. И всё же, всё же… Всё могло сложиться иначе, всё могло пойти по-другому, если бы не тот бессмысленный и дурацкий запрет. Иногда я смотрю по телевизору трансляции единоборств и поневоле каждый раз вспоминаю своего дружка Колесика и ругаю советскую власть…

Жаркой августовской ночью мы сидели на чердаке дома при жиденьком огоньке свечи и слушали рассказ соседской девчонки, отличницы и спортсменки Наташки, не понятно отчего якшавшейся с нами – дворовой шпаной, о том, что в городе разоблачили подпольную организацию «Феникс».

– Всех повязали! – сверкая глазами, сипела Наташка. – И главное все – дети научников! И все комсомольцы! Из рабочих только один паренёк, и то ему так голову запудрили. Говорят, теперь их посадят, а родителей, несмотря, что заслуженные, из города – в двадцать четыре часа…

Мы слушали и не верили. Но мамаша у Наташки работала бухгалтершей в «красном доме», где сидело всё начальство, и знала всё. В голове не укладывалось: как это – в Советском Союзе, комсомольцы! Чего им не хватало?!

Мы и не догадывались, что этот же вопрос ребятам из «Феникса» задавали умудрённые партийцы, не слыша, не понимая, что те отвечали. Потом, много лет спустя мне доведётся познакомиться с одним из них. Перестройки хотели, улыбнётся он на мой вопрос, ускорения и гласности… Че Геварой бредили… Дураки были наивные…

В открытое слуховое окно виднелись яркие звёзды, и доносилась с танцплощадки очень популярная песенка «Арлекино».

– Фигня! – сказал вдруг кто-то из темноты, – лучше Пугачёвой эту песню никто никогда не споёт… А этим из «Феникса» так и надо… Бесятся с жиру.