Русик

Утром корреспондент «Русского вестника» Степан Соболев вышел из казармы на плац и почувствовал легкое свежее дуновение со стороны гор. Неужто с дальней снежной гряды натянет облаков, и прольется наконец-то дождь? У комендатуры в кружок стояли разведчики. Бритый затылок Макса весело поблескивал на солнце. В ногах у ребят круглился мяч. Степан удивился: в футбол? С утра? Побрел через пыльный плац к ним, узнать, когда ожидается вертушка. Уже подходя, почувствовал: что-то произошло. Даже на вечно невозмутимом Максе лица не было. Чуть не спросил, что случилось, но вовремя опустил взгляд на мяч. Его сразу прошиб пот: из асфальта плаца торчала голова! Вид такой, словно человек закопан в землю. Да только плац – асфальтовый, не закопаешь. Тут только дошло – голова отрезана. Степан сделал полукруг и увидел лицо – это был Русик. Русик смотрел на стоящих вокруг него широко открытыми удивленными глазами. Он смотрел и словно бы спрашивал: неужели такое могло случиться со мной?!.

Полковник уехал в Моздок, и Степан упросился с ребятами в инженерную разведку. Стояла страшная жара, но на инженерную разведку все ходили в полной экипировке и в брониках. Что такое пройти несколько десятков километров по пыльной горной дороге за БТРом под палящим солнцем – это не объяснить, это надо почувствовать. Журналисту ещё хорошо, у него под броником была только легкая рубашка с коротким рукавом – ни разгрузки с гранатами-патронами, ни аптечки, ни НЗ, ни автомата. Да и пешком он шёл только по поселку, а потом Макс сажал его на броню БТРа. Но даже смотреть на бредущий в знойном пыльном мареве отряд было тошно. И только Русику все нипочем. Поджарый, неутомимый и подвижный, как ртуть, он, дай ему волю, пробежал бы весь маршрут вдвое быстрее всего отряда.

Буквально с первых часов знакомства Степан невольно постоянно их сравнивал. Макс и званием постарше, и покрупнее, явно сильнее и крепче. Русик – легкий, сухой, нервно подвижный, на вид хилый. Однако как раз именно он отчего-то казался опасным. «Как бритва» – как-то сразу сложилось в голове определение. Из-за имени Степан поначалу решил было, что Русик – татарин или кавказец, тем более, что и внешностью он был явно ане рязанский парень, но оказалось – русский, и даже крещеный, и даже крестик, не снимая, носил под тельняшкой. А имя – на имени, как оказалось, настояла бабушка-интеллигентка, большая любительница Пушкина. Хорошо еще, не Рогдай – пошучивал Русик.

Как человек штатский корреспондент Соболев всегда думал, что на БТРе ехать комфортнее, чем на БМПшке, ну – тут резиновые дутые колеса, а там железные гусеницы. Как сказал, услышав его некомпетентное мнение Макс, – отнюдь. Еще по ровной дороге и на небольшой скорости – туда-сюда, а по разбитому пути и на скорости – не приведи Бог, всю душу вытряхнет… Впрочем, инженерная разведка дело нескорое. БТР ползет не шибко быстро, саперы со щупами и миноискателями должны обшарить все обочины, кинолог с собакой проверить все подозрительное. Закладка может оказаться и в дренажной трубе, и в небрежно брошенной автопокрышке, и в безобидной, на первый взгляд, коробке из-под телевизора…

И вот что странно, едешь по Грозному и думаешь: какое гиблое место, кругом скелеты домов и из-за каждого в любую секунду может ахнуть выстрел, и ты грохнешься о пыльную землю, перестав существовать. А выберешься за пригород на равнину – снова не ладно, торчишь, как три тополя на Плющихе, видно тебя со всех сторон, словно голого. Из любого овражка хоть за полкилометра тебя снайпер может – щелк! И все… Едешь на броне – боишься стрелка, едешь внутри – броня вроде! – так думаешь про гранатометчика или фугас… Ну, ладно журналист недельку побудет, адреналинчику хлебнёт от городского сплина и отбыл, а ребятишкам вот этим, что растрюхав сухие от жара губы бредут за БТРом, им полгода, изо дня в день…

Русик ничего странного в этой войне не видел. Ну, еще одно проявление человеческой сущности («сучности», как он говорил). Человеку одинаково естественно любить ближнего своего и ненавидеть. Жизнь такова, какова она есть. И все! Русику даже нравилась война, тут всё на виду – и трусость, и храбрость, и ум, и хитрость, и подлость, и широта души… Уж лучше, чем в колхозе корячиться на разваливающемся тракторе за гроши или быть бесправной шестеркой с незаконной «пушкой» у какого крутого держателя кучки ларьков в Урюпинске. Если ты человек – в армии не пропадешь. А что дальше? А что об этом думать? Что будет, то и будет…

В тот день маршрут дался как-то особенно тяжко. Виной ли тому был уже несколько дней сухой тяжестью наливающийся зной или сразу несколько взрывов, прогремевших в последние дни, – не ведомо, но когда отряд подтянулся к ВОПу, все тут же молча расселись кто где – вдоль бруствера, на скамейке у землянки, на броне БТРа. Солдатик выволок из землянки бачок с прохладным компотом, и все принялись жадно пить. Пили до тех пор, пока в животах не забулькало. Ясно было, что все это через полчаса на обратном пути выйдет обильным потом, но все равно пили. И Макс не стал делать замечания.

ВОП – взводный опорный пункт, небольшая «земляная» крепость на склоне горы у шоссе. На шоссе милицейский блокпост, а бойцы опорного пункта прикрывают его. Здесь все утоплено в землю: ходы сообщения, палатки, блиндажи, станковый гранатомет и даже баня, и столовая, и «качалка» с самодельными штангами и гантелями. Бойцам здесь жить, конечно, тревожнее, с одной стороны, но с другой – проще, все свои, всё своё, подальше от придирчивого начальства.

Степан забрался в тенек блиндажа, присел на патронный ящик у амбразуры. Отсюда хорошо просматривался и Грозный, и пригород, и степные склоны предгорий с чадящими черным дымом нефтяными вышками, и пустые пыльные проселки, бессмысленной паутиной опутавшие окрестности.

– Стреляют редко, боятся. Блокпост иногда ночью обстреливают. Весной одного убили. Но, в общем, не так, как раньше… – Совсем молоденький солдат-срочник со снайперской винтовкой в руках, словно на занятиях, старательно отвечал на вопросы корреспондента, не забывая оглядывать окрестности.

Уже когда отряд уходил с ВОПа, один из солдатиков окликнул Русика:

– Русик, забрал бы ты от нас Борьку, лает всю ночь, и так на нервах, так еще и не выспаться! Да и крыс еще дохлых везде напихает… Забери его в Грозный, там, может, к кому прибьется.

– А зачем заводили, если не нужен? О чем думали, разве не знаете, что мы в ответе за тех, кого приручили, бездари окопные?

– Да кто ж его заводил, он сам из поселка прибег, там жителей никого не осталось, вот он и приблудился к нам. Надоел хуже редьки, мы прогоняем, а он не идет…

– Так он у вас чеченский засланец? Шпионит тут?

– Ну, вроде того…

Русик присел на корточки, позвал «Борька, Борька».

Пес в надежде на нежданный кусок, виляя хвостом, подбежал. Русик приобнял его за шею, плавно вынул откуда-то нож, сделал резкое движение и, быстро поднявшись, отшагнул, а Борька с бьющей из горла струей крови повалился в пыль, захрипел, заскреб лапами. Кровь впиталась в пыль и моментально почернела.

Все молчали. Когда пес вытянулся и затих, Русик поднял с бруствера какую-то ветошку и вытер нож.

– Ну, что, – как ни в чем не бывало, сказал он, – чего стоим, кого ждем? – и тронулся к БТРу.

Уже на подходе к пригороду сказал несколько ошарашенному Степану:

– Это я не по злобе. Это самый простой способ решения проблемы…

Ночью все сидели на «офицерской половине» и пили коньяк из странных металлических стаканчиков.

– Это колпачки от мин, – заметив, как Степан разглядывает «посуду», сказал Русик. И пообещал:

– У меня есть штук шесть, я вам подарю… Фронтовой сервиз…

Снаружи густела южная непроглядная темень. Окна занавешены «от снайперов», и вентилятор гонял по комнате теплый, тяжелый воздух, создавая видимость прохлады.

У дверей, вздыхая и шаркая сапогами, маялся часовой.

– Хорош вздыхать! – прикрикнул на него Макс. – Сменяться будешь, налью рюмашку, – и, оборачиваясь к Степану, – вот читайте, – выложил из папки листовки боевиков, расценки за убитых «федералов»: рядовой – два барана, полковник – десять, фугас поставить – сто долларов, БТР подбить – пятьсот… Что такое сто долларов в Грозном, где нет работы и не на что существовать? Любой чеченский подросток возьмет мину и или подорвет русского солдата, или подорвется сам…

– А это на память, – Максим выложил на стол тяжелый кусок рубчатого металла – осколок от фугаса. – Этот ничью жизнь не прервал… А вот с помощью этой штуки – чёрный футляр от аудиокассеты, начиненный электроникой – как раз такие фугасы и взрывают. Вот тут замыкается цепь и… Насмотрелся я на подорвавшихся.

Максим щелкнул крошечным тумблером, и прибор принялся тикать и мигать миниатюрным датчиком.

Разговор за столом гудит сразу во всех направлениях, и чем меньше в бутылках жидкости, тем громче слова и жестче темы. Кто-то вдруг вспомнил, как Русик выследил и поймал снайпершу.

– Русик, ты правда ее трахнул?

– Правда. Красивая была. Была бы уродиной, я ее там же и оставил бы. С дыркой в голове.

Снайперов ненавидят все. Примерно так же, как боевики ненавидят контрактников и лётчиков.

– Мы иногда выходим на радиочастоты боевиков, а они иногда на наши частоты, – вклинился в разговор уже сонный, обычно молчаливый радист. – Вот на днях вышла на нашу частоту женщина, по говору хохлушка и говорит, мол, Ваня, готовься, я на тебе скоро доллары заработаю! Но и она, сука, знает, что живой ей в плен лучше не попадаться…

Почему-то женщин-снайперш ненавидят особой ненавистью. Видно, из-за того, что обидно здоровому, сильному мужику умереть от пули слабой бабы, к тому же стреляющей в тебя из ниоткуда и в любой момент. Да еще и стреляющей в тебя словно в мишень в тире – за долларовый приз…

– Они ведь почему в снайперши идут, – втолковывал Степану радист. – Они всю жизнь в спорте, в стрелковом там или в биатлоне. И все время на пятых да на десятых местах, а годы идут, а профессии нет, а гордость заедает, да и к жизни к вольной привычка. А тут деньги, большие деньги. Ну, и ломаются. Русские даже встречаются. По убеждению-то мало, в основном, из-за денег, профессионалки…

Ночью пошел-таки дождь. Казалось бы, под стук капель о стекло, под шелест мокрой листвы за окном, в наступившей наконец прохладе спаться должно было бы особенно уютно. Но – не спалось. Вертелся в черном космосе мозга хоровод непрошеных мыслей – ни о чем и обо всем разом. Отчего-то не шла из головы история со снайпершей. Представлялось, как все это было. Пыльная, с запахом пороха комната в разрушенной многоэтажке, переломанная ударом тяжелого ботинка винтовка с оптическим прицелом, грязный полосатый матрас в углу, худой полуголый Русик, испуганные глаза женщины, ожидающей смерти, прерывистое дыхание и крестик, мерно качающийся над ней…

Потом в который раз серыми змеями поползли из дальних закоулков души старые вопросы. Вопросы, ответа на которые никогда не найти. Зачем война? Зачем жизнь? Зачем ты приехал сюда? Что изменится в мире от того, что ты малоизвестный миру Степан Соболев из не так чтобы уж очень читаемого «Русского вестника» две недели проведёшь среди этих ребят, под этим чужим солнцем? Кто тебе – Макс, Русик и другие? Кто ты им? Штатский дядька, приехавший на войну то ли за славой, то ли за деньгами, то ли из-за наивной романтики городского интеллигента? И хотя они довольно быстро приняли Степана как своего, он понимал – между ними невидимая стенка. Он здесь – но не с ними…

Отчего-то захотелось посмотреть на крестик. Степан вытянул его за черный шнурок, поднял к глазам. Поблескивая в лунном отсвете неплотной светомаскировки, алюминиевый Сын Божий раскинул руки на кипарисовой перекладине, и Степан смотрел на него, а он, может быть, смотрел на Степана. Почему же он, Степан, ничего не чувствовал этого? Почему не приходят к нему долгожданные ответы? Зачем брошен он куском мыслящего мяса в этот дикий круговорот человеческой глупости, тупости и злобы? И зачем?..

Утром в дверь просунулся Русик с трехлитровой банкой прохладного компота:

– Вас полковник просит подойти. Вернулся из Моздока… Вот попейте… После вчерашнего…

В Моздок Степан с Русиком должны были лететь вместе, но накануне из Ханкалы в часть на зеленом бронированном УАЗике приехал «финик» – капитан-финансист, привез ведомости, какие-то документы, и вечером Русик отпросился с ним в Ханкалу, чтобы в Моздок добираться уже оттуда.

– У меня там кореш, сто лет не виделись! – канючил он у Макса, и тот, в конце концов, сдался. Отпустил:

– Только не пить у меня, не пить! Хотя бы не до свинского визгу…

– Не увидимся, наверное, уже, – Русик приобнял Степана на чеченский манер – плечо к плечу – и, сунув в руки сверток с обещанными «стаканчиками», прыгнул в УАЗик. – Газетку со своими очерками пришлите обязательно!

УАЗик стрельнул синим выхлопом и сорвался, попылил по проселку в сторону Ханкалы.

– И чего он с «фиником» сорвался, – недовольно пробурчал вдогонку Макс, – утром вертушка, полетел бы, как белый человек, и без лишнего риска…

Русик смотрел широко открытыми удивленными глазами. Степан почувствовал, что немного сошел с ума. Что все они, пожалуй, немного сошли с ума. Да что там, вся земля слегка тронулась. Отчего-то на память пришло древнее азиатское поверье: если у верблюда в глазах человек отражается по пояс, значит, верблюд молодой, если во весь рост – старый верблюд. В глазах у Русика они отражались всей группой, хотя Русику не было еще и тридцати. Он смотрел и словно бы спрашивал: неужели такое могло случиться со мной?!.

Из комендатуры в сопровождении коменданта вышел боец с полиэтиленовым пакетом. Он нагнулся над головой и застыл. Все поняли, что он никак не может решить, как положить голову в пакет. Взять за волосы? Он положил пакет на плац и, видимо, хотел вкатить голову в пакет, но представил себе это и снова застыл. Наконец, словно очнувшись, Макс присел на корточки, аккуратно приподнял голову ладонями и осторожно опустил ее в пакет. Комендант с солдатом ушли, а остальные постояли немного, тупо глядя на темное пятно на асфальте, и побрели к казарме.

– Ночью подбросили, почему-то к мечети, – ни к кому конкретно не обращаясь, сказал Макс.

Часа через два над казармой затарахтела вертушка, следующим утром в Моздоке корреспонденту «Русского вестника» Степану Соболеву повезло попасть на случайный борт, и в тот же день он уже шагал по беспечно-деловой Москве. В переходе метро взгляд его зацепил наклеенный в спешке плакатик СПС: «Вместе остановим войну!» Плакатик этот, как ни странно, не вызвал у Степана совершенно никаких эмоций. В голове его было пусто. Совершенно пусто…