Ива (Железнодорожная ветка близ Ханкалы)
Поезд давно никуда не двигался. Он годами стоял на ржавых рельсах, которые прямой линией пересекали Пластилиновую долину. Пластилиновой долину в районе Ханкалы называли за глинистую тяжелую почву, после каждого дождя превращавшуюся в вязкое липкое месиво. А когда стояла сухая жара, над долиной стояли клубы мелкой пыли. В плацкартных вагонах поезда устроили импровизированную гостиницу для журналистов. Утром по одному и группами они разъезжались по чеченским городкам и воинским частям, а к вечеру возвращались в свои вагоны на ночлег.
Едва солнце уходило за неровную цепь дальних холмов, по вагонам проходил комендант и проверял, плотно ли занавешены окна со стороны степи. Оттуда по ночам постреливали. В некоторых стеклах ветер насвистывал в аккуратные дырки пулевых отверстий и колыхал байковые одеяла, выполнявшие роль светомаскировки.
– За насыпь не ходите, – с неустанностью попугая то и дело повторял комендант, – там мины. Позавчера там коза подорвалась…
Каждый вечер в купе, где мы бытовали вдвоем с норвежским телевизионщиком Мортоном, приходила молоденькая чешская журналистка Ива и затевала разговор на «политические темы». А главной темой для нее была «Пражская весна».
– Русские – плёхо, – убеждала нас Ива. – Русским Европа никогда не простит подавления Праги, никогда! Русские и Чечню подавляют! Федералы – плёхо! Чечня борется за свободу, а русский солдат их погнетает!
– Угнетает, – флегматично поправлял ее Мортон.
Иногда к нам присоединялся пожилой полковник из военной многотиражки и военный обозреватель из еврейской иерусалимской газеты.
– Ну и как вы тут с чеченцами? – спрашивал еврей полковника.
– Да вот уж лет триста воюем, а вы как там со своими террористами?
– А мы пока лет пятьдесят…
– Вы не должны сочувствовать русским, – обижалась на еврея Ива. – Вы должны быть за свободу Чечни! Федералы плёхо себя ведут! Пригнетают чеченцев, убивают мирных жители!
– А чеченцы федералов шашлыком кормят? – подавал иногда голос и я. – Знаешь сколько русских людей гниет сейчас в чеченских зинданах?
– Нисколько! – вскидывалась Ива. – Это пропаганда «Московского комсомольца», русские газеты врут! Пропаганда!
– Не наигралась еще, – ворчал потихоньку норвежец, – делит еще мир на хороших и плохих… Ничего с возрастом это проходит…
– Не проходит! – упрямилась Ива. – Россия – дикая страна, всем плёхо делает. И украинских патриотов Россия пригнетает!
– Угнетает… Я, кстати, не так давно работал на Западной Украине, – оживился норвежец, – послушал я речи местных националистов, послушал и сразу стал русский шовинист…
Мы пили коньяк, закусывали тушенкой и говорили, говорили, говорили свои «политические разговоры». Иногда в ночи раздавался взрыв или выстрел, или длинная очередь. Мы на секунду смолкали, прислушиваясь, и снова выпивали, закусывали и разговаривали…
Незадолго до отъезда Иву взяли на «зачистку». Это, конечно, было против правил. Даже хуже, риск был слишком велик, но полковник отчего-то решил рискнуть. «Зачищали» аул по наводке «федерального чеченца». Предполагалось освободить трех-четырех рабов. В ауле в пятьдесят дворов из каменных сараев и земляных ям – зинданов – вызволили двадцать пять отощавших, завшивленных, заросших щетиной пленных. И старых, украденных еще до начала войны, и молодых, взятых в плен солдатиков. Среди освобожденных оказалось и три женщины. Битые, регулярно насилованные, в обносках они затравленно жались к военным до тех пор, пока их не привезли в Ханкалу. Всю дорогу они плакали и рассказывали, рассказывали о том, что с ними произошло, как их обманом вывезли в Чечню, как продавали и перепродавали…
В тот вечер Ива к нам не пришла. Она лежала на второй полке своего купе и тихо плакала.
– Не надо ее трогать, – останавливал норвежец сердобольных коллег, – пусть поплачет, это полезно, у ней сердце открылось…
