Моя бедная Видья! Это я сгубил тебя. Теперь я решаю бросить все и скитаться по свету. Отныне я запрещаю себе любить кого-либо, необходимо пытаться очиститься духовно, опустошить себя. Может, так мне удастся спасти себя и всех тех несчастных, которые пытаются любить меня. Женщины несчастны со мной, их преследует смерть.

Сейчас я мучаюсь дизентерией. Ужасно выгляжу и источаю мерзкий запах. Ходячий мешок с костями. Скитаюсь по улицам, как всеми покинутый бродяга. Меня шатает из стороны в сторону – лихорадка, нужно остановиться и дать телу отдохнуть. Сажусь около пыльной дороги, рядом сидит беззубый индус в оборванной одежде. Краем глаза замечаю, что он наблюдает за мной.

Я встретился с ним в городе N. Тут полно нищих.

Поворачиваюсь к нему, хочется поболтать:

– День добрый.

– Ты погряз в грехах, – только и говорит он и отворачивается.

Меня раздражает его напыщенность и самоуверенность. Наверное, у самого за плечами вагон разных пакостей. В сложившейся ситуации есть что-то театральное. Принимаю его игру:

– И что дальше?

– Нужно очистить карму, – отвечает он.

Я и без него знаю про карму. Молчу и жду, что этот самонадеянный оборванец скажет дальше.

– Иди искупайся в Священном Ганге, – говорит он. – Я направляюсь сейчас туда, могу взять с собой. Мне было видение, что ко мне присоединится странник.

Почему бы и нет? Может, тогда все это прекратится?

– Хорошо, старик, где ближайший автобус, или ты решил дойти до Великого Ганга на своих двоих?

В реке женщины полощут белье, моют волосы и вычищают грязь из-под ногтей. Они с ног до головы закутаны в свои разноцветные сари, как куколки в коконы.

Около берега, на другой стороне реки, сидит раздетый по пояс мужчина. Его ноги скрещены, а руки положены на колени, пальцы направлены вверх. Он качается из стороны в сторону и закатывает глаза. Все это он проделывает молча. При этом лицо его выражает страдание и боль, будто некто забавляется и непрерывно тычет его иголками.

– Кто это? – спрашиваю я.

– Один из нас, еще один садху, – улыбается мой старик.

Чудные эти садху. У них есть свои собственные религиозные течения. Различаются садху по жизненной философии и одежде.

– После смерти жены я решил посвятить всю свою жизнь Богу, – отвечает он – мой старик – на заданный мною вопрос: когда с ним произошло все это, то есть прозрение?

Я знаю о нем немного. Его семья погибла, и он решил бросить привычную жизнь. Садху не работает, а просит милостыню; не разрешает себе есть ничего лишнего и ограничивает себя во всем – даже в женщинах или другой семье.

На нем выцветшая оранжевая одежда. Сейчас он сливается с толпой таких же садху. Весь путь к Гангу мы проделали пешком. Два с половиной месяца ходьбы, скитаний и плохой еды. К тому времени, как мы доходим, я сам стал похож на оборванца. По сути, так оно и есть.

– Я сжигаю не только свою карму, но и карму всего общества, – объясняет мне старик. – Люди почитают меня.

Забраться на достигнутую нами высоту можно было на автобусе, но старик убедил меня проделать путь пешком.

– Я предан своей вере, – говорит он.

Мы пришли из города ***. Просили на улицах и пляжах подаяния и, наконец, дошли. Отходим в сторону. Садху покрывает свое тело пеплом.

– Это в знак отречения от всего, – говорит он.

Старик не индус. Он мой старый друг Рой. С тех пор, как подожгли Видью, прошло лет двадцать. Я не старею и не умираю. Настоящий возраст – пятьдесят два.

Мы столкнулись с ним тогда на остановке, и он убедил меня пойти к Священному Гангу. Мне было все равно, как жить дальше, поэтому я быстро решился.

Мы умываемся водой из реки, Рой ее даже пьет.

В детстве река Ганг представлялась мне широкой и величественной. Я думал, что в ней плавают крокодилы и находится она где-то очень далеко, так далеко, что мне никогда не представится возможность увидеть ее.

Сейчас я перед ней. Стою около кучи мусора и детально рассматриваю свою детскую мечту: повсюду валяются глиняные горшки, прозрачные пакеты и бутылки. Разноцветное тряпье плавает по поверхности священной реки.

К нам подходит индус, он осматривает одежду Роя и качает головой. За двадцать лет Рой стал очень худым, его кости торчат, ребра, обтянутые сухой кожей, выпирают так сильно, что становится страшно. Ноги сделались настолько тонкими, а глаза впалыми, что это подобие живого, мыслящего и способного чувствовать существа обычному человеку покажется мерзким. Рой похож на меня, можно сказать, телами мы близнецы. Если его голову приставить к моей или любому другому индусу, разница будет нулевая. Все мы ходячие скелеты.

Но местных не обмануть ни смуглой кожей, ни дистрофией. Туристы, конечно, ведутся. Черты лица у Роя все же не как у индуса, если то, что от него осталось, можно назвать лицом.

– Прогулка? – спрашивает лодочник.

Похоже, Рой оскорблен тем, что его до сих пор принимают за туриста и обращаются соответственно. Садху закрывает глаза и берет себя в руки.

– Да, пожалуйста, – говорит он.

– Вас двое?

– Двое.

Лодочник называет положенную сумму, мы роемся в складках одежды. Достаем монеты и отдаем ему.

Чтобы сесть в лодку, необходимо ступить в кучу мусора и по колено зайти в воду. Так мы и поступаем.

В лодке нам рассказывают про богиню Гангу.

Мы не слушаем то, что и так уже знаем, а только внимательно смотрим по сторонам. Мимо проплывают радужные пузырьки шампуня, выбившиеся из венков подгнившие цветы и мелкий мусор, наподобие целлофановых пакетов, цветной бумаги из-под продуктов и прозрачных бутылок.

Я пытаюсь привыкнуть к мысли, что это и есть та самая величественная река, которую все так почитают. Ведь для индуса смысл жизни – прийти сюда и совершить священное омовение.

Неожиданно из воды что-то высовывается: серая масса с отрывающимися полосками кожи.

– Что это? – в суеверном ужасе спрашиваю я.

– Они верят, что те, кто бросит прах в реку, обретут вечное спасение, – объясняет мне Рой.

– По-твоему, это прах? – указываю я на труп.

– Нет же, это останки.

Лодочник тычет пальцем на небольшое здание:

– Это ***. Там кремируют людей, и затем родственники развеивают прах над рекой. Правда, не у всех хватает денег, потому приходится сжигать труп наполовину или не делать этого вовсе.

Это то, что я понимаю из его длинной речи на ломаном английско-русско-индийском. Я давно не разговаривал на русском, лучше бы он изъяснялся на родном наречии, которое за долгие двадцать лет скитаний по Индии я научился понимать. Сейчас я грязный сорокалетний дистрофик.

– Не сжигают детей и беременных женщин, так как они безгрешны, – добавляет он.

Около нас проплывает раздутая от воды женщина. Ее лицо синее, глазниц нет, а огромная грудь, объеденная рыбами, оголена.

– Мы не скрываем, что Ганг загрязнен, – говорит индус, наблюдая за нашими искаженными лицами, – однако виной тому не люди. Это все заводы, скидывающие отходы в Священные воды Ганга. Мы – простой народ – не виноваты. Правительство – всему причина.

Я думаю о том, что можно винить кого угодно, кроме себя. Так же поступал и я раньше, но не теперь. Пришла пора возмездия. Судьба отыгрывается на мне. Уже много лет я еженощно мучаюсь кошмарами, в которых мне видится Кира, Мира с ее погибшим братом и бедная Видья. Это люди, которым я испортил жизнь. Взявшись за руки, они водят вокруг меня хоровод, а я сижу на земле и снизу смотрю на мертвые лица.

Течение укачивает меня. Мимо проплывает лодка с завернутым в праздничную ткань человеком. Но это уже не вызывает бурной реакции. Люди в нашей лодке только провожают бывшего человека глазами.

– Наверху река Ганг берет свое начало. Там вода молочного цвета… Только самые верные паломники поднимаются туда.

Настороженно смотрю на радостное лицо Роя. Видимо, нам предстоит долгий путь вдвоем.

– В Ганготри, – отвечает лодочник, – там, где Ганг берет свое начало. Это высоко в горах.