Старик прошаркал в ризницу и, войдя в неё, опустился на скамью. От окна к нему обернулся пожилой, но моложавый викарий, Жиль Фронт. Он уже снял с себя служебную ризу и сейчас был в светлой праздничной сутане.

— Извините, брат Минэ, но я слышал необычную исповедь этой юной прихожанки, и не праздное любопытство, а желание всего себя посвятить служению Богу и пастве заставляет меня просить вас поделиться опытом старого исповедника.

— Что же вы, брат Фронт, хотите услышать?

— Что заставило вас пообещать личное участие?

— Единомыслие, брат Фронт, и вера в успех.

— Так вы и впрямь намерены пойти к дофину?

— А почему я должен обманывать прихожан?

— А вдруг это у неё минутный порыв? Вы рискуете…

— У человека с такой глубокой болью за судьбу отечества не может быть ничего временного. Ну, и потом, я обещал ей личное участие… Это заставит её ещё раз обдумать всё сказанное сегодня и сохранить огонёк в душе. Или отказаться.

— Не означает ли это, что подобная мысль уже посещала вас?

— Именно так, брат Жиль.

— И она возникла у вас из давнего общения с этой девой?

— Нет…

— Тогда мне не понятно, как могло случиться, чтобы одна и та же мысль посетила безграмотную, деревенскую девчонку и образованного, старого священника? Что общего между вами?

— Мы оба французы…

— И всё?

— А разве этого недостаточно, чтобы душа переполнилась болью за судьбу Франции?

Викарий пожал плечами, но ничего не сказал. А старик продолжил.

— Если бы я стал свидетелем подобного разговора до пятнадцатого года, я тоже пожал бы плечами, как это сделали вы. Но, если вы помните, в том же 1415-м году, в Кале высадились англичане. Они взяли ваш родной Азенкур и овладели Парижем.

— Что ж… Эта потеря оставила за французами право продолжить войну за освобождение.

— Вы забыли, дорогой брат, что в 20-м году, в Труа, был заключён позорнейший мир, который узаконил, не только узаконил оккупацию Франции англичанами, но и лишил Карла Валуа права на французский престол.

— Поговаривают, что этим мы обязаны жене Карла VI и матери дофина.

— Ну, а кому же. Она и подписала этот пакт. Ей мы и обязаны появлением поговорки: «Дама погубит, а…».

— «…а дева спасёт?»

— Да, да…

— А к кому же тогда относятся слова: «дева спасёт»? Думаете, к дочке нашего старосты?

— Что вы, что вы, брат Фронт, скорее всего в эти слова вкладывались надежды на политический ум жены дофина, Марии Анжуйской.

— Тем более непонятно, причём же здесь наша дева?

— Не понятно потому, что вы спешите… А сколько лет прошло со времён Труа?

— Восемь лет…

— Восемь… А что изменилось за это время?

— М-м-м… Да, в общем-то, ничего…

— Ха! Правильно. Точно! Ничего! Страна продолжает разоряться и стонать под гнётом налогов на армию.

— Поэтому народ, не зная кому кланяться, ждёт героя-освободителя.

— Верно. Я помню, при дворе живого ещё тогда Карла VI появилась некая Мария из Авиньона…

— Это вы про ту, что видела во сне разорённую Францию и доспехи на деве?

— О ней.

— Я помню, эти пророчества наделали шума при дворе. Мне рассказывали…

— Было… Однако в эти пророчества никто не поверил, и когда король умер, о них забыли вовсе.

— Мне представляется это нормальным. Я тоже не верю в подобную чепуху.

Старик усмехнулся.

— Дорогой брат, а не кажется ли вам, что подобная чепуха, рождённая якобы сновидениями, есть очень деликатная форма совета, способного вывести на необычное, но очень мудрое решение?

— Вы хотите сказать, об использовании в политике девы?

— И в армии, и в войне! Будь у нас в ту пору нормальный король, мы имели бы столицей не Бурж, а Париж.

— А может быть, нашей армии просто недостаёт хорошего стратега?

— Может быть. А если такие стратеги есть и у нас, и у англичан? Что тогда?

— Паритет и война без конца, — ответил викарий.

— Опять верно! Поэтому нужен не полководец, а человек-символ, который мог бы поднять дух нашей армии, и в то же время посеять сумятицу у неприятеля. Этот кто-то должен презреть страх разоблачения, заявить о себе громко, возможно, назваться посланником божьим. Он должен явно выделяться на общем фоне воинской массы, то ли двумя головами, то ли тремя руками, то ли четырьмя глазами. Или этим человеком должна быть женщина, а лучше — девица. Чистая, непорочная дева, одержимая благородной идеей.

— И вы считаете, что такая дева есть?

— Есть. Вот она. Нужно лишь помочь ей. Понимаете? Помочь!

— Чем? Добавить ей верности идее и христианской добродетели?

— Зачем? Для чего ей то, что есть у неё в избытке на сотни тысяч таких, как она!?

— Чего же у неё нет?

— Известности! Чтобы её, ещё ничего не совершившую, ждали бы везде. Чтобы все знали, что такая есть! Что она существует, и не просто где-то, а именно у нас, в Домреми-сюр-Мез, среди всего, что окружает её здесь: дубовая роща, дерево дев, целебный источник…

— И вы намерены известить о ней дофина?

— Я доверяю вам, брат Фронт, но лучше это сделаю я сам. Я стар. Мне ничего не надо. Да и терять в этой жизни нечего. У меня нет на этом свете ни одной родной души. Слава Богу, некому будет лить по мне слёзы.

— А как же приход? Паства?

— А я надеюсь вернуться… Ну, а если что случится, у паствы уже есть другой, хороший, молодой и сильный пастырь.