Меня разбудил дождь…
Меня разбудил дождь… Неистовый, металлический, он барабанил в мутную пелену окна моей комнаты. С трудом приоткрыв глаза, толком не приведя своё сознанье в надлежащий порядок, я обнаружил на часах половину пятого. Хмурый октябрьский день подходил к концу, покорно предоставляя свои права серому промозглому вечеру…
Я справился… Мысль об этом родила сладкую, тёплую волну в моём теле. Похороны отца, а затем затянувшаяся церемония поминок с подобающим ей бредом душеиз-лияний родственников, друзей и просто сочувствующих скорбному моменту, превратили ушедшую ночь в настоящий кошмар и повергли меня в бесстыдное бегство на необитаемый остров детства моего, в старый загородный дом. Я вспомнил, как, переступив порог и миновав сонную тишину коридора, я надёжно запер свою душу в обшарпанных стенах безграничной независимости и покоя, насильно влил в себя полстакана горькой и, преодолевая мерзкую тошноту, свалился на диван…
Я всегда любил своего отца. Любил, когда не умел принять его жизненных взглядов, когда не мог смириться с его равнодушием ко мне. Любил, даже когда ненавидел.
Он был непостижимо сложный! Интеллигентный, благородный человек, посвятивший всю свою жизнь служению хирургии и спасший не одну тысячу жизней человеческих, он, казалось, абсолютно не принимал во внимание моё существо.
Помню, как ребёнком я трепетно ожидал возвращения отца с дежурства. Я всегда чувствовал его заранее, как-то навязчиво бессознательно, по-собачьи. Уже за момент до поворота ключа в замке сердце моё вдруг начинало радостно биться, я срывался с места и летел по коридору, сопровождаемый звонким лаем престарелого дворянина Бимки. Я горел желанием броситься к отцу на шею, как бы невзначай задеть нежной детской щекой колючую седую бороду, крепко схватить его за руку, утащить в гостиную и говорить, говорить, говорить…
Но он возникал на пороге, вручал грустную потёртую шляпу и пальто матери моей, холодно целовал её в лоб и молча проходил в свой кабинет.
Позже, играя на полу в прихожей, я мог украдкой, через забытую дверь, наблюдать, как отец подолгу сидит за своим письменным столом, то внимательно что-то читая, то делая записи, аккуратно касаясь губами краешка дымящегося стакана, наполненного крепким чаем.
Так мы и общались. И лишь изредка, в присутствии гостей, отец позволял себе опустить тяжёлую сильную ладонь на мой затылок и тихо спросить: «Ну что, детёныш, каковы успехи на пути постижения истины?»
И я терялся, распадался на множество мельчайших частичек, выскальзывал из-под его руки и тут же исчезал за дверью своей спальни, вызывая тем самым чувство холодного недоумения у присутствующих…
* * *
Меня называли странным мальчиком, причём странности мои трактовались абсолютно различными мнениями. Одни считали меня гениальным ребёнком, другие – не вполне удачным экспериментом перезревших по возрасту родителей. Я был замкнут, молчалив, много, но с толком читал, сумасшедше вымазывал акварелью мистические сюжеты, дерзко сочинительствовал. Я очень любил свою собаку и не имел более друзей. Окружающий мир казался мне сложным, загадочным, но вполне понятным. Единственное, чего я не мог объяснить в этом мире – это отец. Он словно жил в другой, неведомой мне стихии и всячески не желал моего туда вторжения. Особенно болезненно это воспринималось в те минуты, когда он по непонятным мне причинам уединялся на нашем чердаке, и все мои попытки перейти границу этой территории заканчивались строгим «нечего здесь делать!»
Я вырос и ушёл. Болтался по свету таким же странным мальчиком, каким был много лет назад. Теперь вернулся-Вернулся, когда узнал, что отца не стало… Он умер, и уже не сумел воспротивиться моему желанию прижаться щекой к его колючей седой бороде. Правда, разговора, как и прежде, не случилось…
Но это было вчера. Теперь же меня разбудил дождь. Теперь я существовал сегодня, сейчас, в объятиях нового дня, взявшего своё начало под тихой тенью дубового могильного креста.
И я зажёг свечу и покорил чердак! Я нагло проскрипел к нему всеми ветхими его ступеньками, изо всех сил шарахнул маленькой подгнившей дверцей и уже через момент оказался внутри неведомого, мрачного лона.
Прямо перед собой я увидел узкое окно с выбитым, будто обкусанным стеклом и вольно развевающейся душой, ситцевой, в клеточку. Остальное пространство купалось в изысканном хламе: старые книги, журналы, фотографии, предметы домашней утвари, давно засохшие цветы – всё это было насмешливо разбросано и тщательно покрыто слоем серой липкой пыли.
Пламя свечи моей чуть не погасло от внезапно налетевшего сквозняка, когда среди всей этой груды изысканного хлама я едва различил небольшую, резного дерева, шкатулку. Я долго держал её в остывших руках.
Держал, как можно, наверное, держать только чьё-то сердце, прекрасно понимая, что это – всего лишь орган, всего лишь физика, лишённая ныне совокупности с таинственным, неведомым духом. Пальцы мои напряглись, силясь приподнять упрямую крышечку, и в тот же миг за моей спиной раздался до боли знакомый с детства голос: «Ну, детёныш, и каковы же успехи на пути постижения истины?»…