Книга: России ивовая ржавь (сборник)
Назад: Не вечный огонь…
Дальше: Трясина

Кредо квиа абсурдум

Да и слова Писания гласят:
«Врученное тебе отдай назад!»
В этом оазисе, скрытом от влияния тёплого моря стечением далеких палеолитических катаклизмов, осень выдалась особенная. Не один – целый замысловатый каскад предгорий, сотворил в этом богоугодном месте нечто похожее на сказку. Достаточные, свободные от скалистых образований долины привлекли сюда еще древних поселенцев, да так и остались притягательными для всех последующих поколений. Если приходила сюда осень, то приходила ощутимо, всегда с холодными ночными атрибутами.
В этом году капризная плутовка импульсными наскоками напоминала маленькую, незлую, но чрезмерно шаловливую собачонку. Возвратное тепло, схожее с ее игривыми наскоками, сдерживало бурный исход увядания. Некоторые листья, пожелтевшие ранним похолоданием, упали, прозелень же оставшихся трепетала, создавая жалкую иллюзию вечной жизни.
Прошу принять моё лирическое откровение, но оно вовсе не для тех, что предпочитают основательность и неизбежность созревших в голове действий. И уж вовсе не для других, кто имеет математический склад ума и не лирик. Надеюсь, оставшаяся плеяда – не прагматиков, чувствующая больше сердцем, не принимающая состояния удобные эпохе, все же составит силу противодействия, достаточную для баланса разумов.
Размеренная смена времен года в других областях, или, смазанная влиянием жаркого солнца здесь на юге, кому-то привычна и вполне достаточна, но баловням судьбы – романтикам, живущим изнутри раздуваемым пожаром, мало классической порции прекрасных мгновений. Им подавай ощущений, сильных прострельным зудом, от копчика через позвоночник в самый центр мозжечка. Оказывается, ощущения эти могут быть умножены одиночными прогулками по еще оставшимся редким уголкам природы, к счастью, не тронутым беспечностью свежего генеалогического посева.
Когда золото засыпающего леса в одну ночь приобретает высокую пробу – наутро рушит устои классики, следом за тем, возвращает назад в прошлое, превращая его в иллюзорное вечное – старая аксиома включается в игру без правил.
Если воздействовать на металл контрастно теплом и холодом, он закаляется – получается булат. Может быть, одна из тех существующих возможностей и создает предпосылку для всех чувствующих сердцем?! Мы не видим физической связи красоты глаз цветущей счастьем женщины с выверенной симметрией её пустых глазниц, но вполне предполагаем их живую чувственную связь.
Который раз в этом году проба золота листвы возрастала и безнадёжно падала, разбавляя душу красками новых ощущений. Бездонный простор неба манил кристальной чистотой. Свечки голых акселератов-ясеньков – вымпелами отпущенной паутины, и те принимали участие в своеобразной игре курьёзов. Над сплошным покровом кустистых зарослей они виделись мачтами фрегатов, колеблющихся на открытом рейде прошлой истории. Возмущениями воздушных потоков потрескивали сухие оболочки семян, в порывах игривых дуновений ветра смахивающие на страстные маракасы латинас. В эйфории пляски созревшие зерна готовы были пробить тесное заключение, желая любой ценой продолжиться в беспечных, веселящих глаз сеянцах.
Островок добротного леса на глубоком изломе рельефа не мешал простору мысли – он застыл напоминанием возможной узурпации, эфемерной, исподволь довлеющей властью. Массив леса простирался густым полотном: вначале полого – дальше круче, скрывая неровности склона, уходил к вершине, а оттуда словно стекал со склонов единой расплавленной массой, обильно включая в себя цветные вкрапления драгоценных металлов.
Который раз в этом году ощущения пиков и провалов осени проникали в твою суть и отстаивались там во что-то особенное. Подобно неоднократно процеживаемому вину, делались с каждым новым действием чище и добротнее. Грибная пора пока не наступила, но при провале в сгусток мшаника воздух пронзился резким грибным духом. Глаза, независимо от сознания, заискали вожделенные бугорки среди воздушного ковра павшей листвы. В одном из распадков высветился белый великан с погрызенной шляпой. Гриб стоял по-прежнему мощно, отнюдь не в торжестве текущего дня. Застыв статной мумией, он навсегда уснул в былом превосходстве. Обсиженный зелеными мухами, умер в замершем величии, как немой укор потерянному впустую измерению.
Который раз в этом году кристальной чистоты воздух, звенящая тишина, следующее за прошлым, проникновение в тебя заставки текущей осени подтачивало сомнения в существовании над тобой какой-либо власти. Здесь, на открытом чистом просторе, оглянувшись вокруг гордо и державно, каждый смог бы ощутить себя той властью.

 

«Ты – единственный, только ты на всём огромном пространстве. Ты – абсолютно один, только ты один властелин, и только единолично ты можешь вершить суд: «Карать или миловать, безжалостно топтать или милосердно даровать существование».

 

Разбросав в свободную от растительности почву широким властным жестом надломленные коробочки семян, ухмылкой творца удовлетворился торжеством будущей благодати.
Давно не езженая колея местами покрылась дёрном. Листья одуванчиков по обочине, но не те молодые, что радуют подспорьем к весеннему салату – другие, заскорузнувшие болезненным жизнелюбием, скорпионьей хваткой остались на новом пространстве надолго. Выпершими из земли комлями теснили в тенистые задворки солнцелюбивые стрелки шалфея, обрекая последние на медленное умирание.
Стараясь сохранить нейтралитет, шагал по зелёным пятнам стойкого пружинистого дерна. Огибая независимый островок леса стороной, оказался на опушке основного массива. Охлаждающей душу белой пеной, молодняк осин сквозь тебя завершал отекание к равнине.

 

«Живи и здравствуй, человек! Люби и властвуй над красотой. Нет граней – мир округлый! Неодушевлённое и одушевлённое, что это? Во всем живая душа! Твоё величие сообразно величественному детищу Творца. Как и ты – всё вокруг радуется и дышит и совсем не меньше тебя живёт в противоречиях. Только несоответствия задают истинную инерцию прогрессу?!»

 

С проникновением вглубь леса, в недра души закралась физически непонятная мрачная составляющая тоски: будто не ты своей волей скрылся от властного неба под живой сенью сплетенных крон, а тебя самого, вопреки здравому смыслу, слабого и беззащитного, высокие обстоятельства оголили пред очевидной безысходностью. Именно тебя, как напакостившего негодяя, взашей втолкнули сюда и бросили в неведении: выставили под придел невидимого стрелка, наказали за лишнюю порцию съеденного тобой счастья.

 

«Ты обезоружен! Ретироваться поздно…». В мгновение мысли, подогретые романтической подоплекой, сделались смешными – в следующее, из-за огромного доисторического валуна, прозвучал хриплый надсадный посвист:

 

– Стоять! Теперь это точно твой конец!..
Щемануло под сердцем от неожиданности: «Прапорщик? Он сумасшедший!?»..
Пулей прожужжала мысль: «Упасть в слежавшийся прошлогодний намет лицом, дать время проснуться больному разуму».

 

«Ты – недавний властелин, ценитель тонкого, малодоступного, сжался в жалкий, ничего не значащий для вселенной, комок нервов. Конец? Не так и не здесь!..»

 

…Ствольный срез, покачиваясь чёрной дырой, с амплитудой клонимых тягуном осин, упорно ловил перекрестье переносицы, пытался остановиться на самом уязвимом – центре твоих мыслей. Поймал… Безболезненный удар как хлесткий щелчок бича. Следствием – не темнота и не пустота…

 

Я могу только предположить, о чём думал тогда мой друг. Я посмел назваться его другом, не сумев получить в этом его прямое признание. Очень часто особенности характеров не дают картины полного взаимопонимания. По крайней мере, я стремился к тому, и в сознании своем держал всегда: «Завтра все брошу и поеду к другу».
Не всегда бросал – рутина отвлекала, нет, скорее отрешала. Поездки получались не часто – от случая к случаю. Когда мы встречались, всегда полемизировали. Мы оба страстно хотели перемен в обществе к лучшему. Подходы наши были разными, может быть, поэтому возникали споры раздражения. С полным созреванием личности иногда происходит переоценка ценностей, иногда это чрезмерно отдаленный возраст, и теперь я был больше согласен с ним по части революций сознаний. Коренная ломка, с пролетарской прямолинейностью, по его сценарию, мне, потомку старинного дворянского рода, стороннику бархатных революций, теперь кажется приемлемей. Любую теорию хочется увидеть в действии еще при жизни – эту особенно, хотя всякая грандиозная перемена, с резким изменением курса в основах моральных ценностей, никогда еще без трагедий не происходила. В категории «друг» рядом со мной не конкурировал никто, поэтому я позволил себе вести повествование от первого лица. Думаю, так как знал его я, не знал больше никто. Банальный по сегодняшним меркам случай, до дикости нелепый, по качеству определения – средневековый, оборвал редкую по яркости, самобытную жизнь.
Мне, одному из сторонников версии бессмертия, хочется верить в существование жизни – другой, параллельной жизни. Витания вокруг нас, рядом с нами другого измерения, где лучшее не умирает, не продолжает жить под стеклом музейной крайности. Имеется в виду не библейский рай, это – нечто вполне материальное, живущее в совершенном мироздании. Пусть не все поверят мне: я слышу его, я общаюсь с ним, я чувствую его возбужденное дыхание в ответ на любое из своих только предполагаемых неблагородных посылов.
Я хожу непонятными для меня в то время его лесными маршрутами, стараясь увидеть привлекательное и необыкновенное в обыденном – его пытливыми глазами. Насколько у меня это получилось – судить вам. Если мой, схваченный по его образу и состоянию души герой, достоин вашего внимания и вы хотели бы встретить такого на своем пути – он сейчас предстанет перед вами.

 

…Жаркая страдная пора подходила к концу. Колючей рыжей стерней щетинились обширные поля белорусской глубинки. Только на дальних распадках да на северных склонах пологих холмов глухоньких деревенек продолжала пылить уборочная техника, завершая зависшим в безоблачном небе шлейфом финишный уборочный марафон. Много тогда ссыпали зерна в закрома необъятной Родины. Дожди перепадали, как по волшебству, своевременно. Жито налилось ядреным колосом – ершистая головка едва держалась на подрагивающем от непомерного веса стебле. Нечерноземный край, на самой границе Полесья, с лихвой восполнил все малоприятные погодные последствия других областей. Тогда огромные пространства славянщины еще подчинялись общему руководству. Это много позже, уже родной Батько, приголубил белоро-сичей, дав им большую возможность, дабы не надорвали свои корни на пересадку в «благодатные» почвы целины – все общество поднатужилось для сохранения завоеваний прошлых лет. Не коснулась рука алчного к наживе предпринимателя ведущих отраслей промышленности. Только икнул труженик республики от раскардаша, в котором закружилась Великая соседка, и продолжил свои устремления в эстафете дружбы, посматривая по сторонам: «Кому можно передать по достоинству вожделенное знамя совокупных побед?»
Ничего не изменилось в укладе села с той поры. Всё так же тонули в мареве летнего обзора нивы, перелески и рощицы с одной стороны, с другой – синели вдали вековые стволы в прошлом партизанской вотчины Полесья. Все так же журчал скрытый от постороннего взора холодный родничок, питая обильной влагой буйную поросль малинников, коих засилье в округе. Все так же скрывал от недоброго взора потайные тропки, наливающаяся коричневизной лещина, ниспадая до самой земли красивыми гроздьями благодатного года. Все так же тихо шуршал велосипед сельского ветеринара из деревеньки в деревеньку, коих пять на учете, чтобы не губить выбросом мотора любопытные, доверчивые головки васильков, да не отваживать в дальние угодья инородным треском кузнечиков. Их любвеобильный стрёкот мило навевал благостные мысли. От мотоцикла отказался наотрез, и так уже скоро… страшно сказать, сколько.
Солнцестояние перевалило за полдень, подмятая упругими шинами трава издавала знакомый с далекого детства медвяный аромат. Горячая спина изнывала от жары, а струйка пота в ложбинке между лопатками на ленивом дурманящем ветерке ускоряла мысли о привале.
Вот извилистая тропа вплотную подступила к кочкарнику. На самую землю насунулась прошлогодняя лапа лещины, усыпанная зреющими плодами, вчистую спрятав, едва заметную в густой траве проплешинку – это и есть начало тропки, ведущей в богатые ягодниками дали. Здесь всегда привал.
Недалеко от тропы, в спайке длинных волокон влаголюбивой шелестухи, затаился знакомый родничок. Приткнув велосипед в тени чертополоха, устремился с нетерпением больного хронической ностальгией путника, к живому кристальному оконцу. Едва коснувшись его поверхности сухими губами – по телу побежала даровая прохлада. И никакая сила не смогла бы оторвать в это время от чудодейственного зеркала.
Напившись, осмотрелся, но не встретил пронзительного буравчика желтых горящих ненавистью глаз. Взор уперся в хитросплетения буйной растительности, обильно напоенной мочаком.

 

А тогда, в далеком… в общем, тридцать лет назад, события могли развернуться обыденно, не случись встречи, которая внесла в мою жизнь детективный сюжет с финалом, рождающим сочувствие.

 

…Не вставая с колен, с трудом стянул со спины просоленную бобочку, с замиранием дыхания начал плескать пригоршней на шею, на руки – на все, что несколько мгновений назад пылало жаром, прозрачную, как слеза младенца, холодную, как талые снега Эльбруса, кристальную родниковую воду. Такой, до боли своей и необыкновенно вкусной, она остается для меня в этом, одном-единственном месте родной белорусской глубинки.
Остудив тело, отыскал старую знакомую кочку. Сел, едва промяв жёсткий пучок зрелой травы. С содроганием представил вкус горячих рыбных консервов, что томились на багажнике в приторочке. Набрал в складной походный пластиковый стаканчик с переливом родниковой воды, отломил корочку домашней ржаной лепешки из муки последнего урожая, и, наслаждаясь наступившим таинством, не спеша, в растяжку, приступил к трапезе, больше смахивающей на ритуал, отдаляясь мыслями в то далекое прошлое…
…Помнилось, за короткое время случилось тогда три вызова в противоположно удаленные села. Три варианта, и каждый до чрезвычайности тяжелый, чреватый гибелью скотины. А семьи, держатели скотины, в большинстве своем немалые – по три-пять душ детей, да беззубые молочные старики на иждивении. Что значила гибель скотины для такой семьи? В тот год и бульба не уродила – «не до жиру». Для белоруса бульба – второй хлеб. Падеж скотины – куда более тяжелое бедствие, помереть бы не дали – не те времена, но и полноценным существование без исконного для селянина продукта не назовешь. Белорус, угнетаемый веками захватчиками, сумел сохранить гордость, не склонился бы до попрошайничества: на крапиве да на житной болтушке продержался бы до лучших времен, но о тяжелом испытании, когда дети малые канючат недоедая, стоило вспомнить.
…Так же, в летний полдень, после молотьбы ногами с самого рассвета, остановился у облюбованного родничка. Благоговейно наклонился так, что едва дрогнула поверхность от осторожного прикосновения губ.
Ощущение постороннего сильного присутствия морозом пробежало по спине. Воздействие было устойчивое, тревожное, до тугой собранности во всех мышцах, вызвавшее на мгновение вращающиеся пурпурные круги в глазах.

 

«Может, устал?» – мелькнуло и отскочило.
Тяжелое, липкое воздействие било в лицо. Пронзительным огнем что-то свирепо нацелилось из-за горба кочки.
– Неужели, волк!? – выдохнул с вырвавшимся стоном вслух.
Взыгравшее внезапностью сознание выхватило Тертуллиана:
«Кредо квиа абсурдум».
Не сорвался в диком страхе с места, не побежал. Зная повадки псовых, сумел дать выдержку.
«Здесь не моги опустить глаз. Спасуешь, сноровится в молниеносном прыжке сбить с ног, вцепиться в горло», – прострелом, вместе с тертуллианской нелепостью высверлило голову».
«Не моргать, не опускать глаз! Демонстрировать силу через взгляд – даст Бог, отвернет».
Мысли лихорадочно искали правильное русло, болезненно пульсировали в голове.
Глаза от напряжения заплыли слезой, хотелось сморгнуть затмевающую резкость влагу.
«Не моги, не моги», – держало сознание глаза в полномерных «юбилейных».
Мысли трещали заевшим ткацким станком, однообразно, занудно – без выхода вожделенного финала.
Сработал навык ветеринара и, осмелюсь заметить, природный дар аборигена здешних мест. Придав взгляду звериной уверенности, зрачок в зрачок, двинулся на шаг вперед.
Волков до сих пор наблюдал со стороны, слышал рассказы бывалых с припудрой и без. В любом случае, ничего хорошего встреча не сулила. Спозаранок, на ранних выездах – не раз, на опушке во мгле наступающего дня видел застывшие силуэты волков, вероятно, сытых, возвращающихся из дальних «турне» к логову. Тогда они человека не трогают, сторонятся. По грибы да по малину селяне собирались большими группами, ходили с опаской: детей с собой не брали.
Но эти, хочется сказать, сатанинские дети, ныряли в малинники украдкой. Да, слава Богу, все как-то обходилось.
По интенсивности нападок было понятно, кто в это время орудует. Легко вычислялась семья, если у той на откорме волчата. Тогда и устроили охотничий гай, с флажками – все, как положено, казалось, своевременно, чтобы поголовье на корню изничтожить. Беда была общей – участвовали все, кто имел и умел держать ружье. Да подстрелили лишь одного годовалого щенка. Логово нашли, разворотили, но поздновато затеяли – волчата выросли, успели стать на ноги. Дней на десять набеги стихли – потом, как прорвало. Словно в отместку, стали резать скотину и здесь, в месте их выдворения, планомерно, четко по расписанию – раз в неделю. С волком надо всегда на Вы, с осторожностью, с большой практикой, с нестандартным подходом. Селяне сами взвыли волками.
Мой волк должен был ощетиниться – фактор внезапности был явно утрачен, здесь поддавай больше устрашения. Но он продолжал оставаться на месте, неуклюже, все больше заваливаясь набок. Взгляд его, вопреки лютой ненависти, выражал откровенное ко мне презрение. Решение зрело по обстоятельству.
Не отводя глаз, по памяти, начал без резких движений медленно пятиться к велосипеду. Там на багажнике завсегда тонко отточенный топорик. Все так же, задом, без резких движений отдалился довольно далеко – волк ни с места. Не опуская глаз, нащупал за спиной обмылок топорища. В рывке, с первого раза, выхватил из приторочки спасительное орудие и стал наизготовку. В напряжении руки потряхивало в лихоманке. Но взял себя в руки, собрался. От родника обычно веяло приятной прохладой, а тут жгло ледяным холодом. По телу пробегал озноб.
Сработал инстинкт древнего охотника: добыча не должна уйти. Оскалился, до смешного правдоподобно, издал рык, имитируя соседского волкодава Полкана.
Связанные с этим случаем воспоминания долго терзали живостью восприятия. До назойливости часто, в порочном круге, замыкались самые острые эпизоды, отчего мог сам себе вдруг безудержно засмеяться. Словоохотливый дед Пигулевский – в прошлом знатный охотник и кротолов, проходящий мимо, однажды выдал во всеуслышание:
– Чтой-то наш ветелинар не в своем стал уме… А не, товось, он, эт-та, на безбрачной почви? Не съезживает ли он тихошенько с рассудков на ентай самой почви?
Бестия, пока не оповестил всех своим наблюдением – не угомонился. Люди и впрямь косились какое-то время, выискивали что-то, привязывали к моей одинокой особенности: одни откровенно – многие сочувственно. Не мог я рассказать им всю правду, заклевали бы. Недоброжелателей за свою врачевательную деятельность, как оказалось, не многих наплодил. Как видно, преобладающее количество все же выручал из беды. Не скоро Пинчуки успокоились, пока не отчебучили очередной скандал с мордобоем и проглоченными зубами.

 

…Продолжая не сводить с волка глаз, снял с руля дерматиновую сумку с врачевательной всячиной, натянул её ручками на локоть и медленно двинулся в сторону лежащего волка. Догадка в том, что он подранок, уже появились. Приблизился метров на пять, и только тут увидел его заплывший сгустком черного глянца зад. От потери крови волк – им оказался крупный трехлеток, сильно ослаб.
«Ты, дружок, как в войну мой раненный отец-партизан, в горячем ознобе приполз к воде. Отец выжил – люди нашли вовремя, если бы не помогли, помер бы».

 

Выйди волк на меня в застреле, не мешкая, приложил бы к голове картечь, да дуплетом для верности.
Горящие несколько мгновений назад глаза волка начали тускнеть – они за мгновения заплывали слезой. Похоже, волк плакал от боли, отчаяния и полной безнадеги.
Скажу с откровенностью: я в то время и на мгновение не думал о мести. Мог ведь, вполне, нанести разящий удар. Высыпал скоренько содержимое сумки на проплешину кочки, набрал в шприц снотворное, сумкой отсек от себя его голову и мгновением сделал в холку, уже плывущему в двойственном состоянии, инъекцию. Вряд ли смирившись с положением, скорее, понимая мою миссию, волк даже не дернулся, лишь тяжело вздохнул, совсем как человек. Такая жалость сковала мое сердце! Не понятно было, какой невероятной волей удерживалась на весу качающаяся голова? Дозу снотворного рассчитал с хорошим запасом. Волк вперился в пустое пространство мокрыми от слез глазами, внешне смирившись со своей участью. Я уже начал сомневаться в качестве лекарства. Минут двадцать я выжидал, вдруг волк повел на меня помутневшими, полными слёз и страдания глазами и внезапно замертво ткнулся носом в землю. Я облегченно выдохнул – машинально накинул служебный халат, служащий для массовых прививок, проверил концом топорища жизнеспособность волка: на его шее едва заметно струилась артерия. В голове промелькнули все последующие возможности, и я решил перетащить безжизненную тушку дальше, в овражью хмеречь, метров за двадцать от тропы – там и оказал всю необходимую помощь. Оглянулся вокруг: удачнее не бывает – ни лещины, ни малины в ближайшей округе не просматривалось. Заросли молодой жимолости удачно скрадывали место от постороннего взора, а две, сросшиеся в одну рябинки, создавали достаточную тень от воздействия палящих полуденных лучей.

 

«Здесь тебя вряд ли найдут и дотошные взрослые, и вездесущие подростки. До утра он проспит, а там введенная глюкозка, да запас его жизнелюбия скажут свое последнее слово. Такие раны скоро не заживают. Зимой бы ты, дружок, окочурился задолго до окончания операции. А сегодня ты должен жить!»

 

Кроме разбитой капканом плюсны левой лапы, в лопатку глубоко вгрызлась пуля, на доли сантиметра ниже позвоночника.

 

«Артерия не затронута, в этом его везуха, хотя кровищи утекло… В такой близости позвоночника повреждения не проходят бесследно. Даст Бог, к его везению добавится мое усердие».
В глубине души хотелось его выздоровления. Недалеко от морды сделал углубление, прикопал целлофановый пакет – получилась импровизированная колдобина. Налил в нее из родника воды и отправился домой, с мыслями назавтра вернуться.
На следующий день, едва закончив неотложные дела, вернулся назад. Волк всполошился, но только тогда, когда контакт стал неизбежностью. Увидев меня, он почти сразу угомонился и беззлобно, смахивающий на несчастную собачонку, буравил меня пронзительным, но не злым, скорее изучающим взглядом. Воды в углублении не было – значит, пил. На случай, если не откажется от еды, взял с собой «дохленького» курчонка. Волк, как бы нехотя, но вполне целенаправленно, разделал его и съел, оставив один перьевой покров.

 

«Горячка прошла. Укол антисептического не помешал бы. И все-таки, ты теперь обязан жить, бродяга! – холил я в себе самолюбие врача».

 

Перевязывать его я больше не осмелился, но кормить приходил через день. И так в течение двух недель. Однажды, приехав, как обычно, обнаружил волка не в овраге, а у самого родника. Его проницательные глаза пытали меня вопросом, я почувствовал это издалека. Ощущения тяжелого взгляда достались мне по линии матери. Практически все поколения по женской линии были крайне чувствительны к недоброму. Помнится, любой посторонний внимательный взгляд на себя я воспринимал с детства в краску. Я оказался таким единственным наследником по мужской линии, возможно, поэтому и избрал профессию, где меньше людского внимания. Я в последний раз принёс волку поесть – несколько тушек свежеразделанных кротов он проглотил тут же.

 

«Вот и все! Моя миссия окончена, теперь ты, зверь, не попадайся мне на пути! – прикрикнул я, как мог суровее и громко пристукнул в ладоши».

 

Волк нехотя развернулся вполоборота и заковылял прочь в заметном недоумении, держа меня в своем поле зрения. Неуклюже таща безжизненную заднюю лапу, удалился на расстояние и стал. Я пугнул его, как обычно пугал назойливых собак, нагнувшись за камнем – волк среагировал, чем вызвал у меня усмешку, тут же скрывшись в зарослях. Его не стало видно, но я физически чувствовал жжение гиперболоида глаз через непробиваемую сетку зарослей.
К роднику я больше не ходил. События закрутились, но вспоминал я об этом случае почти всегда, ложась спать, когда по сложившейся практике планировал завтрашний день. Как и вся страна, я был заражен вирусом планового ведения дел. Спасибо за эту, дарованную временем привычку – у меня никогда в жизни не оставалось висящих «хвостов».

 

Спустя год после досадной практики, призвали меня на срочную службу. Проходила она в Южном регионе, в одной из резервных воздушно-десантных дивизий.
Часть располагалась в густонаселенном жилом районе. Большой промышленный город и порт порождали определённые уклады, отличные от деревенских. Многое мне не нравилось в пустой городской суете.
Благодаря дедовской, по материнской линии, генетике – высокий, белокурый, хорошо скроенный, физически сильный, пользовался авторитетом у старших товарищей по службе. Дедовщина не обошла стороной: по мелочи обижали, но мой добродушный нрав и достаточная физическая сила заставляли легче общаться со мной. Меня иногда приглашали на увеселительный променад вне части, может быть, для устрашающего фактора на соперников? Ходил с «дедами», которые знали в городе все входы в женское общество, в увольнения. Местные девушки разительно отличались от деревенских. Конечно, и у нас случались сбои в общепринятом поведении, однако взаимоотношения с ними складывались много проще – девушки были раскованнее, доступнее.
На третьем году службы запала в душу одна случайная девушка. Она приглянулась мне, и я, сиротливо стоящий на остановке солдатик, приглянулся ей. Все наши села заполонили Наташи, и здесь мне повезло-не повезло: она оказалась с тем же именем. У нее дома, в спешном порядке, как-то не очень романтично я стал мужчиной, а она – не девушкой. Сейчас-то я могу сказать, что возобладало тогда: гормон, романтизм или ее действительная неповторимость. Со мной случилась первая любовь, вот так…
Я с трудом вытягивал до очередного увольнения – меня болезненно тянуло к ней. Кому посчастливилось пережить первое и последнее сильное чувство, поймет меня. Она произносила слова любви, каких я, отродясь, не слыхивал. Мой книжный романтический пыл блек под ее практическим напором.
Наташа жила в стандартном рабочем районе. Двухэтажные дома, образующие его, казались мне лучшей архитектурой мира. Друзья, я любил! Небольшого росточка, но красивая, искрометная, с копной густых темно-русых волос – личность с большой буквы, сумевшая покорить меня во всем, кроме главного: какой выбор сделать после службы.
Возможность и интрига остаться в ее городе, стать городским, о чем мечтали все деревенские, была. При рынке требовался дипломированный ветеринар. Но я, верите, даже под ее обаянием не смог выбросить из памяти запахи родного деревенского дома, зимние метели, поля василькового засилья – не смог принять сердцем шальные здесь ветра, дурной запах асфальта, фланирующий местный «Бродвей» и автомобильный смог. С одной стороны, Наташа перетягивала на городскую чашу весов – с другой, тяжелая ностальгия. О поездке в белорусскую глухомань Наташа и слушать не желала. Я сделал вывод, что не достаточно хорош для небольшой жертвы.
Последнюю ночь мы не сомкнули глаз. Съемная комната во времянке одинокой старушки запомнилась на всю жизнь – по силе оставшейся памяти, на уровне эпизода с волком. Я демобилизовался и уехал домой. После городской Наташи наши девчонки казались мне мелкими примитивными лохушками. И, если бы не тяжелая адаптация в продолжении учебы да круговерть любимой работы, вернуться бы мне назад. Безмерным солнцем, красивым теплым морем юг прельщал кого-то до содрогания души – я эти качества мог принять, но лишь на время недолгого путешествия или некоторого разнообразия в летний отдых, и только. В душе лирика, меня не зажгла суровая красочность мергелевых хребтов, не заставила быть лучше ярко расцвеченная симметрия клумбовых композиций. Городская изощренная монументальность не смогла отрешить от просторов родной белорусской сторонки. Уж слишком остро виделась здесь бесполезная людская суета, пустое растрачивание жизни, искусственно создаваемые утехи. Среди преобладания камня – каменела твоя собственная душа.
Меня пытались сватать, но в откровении своем я оставался стоек: отвергал всех предлагаемых мне девчонок. Постепенно с моим выбором смирились. Ползущий почти вслед шепоток о моей мужской несостоятельности, в конце концов, иссяк, все окончательно угомонилось, приняв мою позицию, как постфактум. Жаль одну девчушечку, славную, добрую подросшую малолетку, влюбленную в меня откровенно еще со школы, кстати, не Наташу. На моих глазах она превратилась из гадкого утенка в прекрасного лебедя – хороша всем, но не Наташа. Зацвела в один год, как ранний первоцвет, а психологически окрепнуть не успела – резала себе вены. Долго ждала и надеялась: оценю, замечу, долго никого к себе не подпускала, потом с отчаяния вышла замуж за первого пришлого. Каюсь, заметил, но не оценил – одной ей сказал всю правду. Почему в жизни так много несоответствий? Понятная, своя, девственная, без пороков, а не легла на душу?!
Неизвестно, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь: в тайном ли ожидании, вечном ли одиночестве или еще как трагичнее, если бы не письмо. Я на него отчаялся вьюжной белорусской ночью. Судорога сковала все текущие мысли – осталась одна, как старая давняя фронтовая рана – она преследовала меня в известном порочном круге. В этот раз выигрывала непреклонная южанка.
Сел за стол, включил свет. В печи посвистывало напоминанием в подробностях нашего общения, окна заиндевели от возможного просвета других мыслей.

 

«Мой заснеженный лес, мои спящие под снегом поля тоскуют без тебя. Выражаю и свою огромную тоску. Откликнись. Твой друг».

 

Метель бушевала три дня. Я пытался переписать текст, писать длиннее, чувственнее. Получалось слезливо, как казалось, чересчур угнетенно. На юг улетел первый вариант.
Прошло двенадцать дней. Метели уступили место тихому десятиградусному морозцу. Санный путь обкатался, пошли первые отелы – работы хватало. Помню, как сейчас, проезжая мимо почты, тронул за плечо возницу, но передумал и дал команду приударить – как раз распахнулась дверь. В свисшем с плеча теплом платке выскочила влюбленная в меня девчушка – она без слов, с надрывом, ткнула в отворот полушубка телеграмму.
В ней рукописным текстом запечатлелось:

 

«Прошу возможности нашего приезда. Наташа».

 

Я позабыл обо всем. Можете себе представить, что завертелось в моей голове. Робкий вопрос возницы привел в чувство. Мы тронулись, а девушка, вручившая телеграмму, так и осталась стоять с немым вопросом на лице. Работа валилась из рук. Односельчане шептались, пряча усмешки, явно зная о содержании послания – я оказался на острие деревенских сплетен. Противоречия разрывали меня, к весне я был близок к отъезду, но текущее время приносило охлаждение.
«И страшного-то ничего нет – хочет с мужем посетить наши прелести? Как много, как страстно я рассказывал ей о них, как безуспешно пытался зажечь в ее сердце хотя бы искру участия!»
Чтобы не терзаться догадками, отправился в районный центр и оттуда дал «молнию»:

 

«Кредо квиа абсурдум. Шурик».

 

Прошло время. Набирал силу июнь – самое время для отдыха.
«Смогу уделить им немного внимания», – не терял я подогреваемой надежды.
Сердце подколачивало от каждого постороннего звука, редкого здесь мотора, от каждого громкого слова. Старался все дальние поездки свести в одну. Месяц прошел в ожидании – вспыхнувшее возбуждение попритухло.
Дни шли своим обычным чередом.
Однажды, возвратившись поздно из дальней поездки, спешился, как обычно задолго до дома, давая отдохнуть напряженным мышцам. Еще издалека увидел свою калитку приоткрытой – нонсенс, не похожий на меня. Если калитка закрыта, всем понятно: приема нет – в это правило были посвящены все. Подойдя ближе, на скамейке у входа увидел расписанную пальмами походную сумку. Я едва не сорвал дверь с петель: ворвался вовнутрь – на краешке моего потертого топчана сидела Она – ослепительная, загорелая, в броском, под стать сумке, сарафане «Акапулько» с… ребенком на руках. Сердце сладко трепыхнуло. Я остолбенел, не в состоянии промолвить ни слова. Наташа хладнокровно переложила спящего ребенка на кровать и тихо, без слов обняла меня. Потом резко отстранилась.

 

– Не хочу недомолвок. Ты остался единственным кого хочу и могу любить. Сможешь, прости за грандиозную ошибку в моей жизни.
Как я мог в те минуты думать о чем-то для себя виртуальном?
– Сейчас можно и умереть, – сказала она, увидев мои любящие глаза, съежилась под моим боком и, казалось, перестала дышать.
Наташа боялась услышать пустые, никчемные в этом случае слова. Лицо белобрысенького мальчика напоминало мне самого себя.
– Кто отец ребенка? – тем не менее, спросил я, растягивая наслаждение ожиданием.
– Но ты ведь не сомневаешься? – медленно, тонко чувствуя меня, тихо прошептала она.
Мы пролежали с ней, обнявшись, до крика петухов. Не спали, но и ни о чем не говорили. По ускоренному бою ее сердца я и так слышал все ее слова. Каждый из нас в деталях вспоминал вернувшееся прошлое. Я со страхом представлял себе другой возможный сценарий. На рассвете наш малыш завозился – мы положили его между собой.
«Вот и недостающее звено в моей привязке к этому миру», – подумал я и провалился в сладкий утренний сон.
– Ветелинар, мать твою, Сан Колянович, спишь, что ля…?!
В распахнутое окошко бликовало выплывающее из-за плетня ленивое августовское солнце. В утренней мгле у калитки маячил силуэт деда Пигулевского. Этот вездесущий дед по ночам охранял почтовое отделение, заодно принимал экстренные вызовы.
Я вскочил, с бьющимся в беспорядке сердцем, оглянулся: все наяву.
– Из Стаек, слышь, позвонтили: первестка Морозовых, значит, хай ее грець, не телиться и не мычить. Тебе-то, конешно, не до тогось таперича.
«Знает, балабол, конечно, уже все новости».
– Ан, знашь, детки у их, детки все ж, мал мала миныне, все ж… – нудил дед.
– Слышу, дед, слышу, передай: качу, прям сичас, напрямки, – подыграл я ему.

 

Коровешка та отелилась благополучно – успел помочь ей. Спеша назад, сомлел от жары, спешился по пути назад у знакомого родничка, хлебнул водицы впопыхах. Огляделся наспех: отвесы ядрено зеленой шелестухи начисто законопатили вход в овражек. Не мешкая, схватился педалями в сторону дома, лежащего в пяти километрах за кособоким бугром.
Наташа боролась с собой, зря я принижал достоинства городских девушек, и они, оказывается, способны на сильные поступки. На стыке нашей разлуки Наташа с отчаяния влюбила в себя похожего на меня молодого прапорщика той же части. И как-то получилось, вскоре родила от него дитя, но когда увидела в нем мои черты, затосковала. Обман мог бы сойти с рук, но Наташа в короткое время поняла: меня ей не заменит никто. Сам Господь подвиг в ту свирепую метель на короткое послание, спасибо Небу. Потерять бы мне Наташу навсегда где-нибудь на закраинах страны, на целине или в дебрях сибирской тайги, на одном из полустанков строящегося БАМа – не знал я тогда в ней этих возможных крайностей.

 

Дни летели прожорливой саранчой. Наступила осень, бабье лето еще держало дневное тепло, но по ночам подстывало. Паутина обвисла, обозначив проходы мертвыми белесыми качелями. Если приходилось посетить две деревни – возвращался после полудня, ближе к вечеру. Тогда так и произошло: «подгребался» на взгорок к знакомому родничку, солнце скатывалось на вечер. Пожухшие листья орешника обозначили скрытую тропку. Задними мыслями обратил внимание на разорванные путы паутины. Хотя пить и не хотелось, углубился в лес – заглянул в стылую прозрачность родника. Сквозь упавшие на поверхность листья, на дне, как прежде, пылили три упругих ключика. Любил эту осеннюю пору особенно: за открытость, может быть, больше за легко ранимую незащищенность? А ведь это в точности элементы собственного образа. Все, вроде, по местам, все ко времени, но взгрустнулось непомерно. Пунцовевшие над оврагом ягоды рябины обострили осенние мысли.
Успокоил себя:
«За осенней плаксивостью придет глубокое осознание еще одного не зря прожитого счастливого лета…».
Качнувшийся пожелтевший лапник орешника заставил вздрогнуть – без сомнения, твердо, в упор вычернилось наблищенное воронье дульного среза. В то же мгновение раздался шорох стремительного броска, за ним рык и лязг челюстей… На траву, подминая посыпавшиеся дождем листья, рухнуло извивающееся в конвульсиях тело. Инстинктивно кинулся вперед, успев разглядеть отдаляющуюся, западающую влево, рыжую спину матерого волка.
Взметывая листья, катался и визжал от боли бородатый мужик в камуфляже, из зажатого запястья сочилась кровь.

 

– Сегодня твоя взяла… все равно тебе не жить!.. – хрипел голос.
Борода сильно усугубляла звериный, с кровавыми прожилками, блеск глаз.
Возбужденный, я упал на колени рядом, пытаясь зажгутовать рану, но мужик с отупевшим взлядом оттолкнул меня.
– Пошел вон! – срываясь прорычал он, – здесь и звери на твоей стороне. Живи пока и жди! Каждый день жди, и живи в страхе быть отмщенным.
Полу выпроставшейся из штанов рубашки мужик скомкал на ране. Так, с капающей сквозь пальцы кровью, пошел тараном через поросль от меня прочь.
Нашел меня прапорщик, выследил. От безнадежности, наверное, и отчаялся на мое убийство.
…Мы живем с Наташей уже много лет, наш сын давно врач, нейрохирург, в крупном городе Витебске. У него хорошая практика и имя. Если мы каждый в отдельности и вместе счастливы – значит, семья наша состоялась.
С выходом на пенсию время, которого почти всегда катастрофически не хватало, полилось через край, вот прежнее желание жить на опережение притупилось. Меня эта потеря угнетала. К тому добавилось и охлаждение ко мне Наташи. Возможно, я как-то не очень проницательно предупреждал ее желания?
Ее два лучика вспыхивали навстречу мне не всякий раз, да и то лишь иногда утром, когда ласковое солнце откровенно ластилось у нее на лице. Наташа меня целовала, прислонялась головой к груди, и, казалось, чего-то ждала. Днем лучики гасли. Я копался в себе, пытаясь отыскать в кулуарах памяти момент той необходимой истины.

 

– Наташа, милая, а не перебраться ли нам на Юг? – решился я однажды на свою крайность.
Каким ярким мгновением загорелись потускневшие лучики ее глаз?!
– Да, да, да! – подтвердил я, понимая теперь, что я на нужном пути, – в эту же осень и едем…
Она обвила мне шею объятием без слов, совсем, как когда-то.
…И мы приехали, и я смог увидеть красоту в другом, не менее значимом для человека месте.
Обиход, горы, чертополох растительности, оказывается, могли иметь и здесь свои притягательные особенности – я принял их сознанием и научился видеть не в объемном сочетании, а в отдельных прекрасных миниатюрах. Прогулки в горы вернули мне ощущение продолжающегося счастья. Наташа – она больше урбанистка, ходила со мной не часто, и я не настаивал. Зато вечером, заряженные каждый своим позитивом, мы, как прежде, сидели обнявшись. Нам не надо было слов, таких никчемных в тот миг.

 

… Молоко несущихся в лоб облаков пролетело сквозь пустое от тебя пространство, пронеслось дальше в простор бесконечности. Промчалось над перелесками, над петляющей по жнивью грунтовой дорогой.
Синеющая васильковыми границами, убегающая за далекий перелесок, она отпечаталась конфигурацией памятных сердцу изгибов.

 

Лед на полюсах – не что иное, как извечное напоминание о дремлющем в нас несовершенстве, своеобразный карт-бланш райской жизни. При полном благополучии вряд ли кого-то тронешь будущей глобальной неизбежностью. Может быть, именно поэтому и происходят в мире аномалии: гибнут обманутые ростки, а предполагаемый булат превращается в пустой звук.
Назад: Не вечный огонь…
Дальше: Трясина