Нужен Емельян

Накануне произошедшего в городе сошёл последний снег. Вечером был первый дождь. Утро выдалось ясное и радостное. Во всём ощущалось приближение лета и конец учебного года. В скором времени предстояла практика. Коллективная поездка в западную столицу. Копирование самых выдающихся полотен.

Парадная дверь в академию живописи не успевала закрываться. Пройдя фейс-контроль, студенты и сотрудники шли к лифту. Поднимались на нужный каждому этаж и растекались по кабинетам и аудиториям. Шумно переговариваясь, студенты входили в свою творческую мастерскую и располагались за мольбертами.

Вместе с ними вошёл натурщик Леонтий Луков. На ходу он скинул на вешалку пиджак и рубашку, с голым торсом поднялся на подиум и уселся на стул.

– Доброго всем утра!

– Здравствуйте, Леонтий Иванович, – нестройно ответили студенты.

– Ну, и чего вы дожидаетесь? – послышался с порога голос вошедшего руководителя группы профессора живописи Строгова.

– Дык, вас ждём, Иван Артурович, – ответил ему староста группы студент Федя Герасимов, – у нас же сегодня новая постановка.

– Новая… Да, новая… Ну, так что? У самих фантазии не хватает? Когда я вас научу к самостоятельному поиску?

– Не, ну мы, конечно, можем, но… Вы же знаете…

– Да знаю, знаю, что все вы сачки и беспредельщики. И ты, Федя, первый.

– Здравствуйте, Леонтий Иванович! – Строгов за руку поздоровался с Луковым.

– Здравствуйте, Иван Артурович, – ответил тот.

– Так, ну что ж, начнём-с. Костюмерша приходила? – Он открыл костюмерный ящик. – Ага. Вижу. Приходила. Кумачовая рубашенция. Шикарная рубаха. Здорово.

– А что, будем разбойника рисовать? – как-то без особого оптимизма в голосе спросил Герасимов.

– А ты можешь предложить что-то другое? – обернулся к нему Строгов.

– Не, ну, можно, конечно, и разбойника, – протянул Федя.

– А собственно, почему непременно разбойник? Что, раз красная рубаха, значит, уже разбойник? Мятежная личность. И чем это вообще они тебе не угодили? – распалялся Строгов.

– Да все они разбойники и бунтовщики, – сказала Галина Серебрякова.

– Стереотипно мыслите, девушка. И вообще, вам не угодишь. – Строгов сердито швырнул красную рубаху обратно в ящик. – Ладно, мятежные личности вам не нравятся. А кого же вы хотите рисовать?

– Иван Артурович, а давайте какого-нибудь царя изобразим, – робко предложила Катя Яхонтова.

– Царя? Какого? Их много было, аж восемнадцать, – с некоторым раздражением в голосе продолжал говорить профессор Строгов. Он обернулся к старосте группы. – Федя, подойди к Авдотье Семёновне. Пусть она выдаст, что-нибудь с намёком на царя.

Староста тотчас вышел.

– Ну, давайте пофантазируем по поводу царей. Кто из них вас более всего привлекает?

– Пётр-первый, – сказала Галина Серебрякова.

– Пётр-первый? И чем же, Галя, если это не женский секрет?

– Ну, он первый из царей стал ходить без бороды, – ответила девушка.

– Стал ходить без бороды. М-да… Характеристика. А чего это он вдруг стал ходить без бороды? – спросил её Иван Артурович.

– Был очень уверенным в себе, – на помощь подруге пришла Зина Мухина.

– А причем здесь уверенность или неуверенность? Какая здесь связь с бородой? Что разве Александр Невский, Дмитрий Донской или Иван Грозный были неуверенными людьми? Что это вы такое говорите? – распалялся Строгов, – откуда это вы почерпнули такие псевдопсихологические постулаты?

– Да, я где-то читала, что бородатые мужчины менее уверены в себе, – робко сказала Галина Серебрякова.

– Значит, по-вашему, большинство мужчин бреют по утрам бороды для уверенности? А находясь в походе в тайге, обрастают бородами и теряют уверенность? Прелестная девичья чушь. Девочки, милые, вы, наверное, не знаете, что борода – это естественный атрибут мужского лица. Естественный, повторяю. И Пётр – первый ненавидел бородатых бояр потому, что у него самого борода просто-напросто не росла.

– Как это не росла? Разве такое бывает? – удивилась Катя Яхонтова.

– Бывает, и нередко, – продолжил Строгов, – и это заметно по его усам. Обратите внимание на его усы. Только смотрите не отечественные портреты, а зарубежные.

– А какая разница? – спросила Мухина.

– Один е…, пардон, пьёт, а другой дразнится, – рубанул Иван Артурович. – Зарубежные портреты более объективные, без верноподданнических комплиментов. И на тех портретах вы увидите, что усы у Петра были никудышные. Редкие. И бороденка его была не царской. Она у него росла только на подбородке, очень жидко, как у одного известного современного церковного деятеля. Ну, если для протоиерея это еще ладно, куда ни шло, то для царя, это как-то не очень. Но в ту пору некоторые европейские монархи брились по-актёрски. Вот и решил царь Пётр ввести моду на голое лицо. И ввёл её силой, пользуясь неограниченной властью. Из собственного чувства неполноценности. Прямо не царь, а революционер какой-то.

– А, да, кстати, на земле есть несколько народностей, у которых все мужчины гололицые, – подкинул информацию Илья Ефимов.

– Ты прав. Точно. А какие народности? Не помнишь? – обернулся к нему Строгов.

– Ну, индейцы там, и ещё некоторые, – сказал Илья.

– Правильно. Совершенно верно. И по рассуждениям Зины и Галины, они должны были быть чрезвычайно уверенными. Однако, индейцы проиграли войну пришедшим бородатым конкистадорам, а потом и белым американцам, и почти исчезли. Так что, Галя, не стоит увлекаться импортной околопсихологической литературой. Она написана не учёными, а бизнесменами. А вот и Федя. Наконец-то. Ты вовремя. А то Мухина и Серебрякова чуть не убили меня. Ну и что нам прислала Авдотья? О, целый мешок. И что там? – Строгов заглянул в мешок, – что это? Чекмень или камзол? Камзол. Леонтий Иванович, ну, давайте, облачайтесь. Ну, сначала, конечно, рубаху. У-у-у-у, какая рубаха… Нормально? Отлично. Теперь камзол… Ну-у-у-у, прекрасно. Та-а-а-ак-с, а чего-то не хватает. Ага, парика нет. А есть. Вот он. И вот этот паричок, Леонтий Иваныч, тоже, пожалуйста… Ну-у-у-с… А что? Хорош, хорош. Слушайте, а ведь опять чего-то не хватает. Чего – же не хватает?

Он повернулся к группе.

– Ну, кто подскажет, чего не хватает?

– Да, вроде как шпага просится, – подкинула идею студентка Зинаида Мухина.

– А может ему лучше фузею? На плечо, – предложил Борис Рокотов.

– Да ну, на плечо не надо. Только не на плечо. А вот перед собой, просто в опущенных руках, это будет интересно, – подсказал Федя.

– Или пистолет, – сказал Алексей Коровин.

– Это всё очень тривиально. Шпагу, фузею… Ну, нет у нас ни шпаги, ни фузеи. А что есть? – Строгов опять заглянул в мешок, – что нам тут подбросила Авдотья? Что это? Канделябр что ли? А подбросила она нам… А подбросила нам она… Не могу вытащить. Федя, придержи мешок. Спасибо. Ну, вот тебе… Скрипку. Странно, однако… Чёрт-те что. Причём здесь скрипка? – буркнул Строгов. – ну и выдумала. Надо же такое придумать. Мундир и скрипку. Э-э-х, Дуня, ты Дуня!

За его спиной пошёл смешок.

Вдруг Строгов резко обернулся и распрямился.

– Ха! Ха-ха! А ничего смешного. Авдотья-то права. Молодец! Всё правильно. Кто из наших царей владел скрипкой? – обратился он к аудитории.

– А этот, как его… Ну, которого канделябром… – сказал тот же Илья.

– Молодец, Илья, – только не канделябром. Это же Петр…? – начал вопрос профессор, ожидая продолжение.

– Пётр… этот… третий! – вспомнил окончательно Илья.

– Совершенно верно. Пётр-третий, он же Пётр Фёдорович… Его ещё называли гольштинцем.

– А кто это? Что за Пётр Фёдорович? Какой гольштинец-марштинец? Почему не знаю? – спросил Ашот Налбандян.

– Ну, вы, Ашотик, даёте! – восхитился Строгов. – впрочем, вам простительно. А вот им, увы… Царь Пётр Фёдорович – это же внук Петра первого и внучатый племянник Карла двенадцатого. Муж Екатерины – второй. Он любил скрипку. Владел ею довольно виртуозно. И поигрывал на ней Баха. Очень любил, понимаешь, баховскую «Дорожную». Пар-рам-ба-рам-паррай-ра-пум-барай-ра… Леонтий Иванович. Дорогой! Вы же вылитый, вы слышите, вылитый Пётр-третий! Леонтий Иванович, берите скрипку и смычок и садитесь. Садитесь, дорогой! – Строгов похлопал в ладоши. – Так, всё! Отставить разговорчики! Всё, хватит, поговорили. Распределились! Приступаем! Пишем гольштинца. Мужа Екатерины Великой! Исторический сюжет! Курсовая работа. Кто не сделает, тому зачёта не видать. Чтобы к концу сегодняшнего занятия у всех на холсте был гольштинец. Кто не успел, тот опоздал. А все опоздавшие – за проходную.

– Нет, Иван Артурович, лучше – за МКАД, – предложил Федя.

– Правильно, все пойдут за проходную, а ты, как самый одарённый, – за МКАД. Так всё. Шутки в сторону. Начали. Я пошёл. Через два часа зайду. Проверю.

Строгов решительно покинул аудиторию. Но дверь вновь резко открылась. На пороге появилась инспектор учебной части Альбина Ангальтская с журналом и авторучкой в руках.

– Та-а-ак… Кого у нас сегодня нет? – Она прошла по аудитории, делая пометки в журнале. – Не забудьте, сегодня у вас зачёт по истории костюмов. Чтобы все были как один. Я проверю. Всё. Работайте, – она вышла столь же стремительно, как и вошла.

– Ф-ф-ф-у-у-у… Наконец-то ушла! – облегчённо вздохнул Стасик Иогансон, – вот уж персонаж. Настоящая самозванка.

– За что ты её так не любишь? – с улыбкой спросил Леонтий Иванович.

– Да, натуральная самозванка. Ни образования, ни ума, ни фантазии, а командует, словно академик.

– Слушай, Галина. А чем тебе не нравятся разбойники и бунтовщики? – обернулся к Серебряковой Вася Бурлюк, – яркие персонажи. Рисовать одно удовольствие.

– Не люблю бунты и революции, – ответила Серебрякова.

– Вот-те… Да ты же сама первая революционерка! – сказал с улыбкой Коля Дейнека.

– Здр-а-а-а-асте. С каких это дел? Ххо! Я и революционерка? – возмутилась Галина.

– А то нет? Ты же за два года пятерых любовников поменяла, – подкинул информацию Сашка Куприянов и рассмеялся.

– А это не твоё дело. Нечего подсчитывать. И хватит лыбиться! – возмутилась Галина.

– Да причём здесь я, если это заметили даже первокурсники! – не унимался Куприянов. – Кстати, твой любимый Пётр-первый с его реформами и методами был настоящим экстремистом и революционером.

– Да и по характеру, если бы не был царём, то, наверное, стал бы разбойником, – высказал предположение Илья.

– Ну, это не факт! – возразил ему Федор, – просто он получил аристократическое воспитание. Привык, чтобы ему во всём потакали. Не терпел возражений. А разбойником он не стал бы, так как здоровье у него было не шибко крепкое.

– Как это не крепкое? – с возмущением в голосе спросила Серебрякова.

– Да вот так… Его слабым звеном была собственная опорная система.

– То есть? Что бы это могло значить? – удивилась Мухина, – расшифруй.

– Его стопа не соответствовала росту, – продолжил Фёдор, – поэтому он и ходил с посохом. Но, что касается тебя, Галюсик, то ты сама себе противоречишь. Своей влюблённостью в Петра ты точно стопроцентная революционерка.

– Да, прям уж там! Как же. Уже и ярлык навесили, – не сдавалась Серебрякова. – Я, между прочим, не увлекаюсь, как некоторые, композиторами – сочинителями революционных песен.

– Поэтому ты увлекаешься Чайковским, и думаешь, что твой Чайковский не революционер? – спросил Костя Сомов.

– Костян, думай, что говоришь, – подала голос Мухина, – Чайковский не писал «Марсельез» и «Варшавянок».

– А кто как ни он ввёл в музыкальную практику принцип расходящихся октав? А это уже революционный шаг, – сказал Мишка Малевич.

– Ну, ты прогнал, – возмутилась Катя Яхонтова. – Тебя послушаешь, так и изобретатель стиральной машинки тоже революционер?

– А то, нет! Да любое изобретение есть революционный акт. Если бы мы развивались только эволюционно, мы бы до сих пор не вылезли из пещер, – произнёс Илья Ефимов. – Революции нас окружают. И очень точно по этому поводу сказал Виктор Гюго в своём «девяносто третьем годе»: «революция есть имманентная сила, которая теснит нас со всех сторон, и которую мы называем необходимостью». Человек вообще рождается уже революционером.

– С какого перепугу ты это вывел? – спросила Мухина.

– А с такого, что он преодолевает одно состояние, входит в другое, причем с кровью, – продолжал Илья.

– Ты, конечно, вместе со своим Гюго, сказанул, как будто кило мыла отвесил. Но может, хватит языком трепать? Революция, революция… Треполюция! Надоело! – зло сказал Федя Герасимов.

– А ты, что хочешь сказать, что ты эволюционист? – смеясь, повернулся к нему Витя Крылов. – Ну, если так, тогда отдай мне свой мотоцикл. И не звони по десять раз на дню по телефону. Не любишь разбойников. А на одном из твоих пейзажей, я заметил, очень уж так душевно выписан вулкан.

– Ну, уже до моих пейзажей добрались! Рисовать надо хорошо! – рубанул Федя.

– Ты же сам любишь повторять: учитесь у природы. А вулканы и есть природные возмутители. Настоящие революционеры! – напомнил ему Сеня Баженов.

– Леонтий Иванович, а вы чего-то сегодня молчите? Прям какой-то не такой… Скажите, что-нибудь, – обратилась к натурщику Катя Яхонтова.

– Да, вы говорите, говорите. Мне очень интересно вас послушать. Я потом… Впрочем, если уж до меня дошёл черёд, то я скажу так. От дождя и вулканического пепла можно укрыться. А от революции не укроешься и не спрячешься. Она же это, как ты сказал, Илья? Импо… Пардон…

– Имманентная сила, – напомнил ему Илья Ефимов.

– Во-во, имманентная сила. А это вам не какое-то бессилие.

– Леонтий Иванович, а за кого были ваши родственники в революцию и в гражданскую войну? – спросила его Зина Мухина.

– Да, по-разному… Кто где. Одни у белых, другие у красных.

– А, вы сами-то, если случись революция, за кого были бы? – спросила молчавшая до этого Тамара Нестеренко.

– Не знаю, Тома. Но, уж точно не за тех, кто её спровоцировал, – ответил Леонтий Иванович.

– А кто виноват в революциях? Ну, то есть, кто их провоцирует? Как вы думаете? – спросила Серебрякова.

– Да, кто, кто? – Натурщик вскинул плечами. – Вон Илья же сказал: имманентная сила. Значит, сами цари и виноваты. А вместе с ними все помещики и дворяне. Кстати, и своими дворцовыми переворотами они подавали своим подданным прекрасные примеры. По сути, учили народ, как надо поступать с царями, если те не очень-то соблюдают их интересы. Хотя для публичного пользования запустили в народ библейскую мульку, что любая власть от Бога.

– Так, это, Леонтий Иваныч, а всё-таки, ваши-то родители были кто? – поинтересовался Федя.

– Да, вот как раз получилось так, что… – Леонтий Иванович прокашлялся. – Мама была… из… э-э-э… графской семьи, а отец из… извините… из помещичьей.

– Ну, тогда вы точно были бы на стороне своих, – резюмировал Витя Крылов.

– Ты думаешь? – повернулся к нему Луков.

– Сто пудов! – уверенно провозгласил Крылов.

– А я вот, как-то не уверен. Кто его знает? Невозможно сказать определённо. Не знаю, не знаю… – пробормотал натурщик. – Да и родился я, не то что после революции, а после войны. И потом, не забывайте, что на стороне революции были многие дворяне, учёные, офицеры и даже генералы. Всё, как и во французской революции.

– Не, ну после всего увиденного, прочитанного, лично пережитого, у вас, наверное, появились другие симпатии? – не отставал Герасимов.

– Да… Как вам сказать… Вы знаете… Как-то вот не появились… Всё очень противоречиво. В общем, ничего определённого сказать не могу.

– И ничего, Леонтий Иваныч, ничего. Мы сейчас всё узнаем, – как-то очень уж покладисто предложила Катя Яхонтова.

– Что узнаем? Как узнаем? – засмеялся Сеня Баженов.

– Как это, вообще, можно узнать? – пробурчала Тома Нестеренко.

– Да всё до обидного просто, – продолжила Катя Яхонтова, – сейчас мы все вместе проведём небольшой спиритический сеанс с кратковременным переходом в прошлое. Наподобие машины времени. Закрываем плотно окна. Давайте все шторы закроем. Становимся вокруг подиума. Все поворачиваемся направо, то есть стоим левым плечом к центру. Портреты поднимаем выше головы, как бы закрываем ими Леонтия Ивановича. Идём вокруг него против часовой стрелки. Совершаем двадцать пять кругов вокруг нашего Леонтия Ивановича.

– А почему двадцать пять? Часов-то двадцать четыре? – спросила Мухина.

– Зина, помолчи. Потому, что прошло два с половиной века, двадцать пять десятилетий. Так, ну всё! Все замолчали. Три раза глубоко вздохнули. Идём против часовой стрелки, приговаривая: Леонтий Иваныч царём станет на ночь. А лютый Емеля придёт в это время.

– Катерина, хорош, пургу гнать. Давайте рисовать! – рассердился староста группы.

– Федя, закрой рот. Успеешь нарисовать. Уже перерыв подоспел, – отрезала Катя.

– Погоди, Катя. А свет? Надо же выключить, – осторожно подала голос Серебрякова.

– Не отвлекайтесь. Сам потухнет, – почти скомандовала Катя и продолжила утробным голосом. – Повторяйте за мной, только не орите: Леонтий Иваныч царём станет на ночь. А лютый Емеля придёт в это время.

– Ой, ну, труба. Дурдом. – простонал Федя, присоединяясь ко всем.

Все двинулись вокруг подиума, бормоча заклинанье. Лучше всех, очень удачно басил Федя. Но иногда он из чувства противоречия пытался переходить на шутовской фальцет. Это же самое проделывал и Семён Баженов. Но после третьего круга все участники поддались общему настроению, и хор выровнялся в одну тональность.

На пятом круге случилось невероятное – на потолке сначала очень ярко вспыхнули, а потом вдруг перегорели все лампочки. Аудитория погрузилась во тьму.

– Ой, мамочка, – тихо простонала Мухина.

– Леонтий Иваныч царём станет на ночь, а лютый Емеля придёт в это время, – продолжили все остальные.

Голоса становились всё тише и тише.

Вскоре на фоне полного мрака появилось желтоватое светлое пятно. Это высветился парик. Затем из тьмы проступила голова, плечи и вся фигура. Свет нарастал. Светлее становилось и от свечей в настенных канделябрах. И когда в помещении стало совсем светло, Пётр Фёдорович поднялся из кресла. Сделал пару шагов вперёд. Затем поводил по струнам скрипки смычком, издав мрачный, нестройный и очень противный скрип. А потом, сделав фуэте на одной ноге, как-то очень ловко, картинно, взмахнул смычком и заиграл «Дорожную» Баха.

В дверь постучали.

– Заходи, Лизок! Заходи, любовь моя!

Вошла Елизавета Воронцова.

– Ну, что? Продолжим?

– Да, продолжим. Ты всё переписала начисто?

– Да, дорогой.

– Отлично. И что у нас получилось? Прочитай, пожалуйста.

– В самое ближайшее время следует: первое – гвардейский полк, выписанный из Шлезвиг-Гольштейна разместить при дворе.

– А почему, Петя?

– Катенька, русские гвардейцы, хоть и красавцы, как на подбор, но служить совершенно не умеют. Исправно и регулярно они выполняют только пьянство, буйство и распутство. Не царский двор, а вертеп какой-то. Но, что самое неприятное, они склонны интриговать против неугодных им правителей. Поэтому, завтра же русских гвардейцев отправить в полевые лагеря для повышения военного ремесла, сдачи зачёта на знание устава дворцовой караульной службы и репетиции принесения присяги. Распустились при дворе. Не охрана, а сброд. Я заметил такое отличие от той армии, что видел я у дядьки своего в Гольштинии, русские офицеры любят щеголять регалиями, но служить не любят. Сплошь гуляки, хвастуны и фанфароны. Читай дальше.

– Второе. Тоже по армии. Мундиры укоротить, чтобы они стали более удобны в полевых условиях. Третье – по образованию: создать воспитательные дома для детей военных инвалидов из нижних чинов, открыть воспитательное общество для девиц, устроить музыкальный театр. Четвёртое – учредить музыкальную школу для талантливых детей из малоимущих семей. Пятое – образовать вместо нынешних двадцати трёх сорок пять губерний. Сами губернии поделить на уезды вокруг городов и крупных сел, где есть церкви. В губернских центрах открыть народные училища, чтобы местная молодёжь училась на местах. А в уездах открыть местные училища, а при церквах – школы. Организовать экспедиции по изучению восточных земель. В России нужен департамент картографии. Сибирь нуждается в управлении на местах. Её поделить на три губернии Тобольскую, Иркутскую и Колыванскую.

– Есть. Записано.

– Пиши дальше, Лизок. Освободить русских крестьян от крепостного позора. Над нами Европа смеётся. Стыдно. Своими же православными торгуем. Это худший из позоров. Далее. Пора установить государственную судебную систему. Ввести суды для дворян и учинить наказание помещикам за убийство крестьян, как за тираническое мучение, в виде пожизненной высылки. Для горожан установить суды – магистраты. А для крестьян – расправы. А ещё ввести объединенные совестные суды – мировые, для разрешения имущественных и других споров, не требующих наказания. Напомни мне, о чем мы с тобой говорили давеча.

– О староверах.

– Вот, вот… Прекратить всякое преследование старообрядцев. Далее. Войну в Пруссии прекратить, так как она заела казну. Не нужна нам эта война. Скоро нечем будет платить жалованье. А для усиления финансов необходимо учредить государственный банк, и выпустить ассигнации. Ввести вольности в торговлю, как внутри страны, так и за рубежом. Образовать экономическую коллегию. Открыть коммерческое училище. Ввести монополию на государственное содержание монастырей и монахов.

– Петенька, с юга доносят, гарнизоны турецких крепостей совершают набеги. Крадут детей, юниц и отроков.

– Это дерзко с их стороны. Пиши. Сразу же по окончании прусской кампании направить войска на юг и очистить Причерноморье от турок. Вот эта война нам нужна. Нам необходим покой на юге. А в Европу лезть нам совсем не надо. Нам бы экономику у себя наладить и культуру. А посему, нам до зарезу нужен флот на юге, чтобы обеспечить покой на южных рубежах, и с выходом на Босфор и Дарданеллы. Написала?

– Да. Петенька, сегодня Катя Дашкова мне сообщила, что Кирилла Розумовский в обиде на тебя за то, что ты отдалил его от двора.

– Скажите, пожалуйста. Обиделся. Их сиятельство, граф Кирилла Розумовский обиделись на нас. На обиженных воду возят! Читал бы побольше. Не люблю красивых бездарей. Его брат хоть пел отменно. А этот бестолочь. Ни знаний, ни фантазии. Полный нуль. А ещё поучает Ломоносова. Стыд и позор! Президент академии наук не то, что не академик, а вовсе полуграмотный красавчик. Да ещё и недавний свинопас.

– Петенька, ну, когда это было? Свинопасом он был двадцать лет назад. Точнее, он пас телят, – осторожно возразила фаворитка.

– Лизонька, не защищай его. Извини, дело, разумеется не в свиньях или телятах. Но ты сама произнесла: прошло двадцать лет. За это время, общаясь с академиками, можно было бы набраться от них разума и самому написать какой-нибудь трактат. А он только важничает и губы надувает. Хоть бы какой-нибудь наукой сам заинтересовался.

– Ну, что поделаешь – превратности судьбы. Брат оказался фаворитом. Да и сам Кирилла Григорьевич тоже ведь породнился с императрицей Елизаветой Петровной.

– Да, ясно. Всё понимаю. Случается. С кем не бывает. Ну, повезло, выпала счастливая карта, так и сам не будь промах – расти. Я кажется, распалился? Прости. Но ты, на всякий случай, будь осторожна с Дашковой. Конечно, понимаю, сестра. Родная кровь. Но вы с ней совершенно разные. Прошу тебя, заклинаю, будь осторожна. Не доверяйся ей. Мне думается, от неё можно ожидать всего, что угодно.

– Но это она сообщила мне, что жена твоя Екатерина уже родила от Григория Орлова. Мальчика назвали Алексеем.

– Ну, то, что сестра сообщает тебе, знает вся дворня. И служит она и вашим, и нашим. Самая беспроигрышная позиция. Однако то, что творит моя Екатерина, это дурно. Ох, гадина. Она ставит под удар нашего с ней Павлушу.

Он вскочил. Прошёлся по кабинету. Наконец, остановился поодаль.

– Пиши. Немедленно… – он замолчал, плотно сжав губы и насупив брови. Потом опять принялся ходить по кабинету, сцепив ладони. Вновь встал, как вкопанный. Затем рубанул воздух кулаком. – Да. Немедленно! Так и пиши. Немедленно. Утром. Арестовать её. Всё. Дальше это продолжаться не может. Иди ко мне, любовь моя.

Они приглушили свет и упали в кровать. В полутьме чуть слышно скрипнула дверь. В комнату прокралась женщина. Она сгребла со стола бумаги и тотчас выскользнула прочь.

В покоях Екатерины шло совещание. Присутствовали офицеры-гвардейцы братья Орловы, Рославлёв, Ласунский, Пассек, Бредихин, граф Панин, князь Вяземский брат елизаветинского фаворита Кирилл Разумовский.

– Матушка. Ты наша царица. На тебя возлагаем надежды, – тихо говорил князь Михаил.

В дверь постучали.

– Кто там? – Встревожилась Екатерина, – Алёша, посмотри.

Алексей Орлов подошёл к двери.

– Кто? – спросил он.

– Это я, – тихо ответил женский голос.

Алексей отворил дверь.

– Заходи. Какие новости?

Вошла Екатерина Дашкова.

– Вот, прямо от них. – Она протянула бумаги. – Украла со стола из его кабинета.

– Что там, Алёша. Читай, – поторопила Екатерина фаворита.

– Читаю. Ага… Гольштинских гвардейцев разместить во дворце. Русских гвардейцев отправить в летние лагеря на манёвры. Ну, да, а как же… Нас хочет отстранить, а своих, стало быть, расставить. Да это же форменная измена. О! А вот ещё краше. Слушайте шедевры гольштинской мысли. Мундиры укоротить. Ну да, а как же, в поддергайчиках мы ещё не ходили. То-то смеху будет. Как же. Картографию хочет учредить. А то мы свою землю не знаем. Учить нас вздумал. Мы вроде бы и сами с усами. Та-а-а-к… Это тоже полная чепуха… Это вообще полная дурь… О! Крестьян освободить, а помещиков наказывать. Совсем с ума сошёл. Скоро холопов помещиками поставит.

– Дальше что? – спросил Григорий.

– Староверов оставить в покое. Экий либерал, однако. Дальше… Войну прекратить. Учредить банк и выпустить ассигнации. Ну да, бумажками начнём рассчитываться в карточной игре. – Алексей захохотал. – Очень умно, ничего не скажешь.

Его настроение поддержали все присутствующие.

– Что дальше? – первой перестав смеяться, и с нетерпением спросила Екатерина.

– Ага… А, дальше… Войска перебросить на Причерноморский театр против турецких крепостей.

– Что ещё?

– Да, понаписывал премножество сущих глупостей, просто порвал бы всё, плюнул и размазал Та-а-а-ак… Это тоже дуристика. А вот это уже не очень…

– Что? Что там? – опять вскинулась Екатерина.

– Что, что? – приложил к уху ладошку Вяземский.

– Да, вот… Немедленно арестовать бывшую жену мою Екатерину, так как она, родив бастарда от гвардейца, поставила под удар сложившуюся традицию престолонаследия. Вот это новость, – медленно протянул Алексей. Это стоит всего остального. Не ожидал я от него такого. Это уже слишком.

– Вот паразит, – негромко возмутился Рославлёв. – Надо завтра с ним основательно поговорить.

– Завтра… Завтра будет уже поздно, – сказал Бредихин. – Этим указам он уже устанавливает свой порядок. Это уже переворот.

– Тут надо не разбираться, а действовать на опережение! – напористо произнёс Григорий.

– Да, на утро откладывать нельзя. Всё упустим. – Алексей сжал кулаки. – Утра ждать нельзя.

– Англичане говорят: никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. А промедление смерти подобно. Я убеждался в этом много раз, – изрёк граф Панин.

– Какие предложения? – спросил Пасек. – Я предлагаю пшату.

– Нет. Тут уже надо фузею, – предложил Рославлёв. – Бах, и мозги на подушке. Я сейчас сбегаю в оружейную.

– Не надо никуда бежать, у меня есть пистолет, – сказал Бредихин.

– Шума много. Краше канделябром по темени и аминь, – прохрипел Алексей Орлов.

– Кровопролитие нежелательно, его потом скрыть будет невозможно, – осторожно сказал князь Михаил.

– Да, это лишнее, – поддержал его граф Панин.

– Я тоже думаю, что следы крови могут вызвать ненужные пересуды, – сказал Разумовский.

– Дык, я могу руками, просто, голову на бок… Делов-то… – сказал Алексей.

– Алёшка, давай-ка лучше шарфом. Надёжнее. И тихо, и следов не останется, – предложил Григорий.

– Да, да, Гришенька, ты прав. Остановимся на шарфе, – сказала Екатерина. Она встала, подошла к Дашковой. Обняла её. – Ты героиня, Катюша. Я обязана тебе. Если виктория будет наша, проси, что хочешь. Но как мы выдадим всё это двору и свету? – она обернулась к Алексею.

– Нажмём на обоих лейб-медиков. И на Кондоиди, и на Санчеса. Они грамотные лекари и напишут всё, что нам надо, – ответил Григорий. – А не напишут, так…

– Да, напишут, напишут, это по их части. Никто из них ерепениться не станет, – поспешил князь Михаил. – А в народ запустим слух, что император злоупотреблял вином, нередко доводил себя до полного изнеможения. В горячке творил престранные, а то и вовсе непотребные вещи. Вешал пойманных крыс за хвост. Завёл фаворитку. Прелюбодействовал.

– Государственными делами не занимался. Предавался плотским утехам, да на виоле поскрипывал, – поспешил добавить граф Панин.

– Указы странные издавал, – потряс бумагой Орлов, – дело вёл к преданию государственных интересов.

– Ну, что тогда по бокалу вина и вперёд? – заторопил всех Пасек.

– Разливай, – сказал Бредихин. – А то уже полночь.

Пасек разлил вино по бокалам. Все встали. Выпили молча.

– Пора, – сказала Екатерина. – Ступайте, гвардейцы. С Богом. Мы будем ждать вас с Викторией. И пришлите сюда обоих лекарей, и Кондоиди, и Санчеса. А вы, князь Михаил, останьтесь. Мне с вами надо обсудить манифест. Присаживайтесь. Берите бумагу и перо. Пишите. Волей Божьей Император Пётр Фёдорович скончался от… от… Что бы такое придумать? Где те лекари? Вечно их не дозовёшься. Хоть умри. Ну, давайте для начала напишем от…

– Ну, пусть будет от апоплексического удара, – подсказал Вяземский.

В этот момент тишину дворца разорвал короткий истошный крик. И снова повисла тишина. Екатерина резко поднялась, метнулась к иконе, опустилась перед нею на колени, замерла в низком поклоне и принялась неистово молиться. Князь Вяземский тоже вскочил и перекрестился.

– Всяка власть от Бога, – тихо произнёс он. – Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного.

В гаштете на левом берегу Прегеля за столом сидели четыре казака. Один из них писал письмо, а другой диктовал:

– Пиши. Царь Пётр Фёдорович даровал нам короткий мир. Но он помре от каких-то там колик. А новая царица, матушка Екатерина, отдала указ опять воевать немцев и Мазуров. Хоть сами оне тоже все немцы. Но кто их там разберёт, кто из них правильнее. Завтра опять идём в наступление. Молитесь за меня, как я за вас. Прощайте.

Ну, спасибо, земеля. За мной кружка вина. Эй, кельнер. Ком цу мир.

– Нет, нет! – воспротивился тот, который писал. – Я сегодня из рук Ильи Фёдоровича Денисова получил вахмистра. Мне и проставляться. Кельнер! Ком цу мир! Тащи вина и гармошку!

– Землячок, а как же это наш командир полка так расщедрился? Он ить только неделю назад отходил тебя плетью за потерянного коня. А нынче сам же дал тебе урядника. Ну, и чудны дела твои, Господи.

– Ну чего там, чудны. Я же не виноват, что этот породистый тракенен был такой норовистый, вот и потерялся. Разве ж можно одному человеку в бою удержать целый табун, когда вокруг пули и ядра свищут. Кони, они же боятся дыма и огня. Конечно, тогда после того боя он поднял на меня руку. Да всё сгоряча. Но опосля-то скумекал: нельзя ему без меня. Я его первый помощник по конному делу. Я на него зла не держу.

Подошёл кельнер с гармошкой. Вахмистр накинул на плечи ремни гармошки, заиграл баховскую «Дорожную» и ёристо запел:

В дверях кабачка появились два офицера. Они остановились, наблюдая казацкое застолье. К столу казаков подошли два официанта. Они выставили на стол вино и закуски. Один из них разлил по кружкам содержимое одной бутылки. Но казаки продолжили пение. Гармонист сделал залихватский проигрыш и продолжил:

– Э-э-э-эх! Молодец, – похвалил гармониста один из казаков.

– Эй, погоди, – окликнул гармонист кельнера и протянул гармошку. – Забери. Ну, дорогие мои землячки, с богом. Ваше здоровье, да за мои новые регалии.

– Главное, твоё здоровье, земеля. Сегодня мы пьём за тебя. Я за то, чтоб ты стал генералом, то есть по-нашему, атаманом. Будем здравы, не помрём.

Офицеры направились к свободному столику. Старший из них сказал другому:

– Гляди-ка, Мишель, на того урядника с гармошкой. До чего, каналья, похож на гольштинца. Это ж надо. А покличь-ка его к нашему столу. Где это мы ещё с тобой увидим эдакую фантазию.

Старший офицер занял столик, подозвал кельнера и сделал заказ. А юный офицер подошёл к бражникам. Представился.

– Поручик Астраханского полка Михайло Кутузов. – Казаки притихли. – Неугодно ли вам, урядник, подойти к нашему столу. Вас приглашает подполковник Александр Васильевич Суворов, сын коменданта Кенигсберга.

– А что я такого сделал? – вахмистр покраснел, вспотел и выпучил глаза.

– Ничего страшного. Просто, господин подполковник находит странным ваше личное сходство с покойным императором.

Казаки рассмеялись.

– Ну, земеля, тебе и тут повезло, всюду ты в отличии, не понос тебе, так золотуха.

Урядник поднялся. Одёрнул мундир. Подошёл к соседнему столу. Представился.

– Вахмистр Донского казачьего полка Емельян Пугачев.

– Слушай, вахмистр, не догадываешься, чего это я тебя позвал? – спросил подполковник.

– Никак нет, господин подполковник! Скажете, узнаю.

– Ну, меня-то ты знаешь?

– Так точно, господин подполковник. Господин поручик сказал, что Вы сын генерал-аншефа Василия Ивановича. Так это, стало быть, про Вас сказывают… э-э-э-э…

– Что сказывают?

– Да, пустое.

– Ну, говори, раз уж заикнулся.

– Не осерчаете?

– Обещаю.

– Ну, так это… Суворову идёт успех, он взял его не просто. А любит Сашка только тех, кто ниже его ростом.

– Вот сволочи. Ты слыхал, Мишок? И кто же этот ёра, что сочиняет такое? Уж не ты ли, часом?

– Никак нет, Ваше высокоблагородие. Мне не положено, я чином не вышел. Я на такое неспособный.

– Ишь, ты. Неспособный. Агнец божий. А наяривать на немецкой гармошке и горланить скабрёзные песни, значит, способный? Сам, небось, сочинил? Только не отпирайся.

– Так точно, господин подполковник! Сам. Простите… Ну, это ж так, с куража, да в шутку.

– Ты видал такого шутника, поручик? Ну, так слушай, шутник Емеля. Ты царя видел?

– Видал. Но издали. А что?

– А вот то-то и оно, что издали. Похож ты шибко на него. Личностью, то бишь.

– Да, что Вы, господин подполковник, разве ж можно мне, в моём-то звании, да с моёй-то мордой быть похожим на батюшку царя-императора.

– Ну, ты не строй из себя божью коровку. Физика, то бишь, природа, она ведь не разбирает кто какого роду-племени, а даёт обличье по своему усмотрению. Вот ты казак донской. А он – гольштинец. Но похожи вы оба с ним, как две фиги-дули, даром, что на разных кулаках. Плесни ему, Мишель, винца нашего. Ох, фантазия! Ты откель будешь-то, казак?

– Дык, это… Зимовейские мы.

– Эвон как? Ты слыхал, Мишель? Зимовейский? Разинское, бунтовщицкое гнездо. Фантазия. Ну, будь здоров, вахмистр, только смотри, сам не забалуй. Будем здравы, урядник.

Они чокнулись. Емельян маханул кружку и обмакнул бритые губы обшлагом.

– Слушай, Емельян, – обратился к нему Суворов. – Ты ведь грамотный?

– Ну, так… Немного… Читать да писать умею…

– А не пошёл бы ты ко мне в полк? Перевод я беру на себя. Всё оформлю, как положено. Мой батюшка поможет. Тебе самому и делать ничего не придётся. Только согласиться. А? Подумай. Обещаю через полгода прапорщика.

– Благодарствую, господин подполковник. Но как же мне без моих-то друзей? Да и командир мой полковой, Илья Фёдорович Денисов будет серчать. Ему без меня никак. Я у него правая рука по конной части.

– Ишь ты какой, однако. Ну да ладно. Это дело вольное. Но ты молодец. Будь здоров. Прощай.

Екатерина спустилась с возвышения, на котором стоял трон. Игриво бросила в разные стороны державу и скипетр. Их тотчас поймали фавориты.

– Бал-полонез! – объявила она, и музыканты грянули полонез Огинского. Величаво пройдясь по кругу, она опустилась на софу.

В зал с нижайшим поклоном вошёл граф Панин. Он подошёл к сидящей на софе царице. Чмокнул протянутую ручку.

– Добрый вечер, матушка. – Я могу пригласить вас на танец-полонез?

– Здравствуй, любезный Пётр Иванович. Отчего же нет. А какие новости?

– Виктория. Полная Виктория. Матушка, Польша наша. Наш друг Станислав Понятовский уже на троне. А граф Огинский уже пришёл к нему с поклоном. Ты угадала с полонезом. Войска будем отзывать или пускай пока там квартируют?

– Ни то и ни другое, дорогой. Зря переводить провиант и фураж не стоит. Готовьте указ о посылке армии на юг. Пора нам взяться за турок, а то расшалились. Настал час подумать о расширении границ империи и о выходе на Босфор и Дарданеллы.

– Гениально. Слушаюсь, матушка. Осмелюсь доложить. Вон доносят из разных мест. Появились самозванцы. Уже изловили Антошку Асланбекова, разорившегося армянского купца. Сеял в народе слух, что он не более и не менее, как сам царь Пётр Фёдорович.

– Экий нахал.

– Да, матушка. Чистый нахал, истинное дело. Смуглолиц, почти черномаз, чернобров, а поди-ж ты, осмелился.

– Ну, так поймали?

– Изловили, матушка. Сделали ему правку рёбер плетьми и отправили в Нерчинск.

– Ну, и славно.

– Ан не даёт покоя некоторым имя друга Вашего бывшего. Беглый рекрут Ивашка Евдокимов пошёл дальше. Поднял было бунт в нижегородской губернии.

– Много имений пожёг? – спросила царица.

– Не успел.

– Изловили?

– Вовремя. Не дали шибко разгуляться. Поймали. Всыпали ему плетей. Отправили туда же.

– Вот и преславно.

В дверях появился князь Вяземский. Он согнулся пополам. Едва разогнувшись, подошёл к руке царицы.

– Нижайше припадаю к ручке Вашей сахарной, матушка. – Он глянул с улыбкой на Панина. – Разрешите, граф, отнять у вас матушку нашу благодетельницу?

– Извольте, сударь.

– С чем пожаловал, князь Михаил?

– Матушка, заступница. Час от часу не легче. Не успели с одним самозванцем сладить, так на его место ещё три объявились. Ну, прямо, гидра какая-то. В Воронежской губернии беглый солдат Орловского полка Гаврила Кремнёв объявил себя капитаном императорской службы. Так пособники подзудили его взять имя императора Петра-третьего. Людишек простых в уездах он смутил немало. Они встречали его с хлебом – солью и даже с колокольным звоном. Но ватагу свою разбойничью обучить не успел. Наш полк выступил против него. И как только дали по их порядкам несколько залпов, они и в россыпь.

– Взяли смутьяна? – спросила Екатерина.

– Взяли, матушка, как не взять. Пленили. Как прикажете с ним поступить? Может вздёрнуть, для острастки? – предложил князь Вяземский.

– Не надо. В Нерчинском остроге ему место, – царица вздохнула сокрушённо, – что делать с ними холопами, не знаю. Ведь хочу их освободить. Хочу! Но как? Если они сейчас бунтуют, то, что будут творить, когда свободу почуют?

– Рано им давать волю. Несмышленые они ещё. Помните беглого солдата Брянского полка Чернышёва Петьку? Его пленили. Били. И в Нерчу отправили. Так он и там стал воровать. Смутил охрану и местное население. Ему привели коня с провиантом.

– Да, вы что?

– Да, вот те крест! – князь перекрестился. – Просто, поразительно. Какой силы смутьян. Бежал на коне из острога. Добро, что недолго бегал. Поймали. Отправили в Мангазею.

Вошёл фаворит Григорий Потемкин.

– Здравствуй, душа моя, владычица. Разреши ручку твою поцеловать. Добрый всем вечер.

– Здравствуйте, князь, – ответили присутствующие. – Позвольте, князь Михаил, отнять у вас красавицу нашу всероссийскую.

– Здравствуй, Гришенька. Может, хоть ты меня порадуешь.

– Порадую, матушка, непременно порадую. Ещё одного бунтовщика изловили.

– Это ещё кого?

– Да, Федота Богомолова, что дерзнул объявить себя царём. Сначала-то он остерегался это делать, но людишкам он уж больно смышленым показался. Не поверили, что он бывший крепостной. Сами предложили ему сознаться, что он де царь. Он и согласился. Вот только, только получил я весть, что взяли его. Но до царского указа не дотянул.

– Нешто сбежал? – Екатерина подняла на фаворита глаза.

– Отдал Богу душу по дороге в острог.

– Так, ну довольно вам потчевать меня горькими новостями. Что у нас на юге?

– А на юге у нас, матушка, виктория. Вот от фельдмаршала Румянцева как раз и донесение поспело. Туртукаем овладел генерал-майор Суворов, который и сообщил ему так: «Слава Богу, слава вам; Туртукай взят и мы там!»

– Каков балагур этот Суворов. Хорошая новость. Не тот ли это Суворов, что сын генерал-аншефа Василия Ивановича?

– Да, государыня. Это он, тот самый Александр Суворов. Тот, что отличился в Восточной Пруссии под мазурским городом Кольбергом, по – ихнему, Колобжегом.

– А как он собой? Хорош ли?

– Умён зело. Талантлив. Чистый военный. Но собой не очень-то. Ростом невелик, тщедушен, негромогласен, да ещё и сутул.

– Ну, тогда пошлите Суворову Александру Васильевичу «Георгия второй степени» и звание генерал-поручика.

– Всенепременно, душа моя.

– Гришенька, а скажи мне, любезный мой дружок, как у нас обстоит дело с государственной казной?

– Матушка. Как ты сказала, так мы и поступили. Создали государственный банк.

– А бумажные ассигнации не забыли отпечатать?

– Да, как же это можно? Мы ничего не смеем забыть из того, что начертала твоя монаршая рука. Отпечатали ассигнации, и теперь у нас казна трещит от поступлений. Ты гений, матушка. Такое ни один русский царь не придумал.

– Молодец, Гришенька. Что-то подустала я сегодня. Проводи меня, дружок, в опочивальню.

В придорожном трактире за кружкой вина сидел казачий хорунжий. Поодаль, за соседним столом негромко вели разговор местные мужики.

– Так взяли его вместе со всей компанией, – полушёпотом докладывал один другому.

– Мой свояк говорит, что всех их пытали, – негромко сказал другой.

– Уже запытали. Насмерть, – безнадёжно махнул рукой третий. – Не знаю, как все остальные, а сам-то казак, сказывают, помер.

– Да ты, что? – первый перекрестился. – Вот ведь душегубы.

– Да, отдал Богу душу, – повторил второй и тоже перекрестился.

– Нету с ними, супостатами, никакого сладу, – перекрестился третий.

– Слушай, а может ошибочка вышла? Ведь ён, крепкий был мужик. Вон, глянь-ка за соседним столом сидит служивый. Не ён? Давай, поспрошаем. Эй, служивый? Иди к нам. Бери с собой кружку. Сидай. Потолкуем.

– Здоровы будем, мужички-казачки. Как поживаете? – присоединился к ним военный.

– Да, живём, как можем.

– Точнее, как дают.

– Ты сам-то, кто?

– Откуда будешь?

– Хорунжий Емельян Пугачёв. На побывке по случаю ранения. Но тоскливо мне тут. Вот завтра уже пойду обратно турок воевать. А то ить засудят. В войсках не до шуток.

– Ишь, ты… Фронтовик, стало быть.

– Фронтовик.

– Из какой станицы?

– Зимовейский.

– О! Зимовейский. Хорунжий, говоришь?

– Да, хорунжий. Отличился в Бессарабии при взятии турецкой крепости Бендеры, – доложил Емельян. – До этого воевал в Восточной Пруссии. Там тоже одолели мы немало немецких крепостей.

– Семья есть?

– Есть. И жена, Софья Недюжина, и детишки малые.

– Слушай, казак, а не брешешь ты?

– Кто? Я? Да, где ж ты видел, чтобы хорунжий брехал? Да, я тебе щас, как двину в харю. Чтоб я брехал. Я у командира нашего полка Ильи Фёдоровича Денисова правая рука по конной части.

– Да, погоди ты, не серчай, казак. Я ведь не к тому. Ты шибко на царя похож.

– Какого царя? У нас же царица.

– Да на того царя, которого царица того… Убрала, чтобы самой сподручней с другими стало быть шуры-муры водить.

– А ты вон об чём… Это я знаю. Мне говорили, что похож. Ну и что из этого? Физика, то бишь природа, она ведь не спрашивает какого ты роду-племени, а даёт обличье не спрося, согласен ты, али нет. Он – гольштинец, а я казак-Донской. Но похожи мы с ним, как две фиги-дули, даром, что на разных кулаках.

Мужики рассмеялись.

– Ну, ты и вправду складно по-учёному говоришь. Нет… Не казак ты.

– Тьфу ты! Ну, а кто же я? Вот те крест! – Емельян перекрестился.

– Да, как бы ты не клялся, и что бы ты не говорил, а так учёно, как по книге, может гутарить только сам царь-батюшка. Али я брешу, мужички?

– Правильно.

– Верно.

– Хорошо говоришь, дорогой. Зело складно. Да только просто так похожими люди не бывают. Я что-то не видел, чтобы у нас в округе был кто-нибудь похож на нашего старшину. А ты вылитый царь Пётр Фёдорович.

– А ты видел его, Петра-то Фёдоровича? – спросил Емельян.

– Да, кто ж его не видел? Евонна парсуна даже туточки висела, в ентом трактире. Так что, не сумлевайся. Ты винца-то выпей. Выпей. Эй, хозяин! Принеси нам ещё винца. Ты вот что, иди к нам. Мы тут вокруг тебя такую ватагу соберём, что Москва с Петербургом так вздрогнут, ажно маковки попадают.

– У-в-о-о-о-о-от!

– Ой, мужики, рискованное это дело. Прямо скажу – дыбное. Засекут, – принялся отговаривать мужиков Емельян.

– Даты нас не пужай. Мы ведь, не смотри, что не были с тобой там. Но мы тоже пуганые и битые, и плетьми, и батогами. Ну, так как? Пойдёшь к нам? Или дрейфишь?

– Кто? Я? Ну, ты это брось. Ты, видать, сам-то не служил.

– Ну, не служил, а тоже не робкого десятка. Так что? Идёшь к нам?

– А я ведь могу и согласиться.

– Так, соглашайся. Ну? Да или нет?

– А ежели, да?

– Вот и молодец! По рукам?

– А по рукам.

– Ох, молодец. Идём, идём… Не пожалеешь.

– А мы тебя ещё и женим.

– Это ещё зачем? У меня есть жена и дети.

– Да, это мы знаем, что у тебя есть бывшая жена царица Екатерина. И сын у тебя есть Павел Петрович. А мы тебя женим на красавице-казачке.

– Да, есть у меня! – опять воспротивился Емельян.

– Да, и это всё мы знаем! Понимаешь, это у хорунжего Емельяна Пугачёва есть жена Софья. А ты царь. Понимаешь? Ты волен жениться, сколько душа желает. А Катьку свою, бывшую супружницу, отправишь в монастырь. Або на плаху. Кумекаешь?

– Соображаю. А венчание?

– Мы и венчание проведём. Всё чин по чину. У нас и поп уже есть на примете.

– Расстрига, небось?

– Обижаешь, государь. С расстригами дело не имеем. – Казак перекрестился.

– Ну, тогда лады, – сказал Емельян.

– У-в-о-о-о-от… То-то и оно! Давно бы так… Только свадьбу будем играть по-казацки.

– Так я ить…

– Э-э-э-э-… Ты, может, и понял, но видать не всё.

– А что ещё?

– А то, что с ентого дня щёки более не скобли, аки царь Пётр Фёдорович. Ты хоть и царь, но уже не дворянский, а наш – казацкий! Мы тебя нашли. Значит, ты наш. Кумекаешь?

– А-а-а-а… Ага. Нуда, кумекаю.

– Вот и добре. Ладно, это дело не самое хитрое. И не главное. И не завтра это будет. И даже не через неделю. Сейчас мы соберём отряд. Окружим, осадим и возьмём измором Илецкую крепость. Разживёмся порохом, пушками, саблями. Опосля – Оренбург. Потом – Казань. Вот в Казани и совершим венчание на царство. И сыграем свадебку, как положено. А оттуда и на Москву двинем уже царским венчанным обозом. В окружении нашей армии. Согласен?

– Согласен.

– Вот и сговорились. Будем здравы.

В зал вошла царица.

– Сегодня бал-мазурка!

Оркестр грянул мазурку. Тотчас в зал с низким поклоном вошёл граф Панин.

– Разреши, матушка. Приложиться к ручке твоей.

Царица протянула руку.

– Разве я могу, Пётр Иванович, тебе отказать? Какие новости? Открыли городские училища?

– Открыли, матушка.

– А музыкальное открыли?

– И музыкальное открыли. Всё как ты велела.

На полусогнутых ногах Панин подобострастно семенил вокруг Екатерины.

– А для ведения черноморской кампании выпустили ассигнации?

– А как же, владычица наша, выпустили. Опять пополнили казну.

– А в державе спокойно ли? Худых новостей нет?

– Матушка, царица, благодетельница, ты же знаешь, мы и дурную весть переворачиваем на хорошую.

– И что же тогда? Как же это?

– Ну, как… Вот к примеру, объявился опять бунтовщик.

– Опять солдат или крепостной?

– У нас, матушка, уже и капитан бывал в бунтовщиках. Да мы его быстренько в бараний рог согнули. А этот казацкий хорунжий.

– Ну, надо же… Имя прознали?

– Прознали, Екатерина Алексеевна. Емельяном его кличут. По фамилии Пугачёв. Чином не самым высоким, всего-то младший офицер, грамотный, имеет боевой опыт. Был однажды схвачен. Помещён в Казанскую тюрьму. Его пытали.

– И что? Не признаётся?

– Не успел.

– Это как же?

– Умер.

– Ну вот…

– Да… Ну, так его это… Похоронили.

– Догадываюсь.

– Да. Но…

– Что ещё?

– А потом…

– Что, потом-то? Не тяни!

– Да, вот… Пошли странности.

– Какие же могут быть странности после похорон?

– Сам не верю, матушка. Но документы об этом говорят.

– Ну, так, что же было дальше?

– Матушка. Это странно и страшно.

– Говорите, граф.

Панин прокашлялся, перекрестился и ответил:

– Получается, что воскрес.

Царица тоже принялась креститься.

На пороге зала появился князь Вяземский.

– Присоединяйтесь к нам, князь Михаил! – позвала его царица. И когда он приблизился, протянула ему для поцелуя руку.

– Знаешь ли ты, князь Михаил, что в нашем царстве-государстве появился бунтовщик Емелька Пугачёв?

– Конечно, знаю, матушка.

– А чего ж не докладаешь?

– Доложу, когда поймаем.

– А не поздно ли будет?

– Если будет задержка, непременно доложу.

– А как ты думаешь, князь Михаил, где же это он успел набраться военного опыта?

– Дэк, в Пруссии он дослужился до вахмистра. А в Бессарабии отличился при взятии крепости Бендеры. Получил хорунжего.

– Стар? Молод?

– Тридцать три года. Но, по некоторым сведениям, лицом похож на Петра Фёдоровича.

– Нечто такое возможно.

– Да, чего ж невозможно, это не в диковинку. Доносят. Что очень похож. Правда есть и отличия.

– Какие же?

– Ростом не шибко велик и темно-рус. Почти брюнет. Правда есть несуразности.

– Какие? – удивилась царица.

– Если он Иванович, значит отец его Иван. Если ему тридцать три. Значит он с сорок второго года рождения. Но отец его Иван был зарублен турками в тридцать пятом.

– Час от часу не легче. С кем же мы воюем? За кем же мы гоняемся? И кого хотим поймать?

– Вот поймаем, надеюсь, всё прояснится.

– И что, он действительно объявил себя царём?

– Объявил. Или его объявили. Впрочем, не важно. Уже овладел военной пограничной крепостью Илецкая защита.

– Это где?

– Это в семидесяти пяти верстах от Оренбурга. Южнее Яика. Неподалёку от речки Илек, что протекает по границе с кочевниками-степняками.

– Раньше ты мне докладывал, когда уже делу был конец. А что сейчас? Почему такая задержка с поимкой?

– Мы и не хотели докладывать. Но дело обернулось уж больно худо. У него собралось несколько тысяч сабель. Много оружия. Есть пушки. Он уже осадил Оренбург.

Дверь в зал открылась, и в проёме появилась фигура Григория Потёмкина.

– Ах, Гришенька! Ну, где же ты пропадаешь? Неужели тебе неизвестно, что бунтовщик Емеля Пугачёв уже осадил Оренбург? – Екатерина перешла в объятия фаворита. – Как ты думаешь, мы можем собрать значительное войско, не снимая с южного театра полки, чтобы выставить их против мятежников?

– Можем, царица. Обойдёмся полками, квартирующими в тылу, и прибывшими на ремонт.

– Бери всё, что нужно, и не медли.

– Слушаюсь и повинуюсь, душа моя.

В шатёр вошёл премьер-майор Кутузов.

– Разрешите, Александр Васильевич?

– Михаил, дорогой. Заходи. Какие новости? – Суворов привстал, подавая руку своему любимцу.

– Я письмо получил от родственника. Смутно в державе. Пока мы воевали там, на севере Европы, и здесь по России, оказывается, бунты прокатились. То в одной губернии, то в другой. Уже после армянского купца Асланбекова, и беглого рекрута Ивашки Евдокимова был Гаврила Кремнёв. Потом объявился Чернышёв Пётр, который осмелился назваться Петром Фёдоровичем.

– Да слыхал я краем уха, но как-то не придавал все тому значения. Наше дело война. А бунты это по части царского двора. Там граф Панин – мастер подковёрных сражений.

– А про Федота Богомолова слыхали?

– И про этого холопа было известие. Я помню даже один оренбургский тыловой капитан Николай Кретов тоже было заблажил.

– Но последнюю новость вы наверняка не слыхали. Известие пришло зело престранное.

– Свежее? Не запоздалое? По этому году? – переспросил Александр Васильевич.

– Да. Один донец смутил целую ватагу. Стали шалить, прикрываясь именем Петра Фёдоровича. Их изловили. Как водится, учинили допрос. И на допросе этот главарь возьми да помри.

– Помёр, стало быть. Ну что ж, помёр, так помёр. Зарыли?

– Закопали.

– Что-то ты сегодня какой-то не такой. Смотришь как-то зычно? Или спал плохо? Ну, закопали и закопали. Нам-то что?

– М-да… Закопали… Как здесь в Малороссии говорят: поховали. А прошла неделя или другая после этой хованщины, и он вновь объявился. То ли воскрес, то ли… Непонятно. Как в сказке.

– Да, нешто такое возможно, Михаил? Может, не зарыли, как следует?

– Ну, как… Если уже хованщина произошла фактом. То… Непонятно. Но самое гнусное в другом…

– В чём?

– Да имя этого воскресшего известно в казаках.

– Ну, слава Богу, что он не войсковой.

– Александр Васильевич, а вы часом не помните имя того подхорунжего или вахмистра из Кенигсберга? Помните в дни перемирия. В еврейском гаштете.

– А тот балагур? Дак, это… тьфу ты, подзабыл… Еремей, кажись?

– Не Емельян?

– А может и Емельян. Да, да, да… Пожалуй, Емельян. Стрельцов, кажись. Нет. Постой. Страшнов!

– Пугачёв.

– Точно. Молодец, Михаил. Да, да вспомнил, точно! Емельян Пугачёв! На царя был похож лицом. Ёристый такой, вахмистр с немецкой гармошкой. Давно не видел его. Командир-то их здесь. Этот… Илья Фёдорович Денисов.

– Да, верно, он и служил у него. У этого самого казачьего атамана Денисова Ильи Фёдоровича. Под Бендерами тот Емельян отличился. Был ранен. Контужен. Получил хорунжего. Его отпустили домой подлечиться.

– Так, что? Помер?

– Да, нет. Вот он-то и есть тот самый битый и воскресший.

– Да ты что? Вот те на! Ничего себе! Вот это фантазия! И кто принёс тебе сию новость? Верный человек?

– Да вернее быть не может. Один из моих офицеров получил из Оренбурга известие. Город осаждён отрядом под командованием забитого и воскресшего Емельяна Пугачёва. Сподвижники называют его государем Петром Фёдоровичем.

– Прескверная новость. Ты давно ходишь в премьер-майорах?

– Да… Больше года. И получается, что этот Емельян собрал вокруг себя приличную ватагу. У него уже несколько тысяч сабель, ружья, пушки. Он там лютует. Рубит направо и налево головы. Вешает именитых горожан, помещиков и других знатных людей.

– Ну, так против него, наверное, уже выставили несколько регулярных полков?

– Выставить-то выставили. Уже воюют против него. Пытаются его изловить. Но, пока безуспешно. Но… Александр Васильевич…

– Знаю, знаю, Мишель. Чую, дело пахнет скверно. Если его поймают, и под пытками он расскажет о нашем знакомстве. И могут неверно истолковать мои слова относительно его сходства с Петром Фёдоровичем.

– Да в том-то и дело.

– Чёрт бы его побрал, этого Емелю. Как это всё не вовремя.

– А что такое?

– Да тут столько всего набирается. И воевать надо. И наступать надо. И турок надо держать в постоянном напряжении. Иначе они привыкают к подобным условиям войны и довольно скоро восстанавливают свою боеспособность. А из дому главный мой староста доносит неприятности всякие. И жена… одна… зараза… И папенька хворает. Стар уже. И в деревнях моих тоже холопы шалят. А теперь ещё и этот Емеля. Ах, как всё это некстати. Ах, как некстати. Ну, совсем ни к чему! Ведь могут и погоны снять. А с ними и штаны. Запросто! Миша. Дорогой. И в деревню могут отправить в опалу. Тоска. Я там издохну, аки барбос подворотный. А попрут со службы, потом не то, что не поднимешься, вовек не отмоешься! Вон вчера был я на совещании у фельдмаршала Румянцева. Ему пакет из Петербурга пришёл с приказом – сделать перестановки в командном составе.

– С чем это может быть связано?

– Вот, слушай. Генерал-поручика Каменского ты сам знаешь. Помнишь? Твой тёзка. Не тем будь, помянут. Поехал в свою деревню отдохнуть, молочка попить парного, да девок дворовых потискать. Так не вернулся более на войну.

– На повышение пошёл?

– Ты хорошо сказал про повышение. Был убит пятнадцатилетним братом или воздыхателем дворовой девки, которую бравый генерал затащил к себе в постель. Представляешь? Дворовый отрок! Топором! Боевому генералу башку снёс! А ведь отрок тот ему внебрачным дворовым сыном приходился. Вот и вышло рабу божьему Михаилу Каменскому повышение. Туда, – Александр Васильевич ткнул пальцем в небо и перекрестился.

– М-да-а-а… История. Не дай бог, на ночь, – премьер-майор тоже перекрестился. Призадумался. Потом встрепенулся. – Александр Васильевич, а может мне напроситься на поимку бунтаря?

– Да тебе-то зачем, Миша? Подполковника ты и здесь получишь. Реляцию я сейчас напишу. Нет ничего сквернее, чем схлопотать пулю от своих подданных. Неблагородное это дело со своими мужиками воевать. Но, если уж напрашиваться так мне. Тебя-то Емеля вряд ли помнит. А вот обо мне забыть не мог. И на дыбе сболтнёт. Всё расскажет. Ведь это я ему про сходство с Петром Фёдоровичем приплёл. Ох, язык мой – вражья сила. Так я ж его ещё и в свой полк сватал. Хорошо, что ты зашёл сегодня. Молодец. Я сейчас же напишу на тебя реляцию. Пора тебе подполковником стать. Тебе уже двадцать восемь?

– Да.

– Пора. Я, правда, подполковника получил в тридцать. Но здесь другая война. Турок не сравнить с мазурами или с немцами.

– А может поехать к Емельяну с письмом. Объяснить ему. Так мол, и так. Не трепи языком лишнего.

– Не годится, Миша, такая акция. Шибко рискованно и неоправданно. Не надо. Выбрось это из головы. Служи здесь. Вот тебе реляция, попели гонца к Румянцеву.

В пустой зал вошла Екатерина:

– Ой, хорошо-то как в Москве. Как славно дышится. – И объявила: сегодня бал-менуэт!

Грянула музыка. Тотчас в зал шагнул граф Панин. Он согнулся и просеменил к протянутой ручке.

– Какая обстановка у нас там, за Волгой? – спросила царица.

– На момент прибытия к нам последнего посыльного ситуация такова. В руках Пугачёва и его сподвижников практически вся территория южнее Уральского хребта, включая Башкирию и Татарию. Более точной картиной располагают сами участники. У нас только общее представление.

На пороге появился генерал-аншеф Чернышёв.

– Пригласи-ка, Пётр Иванович, на танец фрейлину, а я послушаю, что скажет генерал-аншеф Чернышёв.

– Разрешите доложить, Ваше Величество? – приблизился к царице генерал.

Екатерина кивнула.

– На выручку осаждённому Оренбургу мы послали экспедицию под командованием премьер-майора Михельсона и генерал-майора Кара. Но пока им не удалось решить задачу, возложенную на них.

Открылась дверь, и в её проёме появился князь Вяземский.

– Танцуйте, генерал, с фрейлиной. Что нового, князь Михаил? – она протянула ему руку.

– К сожалению, ничего утешительного. Посланный генерал Кар пока что не смог снять осаду с Оренбурга. Пугачёв пользуется сильной поддержкой местного населения.

– Может быть, нам следует срочно заключить с Портой временное перемирие, и войска перебросить сюда? – оглядев присутствующих, спросила Екатерина.

– Думаю, Ваше Величество, это несколько преждевременно, пока в этом нужды нет. Не стоит ослаблять южные рубежи. Турки ведь тоже не лыком шиты. Они сообразят, что у нас ухудшилась обстановка и обложат нас непомерными условиями. У нас ещё достаточно большой резерв полков, расквартированных внутри страны. Там на месте находится и руководит всем фронтом генерал-аншеф и сенатор Александр Ильич Бибиков, – ответил Панин.

Вошёл генерал-аншеф Волконский с распечатанным письмом в руке:

– Разрешите пригласить Вас на тур менуэта, матушка?

– А что за новости у вас, генерал?

– Да вот, генерал-поручик Суворов Александр Васильевич предлагает свои услуги в качестве волонтёра.

Царица кивнула и жестом указала Волконскому на свободное кресло.

Вошёл адъютант и, положив письмо на ломберный столик у двери, вышел. Конверт взял в руки Вяземский. Он раскрыл его и, пробежав глазами, сказал:

– На место прибыли и включились в операцию отряды под командованием генералов Деколонга, Голицына, Дебалынена, Валленштерна и Мансурова.

– Ну вот, у нас уже образовался небольшой фронт против бунтовщиков – Панин потёр руками, – наши возможности и шансы на скорую победу возрастают. Александру Ильичу Бибикову было придано полторы тысячи кавалеристов и две тысячи пехотинцев. Ему подвезли десяток пушек.

Вновь приоткрылась дверь, просунулась рука, которая положила ещё один конверт на столик.

– Разрешите, Ваше Величество, – Волконский взял конверт.

– Да, да, вскройте. Что там? – спросила царица.

– Из Казани доносят.

– Читайте.

– Генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков сообщает: из казанских дворян удалось организовать милицию. Боеспособное казанское дворянство образовало конный корпус из трёх сотен всадников. Казанский магистрат экипировал и выставил эскадрон гусар. Объединённым корпусом под командованием генерала Ларионова вместе с отрядами генерала Мансурова, генерала князя Голицына и генерала Фрейшена была отбита у мятежников Татищевская крепость.

В дверях появился Григорий Потёмкин. Он показал исписанный лист бумаги.

– Письмо с бессарабского фронта. Прочитать?

– Читай, Гриша.

– Короче, тут знакомый мне генерал Суворов просится на подавление бунтовщиков.

– У нас пока есть непочатый резерв, – ответил Вяземский, – пусть воюет там.

– Но он согласен воевать с Пугачёвым даже полковником.

– Хорошо, хорошо, мы учтём его просьбу, но… пока в этом нет необходимости, – ответил Панин, – мы же договорились не оголять южный фронт.

В проёме двери появился адъютант. Он картинно показал конверт, положил письмо на столик и вышел. На входе появилась Дашкова.

– О, Катюша, прочти нам донесение, – сказала царица.

Дашкова распечатала конверт, развернула лист и прочитала:

– Михельсон сообщает. Освобождена Уфа. Мансуров отбил Яицкий городок.

Дверь открылась. Вошёл адъютант.

– Ваше Величество, из Бугульмы примчался помощник генерала Бибикова поручик Державин с важным сообщением.

– Пусть войдёт.

Адъютант толкнул дверь и подал знак. В кабинет вошёл молодой офицер.

Он скинул треуголку и опустился на одно колено.

– Ваше Величество. Нас постигло великое горе.

– Что стряслось? – Панин сделал знак музыкантам. Они умолкли.

– Умер славный генерал-аншеф Александр Ильич Бибиков.

– Как? Умер? Когда? Мы только что читали его сообщение. Как это могло произойти? – удивилась царица, – он погиб? Наверное, от пули?

– Нет, матушка. Его сразила холера. Или что-то, похожее на неё. Может быть, и отравление. Наш лекарь был в большом затруднении, когда делал заключение. Это случилось в его временной штаб-квартире в Бугульме. Я везу покойного для захоронения в родовое костромское имение.

– Весьма горькая и неожиданная для нас потеря. Что ж, везите нашего героя. Предайте его земле и передайте его семье наши искренние соболезнования.

Поручик Державин вышел. В двери появилась рука адъютанта. Она положила на столик письмо и исчезла.

– Разрешите, Ваше Величество?

– Да, да, Катенька, читай.

Дашкова раскрыла конверт и прочитала:

– Сообщает премьер-майор Михельсон. Освобождены Челябинск, Екатеринбург и Оренбург. Господа, это Виктория. Пошлите Михельсону указ о присвоении ему звания полковника.

Вновь вошёл адъютант.

– Сообщение от генерала Рейнсдорпа.

– Давайте сюда, – Екатерина взяла письмо и, не глядя, протянула его влево от себя.

Конверт взял Вяземский. Он разорвал конверт, извлёк письмо и сделал сообщение:

– Мятежники овладели Казанью.

В зале воцарилась тишина. Екатерина поискала глазами графа Панина. Тот подошёл.

– Что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, что мы все единодушно сострадаем жителям Казани и не оставим их в беде. Объяви себя Казанской помещицей, – подсказал негромко граф Панин.

– Да, это я уже думала. Может, заодно ещё и Уральской.

– Зачем Уральской?

– Ну, чтоб весомей.

– Не надо Уральской. У нас Казань пала. А Урал уже свободен. А ещё надо штаб руководства фронтом перенести ближе к театру военных действий. А то обстановка меняется, а сообщения не успевают.

– Так куда перенесёмся? – спросила Екатерина, – в Казань?

– В Симбирск.

– Ладно, – царица развернулась. Прошла в глубину зала. Поднялась на трон. Села. Взяла в руки скипетр и державу. Затем вновь поднялась и сказала:

– Господа. Мы всей душой на стороне жителей города Казани. Мы не оставим в беде наших граждан, подвергшихся варварскому захвату. Поэтому я объявляю себя Казанской помещицей. Командование фронтом возложить на графа генерал-аншефа Панина Петра Ивановича. Штаб руководства перенести в Симбирск. Так как почтовая связь очень сильно отстаёт от происходящего в действительности.

В дверях появился адъютант. Он протянул ей конверт. Она вскрыла его и пробежала глазами.

– Генерал Суворов Александр Васильевич предлагает свои услуги по поимке бунтовщика в качестве капитана. Я думаю, нам не следует пренебрегать волонтёрами. Генералов у нас предостаточно. А вот толковых капитанов недостаёт. Надо этому поручику дать капитана.

– Какому, государыня? – спросил Панин.

– Да, вот этому, что Бибикова везёт хоронить.

– А этот? Э-э-э-э… Кто его запомнил? – растерянно обвёл присутствующих взглядом Панин, – покличьте адъютанта.

– Да, не надо адъютанта. Державин его фамилия. Поручик Державин, – пришёл на помощь генерал-аншеф граф Чернышёв.

– Да, да, Державин, – поддакнул Вяземский.

– А кличут Гаврилой. Романов сын, – завершил Чернышёв.

– Да, и после похорон пусть этого Гаврилу Державина призовут сюда. В гвардию. Во дворец, – повелела Екатерина.

– Хорошо, матушка, будет исполнено.

Пойманный Емельян Пугачёв сидел в деревянной клетке, расположенной в углу просторного помещения. Дверь открылась, и на пороге появился генерал-майор Голицын. Он шагнул и остановился на расстоянии вытянутой руки от клетки.

– Ну, здравствуй, маркиз, – сказал генерал и усмехнулся, – ведь так тебя величают сейчас во Франции? Слава твоя перешагнула кордоны России. Но ты меня-то, хоть узнаёшь?

Пленник поднялся и шагнул к решётке, отделяющей его от генерала.

– Узнаю. Чего ж не узнать. Чего хотел? Посмотреть на моё унижение? Вот смотри, если это тебе приносит удовольствие.

Генерал отвернулся. Постоял минуту и стремительно вышел. Узник отступил назад и опустился на скамью.

Вошёл полковник Михельсон. Он остановился посредине помещения, ловко скинул с себя плащ.

– Ну, и что, воитель хренов и душегуб? Доволен? Не ожидал, поди, такого конца?

Пленник не реагировал.

– Что молчишь? Может, меня не узнаёшь?

– Да, узнаю, узнаю. Как же мне тебя не узнать, коль восемнадцать раз видел тебя в подзорную трубу против своих позиций. Пришёл порадоваться? Радуйся. Я ведь теперь пленник. Ты, видать, что-то хочешь сообщить? Говори. А нет так, ступай.

– Повелевать научился, самозванец?

– Да, а что? Больше года был в шкуре правителя, был и генералом, и царём. А ты-то едва до полковника дорос? Не густо.

– Ну, эполеты генерала теперь меня не минут. А ты, похоже, ещё надеешься на благоприятный исход?

– Слушай, если ты такой благородный, не томи душу. Шёл бы ты мимо.

– Нахал! Быдло! Хам! – рассерженно буркнул Михельсон, схватил свой плащ и вышел.

В помещение ступил Суворов. Он вплотную подошёл к решётке и вгляделся в пленника.

– Ну, здорово, хорунжий? Представляешь, из самой Бессарабии мчался. Хотел тебя повидать. Да, пока добрался, а ты уже в клетке. На-ка вот, переоденься. Нарочно для тебя купил красную бессарабскую рубаху.

Пленник поднял на вошедшего глаза.

– А ты кто такой? Что-то я тебя не припомню.

– Не узнаёшь? Это странно, однако. Я Суворов.

– Ну, и что? Кто ты такой? Много вас тут бывало.

Суворов развязал плащ. Небрежно бросил его на стол.

– А Кенигсберг не помнишь? В дни перемирия? Еврейский гаштет на левом берегу Прегеля? Нешто забыл старого Хаима?

– Как вы мне все надоели, – только и сказал устало узник.

Суворов отступил от клетки.

– Странно, однако. Я ведь угощал тебя вином. Нешто не помнишь? Может ты и песню забыл, которую горланил там под гармошку. Тебе напомнить?

– Какую ещё песню? Я не пою и не играю на гармошках. Вино какое-то? Нужно мне твоё вино. Я не помню, когда последний раз пил. На гармошках я и подавно не играю.

– Очень странно, – Суворов отвернулся, – не узнаёт. Может из-за контузии? Да и я что-то сомневаюсь в его личности.

Он вновь метнулся к решётке и внимательно вгляделся в лицо заключённого. И опять отступил с недоумением.

– Странно. И он, и не он. Бородой шибко зарос. Неужели зря ехал? Стража! – крикнул он. Тотчас в помещение вбежали солдаты.

– Чего изволите, Ваше превосходительство?

– Помойте его. Постригите, побрейте и переоденьте в красную рубаху. Чтобы в случае побега, он был виден издалека.

– Будет исполнено, Ваше превосходительство.

– Поторопитесь. Завтра утром отправляемся в Симбирск. Нам предстоит неблизкий путь. Хоть бы до конца месяца добраться до места. А то днём дожди и грязь, а по ночам уже начались морозы.

– Ну что, Александр Васильевич? С поставленной задачей справился. Благодарю за службу, – сказал Панин.

– Рад стараться, Пётр Иванович, – ответил Суворов. – Я тут в рапорте указал всё. И подробности пленения, и этапирования.

– Хорошо, хорошо, генерал. Было бы ещё лучше, если бы Вы ещё включили бы сюда и мотивы своего рвения к участию в этой кампании.

– Да, чего там. Хотел быть полезным, вот и рвался.

– Хитрец вы пребольшой, Александр Васильевич. Но ни одному человеку из высшего совета по данному делу не кажется безобидным Ваше странное желание поучаствовать здесь. Непосредственный командир Пугачёва Илья Фёдорович Денисов тоже мог бы вызваться, однако не сделал этого. Даже ухом не повёл. Словно это не его хорунжий. И мы к нему никаких претензий не имеем. Хотя могли бы упрекнуть, вот, дескать, не воспитал должным образом своего подчинённого. Мало того, ещё и офицером сделал будущего бунтовщика. А генерал Суворов аж три письма прислал! Возьмите, да возьмите. Направьте, да направьте. Вы сами-то не находите странным своё поведение? Одна только Ваша настойчивость уже породила массу вопросов. А Вы ещё накануне постригли и побрили его. Словно борода мешала Вам узнать в нём старого знакомого. Или я не прав? Не молчите. Скажите что-нибудь в своё оправдание.

– Пётр Иванович. Право же, мне нечего сказать. Вызвался, потому что хотел временной смены обстановки. Но ещё более хотел изловить бунтовщика. Не терплю воров и разбойников. Я и со своими холопами строг. Спуску не даю и подчинённым. Что до его непосредственного командира, то не мне судить. У каждого, наверное, своё представление о порядке в державе. А помыл, постриг и побрил. Так сам люблю чистоту. А он мог запаршиветь, заболеть и окочуриться в дороге. А кому это выгодно. Мне? Мне – нет. Я как раз пёкся о соблюдении державных интересов.

– А зачем в красную рубаху переодел?

– Дак… э-э-э… Чтоб в случае побега за версту был виден.

– А почему вёз его не в клетке, а в своей карете?

– Дак… чтобы под рукой был. Ведь я привык своей головой ответствовать.

– Да уж, да уж… – пробормотал Панин. И вдруг крикнул. – Галахов!

– Чего изволите, Ваше сиятельство. – На пороге появился капитан Галахов.

– А ну, подай-ка сюда Долотина и Локоткова.

– Сию секунду, – тот отвернулся и гаркнул в раскрытую дверь, – Локоткова и Долотина, сюда! Немедля!

Вошли двое армейских казаков.

Панин вышел из-за стола. Шагнул навстречу им.

– Здорово, казачки. Как настроение?

– Здоровы будем, – ответил один из них.

– Благодарствуем, – сказал другой.

– Вас покормили? Вы отобедали? – по-отечески спросил генерал-аншеф, – не подать ли вам водки?

– Благодарствуем, Ваше сиятельство, – ответил Локотков.

– Вы же оба воевали и в Пруссии, и в Бессарабии?

– Так точно, Ваше высокопревосходительство! – браво отрапортовал Долотин.

– Чего изволите, Ваша светлость? – спросил Локотков.

– Вспомните, кто при вас говорил вашему сослуживцу Емельяну Пугачеву о том, что он имеет сходство с умершим императором Петром Фёдоровичем?

Долотин вскинул плечами, а Локотков только развёл руками.

– Может быть Апраксин? Нет? – осторожно задавал вопрос Панин.

Те молчали.

– А может, Аракчеев? А, если Анненский? Или Бутурлин? Ну, тогда может Бурцов? Тоже нет? А Вельяминов? А Галахов? Голенищев? Дохтуров? Долохов? Епанчин? Жеребцов? Ну, вспоминайте, казачки, вспоминайте? Галахов!

– Я здесь Ваше сиятельство.

– Подай им водки!

– Слушаюсь! Пахомов! Водки! Быстро! – крикнул в дверь Галахов.

Тотчас в помещение пошёл солдат с подносом, на котором стояли графинчик и рюмки.

– Налей казакам.

– Слушаюсь, – солдат тотчас исполнил приказание и подал казакам по рюмке.

– Выпейте, казачки.

Те выпили и степенно возвратили рюмки на поднос.

– Ну, так кто же подсказал Емельяну, что он похож на царя?

– Не могу знать Ваше сиятельство, – ответил Долотин.

– А ты, Локотков? Вспомнил?

– Никак нет, Ваше высокопревосходительство. Это ить надо выпить как там тадысь.

– Так налей им ещё, солдат.

Тот опять разлил водку. Казаки выпили и опять также аккуратно поставили лафитники на место.

– Ну-у? – обратился к ним опять Панин, – помните на какую букву была фамилия того офицера?

Казаки переглянулись. Оба пожали плечами.

– Галахов. Надо ведь, как там. Тадысь.

– И это как, Ваше сиятельство?

– Ну, прикажи подать сюда чарки. Как в немецком трактире.

– Слушаюсь. Пахомов! Чарки под водку! Немедля!

Тотчас вбежал солдат с двумя чарками в руках.

– Налей им ещё по чарке.

– Слушаюсь!

– Пейте, казачки. На здоровье.

Казаки выпили. Опять степенно возвратили чарки на поднос.

– Ну-у! Казачки. А теперь вспомнили?

Локотков развёл руками, а Долотин икнул.

– И чего? А может, это вы сами ему подсказали?

– Дык, а можа и так, – сказал Долотин.

– Нудысь, – поддержал его Локотков.

– Как это? – удивился граф Панин.

– А чего по пьянке не сморозишь? – ответил казак Локотков.

Панин вздохнул.

– Галахов, дай им по тарелке кислых огурцов. А завтра поутру отправить их обоих в Бессарабию.

– Слушаюсь.

Граф повернулся к Суворову.

– Вот так, Александр Васильевич, вот в таких условиях приходится добывать правду.

– Да, тяжело страною править, любезный Пётр Иванович. Нелегко Вам тут.

– А, Вы, сами-то не встречали этих орлов на военных дорогах Пруссии или Бессарабии?

– В моих полках их точно не бывало. И вообще, при особом желании, всё можно истолковать превратно. Но видит Бог, я ни в чём не виноват. Мне кажется, что я был логичен с самого начала и до конца и с честью выполнил задачу. Если я нужен здесь – готов остаться. А нет, так хоть сейчас немедленно готов отправиться на любой театр военных действий.

– Ах, Александр Васильевич, Александр Васильевич, не хотите Вы нам помочь. Хотел сегодня уничтожить Ваши письма в обмен на откровенность. Чтобы не забивать архив липшими бумагами. Я, к примеру, не боюсь быть с Вами откровенным. И готов поделиться с Вами сомнениями. Странностей много. Первая – генерал Бибиков неизвестно от чего помер. Генерал-майор Голицын намедни погиб при загадочных, невыясненных обстоятельствах. Тут ещё сам фигурант вызывает большие сомнения. Не совпадает этот Пугачёв с тем, который должен быть. Понимаете? Не совпадает! Мы даже нашли его однополчан. Так они оба, вот эти самые Долотин и Локотков, в один голос талдычат, что не похож этот на того. Очень хотелось бы, чтобы такой крупный свидетель, как Вы, сказали бы нам, что не тот он, за кого себя выдаёт. Не тот! Это обстоятельство сильно затрудняет следствие. Ведь под суровый приговор может попасть невиновный человек.

– Дорогой граф Пётр Иванович, я ведь что принял под роспись там, то и сдал здесь капитану Галахову. Я подмены не делал. Любого солдата моего допросите. Или прикажите тем людям из тех мест приехать сюда. Я верю Вам, что в этом деле, наверное, есть несуразности, но, к сожалению, я вряд ли могу чем-либо помочь следствию. Я в этом деле не силён.

– Жаль. Очень жаль, – сокрушённо сказал граф Панин, – не смею Вас задерживать, граф.

– Что вы, Пётр Иванович, я не граф.

– Извините, Александр Васильевич. Впрочем, мы здесь пустых оговорок не делаем. А если что-либо вспомните и пожелаете забрать Ваши письма, милости просим, приходите. До свидания.

Суворов вышел. А Панин крикнул:

– Галахов!

– Я здесь, Ваше сиятельство.

– Что нового сообщает нам подсудимый?

– Ничего, Ваше сиятельство. На вопрос, почему и за что казнил своего сподвижника, ответил, что за пьянство. А ещё продолжает настаивать на личном свидании с царицей. Якобы только ей готов сообщить что-то очень важное. А ещё я услышал от него в бреду… Может, мне уже померещилось. Пробормотал он, как-то так не громко…

– Ну! Что! Что пробормотал?

– Нотре пэр киэ то сьё…

– Да? Вот это номер. Казацкий хорунжий на французском заговорил? «Отче наш» вспомнил. Этого нам только не хватало.

Вошла Екатерина.

– Какие новости?

– Ничего нового, матушка. Преступник настаивает на личной встрече с тобой.

– Делать мне больше нечего. Слишком много чести для казацкого бунтовщика. Ему не терпится провести равенство между ним – самозванцем и мной – законной царицей, возведённой на царство гвардией. А кто его возвёл? Чернь?

– М-да… А он-то, как вскрылось, на французском говорит.

– Вот как? Любопытно? А на английском он не говорил?

– Нет, на английском ни гугу, а вот в бреду «Отче наш» на французском пробормотал.

– Учил французский? Или знал его?

Панин только вскинул брови. Вошёл адъютант и протянул письмо. Панин посмотрел на конверт и протянул его Екатерине.

– Это тебе, матушка.

Екатерина коротко глянула на письмо и вернула графу.

– Из Гатчины. От сына Павла. Прочти.

Панин небрежно вскрыл пакет, извлёк из него письмо.

– Матушка, царица Екатерина Алексеевна. Припадаю к стопам Вашим. Прошу Вас не казните брата моего. Помилуйте и передайте его мне.

– Ишь-ты, как оно забавно получается. Бунтовщика братом называет. Павлуша у себя в Гатчине от безделья с ума сходит. Очень интересно.

– Неужели были знакомы?

– Да, кто ж его знает. Всё может быть. Да ещё по-французски лопочет… Странно, конечно, всё это, очень странно.

– Может на личной аудиенции сказал бы?

– Ни в коем случае. И не уговаривай меня. Ещё я бунтовщика и самозванца не одаривала личным взглядом.

– Так, что же тогда прикажешь ответить наследнику?

– Ничего. Оставь без ответа. В случае чего, скажем, что письмо его опоздало. Или вообще не получали.

– Слушаюсь. А как поступим с преступником? В Нерчинский острог?

– Какой острог? Срочно. Немедля! Завтра же! Четвертовать на Болотной площади!

– Так и объявим его Емельяном Пугачёвым?

– И никак иначе. Всё! Больше я ничего и слышать о нём не желаю!

– А как поступим с материалами следствия? Может, всё сожжём и предадим забвению?

– Ни в коем случае. Наоборот. Чтоб неповадно было никому! В назидание всем, кто вздумает провозглашать себя царём! Самозванство – один из величайших грехов! Всякая власть от Бога! И мы никому не позволим играть с огнём! Поэтому, все сберечь. И хранить вечно!

За окном пропели петухи.

– Ой, уже утро, а я ещё и не ложилась. Всё. Мне пора в Петербург. В карете подремлю.

Раздался стук в дверь. Панин и царица обернулись к двери. Стук нарастал.

– Да, кто там? Войдите! – повелела Екатерина. Но свет погас.

– Ой! – только успела сказать царица, дверь с треском отворилась, в темноте кто-то шумно ввалился в дверь.

– Что здесь происходит? Почему в помещении темно? Кто-то может объяснить, что здесь вообще творится? Фёдор! Герасимов! Староста! Серебрякова!

Вспыхнул свет. Всё было на месте. И студенты, и подиум.

– Что у вас со светом? Так, ну, что? – обращаясь ко всем присутствующим, спросил профессор Строгов. – Давайте, показывайте, хвастайтесь, что вы тут нарисовали? У меня мало времени. Мне надо идти. Та-а-ак. Не понял. А кого вы нарисовали? Кто это у вас? Где царь? Почему у вас у всех на картине Пугачёв? И где же сам Леонтий Иванович? Федя, я тебя спрашиваю. Где Леонтий Иванович?

– Да, откуда же я знаю, Иван Артурович? Был только-что здесь. Наверное, попал в историю.

– В какую ещё историю? Что значит, попал?

– Не, ну, Иван Артурович, откуда я знаю, и что ж вы хотите, – оправдывался староста группы, – его же два раза убили. Сначала как царя, а после – как самозванца. Какой человек такое переживёт?

– Феденька, голубчик, ты мне пургу не гони. Мне завтра на утро нужен натурщик для третьего курса. Ты это понимаешь? Я что им буду твои бредни рассказывать?

– Не знаю, Иван Артурович. Но за такие деньги ни один безработный не хочет сидеть по шесть часов кряду. При царе, то есть при капитализме, натурщику платили 300 рублей в год, на которые можно было купить сотню овец. Это же целую отару! А сейчас?

– На что ты намекаешь?

– Да ни на что. Просто говорю, что нужен натурщик.

– Так, я ничего не знаю, ничего не слышал, но, чтобы завтра утром натурщик был. Пиши объявление.

– А я уже написал.

– Ну, так вывешивай.

– Вот. Готово. Пожалуйста.

Фёдор прикрепил на мольберте лист, на котором было написано: «Нужен Емельян на роль натурщика».

– И что ты написал? Не, ну я не могу. Когда я вас научу думать. Я сейчас занесу это объявление в отдел кадров. И что мне скажет кадровичка? Как ты думаешь?

– Понял. Вот, – Фёдор перевернул объявление, где было написано: «Требуется натурщик на роль Емельяна».

– Неплохо. Но… длинно. Надо бы покороче.

– Да куда ж короче? Может, вот так? – он перевернул объявление, где было написано: «Нужен Емельян».

– Ну, вот это совсем другое дело. Коротко и ясно. Молодец! Отлично. Ведь можешь, когда захочешь. Так, ну, все свободны. Можете идти.

– Куда? – с улыбкой спросила Серебрякова, – за проходную? Или за МКАД?

– Ну, не знаю, не знаю, – ответил профессор. – Кто хочет, милости прошу, за проходную. А кому надо, пожалуйста, может и за МКАД, и за Можай!

За спиной профессора раскрылась дверь. Из-за спины Строгова выглянула инспектор учебной части Альбина Ангальтская с неизменным журналом в руках.

– Так. Какая проходная? Какая ещё МКАД с Можаем! Не расхолаживайтесь. Все на философию. Все как один – думать. Думать! Я зайду и проверю. Кого не будет – за проходную. А кому не нравится – и за МКАД, и за Можай! И включите вы полный свет! И окна откройте! Фёдор, вот ключ. Закроешь помещение. Ключ – на вахту!