Глава девятая

Шел уже четвертый день моего пребывания в доме отдыха эльфов. Хотя сам я не был эльфом, законные его обитатели не чурались меня. От них я получил подтверждение, что содержится дом на средства международного благотворительного фонда, основателем которого был один богатый эльф, то есть, швед, при жизни страдавший синдромом Уильямса. Недавно он скончался, оставив фонду половину своего немалого состояния – к великой радости жены и двух несовершеннолетних детей. Знал ли благотворитель, ч е м, помимо прочего, занимаются в обители радости? Еще как знал! Он и кучу денег оставил только для того, чтобы его однажды под Рождество р е к о н с т р у и р о в а л и. Он бы им вообще все оставил, но на пути встал закон. Собственно, люди были в большинстве своем одеты по-людски, а трусы с помочами и короткие юбочки носили, похоже, служители – так, для антуража и оживляжа, если уж говорить по-французски. Русских, кроме профессора и майора-патриота, я более не встречал. Много было англоязычной публики, и «well, well, well» неслось отовсюду.

Накануне вечером меня вновь посетил Антип – ясный сокол. Он долго ходил вокруг да около, но в нужный момент начал задавать нужные вопросы. Прежде всего он спросил, знаком ли я с некоторыми деликатными моментами нашего джентльменского соглашения, особенно в той его части, которая касается системы оплаты. Я ответил, что знаком, если речь идет о завещании в пользу благотворительного фонда в том случае, если результат меня вполне удовлетворит. Об этом мне еще в Москве рассказал один представитель сексуальных меньшинств, добравшийся и до несчастных эльфов. Мы с ним еще разошлись во мнении относительно возраста Мика Джеггера.

– То есть, вы понимаете, что пока вы живы – здоровы, вы нам ничего не платите?

– Не только понимаю, но и скорблю душой за вас, – сказал я. – Что если я вдруг окажусь долгожителем, уеду в горы, стану есть кисело мляко, брошу пить – не возникнет ли у вас желания столкнуть меня с горы, выдав это за несчастный случай?

Он обиделся, стал нервно ходить по гостиной, хвататься за голову, говорить через равномерные промежутки «ну это финал»… Я вскоре прервал его стенания и доходчиво объяснил, что подписание такого завещания в предложенных условиях равнозначно подписанию смертного приговора самому себе. Называйте сумму, поторгуемся. Он сказал, что не уполномочен решать самостоятельно подобные вопросы, и что ответ даст завтра, то есть, сегодня.

– Вы ведь одиноки, вам, по сути, некому и завещать, – утвердительно заявил он.

– Отчего же, – возразил я, – у меня есть друг, Вовочка – божий человек, он не побрезгует и моей мелочишкой.

– Не такая уж у вас и мелочишка, – сказал Антип. – Ваши банковские счета превышают семьсот тысяч долларов, вы по-прежнему неплохо играете на бирже, да и картин у вас в мастерской, по вашим же словам, еще достаточно – как ни крути, а на миллион долларов вы тянете.

Уходил он расстроенный, и мне было жаль его хотя бы потому, что он так лихо сосчитал мои деньги, причем бесплатно и без калькулятора. Признаться, магическая цифра в один миллион долларов применительно к самому себе никогда не посещала меня. Впрочем, он прилично загнул в своих расчетах: на бирже я больше не играл, картин на двести пятьдесят тысяч долларов у меня не было, и потом я много пил и преимущественно дорогих напитков! Шутка развеселила меня и напомнила о последнем джоннином братце, который уже непозволительно состарился и, вероятно, с трудом передвигался. Так оно и оказалось. Парень совсем дошел, лежа в темноте и затхлости спортивной сумки, и от свежего воздуха у него закружилась голова: на радости он заполнил собой почти две трети стакана.

Когда ты сидишь на просторной террасе, держа в руке емкость с первоклассным напитком, и смотришь одномоментно на море и лес, то лучшей ситуации для раздумий трудно и представить. А подумать мне было о чем. Первой на очереди стояла дума, а не махнуть ли мне рукой на всю эту сомнительную затею? Я не верил ни в их воскресение, ни в их реконструкцию – тогда для чего я здесь? Чтобы мне намекали о моем возможном вкладе в кончину Агнешки? Так я и сам все тридцать лет корил себя этим. И освобождать меня от этого чувства не стоило.

Мои раздумья были прерваны звонком в дверь. Пришел Антиб-б Деревянко, принес груш и лысых персиков, сказал с порога:

– А вот и я. Не помешал творческому процессу?

– Как ваша рука? – спросил я, заметив отсутствие лангетки.

– Ничего, – сказал гость, шевеля энергично ладонью. – Тревога оказалась ложной. Можем возобновить наши концерты. А пока – к делу. Я проконсультировался по поводу т о г о вопроса и получил такой ответ. Возможна посуточная оплата в пределах тридцати тысяч долларов.

– Понятно, – сказал я. – Тут моих денег и на месяц не хватит. А что будет дальше с… ну с тем, кого вы реконструируете?

– Не могу знать, – по-солдафонски ответил майор. – Возможно, субстанция будет переведена в прежнее состояние.

– То есть, снова умерщвлена? – уточнил я.

– Вы оперируете старыми понятиями, Тимофей Бенедиктович, – ощерился Деревянко. – Иисус разрушил ад, а мы нашли способ восстанавливать утраченную субстанцию. К сожалению, пока мы находимся только в самом начале этого процесса, и неудач у нас больше, чем успехов.

– Ровно в два раза, – заметил я. – Вы уже прошлый раз мне об этом сообщили. В общем, если говорить современным языком, то Агнешка, которую вы для меня в ы у д и т е из параллельного мира, через месяц, если я не найду денег, будет снова туда же отправлена? Это, батенька, прямо какой-то высокотехнологичный нанофашизм!

– Так это от вас, дорогой мой Тимофей Бенедиктович, зависит, отправится ли Агнешка туда, где она сейчас пребывает, или останется с вами! – воскликнул Антип. – Гауляйтером здесь будете вы, и ваша подпись будет стоять под приговором!

Вид у него был подтянутый, лихой, молодцеватый. Он только что выписал мне апперкот с последующим акцентированным в голову, и теперь гадал, буду ли я дергать ножками, лежа на полу, или тихо-мирно вздремну.

Я взял грушу и стал есть ее с видом человека, который занят чем-то серьезным и неотложным. Съев грушу, я нацелился на лысый персик, но лишь подержал его в руке и положил на тарелку.

– И все-таки, Антип Илларионович, странная получается картина, – сказал я, вновь беспокоя персик. – Вы меня почти месяц донимаете по поводу ничтожнейших сведений об Агнешке, Лидии, пане Гжегоше, из-за небольшой ерунды готовы истерику мне закатить, а сами язык утянули кой-куда и сидите с важным видом. Я спрашивал вас, в каком возрасте вы вернете Агнешку, будет ли она из плоти и крови, в каком психологическом состоянии прибудет – вы ни на один из этих вопросов не ответили. Отвечайте теперь.

– Я помню, что вы меня об этом спрашивали, – с легким раздражением сказал Деревянко, – и специально поинтересовался всем этим у профессора Перчатникова. Ситуация здесь такая. Восстанавливается прерванная связь времен. Было ей к моменту прекращения функционирования девятнадцать лет двести двадцать пять дней двенадцать часов сорок две минуты и шесть секунд – вот на седьмой секунде она и объявится. И психологическое состояние у нее будет точно таким же, каким было прежде. Узнает ли она вас? Думаю, узнает. Вы, конечно, изменились за эти годы, но в мелочах. Безусловно, для нее ваш возраст и вообще весь этот мир будет большим стрессом, но мы сразу же проведем адаптационную программу, очень серьезную программу, и все наладится. Хочу предупредить вас, Тимофей Бенедиктович, что вы тоже будете участником этой программы. Дальше жизнь пойдет своим чередом, но мы не оставим вас без внимания.

– Вам, майор, как военному человеку, следовало бы выражаться точнее, – заметил я. – Не нас вы не оставите без внимания, а мой миллион долларов.

– Но уж коли быть предельно точным, то миллион долларов через внимание к вам! – довольно отчеканил Антип.

Формулировка была единогласно утверждена, и мы перешли к обсуждению состояния здоровья последыша из джонниных братцев. Состояние его было признано безнадежным, и по этому печальному поводу для нас битый час грустно пел и играл один из моих блюзовых любимцев, настоящий мистер Бадди Гай с реконструированным из 50-х годов прошлого века голосом…

…После купания я проводил барышень до «свечки», дал им подержаться за палец, поцеловал каждую в лоб, как сердобольный батюшка, и пошел к себе, где меня ждал комбат. Судя по выражению его физиономии, была проиграна если не битва, то сражение, и главным виновником политсовет определил меня. Едва я переступил порог, Курдюжный сказал:

– Ты хотя бы представляешь, как все это выглядело со стороны?

– Не знаю, о чем вы, поэтому не представляю, – ответил я, глядя в сторону комнаты коньячного Гриши, из которой доносился легкий храп.

– Все ты знаешь! – повысил голос Курдюжный. – Ты ведь не просто сегодня упал посреди зала. Ты упал прямо в объятья «Солидарности»! Знаешь, кто этот господин, с которым ты сидел за одним столом?

– Знаю, – сказал я. – А вот вы не знаете, что его девицы работают одна на лаосскую, а другая на сингапурскую разведки.

– Подожди, дойдет дело и до девиц, – заверил меня Курдюжный.

– Скорее бы… – сказал я, зевая.

– Неужели ты думаешь, что тебе этого мистера-твистера дали за твою распрекрасную фигуру? – сверля меня злыми глазами, произнес комбат. – Все было заранее продумано: справа – советский молодой человек нетвердых моральных устоев, слева – молодушка из «Солидарности»! Трогательное единение, танец взаимных симпатий, молодежь вне политики – браво! Там был корреспондент, и он сделал несколько снимков, которые завтра появятся в западной прессе. Спасибо, рядовой Некляев, защитили Родину в трудный момент!

– У вас все по этому вопросу? – спросил терпеливо я, и не дав ему ответить, продолжил, прикрыв дверь в комнату коньячного Гриши и понизив голос. – Вы кое-какие бумажечки в подвальных помещениях кое-каких административных зданий никогда не подписывали? Мол, обязуюсь строго… ну итак далее.

Курдюжный тотчас сменил лицо и на всякий случай огляделся.

– Ну так сразу бы и сказал… – начал он, потирая руки.

– А разве я что-нибудь сказал? – удивленно произнес я и тоже быстро обвел глазами комнату. – Дело в том, дорогой Михал Николаевич, что я вам и дальше ничего не скажу, а потому будьте добры, думайте и делайте выводы сами. Вот, к примеру, тот господин, которого вы упомянули, его, кстати, зовут пан Гжегош, рано утром отбывает в Гданьск на серьезное совещание любимой вами «Солидарности». Вернется, что-нибудь расскажет кому-нибудь, и я почему-то уверен, что этим кем-нибудь будете не вы. Поэтому, командир, если я попрошу вас иной раз предоставить это помещение в мое полное распоряжение часа эдак на два для работы с агентами влияния, то постарайтесь увлечь за собой нашего соседа и не околачивайтесь под окнами. И, к вашему сведению, я уже давно не рядовой.

Курдюжный даже вспотел, пытаясь переварить такой непостижимый для него объем информации. Как мне показалось, он еще пока до конца не верил в то, на что я намекал, но и серьезных оснований для недоверия моим словам у него не было. Чтобы не уточнять позиций, я пошел спать, сославшись на усталость.

Уснуть, однако, мне сразу не удалось. Воспоминания о телах двух нимф держали меня в эмоционально-физическом напряжении. Я даже дошел до того, что начал выбирать, и после третьего тура остановился все же на Лидии, представив, какой нежной и страстной будет она в моих объятьях. Уснешь тут с такими думами!

Утро я провел на пляже. Посмотрел джазовую коллекцию Пламена и одобрил ее, поплавал, позагорал, а к полудню прихромали мои пташки. Употребляя здесь такой необычный глагол, я исходил из того, что видел. Может быть, они и не хромали в прямом смысле, но волочили ноги так, будто на каждой их них было по пудовой гири.

В момент их появления я общался с большой Надей, которая проспала поездку на ярмарку. Мы вспоминали вчерашний вечер и много смеялись. Не знаю, что сильнее не понравилось моим птахам – большая Надя или наш развеселый смех, но они поковыляли в противоположный конец пляжа, сделав мне тем самым строгий выговор с занесением в учетную карточку. Следом за ними пришел поэт Вениамин, и я откланялся, чтобы не мешать голубкам ворковать.

Не дойдя до своих голубок метров пяти, я упал на песок и, подперев подбородок ладонью, стал во все глаза разглядывать прелестниц. А посмотреть было на что! Признаюсь к своему стыду, что не стихи А.С. Пушкина поселились у меня в голове, когда я инспектировал бессовестно глазами фигуру Лидии, полную жизненных соков и плотского совершенства, да и малышка с грудью четвертого размера не подвигла к желанию вспомнить что-нибудь из мирового поэтического наследия. Они сразу же заметили мой маневр и стали вертеться без особой нужды, вставать, поправлять купальники, снова ложиться…

Первой не выдержала Лидия. Повернувшись ко мне, она сказала:

– Ты что, как маньяк, подглядываешь за нами? Иди к своей толстой корове!

– Если вы заметили, сударыня, там пришел другой пастух, и я направился к двум телочкам, которые вчера так набрались, что до сих пор не могут придти в себя.

– Это все ты, – сказала Лидия, округляя бедро. – Удивительно, что ты нас вчера не изнасиловал во время купания.

– Разве? – удивился я. – Видимо, вы просто выглядели недостаточно сексапильными в лунном свете. Эти ваши бледно-сизые тела…

– Что он сказал? – спросила Агнешка по-польски, поворачиваясь ко мне.

– Что мы с тобой недостаточно привлекательны для него, – по-русски ответила ей Лидия.

– Он обманывает, – сказала Агнешка. – Мы ему очень нравимся, особенно я.

– Конечно, – подтвердила Лидия. – Он ведь вчера голосовал за тебя.

– Правда? – удивилась Агнешка. – Тим, вы очень милый. Идите к нам.

Я поднялся с песка, по-собачьи отряхнулся и пошел к дамам налаживать отношения. Это оказалось не так уж и сложно, и минут через десять мы были в воде и гонялись друг за дружкой, как ненормальные. Потом я изображал чудище морское, а девицы визжали, уворачиваясь от меня. Поймав однажды Лидию, я шепнул ей в ухо: «I want you», видимо, полагая, что ответить «перебьешься!» по-английски ей будет трудновато. Она же вообще ничего не сказала ни на одном из известных человечеству языков, лишь удивленно глянула на меня.

Нарезвившись, мы пошли к Пламену слушать джаз. Я выбрал Билли Холидей, и мы даже немного потанцевали с Лидией под «Fine and mellow».

Пока Агнешка с Пламеном ковырялись в пластинках и кассетах, я прижал Лидию к себе чуть сильнее допустимого приличиями и сразу же почувствовал, как ее тело льнет к моему. Я спросил ее: «Мы когда-нибудь останемся вдвоем?» И она ответила: «Сегодня ночью. У меня есть ключ от номера Гжегоша».

Остаток дня я провел, как в лихорадке, что было удивительно. Любовное свидание давно уже стало для меня делом обыденным, а тут вдруг я превратился в прыщавого юнца, который все делает невпопад, сотрясаемый внутренней дрожью.

После обеда я вновь отправился на пляж, желая посильнее загореть, благо солнце расщедрилось и одаряло своими лучами всех бездельников. Из знакомых пляжился только поэт Вениамин. Он сидел на какой-то тряпице (или г у н и н е, как говаривала моя матушка) и сосредоточенно, словно выполняя ответственную работу, поедал орехи, коих было в бумажном пакете, верно, с килограмм.

– На берегу чего-то там сидел он, щелкая орехи, – сказал я, усаживаясь рядом и одновременно запуская руку в пакет. – А где красавица Надя?

– Там же, где и две твои красавицы, – ответил, не поворачивая головы, Вениамин и отодвинул от меня пакет. – Отдыхает.

– А ты, смотрю, трудишься в поте лица – пожираешь орехи тоннами. Дай-ка мне тоже на зубок.

– Старик, мне не жалко, но ты пойми – надо набираться сил, – сказал виновато Вениамин. – Ты будто не знаешь, что орехи увеличивают потенцию?

– Да иди ты! – сказал я.

– Что за речь у современных художников! – подивился пожиратель орехов. – Ты меня из себя выводишь, что ли?

– Ладно, успокойся, – сказал я. – Ты где эти орехи взял?

– У бабки купил там, вверх по трассе, – ответил с усмешкой Вениамин. – Кстати, последний пакет.

– Вот так всю жизнь: поэтам – все, художникам – все остальное, – сказал я. – Хорошо, что мы с девчатами по вечерам вышиваем, а то бы на одних орехах можно было разориться.

И, оставив поэта в задумчивости, пошел в бар к Пламену. Там за две порции мидий, большой бокал темного пива и удовольствие от записи выступления квинтета Арта Блейки с солирующей трубой молодого Клиффорда Брауна (“…the new trumpet sensation!”) в клубе «Birdland» в феврале 1954 года я составил хозяину небольшую программу по реабилитации перекаченной шеи и пообещал в следующий раз подумать над дельтой и трапецией.

Время остановилось. Я обследовал все окрестности, прочитал все траурные объявления на домах, добрался до винной корчмы, где выпил бочкового «Саперави», поучаствовал в дискуссии с самим собой на тему, не купить ли мне тоже орехов, вернулся домой, встретил у столовой Курдюжного, который строевым прошагал мимо, подмигнув левым глазом, а солнце и не собиралось идти на покой.

В нашем вигваме был один коньячный Гриша, который, завидев меня, бросил гладить брюки и пошел в свою комнату. Вышел он оттуда с ополовиненной нами же бутылкой коньяка и сказал:

– Давай, брат, добьем ее, а то она мне на нервы действует.

– Не могу, – покачал головой я. – У меня поздно вечером свидание.

– Так это же тебе тогда просто необходимо принять, как стимулирующее средство! – зашелся в восторге Гриша. – Коньяк – лучший друг мужчины.

– А некоторые считают, что орехи…

– Ты кто – белка, чтобы орешки щелкать? – возмутился Ковач. – Возьми эту бутылку с собой на свидание, тебе сто пятьдесят грамм, ей пятьдесят грамм – завтра спасибо скажешь Грише.

После ужина я дождался их на аллее – Лидию и Агнешку. У Лидии был недовольный вид, и причиной этого был хвостик в образе птички-невелички с развитой грудной клеткой. Мы пошли к Пламену, и паренек хотя бы на пять минут освободил нас от ее присутствия.

– Вот ключ, – тихо сказала Лидия, – номер на пятом этаже. Тебе нужно попасть туда до десяти часов. Позже гостей не пускают.

– А ты когда придешь?

– В одиннадцать, в двенадцать – не знаю, – с раздражением ответила Лидия. – Я так устала от этой… – и она назвала ее каким-то польским словом.

Мне стало почему-то обидно за Агнешку, от которой все не знают как избавиться…

Вечер я провел у Виталика с Ларисой. Помимо меня там были еще Гена-друг с Мариной и масса изделий с кожевенно-меховой ярмарки. У мужичков на столе стояла большая бутылка местного самогона под названием «Мастика», и они пили горькую, закусывая невидимыми миру слезами. Не надо было быть товароведом, чтобы примерно оценить общую стоимость покупок. Если у супругов и оставались теперь деньги, то их должно было хватить лишь на мороженое по выходным. Я восторгался манекенщицами, которые по десять раз надевали одно и то же, меняя либо прическу, либо обувь. И кожаные пальто, и дубленки были хороши на них, и я не скупился на комплименты, проводя легкую репетицию перед ночным дефиле. Счастливые мужья с каждым новым принятым стаканчиком (я решительно отказался от трапезы без объяснения причины) становились все угрюмее, а реплики, которые исходили от них, все обиднее и даже оскорбительнее для жен, которые до поры до времени не обращали на них внимания. А тут еще я некстати вспомнил музу поэта Надю, которая проспала поездку на ярмарку, и из этой пустячной информации сотворился целый тарарам: женщины сказали, что так ей и надо, а от мужчин слово взял Гена-друг, который, вступив в заочное соперничество с Вениамином, прочитал короткий стишок, специально для этого с трудом поднявшись. Размахивая давно пустой вилкой, он продекламировал неспешно: «У моей подруги Нади две сестры, и обе…» Завершить строфу он не сумел, потому что получил по сусалам от супруги, видимо, уже знакомой с данным поэтическим шедевром. В финале же вышел форменный скандал со слезами и дальнейшим рукоприкладством, и я в какой-то момент молча удалился, не замеченный противоборствующими сторонами.

Дома меня поджидал комбат. Они с Гришей спорили, в каком году было взятие Шипки. Я сразу сказал, что не знаю, и ушел в ванную. Приняв душ, подумал было побриться, но отложил это глупое занятие до иных времен, почему-то решив, что двухдневная щетина может сыграть за меня в скором любовном турнире. И тут мне на ум пришли доблестные испанцы, но не те, из «Барселоны», которые бегают в трусах по полю и пинают бедный мячик, а те, воспетые Сервантесом и Лопе де Вегой – рыцари печального образа, кабальеро, вечерами торчавшие с гитарами под балконами сомнительных девиц. Как же они-то убивали время в ожидании романтического свидания? И, по-моему, гладковыбритых среди них не водилось…

Едва я вышел из ванной, как Курдюжный атаковал меня прямо в тесном коридорчике.

– Гришку я спровадил, – доложил он мне. – Уехал, что ли, этот господин?

– Уехал, – ответил я, протискиваясь в свободное пространство. – Иду сейчас проводить агитационную работу с молодым поколением. Там у них такая каша в голове, но вроде бы прислушиваются. Вот не хочу идти, а надо. Знаешь, Михал Николаевич, есть у большевиков такое слово – надо!

– А как же! – придав лицу строгости, ответил Курдюжный. – На этом слове и революцию сделали, и село подняли, и в космос полетели… Я тут еще чего тебе хотел сказать… так вот, подумалось просто: мол, если выйдет такая необходимость ну там туда-сюда… Ну, что ты физиономию-то сделал такую, будто не понимаешь!

– Так я и действительно не понимаю, что это такое: если выйдет такая необходимость ну там туда-сюда? – сказал я, вытирая волосы. – Вы сами-то что-нибудь поняли из того, что сказали?

– Да иди ты в баню! – смутившись, отмахнулся Курдюжный. – Матом, что ли, тебе назвать, чтобы понятней было? Приласкай их там – бабы, они это дело любят. А там, глядишь, пооткровеннее с тобой будут.

Он раздухарился, раскраснелся, глаза заблестели, все в нем напряглось. Чувствовалась даже в нем какая-то горделивая торжественность: эка закруглил – и все понятно, и без мата!

– Командир, если н а д о, то я не только кого хочешь приласкаю – я вообще… – и умолк, бросив полотенце на кресло.

– Красавец! – довольным голосом произнес Курдюжный, оглядывая меня, как боевого коня. – И зачем тебе этот культурализьм? Какие еще тут мускулы нужны? Да, и ты подушись как следует. А то смотри – у меня «Шипр» есть.

В носу защекотало при упоминании «Шипра», и я чихнул, тотчас получив от комбата пожелание доброго здравия.

– Тут это… – сказал я, невольно копируя его стиль. – Не в службу, а в дружбу сходил бы ты, Михал Николаевич, розу срезал. Вон под Гришкиным окном ярко-красная уже перестояла. Сделай, будь другом!

Курдюжный сначала вылупился на меня, пораженный такой наглой просьбой, но потом расслабился и произнес хмуро:

– Так с вами на старости лет еще и воровать научишься…

И пошел, вооружившись ножом.

В 20.45 я уже был на выходе, когда он меня вдруг окликнул.

– Присядем-ка на дорожку, – сказал он, тревожно вздохнув, будто провожал бойца на передовую.

Глядя на него, я бы не удивился, если бы он потом предложил помолиться, но столь далеко его партийный авангардизм не простирался.

Я вышел, одетый в светлые просторные брюки с обшлагами, цветастую рубаху на выпуск и легкие сандалии без задников. В правой руке у меня был пластиковый пакет с надписью «Решения XXVI съезда КПСС – в жизнь!», в котором лежали пачка сигарет и початая бутылка коньяка, а в левой – роза будуарной красоты.

Как писал классик: «К Лукреции Торквиний новый отправился, на все готовый…»