Первую в своей жизни передислокацию этот ушастый хряк, прозванный за большой вклад в плодовитость свинушек Трудягой, воспринял с двояким чувством. С одной стороны – грустновато было покидать полюбившихся молоденьких хрюшек, которые благодаря его активности стали счастливыми матерями быстро растущего приплода. С другой же – ему, такому крепкому и буйному кабану, уже примелькались все эти с каждым месяцем стареющие мордашки подружек. Поэтому, когда подогнали к свинарнику грузовик с высокими бортами, ушастый Трудяга сопротивляться не стал.

Только оказавшись в машине, он с высоты её кузова впервые увидел повлажневшие глаза всего семейства и тоже едва не всплакнул. Но сразу вспомнил о своём мужском статусе, пару раз стыдливо хрюкнул и удалился в передний угол. Здесь и рассекаемый кабиной мчащейся машины встречный ветер лишь шаловливо щекотал его щетину, и не чувствовалось тряски даже на ухабистых отрезках дороги. В общем, эту в не ближний свет поездку Трудяга, владей он условно человеческим языком нового времени, мог бы смело назвать «потрясно-клёвой». Так что зря его оградили высокими бортами кузова – сбежать отсюда ему ни разу в дороге даже не помыслилось. Наоборот, столь комфортно лежа то на одном, то на другом боку, ушастый все больше проникался впервые пришедшей к нему хряковой гордостью. Это же именно ему, единственному в том свинокомплексе, выпала честь быть купленным для выправления демографической ситуации у дальних соседей.

С этими мыслями своего превосходства белошёрстый с чёрными пятнами Трудяга и прибыл к новому месту назначения. Особенно запомнились ему первые минуты встречи. Слегка взволнованный предстоящей для него неизвестностью и смущённый появившейся группой людей, он лишь растерянно хрюкнул разочек и с опущенной головой приблизился к краю кузова.

– Ишь какой ладный, сбитый каба-а-ан! – почти пропела, оценивая его заднюю часть, ближе остальных работниц стоящая к кузову свинарка и зачем-то перевела взгляд на толстого бригадира. – Видать, действительно Трудяга.

Почуяв такую высокую оценку от самих знатоков земли этой, на которую ушастый кнур не успел ещё ступить своими парнокопытными, он на мгновенье даже замер. Затем, словно жених перед калиткой давшей согласие невесты, горделиво вскинул голову и впервые посмотрел в глаза его встречающих.

– Да уж точняк порадуется такому сурпризу вся наша женская свиная половина, – уверенно ответствовал работнице фермы её кривоносый заведующий и весело ущипнул толстушку за бок.

Вслед за ним одобрительно задакали и зацокали другие свинари да просто пришедшие засвидетельствовать такое важное для этого села событие. На что уж совсем возгордившийся Трудяга отреагировал ещё важнее пущего. Шумно переступив по днищу кузова с одной передней ноги на другую, он троекратно хрюкнул так, словно теперь уже оповещал о своём появлении здесь всю деревню. На его такое раскатистое свиное приветствие откликнулись даже окраинные петухи и гусаки, каркнули испуганно взлетевшие с крыш свинофермы её завсегдатаи-вороны.

Важно спускаясь под этот разноголосый гвалт сельской живности по специальному для него дощатому трапу, тронутый приёмом ушастый подумал: «Правильно, господа деревенские, что не сомневаетесь в моих деловых способностях. ежели я успешно покрыл за год сотню с гаком маток на тамошнем свинокомплексе, то уж на здешней простой ферме…» И в этом раздумье, либо по причине своей безграмотности, он попросту пропустил мимо глаз нужную для себя вывеску. Приколоченная прямо над входными воротами, она гласила пришлому Трудяге, что он семенит сейчас на территорию не абы какой фермочки, а показательной свинофермы спиртзавода.

Да и было ли ему в столь торжественные минуты до познания таких житейских мелочей? Особенно – когда подошел к своему новому корыту, и его тут же обступили совсем незнакомые, одна краше другой, свинушки. Их перешедшие в общее ликование похрюкивания и повизгивания привели ушастого в состояние, в котором едва добрался с дорожной голодухи до кормушки. «Ну, наконец-то, – подумал он, – а то же с пустым брюхом, хря-хря, вряд ли на их бабскую радость добром ответишь».

Особо отчётливо ему запомнилось начало того необыкновенного ужина. Жадно хлебнул подряд пару порций привычной в свиной жизни полужидкой кашицы и почувствовал, что здесь что-то не то. Привлёк внимание уж больно приятный запах зерна. «Откель же он в этой каше взялся?» – с недоумением подумал хряк-новосел. Покосился на соседок – никаких признаков удивления. Они в отличие от него, не прочитавшего входную вывеску, хорошо знали своё место жительства. Да и к меню здешнему попривыкли. Превращаемая в кормовую добавку светло-коричневая барда – отходы местного спиртзавода – стала для них не только надежной «аптекой» клетчатки, углеводов и белка. Даже источником небольшого хмельного состояния.

Однако Трудяга, впервые дорвавшись до такого дармового «кайфа», его маленько перебрал. Выхлебай он лишь свою просчитанную зоовет службой вечернюю порцию, ничего бы, конечно, дурного не было. Но ему своей кормушки показалось мало, и он полез в соседские. Ополовинил со смачным хрюканьем порцию правой от него молодой дамочки, потом – той, что левее. И с остатками памяти да коротким (насколько хватило сил) поросячьим визгом растянулся меж ними…

Проснулся он позже всех своих сородичей и в неподобном для авторитетного Трудяги виде, в смеющемся окружении разбуженных новым днем хрюшек. С трудом открыл глаза и уперся взглядом в массивное корыто. Несколькими неуклюжими движениями правой передней ноги попытался отодвинуться от него, но смог лишь шумно перевернуться на брюхо. Глянул искоса на смущённую его далеко не мужским состоянием группу дамских мордашек и с тревогой подумал: «Что это, хря-хря, со мной, где это я, почему такой беспомощный валяюсь у стройных бело-волосатых ножек?»

С большим усилием оперся грязным хря-рылом об пол, чтобы вытащиться из-под корыта, и с непривычной головной болью стал вспоминать вчерашний день. Особенно с трудом и точно по зёрнышку складывая картинки своего вечера, хряк-новосёл даже стыдливо заёрзал ногами по смятой и мокрой под ним подстилке. ещё раз с большим усилием оперся хря-мордой об пол, вытащил наконец её из-под кормушки и, покачиваясь, встал.

– Что, ушастый, дорвался ровно котяра до сала? А мы за тебя такие бабки заплатили, надеялись, – с нескрываемым начальственным разочарованием почти грудью выдохнул зооветврач. – Передозировочка вышла, видать, спиртосодержащим доппайком.

– Да это же барда? Он просто её пережрал на халяву, и всё тут! – чертыхнулся покрасневший с вечерней обмывки «прописки» хряка его новый завсвинофермой. – Надо было такого для начала подержать на сухом пайке, без дозы.

– Хру-й-х-х, – недовольно выдавил из себя каким-то ржавым голосом Трудяга и мысленно добавил: «Хорош пургу гнать, лектор! Сам не дурак, понял… Теперя и я знаю, чё погано своим свиным рылом чужой котёл вылизывать».

– Будет те бурчать на него, – встала на защиту кнура вчера же похвалившая его достоинства круглолицая работница фермы. И, невольно выказывая под смешки собравшихся свой опыт опохмела мужа, с уверенностью добавила: – Лучше воды ему плесните в корыто-то, воды с чуточкою той же суспензии!

Споро выхлебав полведра слегка желтоватого пойла, ушастый постоял несколько секунд, словно включая в башке программу нового дня, бодро тряхнул своим стокилограммовым туловищем и вновь горделиво вскинул голову. Теперь уже он оценивающе обвёл всех задумчивым взглядом, громко хрюкнул и плотно притулился своим мощным пятнистым боком к небольшой молоденькой свинушке. С каким-то только им понятным бормотанием потирая её бочок, словно известил всех окружающих его двух– и четырёхногих особей: мол, успокойтесь все! Прибывший в ваше распоряжение Трудяга приступает к исполнению своих непосредственных обязанностей.

Памятным стал этот день и для остальных сородичей хряка. Дирекция спиртзавода, выполняя в аккурат принятую партией директиву о введении в стране «сухого закона», поспешила внести в это дело также свой посильный вклад. Технологи придумали для свиней рецепт пищевой добавки под отвечающим той установке названием «безалкогольная барда». Мол, если даже трудовому люду запрещается «расслабляться» в скудные часы его отдыха, то уж хрюкающему поголовью – тем паче. Равноправие, понимаешь ли, так равноправие. Хоть в таком бесправии, но пусть будет равенство…

Високосный год в этой приозёрной, сверкающей на морозном солнце шиферными крышами деревушке начался с больших сугробов. А к последнему зимнему дню, который ныне прирос на целые сутки, они уже доходили до человеческого роста. В снежных шубёнках оказались деревья и заборы, дома, сараи и примкнувшие к ним огороды. Всё, что не могло шевелиться или не двигалось руками людскими.

– Хоть бы и ноне февральский прибыток не зробил для нашей жизни убыток, – оторвавши с настенного календаря предпоследний листочек месяца, шмыгнул носом и тихо вымолвил колхозный бригадир.

– А пошто таки мыслишки-то? – ухмыльнулась жена, собирая его на работу. – Ты вчерась, видать, в бражке соседской память свою утопил и ужо не помнишь прибытку прошлоразного.

– А чё это сразу «бражка»? – хмуро поглаживая чёрные с лёгкой проседью усы, глянул он на восходящее за маленьким окном солнышко. – То ж было воскресенье, корова у них отелилася.

– Вот-вот, ихнюю помнишь! А наша ровно чатыры года назад принесла тёлочку, котору сам ты и сдал в артельное хозяйство. Ужо забыл. А ешшо семейка твоя аж до пяток ребятишек за ту пору приросла… Так шта не гневи Бога, не накаркивай, Антон, и ступай до своих свинарочек красномордых.

Он тоже улыбнулся, словно вспомнил вчерашний застольный анекдот, махнул рукой и лязгнул за собой дверью. Но не прошло и минуты, как она распахнулась и в хате раздался непривычный шепоток.

– Слухай, ефросинья! Замусорила ты мне в понедельник да с утреца голову, и чуть не позабыл главное, – почти вплотную подошел он к насторожившейся супруге. – Булгахтерша по секрету сказала, шо какая-то сельсоветская комиссия затеяла обход партейцев из руководящего звена. Так шо поприбирай наконец свою церковную утварь с глаз подальше… ежели хошь, конечно, шоб я бригадирствовал и далее.

Она молча, как будто их подслушивает сама коммунистическая система борьбы с религией, согласно закивала и, выпроводив мужа, приступила к исполнению его «партейного» указания. Когда зашла в сарай, их белолобая Бурёнка уже готовилась к завтраку. Начиная работать челюстями, то и дело поглядывала в сторону озабоченной неожиданными мыслями хозяйки. Та с сопением взяла большую охапку всё ещё пряного с лета сена и вбросила в кормушку. едва корова пережевала пару его порций, как Фрося вытащила из-под фуфайки и вложила туда вызвавший у животного внимание бумажный сверток. «Что это ещё за гостинец?» – даже приостановивши жевательный процесс, подумало оно. Когда же шершавый и знающий толк в питании язык наткнулся на разной твёрдости бумагу, корова резко повернула свою морду в сторону хозяйки, вылупила глазищи и протяжно дважды замычала:

– М-м-му-у… М-м-му-у – зачем ты книжки мне какие-то подкинула?!

– Ой, Бурёнушка! – поняла её животный протест вышедшая из молчания женщина и почти прильнула в ласках к её каштановому окрасу. – Господи, прости, а ты, молочница наша, помоги… Помоги мне книжечки, календарики божественные эти сховать от злых людёв, а то пострадаеть кормилец-то семейный, и мы вместе с нём… – заглянула в коровьи глаза и, смущённо перекрестившись на лежащую перед обеими ими Библию, стыдливо шепотком добавила: – Схорони их тут, а… а я тебя зараз сочным силосочком побалую.

Пошла в другой отсек сарая, а Бурёнка подумала: «Говорит она как-то не по-нашенски, не по-коровьи… Могло быть, уговаривает так ласково, чтоб я просто спрятала все эти бумаги в себе». Вздохнула, словно пожала «плечами», и с шелестом заработала активно своими челюстями. Вернувшись с обещанным кормом, ефросинья успела увидеть лишь пустое корыто да проглотившую что-то корову, которая тут же потянула морду к стоящему рядом баку с водой.

– Так ты… ты… О Боженька, прости мени грешную! – только и произнесла хозяйка и тихонечко заплакала. «Чё уж тут терзатися-то, скотина и есть скотина», – вскоре подумала она и, махнув рукой на Бурёнку, направилась к выходу. Та же застучала рогами по перекладинам стойла и протяжно замычала. – Чё ты там ещё не съела, дура безбожная?! – неохотно обернулась озадаченная случившимся ефросинья.

«От такой же слышу», – подумала рогатая «собеседница» и ещё настойчивее стала мотать головой в правый дальний угол сарая, протяжно стараясь как бы по-женски выговорить:

– М-м-му-у-у… му-у… мешки там… мешки!

Хозяйка насторожилась, задумчиво поковырялась в своём с горбинкой носу и подумала: «Может, с её телёночком чё?» Подошла, а тот резво взбрыкнул и тоже уставился на белолобую мать. Она же почувствовала, что её всё ещё недопонимают, опять закивала мордой в тот угол и уже заревела чуть ли не женским матом: мол, иди же дальше, к мешкам, этакая рекордистка детородия.

– Ах, вот куды ты, Антоха, эти «левые» зерноотходы схоронил… Так запрятав, чё аж корова мордой на них киваеть, – подойдя к ним, прошептала жена. Покосилась на замолчавшую Бурёнку и плотно закрыла эти дефицитные для той поры корма несколькими большими охапками уже пожухлой соломы.

Привалила её разными жердями да тележными колесами и с улыбкой подумала: «Интересно, а коровка-то наша и взаправду – дура али хитрее самого хозяина будеть?»

Долго мучиться с ответом на свой же вопрос ей не пришлось. Сельсоветская комиссия появилась у порога уже к обеду, но в дом не пошла. Старший из них, который был в белых начальственных сапогах-бурках, улыбнулся своим помощницам и указал хозяйке на подворье. Осмотрели все отсеки и сусеки, проверили соответствие сарайного поголовья существующим нормам его численности. Главный почему-то подошёл даже к тому «тайнику», который только что рассекретила Бурёнка. Хозяйка посмотрела на неё с опаской услышать очередное мычание, но та лишь как-то по-коровьи улыбнулась и продолжила свои жевательные раздумья.

– Ладно! Только вот мешочки никакие сюда случаем не закатились?.. А то ведь на неделе спёрли с фермы немного зерноотходов, – хитровато рассмеялся человек в бурках. Глянул на пожавшую плечами ефросинью и уже всерьёз добавил: – Да это я так… Знаем, у нашего бригадира свинофермы и дома всё в порядке. Как и полагается настоящему коммунисту.

Выходящая последней из сарая хозяйка на миг остановилась у коровы, погладила её бочок и шепнула:

– Спасибо тобе, подружка…

С тех пор они и вправду стали редкими для деревушки друзьями по хитроумию. Хозяин, так тот лишь со стыдливостью воришки заскочит в сарай, чтоб сменить подстилку у Бурёнки, и бегом на работу.

А она уж с ефросиньей – порой как единое целое. И по-своему взаимные улыбки, ласковые жесты, и взаимопонимание с полумычания и полуслова… Ну, разве только не целуются.

Такая их дружба мало-помалу обернулась и взаимной выгодой. Корова стала упитаннее и продуктивнее, а хозяйкина многодетная семья – даже с избытком парного молочка, других видов его продукции. Обе они настолько привыкли к режиму своих деловых встреч, что даже маленький его сбой начинал вызывать у них по-женски эмоциональную тревогу. Особенно – в полуденный час, когда побродившие по летним лугам коровы сходятся на «пятачок» у околицы села. Чтобы испить здесь родниковой водицы, дать отдых своим уставшим ногам. Ну, а самые удойные особи должны ещё и освободиться от накопленного с утра молока…

Сегодня же Ефросинья едва собралась на дойку, как пошел «слепой» (с лучами солнца) дождь. «Да он недолго будеть. Пережду малость и пойду», – подумала она и отставила замарленное сверху ведро на край табуретки. Пока оборачивалась по кухонным делам, а её годовалый малец решил проявить самостоятельность. Ухватился за ножку, с кряхтением поднялся вровень с этим табуретом и, потеряв равновесие, раскатисто грохнулся вместе с ведром на пол. Подбежавшая на его вскрик мамаша взялась за мальчишескую головушку, увидела кровоточащий носик и вконец потеряла счет минутам.

«Что ж там стряслось… забыла обо мне?» – подумала Бурёнка и настороженно глянула в сторону, с которой обычно появляется в это время хозяйка. Но её там не было. Поднявши кверху морду, втянула в себя максимально раздутыми ноздрями струю свежего, увлажнённого прошедшим дождём воздуха и голосисто издала протяжное мычание. Задремавшие было подле неё соседки даже недовольно приоткрыли глаза: мол, чего ж ты маешься, дурёха рогатая!

Но она, не обращая на них внимания, промычала себе под коровий нос только понятное для неё решение:

– У-у-у-ы… у-у… У меня вымя ужо по ногам бьёт, а там ребятёшки молочко дожидаются… Здесь же недалече, пойду-ка к ним сама.

Хлестнула пучкообразным концом такого же белёсого, как лоб, хвоста нагло севшую на её спину навозную муху и потопала домой. Перед глазами замельтешили чирикающие под аккомпанемент августовского солнца воробушки, радостно кружились разнокрылые бабочки, а она их даже не замечала. Окунулась в плен единственной и главной мысли – успеть бы до ухода стада опять в луга донести свой ценный продукт до тех, кто его сейчас особенно ждёт. И шла настолько осторожно, как будто это хозяйка несёт ей в вёдрах воду, боясь расплескать по сараю. С особой настороженностью обходила оставшиеся после дождя лужи и побуревшие от влаги солончаки. Проделывала это чуть ли не с геометрическим расчётом, мысленно вычерчивая наиболее приемлемую траекторию своего движения всё дальше и ближе к дому.

Желая сделать его обитателям свой коровий сюрприз, направилась не на привычное для неё подворье, а прямо к парадной калитке. Громким мычанием радости невольно оповестила об этом даже соседские участки. «Чё это Бурёнка… сама пришла? Ну и закрутилася я!» – растерянно поправляя сползающую с головы косынку, подумала ефросинья. Хмыкнула и почти подскочила к комнатному окну, чтобы тут же проверить эту мысль.

Едва сдвинула оконную штору, как у домового деревянного мостика через придорожный кювет весело забелела голова их семейной молочницы. Одна её нога глухо стукнула копытом, за ней – другая, а вот уже и – правая задняя… Когда же стала подтягивать последнюю ногу, она соскочила с края этой дорожки и оказалась на прикрытом глиной жестяном склоне канавы. Пока хозяйка выбегала на улицу, корова в считанные секунды соскользнула назад и всем своим полутонным весом упала на эту подвернувшуюся под неё точку опоры. Раздался глухой треск, и перешедшее в дикий рёв мычание заставило замолчать даже беспардонно квакающих в болотном кювете уток.

– О боже! Зачем… на кой ляд ты сюда пришла, на кой?! – кинулась ефросинья к растянувшейся почти у самой калитки корове.

А та немного успокоилась, потом набрала воздуха и попыталась встать. Но едва начала приподниматься на задние ноги, как тут же с протяжным стоном упала назад. Бессильным помощником оказался и появившийся на обед хозяин. Он лишь многоэтажно чертыхнулся на притихшую в слезах супругу и почти бегом отправился на соседнюю улочку, к сельскому ветеринару.

– Ничем порадовать не могу, – осмотрев коровью ногу, резюмировал он. – Перелом бедренной кости, да еще в пятнадцатилетнем возрасте, понимаете ли… Как ни жалко, но выход здеся только один…

Бурёнка, словно расслышав этот врачебный приговор, приподняла голову и со стонущим мычанием освободила зажатое ногами вымя: мол, смотрите, люди, сюда-а-а…

– Да она, кажись, выказывает свою последнюю просьбу… Требуеть забрать у неё молоко, – догадался ветеринар.

Хозяйка дрожащими от волнения и страха руками, которые всё чаще срывались с сосков на ведро, с трудом провела эту дойку и разрыдалась. Обхватила Бурёнкину голову и со всхлипами запричитала:

– То я… то я, паскудница… я во всём виноватая. Прости ж, прости мени, грешницу растакую…

Корова мотнула головой, словно беззвучно огласила свою мысль: «Да освободь же ты меня, навалившаяся женщина, а то ещё сама и удушишь!» Выкатила что есть мочи глаза и обвела своим горестным взглядом всех собравшихся. Потом уставилась в так знакомое ей цинковое ведро, и две крупные бусинки медленно покатились вниз. Сопровождаемые жалостливым мычанием коровы, они едва достигли её ноздрей, как вслед за ними поползли другие. Этот женско-коровий плач ещё более усилился голосами прибежавшей детской «пятерки», вскормленной молоком Бурёнки. Двор словно утонул в сплошном потоке звуков, очень похожих сейчас на само завывание налетевшего внезапно ветра. Стало быстро хмариться, и раздосадованный хозяин по-бригадирски скомандовал:

– Фрося, хватит тут выть да хрюкать! Быстрей уводь детей… И сама отсель уходи. Бы-ы-ыстро!

– Всё-всё, Антон, поняла, – взяла она в охапку всхлипывающих ребятишек, – Пойдёмо, я вам дам зараз по кружечке молочка… Парного, вкусного.

Когда они скрылись за дверью хаты, ветеринар отвел Антона в сторонку и тихо вымолвил:

– Ну, што, надо её кончать…

– Не-е-ет! – молча поправил увлажненные печалью усы и слегка повысил голос тот. – Робить это и здесь я не буду… Давай возьмем стогомёт и оттарабаним её на скотный двор, а там решайте сами, без меня…

Такой его сердобольный и экономически выгодный хозяйству шаг по-своему одобрило и руководство села. Уже следующим вечером ефросинья с детишками привечали в стойле уехавшей навсегда кормилицы её четырёхлетнюю дочку, которая именно здесь и родилась. Теперь она к несказанной ребячьей радости продолжит тут материнское дело. Под её же именем, с теми же добрыми людьми. И даже, наверное, с аналогичной прозорливостью. Когда молодая Бурёнка с материнским любопытством начала оглядывать сарай, хозяйка настороженно, чтобы та не услышала, прошептала:

– Неужто и она така глазаста? Неужто от ней тожеть ничего не попрячешь?.. Вот кака ведь порода.

Всевышний обделил уже не очень молодую пару детьми. То ли она оказалась не совсем сгодной для этого дела, то ли у него невесть почему не до конца «инструмент» был настроен. В общем, сколь ни ходили по клиникам и бабкам разным, а заиметь голосочек кровный не могли. И к десятилетию своего такого грустного супружества подались они в роддом другой, собачий. Здесь само везение поползло им навстречу – в виде маленькой мордашки уже неуклюже пытающегося встать на толстенькие лапы пятнистого щенка.

Рос неказистенький Рекс – так его прозвали в богатой медалями собачьей родословной – быстро и вольготно. Воспитывался в условиях, каких не знала ни одна соседская семья с единственным ребенком. А жил и вовсе в режиме двух уютных домов, городского и пригородного – с видом на речную излучину. Избалованный таким далеко не псиным к себе вниманием и глядя на своих двуногих ровесников, он однажды даже в сердцах подумал: «Поглянь-ка, какие они нарядные, да в колясочках с разноцветными игрушками катаются… Почему это мои родители такие жмотистые? Я для них не человек, что ли?!»

И только к более зрелому возрасту, когда впервые играючи вскинул передние лапы на плечи рослого хозяина и ткнулся мордой в его рыжую бороду, наконец-то понял свое собачье превосходство. Рекс почувствовал в себе недюжинную в сравнении с его детьми-одногодками силу настоящей немецкой овчарки. А прыжками своими и ловкостью превзошел даже самых грозных самцов всей дачно-городской округи. Теперь он уже обижался, что хозяин смастерил для него, коричнево-черного с торчащими вверх ушами красавца, не совсем просторную конуру. Для расширения входа в неё даже обгрыз его боковушки, с рычанием оправдывая эти действия всё той же обидчивой мыслишкой: «Сам то, вишь, в какие широкие двери ходит туда-сюда, даже под кайфом за косяки не цепляется!»

Поэтому особую, почти человеческую радость у него всегда вызывало пребывание на дачном участке. За эти счастливейшие в его псиной жизни дни он чуть ли не расцеловывал своих хозяев-«родителей». едва заслышав команду одного из них «на сбор», тут же лохматой пулей выскакивал из своего жилища, едва не разрывая крепкие металлические стойки.

Так получилось и этим субботним утром.

– Вась, а Вась, – потянувшись всей своей сочной фигуркой у полномерного зеркала квартирной прихожки, зевнула хозяйка. – У тебя же сегодня выходной, с Рексиком на дачку опять махнете?

– Почему это только мы? – удивился супруг. – Всё-таки на целых два дня едем.

– А я хочу побыть чуток в одиночестве, – улыбнулась хозяйка и, лукаво покосившись на замолчавшего мужа, всерьёз добавила: – Стирки уж больно много собралось… Вот управлюсь и к вечеру тоже приеду.

– Тебе видней, мать. К вечеру так к вечеру, – спокойно заключил он. И, весело забормотав слова какой-то бравурно-походной песенки, стал собираться в дорогу.

– Только и вы, мужички мои, не расслабляйтесь, – улыбнулась она. – Постарайся вскопать и подготовить для меня грядки, чтобы можно было уже сегодня засеять их ранней зеленью.

– Ла-а-адно, Верунь, – с не очень заметной охотой буркнул Василий и посмотрел на радостно взвизгнувшего четвероногого «сына», который тут же послал ему свою тревожную мысль: «Да соглашайся, батёк, не вздумай спорить с бабой, а то и до вечера отсель не выберемся».

Доехали до излюбленного горожанами предгорного места хоть и не в самом лучшем расположении хозяйского духа, но для Рекса – почти незаметно. Едва лишившись намордника, он весело сиганул аж через полутораметровый забор и оказался у дачного дома намного раньше своего «родителя». Порезвился по откосному участку, пугая выглядывающих из прияблоневых норок серых полёвок да рискованно пролетающих у его почти волчьей пасти синичек. Осторожно обошёл большой муравейник, крупные лесные поселенцы которого начали заметно проявлять деловую активность – словно к перемене погоды. Вспомнил свою прошлую оплошность, когда они едва не расцарапали ему излишне любопытный нос, и быстренько отбежал к работающему лопатой и граблями хозяину. Присел на задние лапы и стал внимательно наблюдать за его действиями, наклоняя влево-вправо голову, словно оценивая качество дачного труда.

– Чего пялишься, дармоед? – уловив пристальный взгляд любимого пса, шутливо спросил без малейшего расчета на его ответ Василий. – Завидую тебе, и только!

Рекс почти выпрямился в своей сидячей стойке и с понятной лишь самому себе псиной гордостью дважды рявкнул: мол, трудись-трудись, папашка дорогой, рожденный пахать залаять не сможет. А хозяин, словно так и понимая смысл собачьего голоса, ещё энергичнее заорудовал дачным инвентарём, оставляя всё новые и новые чёрные строки ровно вспушённой земли.

Когда же подошел к границе этой запахшей весной грядки, Рекс снова дважды нарушил тишину и вытянул морду в сторону соседского участка. Из-за его высоких, уже наполняющихся первой зеленью кустов появилась солнцезащитная шляпа Кузьмича.

– Здорово, соседушка! – с нескрываемой радостью почти выкрикнул он, направляясь к не менее воспрявшему Василию.

Рекс тоже аж взвизгнул, тыркаясь мордой то в одного, то в другого дачника. Они рассмеялись такому человекоподобному поведению пса, и коренастый, заметно нарастивший за зиму свое брюшко Кузьмич предложил:

– А давай-ка, друг мой молодой Васёк, мы это дело с тобой отметим… Правильно, Рекс?!

Тот негромко гавкнул, поглядывая на собеседников, и, весело взмахнув пушистым хвостом, побежал в сторону соседского домика.

– Ишь, даже он поддерживает моё предложение, – легонько подтолкнул в плечо по-прежнему стоящего с лопатой Василия вконец заряженный решимостью инициатор.

– Да как-то рановато, ещё до обеда, начинать мужские посиделки… И срывать дачное задание своей супружницы нет особого повода, – улыбчиво засомневался Василий.

– Ну, как говаривают бывалые, раньше сядем – раньше встанем! А повод… было бы настроение, и он найдётся, – почесал свой розовато-мясистый нос Кузьмич. – Или что, уже брезгуешь открыть со стариком новый дачный сезон?

– Тьфу ты! – сплюнул под ноги его молодой сосед, вытер поблескивающий из-под шевелюры потный лоб и с силой воткнул лопату в ещё не вскопанную землю. – Попробуй тут побрезгуй, когда даже родная собака тебе подлаивает…

Один стопарик бархатисто-бордового вина из прошлогодней смородины, как и предлагал Кузьмич, оприходовали за первую постзимнюю встречу старых дачных соседей. Второй тост сопроводили пожеланием друг другу нового благодатного лета. Третий – единогласно посвятили оставшимся дома жёнам, детям… И как только Василий, незаметно покосившись ещё на треть недопитой двухлитровой банки, начал со вздохом вставать из-за стола, гостеприимный хозяин почти воскликнул:

– Ты глянь-ка, Вась, а за окном-то дождик… дождь пошёл!

– Ни хрена себе, сюрприз! – растерянно обернулся молодой сосед, уже ставший забывать о задании жены.

– Вот именно! – охотно подхватил его прохрустевшую, точно проглоченные на закуску яблоки, полухмельную мысль уже багровеющий хозяин. – И это не просто сур-р-рприз, а пер-р-рвый весенний дождь нашего сезона… Усекаешь?!

Василий с ухмылкой посмотрел на расплывшегося в своём добродушии соседа и со взмахом руки вновь опустился на табуретку:

– Первый так первый… Наливай!

В поисках же тоста для оприходования остатков содержимого банки им неожиданно помог Рекс. Погонявший по участку прячущихся от дождя разного рода пернатых, он тихо зашёл на веранду и, чтобы не нарушить свидание захмелевших мужиков, лишь сдержанно зевнул на всю свою зубастую пасть. «Может, и так поймут мой собачий намёк, что им уже хватит лакать эту вонючую бурду», – подумал он и прилёг у двери, мордой в их сторону. Первым обратил на него внимание уже начавший было прибирать со стола Кузьмич. Прожёвывая очередной кусочек яблока, он задумчиво посмотрел на прикрывшего глаза Рекса и спросил вполголоса:

– Вась, а скоко твоему защитнику месяцев-то будет?

Быстро повспоминали, повычисляли и пришли к выводу, что именно в эти майские дни и появился год назад этот дремлющий у порога лохматый «немец».

– Ну, не выпить за такую дату… Даже дворовая собака не простила бы нам этого, – заключил, беря уже почти пустую двухлитровую тару, рассмеявшийся Кузьмич.

Впервые услышав такую новость, Рекс приоткрыл глаза, гордо приподнялся на передние лапы и, тихо взвизгнув, подумал: «Оказывается, и мужская пьянка бывает впрок». Благодарно посмотрел на соседа-пенсионера, который подал ему в подарок миску с несколькими мясными кусочками, и почти с человеческой стеснительностью спрятал за неё голову. Так, на время, пока мужики в пьяном трёпе допивали своё вино.

Вышли оба от соседа в одинаково озорном расположении духа. Как будто в унисон самому настроению и уже разулыбавшемуся после хмари небу. Василий взял в губы сигарету и, дружелюбно глянув на присевшего у его ноги пса, пробурчал:

– А ты закуришь, нет?

Тот с удивлением поднял глаза и подумал: «Что это с ним? Неужто так бормотушка выбивает из него даже силу, которая спрятана под густой шевелюрой?» Оттого как-то необычно фыркнул и с очевидной по опустившемуся хвосту обидой отошел от хозяина…

Вера уже издали увидела через сетку ограды не вскопанный участок, настороженно выпучила свои карие глаза и почти вбежала в дом.

– Надо же! – всплеснула она руками. – Уже сама земля под лопату просится, а он, гляди-ка, барином развалился на диване… Кайфует себе под собачьей охраной!

– Д-д-дождь, Верусь, – выдохнул супруг и с трудом повернулся на бок. – Пер-р-рвый день… пер-р-рвый год… встрэча пер-р-р…

– Какая ещё «встрэча»? – зацепилась она за предательски выдавленное мужем слово. – Так ты ещё и остограммился посредь дня! Теперь мне тосты ваши пытаешься воспроизвести, дачник-неудачник!

Схватила лежащую почему-то на полу подушку и в порыве женской обиды хотела было бросить её на место, к голове опять засопевшего супруга. Но едва подняла в замахе руку, как Рекс в одном лишь прыжке оказался своей раскрытой пастью у этого предмета «возмездия». Вмиг побледневшая хозяйка, испуганно ойкнув, медленно опустилась на край дивана.

– Ф-фу-фу, сукин сын! – безвременно трезвея и привставши, крикнул Василий. А когда увидел, что в собачьих зубах всего лишь подушка, с облегчением подумал: «Ах, молодца! Неча замахиваться на хозяина… Да, псинушка?»

Сам же Рекс, глянув исподлобья на застывшую в скорченной позе «маманьку», освободил свою пасть и с визгом покаяния выскочил на улицу. «Что же я наделал, кобель недозрелый! – примостившись за углом дома, стыдливо начал самобичеваться он. – Она ведь мне, что и мужу, завсегда даёт самые разные каши из отборных круп, мясцо, творожок… А я вот её хвать…

Хорошо хоть, что не за руку… Надоть как-то извиниться». И он, с большим усилием загнав свою гордыню в повисший хвост, робко вернулся к двери комнаты. В щёлку послышались частые всхлипы хозяйки и заискивающе-успокаивающие слова её супруга. Выбрав очередной момент затишья, Рекс выдохнул всей собачьей грудью, приоткрыл ещё больше дверь и с мастерством спецназовца буквально пополз к Вере. Взвизгнул с такой ребячьей жалостью, что она теперь испугалась за него. При этом стал нежно и торопливо облизывать большим горячим и влажным языком её руки. Попытался даже поднять эти свои псиные извинения до заплаканного лица, но она остановила:

– Хватит уже, хватит… ещё и ты тут разревись, – утерла последние слёзы Вера и дружелюбно с улыбкой добавила: – Ну и дипломат же ты, Рекс, весь в нашего хозяина-пьянчика… Ладно уж, прощаю вас, обалдуев!

Счастливый, он почти выбежал из комнаты и так озорно залаял, что за ним сама затворилась дверь. Опять прилёг у её створки и услышал за ней уже другие слова, иные и ещё неведомые для его больших и чутких ушей шорохи, шепоток, сладостные звуки…

А месяца через два, почувствовав «что-то не то», Вера направилась в женскую консультацию. Уже знакомый врач был категоричен:

– Поздравляю, матушка! Наконец-то сами небеса вам помогли…. Или стресс какой-то… В общем, будем ждать ребёночка.

Бурно и с нескрываемой радостью обсуждая уже дома эту тему, она то и дело поглядывала с мужем на притаившегося в углу Рекса. Он же с весёлостью чуть ли не таинственного целителя подумал: «А вот схвати я тогда её за руку – могла бы сразу и двойня получиться!»

Отработавший на ферме смену краснощёкий Леонид улыбчиво подошёл к своему «драндулету», как он шутливо прозвал мотоцикл, и переменился в лице. Всё чёрное сиденье «трёхколесника» оказалось почти серым от успевшего с утра высохнуть воробьиного помёта. «Ну, пта-а-ахи поганые, споткнись твоя телега!.. Неужель это такой жирный намёк, что меня ещё ждёт и какая-то людская пакость?» – подумал он и начал удалять с трудом ночной птичий след. Поправил спавший на лоб закудрявленный чёрный чуб и ударил по педалям своего «ИЖака».

Чтобы быстрее восстановить былое настроение, решил проехать домой по объездной дороге, вдоль околицы уже загалдевшего всеми голосами живности села. Навстречу, качаясь на тёплом сентябрьском ветру, словно поплыли золотистые волны полей. Солнечными бликами заиграли окна белостенных домов, которые с детской игривостью выглядывают из-за теряющих крону деревьев. Оживленнее обычного клубятся лишь дороги. И такое ощущение, что сейчас они все, подобно степным речушкам, тянутся и впадают в единое пшенично-ячменное «море» зернотока. На его весовой закраснел уже потёртый природой и знакомый Леониду ещё с детства короткий лозунг: «Весенний день год кормит!» Он улыбнулся такому устаревшему по времени утверждению и мысленно добавил: «А каждый уборочный – закрома полнит»… Слегка задумался и чуть было не уткнулся своим «драндулетом» в левую фару спешно выехавшего из ворот самосвала. От неожиданности даже встрепенулся и, выпучив от испуга карие глаза, резко взял вправо. Глянул на шофёра притормозившего грузовика и со свойственным ему юморком крикнул:

– Несёшься, ровно за тобой наш хромой завскладом по-спринтерски гонится, споткнись твоя телега… Не всю пашеничку из кузова высыпал на ток, чё ли?

– Ах, это ты, дядька Леонид, хулиганишь?! В пыли-то, блин, сразу и не разглядишь твою фигуру борцовскую, – приоткрыл дверцу кабины водитель. Прищурился и как бы в отместку на его шутку добавил: – Меня-то проверили, после разгрузки даже курице ничего не осталось. А вот ты точняком эту самую «пашеничку» сейчас в коляске тарабанишь, ишь как прикрыл брезентухой-то. Зуб даю…

– Да полова тут, Пашка, полова для курей, чёб ковырялись, – расхохотался с содроганием накачанного жизнью живота Леонид. – А насчет пашенички, братан, ты градус шутки своей малость перебрал, споткнись твоя телега… Наше с тобою ТОО, ежели перевести с казахского, то даже называется со страшилкой – «Чужое не тронь». Кругом камеры наблюдения, стукачи и слухачи. Словом, ТООша!

– Ну, не в поле же у нас такой технопрогресс, блин, – подошел к нему прикуривающий сигаретку Паша. – И даже, как ты сказал, наша ТООша для прихватки может быть хоро-о-оша. Смекаешь, дядя?

Мотоциклист неспешно заглушил движок, чтоб не тарахтел попусту. Покряхтывая, встал и, поручковавшись с водителем, хитровато и всё в той же эзоповской манере ответил:

– А для всякой затеи хоро-о-ошей нужны и добрые гро-о-оши.

– Да я с тебя много не возьму, не зря ж столько лет были соседями… Хочешь, могу и забросить к ночи кузовок.

Тот как-то замялся от столь неожиданного предложения, точно впервые смущённая парнем девица. Молча поправил опять спавший на лоб чуб и ударил ногой по стартеру мотоцикла.

– Не парься, дядя, всё пучком, – словно утопил в его рокоте свою шоферскую гарантию рыжеволосый Паша.

Улыбнулись друг другу, и каждый уехал в своём направлении.

День сгорел с возвращением на подворья разноголосия домашней скотины. Порадовавшее крестьян солнце ровно раскаленной сковородой закатилось за темный, с маленькими просветами горизонт. И очень скоро он как будто превратился в Ленькину рабочую шляпу, которая наползла и закрыла собой ещё недавно голубеющее небо. Эти сполна вобравшие в себя земное испарение тучи грозили уже вот-вот обернуться чуть ли не ливнем, таким сейчас лишним для работающих в поле людей. И словно сама природа прислушалась к их мольбам – дождь так и не пошел. Однако небо по-прежнему оставалось закрытым, создавая ощущение пришедшей небывало темной ночи.

«Ну и хорошо, споткнись твоя телега, хоть сегодня высплюсь… Не могу, когда звездатое небо в окошки заглядывает», – подумал уставший от домашних хлопот Леонид. Переоделся во всё чистое, поужинал и благостно разлёгся на своём любимом, подаренном ещё на свадьбу, тридцатилетней давности диване. едва прикрыл глаза с воспоминанием наиболее приятных эпизодов этого события, как за окном послышались тормозной визг и глухой лязг железа. Он повернулся на бок, но тут как-то неуверенно гавкнула пару раз собака. Перевернулся на другой. Всё затихло. А когда мощный пучок света ударил сквозь окно по стене комнаты, пёс залаял уже протяжнее и чаще. «Ну, споткнись твоя телега!» – мысленно ругнулся хозяин и вышел во двор.

– Чё ты тут разбранился, Граф? – подошел он к старому, но смекалистой породы псу. – Опять на кошечку зубы точишь… Сколь же раз говорить тебе, чё любить её надо, маленькую, прощать по-графски ёные проказы.

«Поглядел бы я на твои прощения жене, когда та прям когтями в зенки лезет», – подумал тот и уже более сердитым голосом залаял в сторону едва различимых в темноте ворот.

– Да не обижайся ты, мы ж с тобой мужики, – освобождая пса от дневной цепи, буркнул хозяин.

Граф радостно взвизгнул и, настороженно выпрямив высокие черные уши, всем своим коричневым силуэтом кинулся вперед. Поспешивший вслед за ним Леонид присмотрелся и сразу за штакетником увидел прикрытый чем-то большой бурт. Приподнял под затаённое дыхание пса край этого темного брезента и с недоумением прошептал ему на ухо:

– Ка-а-ак это!.. Откель же тут пашани-и-ичка-то, споткнись твоя телега?

Опять прикрыл выказывающий себя во мгле золотистый зерновой уголок и стал спешно, с испуга перебирать свои мысли: «Неужель то Пашка нашу с утряка шутку превратил в дело… Почему ж не брякнул на мою «мобилу»… И я его номера не знаю… Бежать к нему тоже смешно, колесит сейчас по полям». Не успел выйти из раздумий, как послышался тихий голос невесть откуда появившегося соседа:

– Здорово, Ленька… Выходит, и ты не выдержал, девственность своей честности распечатываешь.

– Да не моя это… д-д-девка, споткнись твоя телега, – встрепенулся от неожиданности тот и почти прошипел, ровно уже уснувший в сарае гусак: – Не знаю даже, кто её под мои воротца-то…

– Это ж хорошо-о-о. Покамест найдётся хозяин, можно пару-тройку мешочков себе насыпать, – чуть не воскликнул от радости сосед. – Так что не хлюз-ди… тожеть не разевай варежку.

Спустя всего несколько минут он уже покряхтывал здесь вместе с сыном, наполнял мешки зерном нового урожая. Вслед за ними, крадучись, почти на четвереньках подобрался к этой ещё пахнущей полем «халяве» другой сосед. Граф тихонечко взвизгнул, словно выражая хозяину недоумение его молчаливым поведением, и подбежал к воротам. За ними уже никого не было, и он огрызнулся в сторону Леонида:

– Гав-гаввв… Чего остолбенел-то посредь двора? Уже делай что-нибудь… или спать отправляйся!

Тот, словно понимая сейчас лишь собачий язык, переступил с ноги на ногу и подумал: «Так ведь всю пашаничку могут растащить, споткнись твоя телега… А ежели она моя, то чё же я тут стою-ю?» Быстро облачился в рабочую одежду и под охраной Графа приступил к первой в жизни такой загадочно-ночной операции. К операции по тайному перемещению зерна в свою сарайную кладовую. Перенес один десяток полновесных ведер, другой… И раздался тревожный голосочек бегущего ему навстречу пса. Леонид выглянул из-за угла сарая и увидел огни приближающегося транспорта. Прислушался – трёхколесный мотоцикл. «Неужель то наш участковый уже всё прознал?» – мысленно встревожился он. А когда стало видно, что моторный гул приближается именно сюда, вполголоса сказал блеснувшему глазами кобелю:

– Ну, Граф, выручай. если вдруг, споткнись его телега, он начнет меня кликать, попридержи хоть как-то…Только того, не хватай этот ходячий закон за фалды.

Сам же скрылся за чуть приоткрытой дверью. Когда услышал зычный голос сельского полицейского и сторожевой лай Графа, словно потерял координацию. Метнулся по сараю из стороны в сторону. Потом смекнул и быстро, едва не застрявши в штанине, снял с себя уже пропахшую свежим потом робу. Оставшись в одном нижнем белье, снова прикоснулся к двери и точно обжёгся шальной мыслью: «Как это я из сарая… да в подштанцах? Нет, из хаты надо… как будто с посте-е-ельки». Кинулся по внутренним переходам в дом и вскоре появился на крыльце его парадной веранды. Настороженно спустился на тускло освещённый мотоциклетной фарой кружок двора, и не ждавший его с этой стороны даже Граф с псиным смехом рявкнул:

– Ну, чем не ангел? Весь такой в белом… Только не тряси коленками, ровно с мороза… И тесемки-то, тесемки подвяжи у кальсон… а то ещё зацепишься и… прям в руки менту.

Леонид, уловив рычание гладкошёрстого помощника, стиснул застучавшие зубы и словно сжал себя в собственный кулак. С кряхтящим присестом устранил указанное псом неудобство и нарочито стал зевать с вытягиванием рук, протирать глаза. «Какой же всё-таки мой хозяин артист, а? Как будто только что с постели соскочил, – заметил про себя повизгивающий из конуры кобель. – ему бы детишек забавлять, а не на ферме среди тёлок париться».

– Ты что, дядь Лёня, уже спал?! – приглядываясь к нему, с удивлением спросил человек в пагонах.

– М-мда-а-а, товарищ капитан… малость уже того… после ночной я, – ещё больше прикидываясь едва проснувшимся человеком, почти промямлил он.

– А почему ботинки у тебя какие-то навозные, не под кальсоны?

– Так-к-к… так ведь того, – растерянно стал почесывать свой чуб Леонид. – На веранде-то всякая обувка водится… Какова попала сгоряча, ту и натянул вот.

– Так торопился, и когда тебе привезли с поля это ворованное зерно? – уже строго спросил капитан, указывая своей кожаной планшеткой на полуоткрытый бурт.

– От… откуда это, з-з-зачем?.. И почему ж именно за моим забором така подляна?! – наигранно повысил голос хозяин.

«Ну, капец ему теперя», – встревожено подумал всё ещё внимательно смотрящий из конуры пес.

– И что, даже он тоже не видел и не подал тебе голоса? – указал на Графа участковый.

– Нет, конечно! То дворняга какая-нибудь заливается на любой чих… А мой, ровно хозяин своего двора, бережет только его-о-о, – наконец-то почувствовав прилив уверенности, почесал штанину в промежности Леонид.

Взбодрился в ответ на его похвалу даже пес. Он радостно стряхнул с себя конурную пыль, подбежал к своему кормильцу и громко гавкнул дважды на развернувшегося к выходу капитана…

«Чё ж, теперя можно и дальше поносить пашаничку, раз никто за ней больше не идет», – подумал Леонид и пошел уже в сарай. едва натянул робу, как прибежал тихо повизгивающий Граф. Тот выглянул осторожненько, присмотрелся и опустил в молчаливом недоумении ведра. «Какой-то мотоцикл на той стороне дороги остановился!.. Неужто капитан чё учуял и вернулся?» – учащенно забилось его сердце. Но вскоре оттуда подошел к бурту неразличимый в темноте мужчина и начал набирать в мешок зерно. Потом появился ещё один, и мотоцикл уехал. Пес хотел уже было ринуться на них с лаем, но хозяин шепотком придержал:

– Сто-о-ой, дурень… Всем же вправляем, чё пашаничка-то не наша… Стало быть, надо ждать… пока не уйдут.

И стал он втихомолку, чуть ли не в обнимку с кобелём выглядывать из слегка приоткрытой двери на всё убывающий ворох зерна. Не успели толком эти отвезти свою поклажу на тележке с резиновым ходом, как подкатил мотоцикл с куда более ёмким прицепом. Работали грузчики очень осторожно и тихо. Как будто боялись причинить беспокойство такому же, как сами, только скрытно стоящему сейчас за дверью хозяину.

– Наконец, кажись, уехали. Давай теперя и мы потаскаем, – зашептал он псине. – Рассчитываться-то с Пашкой всё одно нам придется.

Сделал пару ходок, и стоящий на «атасе» пёс опять с повизгиванием перекрыл ему дорогу. У зерна появилась всё та же тележка с мешками. Потом пришлось ждать, пока загрузят уже прицеп, ещё один и ещё… Простояли они так у сарайной двери до рассвета, когда на месте пшеничного бурта не осталось даже полога. Отнятую у хозяина радость попытались восполнить лишь его утки и куры, которые до зёрнышка очистили тот пятачок «развора».

А сам он, разбитый бессонницей и неудачей, еле дотянул до нового заката солнца и, даже отказавшись от ужина, приготовился ко сну. Но едва разделся, как опять в окно ударил с протяжным гулом пучок фар грузовика. На этот раз уже злее залаяла собака, и он нехотя вышел во двор. Увидел у ворот самосвал Паши и чуть не вскрикнул:

– Чё тебе ещё надо? Уже и за расчётом прикатил, споткнись твоя телега!

– Ты куда гонишь, дядь Лёня, какой расчет, блин? – начал переходить на мат водитель. – Я тебе зерно привез, а ты мне своей телегой по хребту…

– Чё, еще одну машину хочешь втюрить мне?!

И только тут приехавший понял, что это именно здесь один из шоферов, скрываясь от участкового, спешно высыпал своё зерно. А уже потом его родственники пустили в ход и мотоцикл, и тележки. Перетаскали в личные амбары всё, что с такой боязнью охраняли Леонид с кобелём.

– Всё-всё, дядька, угомонись! – весело замахал руками Паша. – То один барыга из города нанялся к нам на недельку… порулить, подзаработать. Но с утреца участковый уже забрал его для беседы… Так что отворяй, старота, свои ворота…

Леонид аж передёрнулся, приблизился к нему и, чуть ли не скрежеща оставшимися от курева зубами, процедил:

– Т-т-ты… ты чё это… той самой пашанички объелся?! Никаких ворот, Пашка, ничего не на-а-адо!

– Охренел, что ли?.. Я же тебе привез пер-со-наль-но… Всё пучком. Не пасуй, блин!

– Христом Бо-о-огом прошу… езжай ты отсель, а! Иначе ты тоже станешь сейчас «собеседником» участкового.

Молча следивший сидя за их перепалкой Граф, и тот потерял собачье терпение – грозно рявкнул и с рычанием медленно двинулся на водителя. Тот попятился, крутанул пальцем у виска и как будто вихрем взлетел на подножку грузовика. А когда он с рёвом сдвинулся с места, Леонид вытер с лица холод своего последнего страха и, благодарно поглаживая псиную голову, резюмировал:

– Урок нам ночка притаранила крепкий. Выходит, не наше это, не графьёв это дело – прикарманивать народное добро. Не графьёв, споткнись твоя телега…

Ушедшего после вечеринки в крепкий сон хозяина коттеджа разбудил неведомый доселе шум. «Что это за дрянь не дает покоя даже в воскресенье?!» – с трудом пробралась в его ещё хмельную голову мало-мальски ясная мысль. едва же попытался приоткрыть глаза с врожденным бельмом на правом, как она в его мозгу и остановилась. Стас ещё более натянул на себя спавшее с ног покрывало и опять обдал комнату почти художественным с хрипотцой свистом.

– Ты уже и слух потерял, что ли?! – крикнула из соседней комнаты ушедшая на ночь от храпа жена. – Ждёшь, неровен час, когда там и сам котел громыхнет?

– А-а-а-а к-к-какой ещё г-г-гром? – испуганно пролепетал он.

– Внизу же, в котельной у тебя солярка горит… Помнишь? Так оттудова какой-то шум временами.

– Может, это твой любимый котяра мышей гоняет, – окончательно проснулся и стал вслушиваться в наступившую тишину Стас.

– Он у нас, конечно, крупный… Но не слонихи же это детёныш!

– Ну и посмотрела бы сама, почему всё я да я?

– А ты, мужичок, у нас для чего? Словами ворота подпирать, что ли? – попыталась пошутить супруга, но тут же споткнулась на своём вопросе и почти вскрикнула: – Вот слышь, слышь… Там уже и крики какие-то, визги!

«Всё-о-о, говорливая черепаха, вконец достала!» – молчаливо хлопнул он ладошкой по краю постели и соскочил на ноги. В спешке нахлобучил на себя женский, двойной окружности в поясе, халат и блеснул босыми ногами к винтовой лестнице. Только там почувствовал, что ещё не обут. Вставил свой размер в первые попавшиеся тапочки и, придерживаясь за перила, бросился вниз, на цокольный этаж. Уже на полпути услышал раздирающие слух кошачьи рулады, фырканье, крик. «Что там за хре-е-ень… Неужели котяра обжегся?» – с несвойственной к нему жалостью подумал Стас и кинулся в котельный отсек.

Переступил его порог – и как будто бельмо с глаза сошло. Их домашний, родившийся единственным и потому таким крупным, рыжий кот держал сейчас в своей пасти шею другого, чёрного. Под удушающий ор этого «гостя» тащил его прямо к форточному оконцу, которое служило здесь вентиляционным отверстием и рабочим ходом вислоухого Рыжика одновременно. Тот попытался было зацепиться лапой за трубу, но в горячке своего сопротивления не рассчитал её температуру и закричал пуще прежнего. Этим умело воспользовался рыжий «хозяин» и потянул чёрного «родича» еще ближе к форточке.

– А ну прекратите, б-б-бля, не сиамские! – сделал тщетную попытку перекричать кошачий гвалт Стас. И, растерянно уловив в нём похожесть на мужскую потасовку, уже вполголоса почти просипел: – Кончайте, а то поли-и-ицию вызову.

Рыжик лишь сверкнул на него глазами: мол, не лезь ты в наш котячий базар, без тебя разберусь. И, обхвативши чёрного ещё и передними лапами, с визгом подкинул его на подоконник. Оскорблённый таким неповиновением своего кошака, Стас прищурил даже зрячий глаз и швырнул в драчунов лежавшую у печки мокрую тряпку. Она попала в чёрного. И он, вырвавшись из «объятий» хозяйского кота, с понятным только для него возгласом шмыгнул на улицу.

– М-мя… мяу… За помощь, конечно, спасибо, но я бы и сам справился, – дважды важно прикрыв глаза, негромко высказался в сторону Стаса кот. Спрыгнул с подоконника и, поднимая в воздух разноцветные клочья шерсти, всем своим семикилограммовым весом устремился в общий зал цоколя.

Хозяин только сейчас увидел эти грязные следы побоища и подумал: «Куда это он теперь сиганул, победитель хренов?» Пошёл за ним, включил свет и ужаснулся. По всему полу раскатаны бильярдные шары, разбросаны шерсть и кусочки настенной известки. Зеленое покрытие стола, и то с кровавыми свидетельствами кошачьей драки.

– Твою ма-а-ать! – почти крикнул он и подумал: «Хорошо, что я двери гардеробной и книжной кладовок вчера закрыл, а то бы и там сейчас творилось такое». Бегло окинул взглядом цокольный зал и с удивлением добавил: – А сам-то ты куда теперь спрятался? Нашкодил, гад, и…

Не успел закончить фразу про «кусты», как из дальнего от света угла раздалось тихое «мяу». Приблизился, пригляделся всей силой зрячего глаза и затаил дыхание. За старым коричневым креслом зашевелилось что-то уж больно огромное, под цвет этой подвальной мебели. Подошел ещё ближе, и сразу четыре глаза точно стрельнули в его единственный – зрячий. «Неужели я так трухнул, что наш вислоухий аж задвоился?» – мысленно спросил у себя сконфуженный Стас и махнул в ту сторону рукой:

– Натворил, а теперь прячешься… А ну, вон отсюда, котяра!

Четыре сверкающих в полумраке глаза молниеносно превратились в два, и наступила звенящая тишина.

– Тебе же говорю, гад, тебе-е-е! – дополнил он взмахи своих рук и притопом ног.

– Мггя-я-яу! – подался вперед Рыжик.

И Стас, к полному своему удивлению, уже чётко увидел два кошачьих силуэта. «А это что ещё за сопляк какой-то… Росточком же всего чуть больше мыши будет, а к нашему здоровяку ишь как приладился!» – в сердцах подумал он и крикнул:

– Ну, харэ, дармоеды! Выметайтесь на улицу!

– Мэа-а-а-а-а-а-у, – с призывно-угрожающим голосом занял защитную позу тот и с шипением добавил: – Погоди ты, не мешай нам полюбезничать.

В тот же миг появившаяся за ним другая кошачья лапа, сопровождаемая ласковым «мяу», нежно погладила его по голове и точно застыла. Он воспринял это как очень сердечную просьбу «сейчас же успокоиться, погасить свою животную агрессивность».

– Так с ним, выходит, ещё и кошечка! – тоже почти прошипел напрягший зрячий глаз Стас. – Ишь как ласкает его… Такого я даже в день своей свадьбы не припомню…

– Ух ты-ы-ы! – рассмеялась внезапно появившаяся сзади супруга. – Значит, плохим котом был, раз не запомнил.

От неожиданности такой он даже вздрогнул. Хотел было ответить тоже шуткой, но невольно ещё раз бросил взгляд на испорченное сукно игрового стола. Потерял и без того небогатое чувство юмора и почти запричитал:

– Ты только подумай… ещё мышей не научился толком ловить, те уже мои резервные книги в кладовке до дыр «зачитали»… А он, гляди-ка, даже драных девок начал сюда таскать!

– Это же Рыжик, понимаешь ли, с тобой однополый, – попыталась успокоить его жена.

– Не-е-ет, котяра, так не пойдет! Хоть ты и помесь британской породы, но у нас тут не Англия, где всех и все разрешается… Здесь борде-е-ель разводить не позволю… А ну брысь отсюда, «сладкая парочка»… Брысь!

Не понимая нарастающей озлобленности хозяина, Рыжик встал на передние лапы. Топнул ими о кафельный пол и полностью прикрыл собой гостью. «Мяу… ноги нам надо делать, милый, ноги», – шепнула она ему. Он лишь глубоко вдохнул, как прыгун на старте. Резко выкинул эту воздушную струю через оскал открытого рта и почти членораздельно зашипел:

– Хыш… мя-я… знаю, ты матерь мою постоянно шугал, аж я в её нутрях переворачивался, а теперь и меня за своего не признаёшь… Но хоть подружку сейчас не трогай… Не позорь меня перед дамой.

– Ах, ты будешь ещё на самого хозяина шипеть, рыжая змея-я-я! – взял тот стоявшую рядом швабру и направил её в кошачий угол.

В ответ раздалось агрессивное ворчанье, которое мигом перешло уже в грозный рык. Рыжик максимально приподнял верхнюю губу и, едва сдерживая с помощью своей подружки самообладание, выхрапел теперь только им двоим понятные слова:

– Ффырр… Чо понтуешься, бельмоглазый… Думаешь, для того и вымахал до потолка, чоб маленьких обижать?!

Мяукнул что-то на ушко своей малышке и прыгнул на оголенные ноги Стаса. Хотел было «поласкать» их своими обозлёнными до предела коготками, но все-таки сжалился и оставил поверх тапочек лишь холодный солярочный след. Хозяин аж подпрыгнул от такой кошачьей «любезности», а они опять словно слились воедино и «рыжей ведьмой» метнулись в знакомое для них окошко.

– Мя-я-яу, – теперь уже каким-то жалостливым, извинительным перед своей барышней тоном протянул Рыжик. – Он ещё и человеком себя называет…

Загорелся приложить к этим словам мужской смелости что-то «погорячее», но остановила сама природа. На могучих ветках зеленеющего посредь двора тополя уже плавно покачивалось разыгравшееся с утра солнце. Казалось, что лёгкий ветерок приветствовал каждый его новый лучик, поглаживал шёрстку и этой выскочившей из подвала парочки. Она тут же успокоилась, разомлела у разогретой после ночи стены дома.

– Зачем ты, Стасик, так грубо с ними, а? Ведь это твари божьи, – недовольным тоном обратилась к нему супруга.

– Вот именно «твари», Валь! – крикнул он на весь цокольный этаж. – А ежели такая сердобольная, то и давай закатывай рукава своего банного халатика-то… наводи здесь порядок.

Кинул в кошачий угол швабру, набрал в пакет картошки и, прислонив его к стенке, сердито пошел наверх. Она прибрала следы этого необычного для дома побоища и тоже поднялась на первый этаж.

– На-а-а вот, хозяин, выкидывай мусор… Заодно и своё паршивое настроение там оставь, – весело подала она пакет и даже игриво подмигнула.

Он искоса глянул на заигравшую трудовым румянцем жену, с первой на сегодня улыбкой взял у нее сумку и направился к двери. Дошел до уличного мусорного бака и с хохотом вернулся назад:

– Ты, мать, часом не сдурела? Или так любишь своего кота, что аж готова его шёрсткой питаться… вместо картошки?

Валентина побежала вниз, принесла другую поклажу и, чуть не падая со смеху, пролепетала в своё оправдание:

– Ну, ворона я такая, перепутала малость, одинаковые сумки-то… Да-да, видать, из любви к Рыжику… Ничего, ты тоже его ещё зауважаешь.

Едва они опять спустились за обеденный стол, на котором господствовало запашистое жаркое с картофельными дольками, как снизу послышался нарастающий шум. «Неужели это рыжие твари никак не поженятся, вернулись в своё облюбованное ложе?» – в сердцах подумал Стас и вопросительно покосился на затаившую дыхание жену. Прислушались.

– Так там уже какой-то людско-о-ой голос, – испуганно прошептала она. – Ой, кажись, даже просит о помощи.

Прибежали к двери цокольного зала, и у хозяина от удивления вновь расширился даже правый глаз. Закрытая на запор, она сейчас прятала за своей двойной фанерой явно детский голос. «Что за день сегодня… какая-то воскресная кара, не иначе!» – в растерянности подумал Стас и отодвинул металлическую полоску вправо. У распахнутой двери стоял заплаканный, с разорванной штаниной дошкольник с соседней улицы.

– Т… т… ты как и зачем сюда, шпанёнок? – грозно спросил хозяин. – Такой сопливый, а уже воруешь!

– Я… я… я не вор, д-д-дядя, нет, – стал тот выдавливать сквозь слёзы признательные слова. – Я ищу нашу ко-о-ошечку… Думал, чё здеся… Пролез в окошко, зацепился вот штаниной… А он, ка-а-ак собака какая-то, загнал меня сюда и-и-и… лапой захлопнул дажеть дверь.

– Это ты-ы-ы его так?! – посмотрев на мурлыкающего у печки кота, ещё больше удивился и чуть не расхохотался Стас.

– Мяв-мяв! – на всякий случай начал оправдываться Рыжик. – Мяу… пусть не лезет больше сюда, как кошак!

А тот, впервые понявший язык своего «британца», теперь уже весело посмотрел на этого плененного котом мальчиша. Взял его за плечо и повел к выходу:

– И наперед запомни: это только воры пользуются окнами, а люди-то – дверями… Иначе бывает ещё хужее, чем с тобой.

Выпроводил мальца и весело скомандовал:

– Дай-ка мне, Валь, побольше этого… как его… а, вискаса! И курятинки ещё с бульончиком добавь.

– Не по-о-оняла, у нас же картошка на обед.

– Да не себе же я, ворона, Рыжику отнесу.

– Как? Неужто так быстро полюбил? А чуть ли не клялся: «Никогда и ни за что!»

– Ладно тебе… мужик слово дал, он и забрал.

Принёс коту целую корзину еды, какой он не видывал даже в свои дни рождения, и тот чуть не расплакался. «Что это с ним, такая человеческая душевность… Ну, как будто родичем нашей породы стал», – нежно промурлыкал он себе под нос и приветственно привстал перед хозяином.

– На вот, охранник ты наш, ставлю тебя на псиное довольствие… и не серчай! – накрывая ему «поляну», улыбнулся тот. – Сам понимаешь, одноглазый я, твоих почти человеческих качеств вовремя и не разглядел…

«Ни хрена пока не пойму, но слышать приятно», – подумал Рыжик в ответ. Облизнулся, прикрыл на миг глаза и благодарно, по-домашнему замурлыкал.

Слегка сгорбленный и с тростью в правой руке, он вышел на речную набережную и, споткнувшись о брусчатку, шумно упал. Понял, что после перенесенного инсульта начал забываться даже привычный для него маршрут. Огляделся по сторонам, плотно укутанным зимним пейзажем, и всё-таки двинулся дальше, к полуострову. Он раздваивал уснувшее почти на полгода водное течение и притягивал сейчас к себе не только городских любителей подлёдного лова. Подле их разбросанных по белоснежью разноцветных палаток стали молча собираться и пернатые.

Рахимжаныч уже познал эту их процедуру настолько, что даже с улыбкой подумал: «Ну, сейчас начнется, ёкарный бабайка, опять ровно как собрание с перекликом новичков… Да только на своём языке… А возможно, за время нашей разлуки они и мой, казахский, – уже освоили? Но я-то их и так пойму». Спрятал в своём выщербленном зубном протезе улыбку, приподнял над более слышащим правым ухом вязаную шапочку и, усевшись на удобную для обзора скамейку, вошел в образ терпеливого зрителя.

Когда на обласканную солнцем снежную белизну слетелись все участники этого голубиного сбора, его смиренное молчание нарушил лишь голос главного. Видимо, постоянного председателя таких собраний. Самый крупный и с заметным хохолком на голове, он приподнял кверху свой толстый и тупой клюв. Посмотрел вокруг и, словно гордясь металлическим блеском шейного оперения, властно и раскатисто-глухо заурчал знакомые Рахимжанычу слова:

– Ввур… ввур…Уввважаемые дамы и господа, побратимы поневвволе! До того, как перейти к обсуждению хода зимовки нашего пернатого сообщества, пусть представится сейчас каждая его новая семья.

Повернулся клювом к стоящим бочком от основной массы голубям и теперь воркнул им: мол, давайте начинайте. Первой дала о себе знать стройная пара смоляных. Слегка поклонившись почтенной публике, они вкратце доложили ей о причине своего появления здесь: их престарелую хозяйку забрала к себе в другой город дочь. А вот подал голос дуэт похожих на тех, но уже белоголовых особей. Они проворковали, что прилетели сюда из сгоревшего при пожаре сарая. Затем черёд дошел до воробьиной породы. Почти один к одному похожая на «братьев» своих меньших, эта парочка оказалась самой немногословной.

– Им-то, ёкарный бабайка, можно было наворковать куда больше… видно же, чё с рожденья живут-то сами по себе. Значит, неприхотливая и скромная прибилась парочка, – пробормотал наблюдающий за этим голубиным знакомством старик.

Вслед за ними к основной стае вежливо приблизился белый в черную крапинку дуэт, жилище которого унесло буйным разливом соседнего водохранилища. ещё жалостливее выглядела подраненная бездомными кошками и сейчас поджавшая от испуга чёрные хвосты серая пара. В эту свою «сборную» пернатые приняли, весело похлопывая крыльями, даже ещё только начавших целоваться по-взрослому «молодожёнов». Когда голубка, словно страстная француженка, начала любезно всовывать в клюв самца свой, тот аж распустил хвост, прижал его к снежному настилу. Потом закружился от радости, громко заворковал…

«Ведут себя прям как люди, эти правнуки помеси дикого и домашнего сизаря. И судьбы их немало схожи… Только те собраний своих у ночлежек не проводют, а эти поорганизованнее будут, роднее к матушке-природе», – с улыбкой подумал Рахимжаныч. Внимательно осмотрел всех собравшихся теперь в одну более чем сотню разнопёрых и, нахмуривши давно не стриженные черно-седые брови, негромко встревожился:

– А где ж мои белокрылки, краснари-красавцы запропали-то? Неужто их, доверчивых добряков, опять поганец какой, ёкарный бабайка?..

И стал беспокойно вертеть головой по сторонам, вглядываясь в земную и небесную даль. Невольно при этом вспоминая и тот первоапрельский день их стариковско-голубиного знакомства…

…Осиротевший после кончины жены старик начал тогда «разбавлять» своё одиночество любимым с недавних пор пивом. А на этот раз его наведал бывший «коллега по метле и лопате», который предложил ему вылазку в ближайшую «забегаловку». Сели отставные дворники за угловой столик, золотистый глоток пошел за глотком, слово поползло на слово. И «размякший» даже от такого градуса Рахимжаныч пожаловался напарнику на безысходность своей «безголосой житухи».

– А ты, братан, того… заведи себе голубей, – с нарочитым видом их знатока предложил тот. – Скуку твою в землянке-развалюхе враз развеють, а кормить и ухаживать за имя что за кошкой… Дажеть сами тебе опосля воды подадуть.

– Да не бреши ты, хохол! – махнул рукой разордевшийся старик, но уперся в обидчиво-строгий взгляд Коляна и громко спросил: – Ладно те, а где ж мне взять таких помощников-то?!

Тот пожал плечами (мол, кумекай сам) и вышел перекурить. его место тут же занял парень с золотой фиксой, на распахнутой груди которого виднелась тюремная наколка голубя. Представился «менеджером компании по выращиванию породистой птицы» и очень доверительным тоном сказал захмелевшему Рахимжанычу:

– Извините, что случайно услышал вашу, почтенный аташка, проблему… У нас уже готова парочка очень добрых, покладистых голубей элитной николаевской породы… Ну не птицы, а лю-ю-юди с крыльями, стопудово! Один слепой дядька готов дать за них аж полторы тысячи баксов. Но вам они, кажется, сейчас нужнее. Поэтому уступлю… Берите за тысячу.

«Ну, коли слепой даже хоти́т взять, то голубочки те, видать, всерьез стоящие, – задумался, глядя на фиксатого, седой собеседник. – Да и м-м-меня…жер этот, тьфу ты… слово-то какое смастерили, аж во рту не помещается. Так вот, чувствуется, чел он порядочный, с вывеской фирмы аж на груди… Дорого, конечно, для рядового пенсионера-то. Но на нянек да «тимуровцев» нонешних может уплыть деньжат ещё боле».

– Жаксы́, уважаемый! – по-хозяйски приударил он по столу костлявым кулаком. – Ради таких помощников-то, ёкарный бабайка, не грех будет и заначкой ещё старой, трудовой, пожертвовать.

А на следующий день у перекошенной калитки обнадёженного покупателя стоял уже тот «менеджер» с сетчатой коробкой. В ней молчаливо переживала свое только что свершенное у речки похищение пара обычных бездомных голубей. «Как же можно было так довериться, клюнуть на хлебную корочку этого проходимца? – думали они. – Теперь вот и волюшку свою потеряли». А продавец их переживал о другом: «Хоть бы не раскусил этот лох-старик мою лажу об их породистости».

– Ишь ты-ы-ы, какие белокры-ы-ылки… краснари-красавцы! – почти воскликнул ничего не смыслящий в голубятных делах Рахимжаныч. – Няньки-то вы мои, кормельцы-то разумные!

– Только подержите их, почтеннейший, хотя бы с недельку в коробке, чёб попривыкли. Тут и жрач… то есть пища имеется, и вода, – весело напутствовал продавец. Прикрыл рубашкой силуэт «свободной птицы» на своей груди и почти трусцой удалился прочь.

Новоиспечённый хозяин, дабы быстрее и лучше познать своих питомцев, стал активно собирать о них любую полезную информацию. И только после того как выпустил их на улицу и они с улётной радостью захлопали крыльями, окончательно расстроился. «Надул он меня, ёкарный бабайка… Ну, я тебе сейчас!» – мысленно сжал он сухонькие кулаки и отправился в знакомую пивнушку. Но там такого клиента даже припомнить не смогли.

– Вот те, старый баран, и «нянечки» с крылышками… Да аж за шестимесячную пенсию, – едва не заплакал у коробки аксакал. – Теперь сам и полезай в неё, доклевывай там харчи голубины-то.

А сами пернатые, вырвавшись опять на волю, тоже его вспоминали. Даже ворковать перестали, по-своему жалея о случившемся не по их вине. И когда все же решились наведать одинокого старца, у того от растерянности чуть не выпала вставная челюсть. Не знал, как ответить на радость эту. Высыпал им все свои кухонные крошки и стыдливо подумал: «Чо это я за жадина, ёкарный бабайка?!» Взял оставшийся от ужина кусок хлеба, баночку воды и с улыбкой пошлепал к ним опять. Так сжились они помаленечку, породнились. Но с каждой новой неделей, всё больше познавая голубиный язык, старик замечал и не очень приятное. его питомцы стали меньше клевать и пить, реже перемещаться даже по сараю. Их воркование было всё раздраженнее, переросло прямо-таки в «семейную ссору».

– Ор-р-р… ор-р-р! – коротко почти прокричал ту-поклювый с петушком самец. – Хва… хватит привыкать к старику, пора возвращаться на в-в-волю!

– Вур, вур! – огрызнулась отвернувшаяся от него голубка. – Чё то я не влетаю! Он же слабенький, тыщу бабок за нас отдал… А мы чё, шакалы какие-то, оставим его наедине с нашим пометом?

– О-ор-р-р! – сердито тот дёрнул её за хвост. – Ты ещё и крылышки свои в слезах намочи, тогда уж точно останешься старость его доворковывать… В-в-все, не менжуйся!

– Ву-у-ур-р, мой милый, ты в такой сваре можешь… даже остатки своих супружеских навыков потерять, – перешла на доверительный шепоток голубка. – Пойми же, нельзя его так резко покидать. Давай потихонечку это расставание подготовим, а потом и взмахнем.

Помолчали немного и заворковали уже на более спокойных тонах. А подслушавший их из-за приоткрытой двери Рахимжаныч растерянно задумался. «Ёкарный бабайка! – закрыл он рукой рот, чтобы не вскрикнуть. – Выходит, тяжело имя со мною-то, тяжко в неволе жить, да с дряхлым стариком вдобавок. Зачем имя такое наказание-то?.. И я в ихние зенки теперь совестливо зырить не смогу». Проморгав появившиеся на зрачках скупые слезинки, зашел к ним и с тяжелым вздохом произнес:

– Вот чё, ребятушки-голубушки! Большой рахмет за житье-бытье со мною… Очухался я с вами, поо-креп маленько. Теперь и вам на волю пора… Нече тут из курятника-то по небу тосковать. Летите к своим… А пожелаете старика попроведывать, так это оконце завсегда будет отворено. – Приоткрыл его полупрогнившую раму, посмотрел с натянутой улыбкой на замолчавшую пару уже полюбившихся ему пернатых и взмахнул рукой: – Ну, смелее! К-кыш… кыш отсюдова!

Они переглянулись, негромко заурчали и пересели на подоконник. Благодарно поклонились сердобольному своими маленькими головами и шумно расправили крылья к надвигающимся на город облакам. С тех пор этот небесный маршрут стал для них привычным. В тот же октябрьский день они прилетели сюда, как обычно, к обеду, но Рахимжаныч их своей почти заржавленной улыбкой не встретил. Воркующе заглянули в приоткрытую дверь комнаты и увидели его раскинуто лежащим у кровати. Кинулись к соседскому дому и начали тревожно урчать, с силой клевать по окнам. Выглянувший хозяин легко узнал их и смекнул: что-то со стариком! Побежал на их голубиный вызов, а вскоре подоспела и «скорая»…

…Вспомнил сейчас, глядя на собрание пернатых, своих белокрылых краснарей-красавцев и вконец встревожился. «Неужто и взаправду моих добряков опять какой-то поганец приманил?» – заёрзал по скамейке, ещё пуще вглядываясь вокруг, хмурый аксакал. Слегка уже прозябший хотел было с горечью уходить, но вдруг у самого уха раздался шелест крыльев. От испуга даже встрепенулся. Но более неожиданным стало появление на его плечах голубей: она присела на левый «погон» куртки, а он – на правый.

– С-спа… спасители мои… наконец-то! – опять заулыбался, поочередно поглядывая на них, восстанавливающийся после инсульта старик.

И вовсе замер, когда из клюва самца шмякнулся ему на колени маленький тканевый кошелёк.

Раскрыл и чуть не выронил в сугроб. В нем оказались «сотенки» зеленых купюр.

– Откудова это?! – прошептал Рахимжаныч. – Ц-це… целая тыща баксов!

– Вур-р… в-во-о-ор-р, – словно свидетели после драки, стали наперебой давать пояснения голуби.

– Хочете сказать, чё это кошель того самого м-меня… ну, фирмача с рисунком вашего родича на груди? – удивился аксакал. – Да, его рваную застежку, ёкарный бабайка, я тоже узнаю… А взяли-то, воркуете, где?.. Вывалился у него возле кафешки, аж на другом конце города?.. Ну и голубятин ворюга! Летает, ровно на ваших перьях-то, по всей округе, гад…

Замолчал на минуту, переминая в пальцах необычную находку. «Неужто теперь его искать, возвертать всё это хозяйство… Вроде как за то, чё жизнь этих милых птах травмировал… и меня по карману грохнул», – подумал он и сразу услышал урчание голубиного несогласия. Благодарно посмотрел на одну кивающую взад-вперед головку, на другую – и с неуверенной улыбкой вымолвил:

– Выходит, это всё мне… как взамест откупной за вашу волю… Мол, иди, дедуля, с денежкой той в дом престарелых, ёкарный бабайка… И дай хоть своим краснарям-красавцам пожить свободными птицами… Так, чё ли?

Они в ответ, ровно дети, согласно заворковали на плечах, нежно дотронулись клювами до его впалых щек. Потом взметнули белыми крылами и зашелестели ими на заснеженную речку, в сторону всё ещё идущего сбора их пернатых коллег.

Молодой институтский лаборант почти выбежал из хозблока, под крышей которого размещается небольшая автостоянка, и прямиком направился к ветврачу.

– Что с тобой, Серик? – вытаращил глаза поверх роговых очков человек с усами будённовского образца. – Кака ж из наших подопытных тварей тебя укусила?

– Да подожди ты со своими скотскими шутками, Семёныч! – махнул на него рукой тот. – Здесь совсем другое… От моей машины пошел какой-то писк, что ли.

– Ну и стоило так пужаться, аж штаны на бедра сползли? – равнодушно отреагировал ветврач. – Проверь натяжку ремня коленвала, и все тут.

– Он в порядке… Только что уровень масла смотрел.

– Тогда воздушный фильтр… наверное, забился.

– Ты меня не по-о-онял. Я движок даже не запускал, а писк этот грёбаный… с посвистыванием всё равно продолжается.

– Так бы сразу и сказал, пужли-и-ивый ты мой, – лукаво посмотрел на лаборанта Семёныч. – Врубаюсь в твою интригу исключительно как сосед и старший товарищ, которого ты иногда спасаешь от утренних опозданий на работу.

– Вот и пошли быстрее, а то не стану «спасать» больше вооще, – немного успокоившись, нахлобучил на свои карие глаза бейсболку дымчатого цвета и начал даже шутить Серик.

По дороге к автостоянке дотошный ветврач спросил у него:

– А зачем ты к своей «аудюхе» кинулся уже с утра… Собирался куда ехать?

– Как «зачем»? Я ж вчера, после нашей пятничной «вечери», добирался домой на тролле. Мой «мотор» оставался здесь один, вот и решил наведать.

– Тьфу ты! Я уже и запамятовал эту нашу традиционную сходку… Видать, старею… или перебрал вчерась спиртяшки малость? – почти елейным голосочком попытался выведать причину своей забывчивости ветврач.

– Да, кайфово посидели… Даже вроде бы немного «разведухи» не допили, хоть бы никто не увидел…

– Не надо, пужливый ты мой, так обильно этот чистейшей слезы продукт водой разбавлять… Тогда ж остатку никакого не будет.

Подошли они к нежно-зеленой легковушке с большим пятиколечником на торце капота, когда его уже начали ласкать пробивающиеся сквозь окно лучи субботнего солнца. Огляделись – тихо, как в тщательно вымытой после опытов колбе. Молча переглянулись. И едва ветврач, повернувшись к Серику, хотел уже заставить его самого произвести этот «писк», как он проявил себя сам. Сначала так тихо, словно украдкой, а потом всё громче, протяжнее и пронзительнее. Завороженный этим необычным звуком, лаборант даже открыл зачем-то капот машины и стал осматривать там ременную передачу. А ветврач, не будучи её хозяином, лишь безразлично поправил очки и устремил свой взор поверх кузова. Писк прекратился так же внезапно, как и появился.

– Семёныч, а прики-и-инь, – зашептал под капотом лаборант. – Я только дотронулся до защитного днища, как он замолк. Может, это птенчик какой тут завёлся? Так запустить бы сейчас движок и… как ветром сдует.

Еле удерживаясь от громкого смеха, ветврач лишь вспрыснул в кулак и задумчиво пробормотал:

– Ну и лабор ты, Серик… За что только тебе зряплату-то дают, ежели думаешь, что всего за сутки в твоей отдыхающей машине может птенчик завестись?

И в тот же миг, как будто в подтверждение его слов, вновь что-то запищало. Но уже ближе к устремленному вверх взгляду Семёныча. «Ровно жалоба какая-то голосочек подает… и неужто она даже по моей части будет?» – подумал он. И велел всё ещё стоящему у радиатора машины её хозяину настежь открыть въездные ворота. Солнечный свет мигом озарил пропахший разноликой жизнью автобокс. Ветврач поднялся на стремянку, присмотрелся к опять замолчавшей у потолка точке и заметил шевельнувшийся серый комочек. Прикоснулся к нему мягким кончиком тополиной веточки, и тут же раздался уже знакомый для них призыв:

– Пьии… пьи… помогите, позовите пьии.

«Нашли у кого просить, как у козла капусту…

Мы же только и делаем, что уничтожаем вашего подопытного брата в нашей институтской лаборатории», – подумал Семёныч и громко объявил:

– Это же мышата… Они у тебя, Серик, кушать просят или найти их мамку.

Лаборант незаметно для ветврача аж передернулся, закрыл капот и подумал: «А не та ли случаем их «мамка», которую я вчера тайком от начальства засадил в клетку вместо погибшей по моей вине?» Посмотрел на знающего об этом одного лишь Семёныча и приподнял козырек своей бейсболки, освобождая зажатый ею внезапно вспотевший лоб. А тот тоже задумчиво снял, протер очки и, проверяя на свет их стёкла, тихо спросил:

– Ты серую ту замену, наш пужливый, не здесь поймал?

– Я ж у неё материнских документов не спрашивал… Сама заскочила в мою коробочку с сыром, вот и унёс к месту новой службы.

Она же, не догадываясь о таком их диалоге, думала сейчас о другом – как выбраться из этой похожей на КПЗшный «обезьянник» лабораторной клетки. Тем более что когда начала выискивать для прорыва её слабые места, соседки чуть было не подняли мышиный шум. Но серая бездомная питомица остановила их своим небывало для этой зоны грозно-жалостливым писком:

– Пппио… помолчите и слушайте, разбалованные госхарчами мыши! Это ва-а-ам всё равно: забьют после отработки опытов завтра или днем позже… Это вам, окромя себя, терять уже нече… А у меня там, на воле, остались детки голодные. И я должна…

Найдя все-таки при их сочувственном и даже завистливом молчании эту маленькую проволочную лазейку, серая передохнула в тёмном лабораторном уголочке и направилась на запахи из соседней комнаты. «Надоть самой желудок пополнить и деткам своим обед принесть», – шевельнула мыслишкой она. Вошла туда осторожненько, как будто юность свою мышиную в кладовках соседских вспомнила. Огляделась и… юркнула прямо к месту, где в аккурат вчерашним вечером провожали к солнечному горизонту мусульманскую жуму – «святую пятницу».

Взобралась по деревянным ножкам наверх и чуть не всплеснула передними лапками. С удивлением помотала из стороны в стороны головушкой и почти с чувством совестливого человека подумала: «Ну, и дисциплинка в ихнем научном да еще и госучреждении… Письменный стол, а на нем посредь бумаг и карандашей аж пять стаканов, сырные, колбасные огрызки… Бардак какой-то. Даже с моим мышиным гнездом им, неряхам, не сравниться!»

Перекусила теми остатками с «барского стола» и захотела напоследок также попить. Уткнулась глазенками и любопытством своим в невысокую прямостенную колбу: «Интересненько, что ж в ней за жидкость такая прозрачная?»

Пискнула пару раз себе под нос и взобралась по рифленой стенке на стеклянную кромку. Заглянула внутрь, шевельнула усиками-«локаторами» и чуть ли не с радостью пропищала:

– Ой, запах-то больно уж знакомый… ну, как в той клетке, где меня сутки держали.

Но только хотела подумать о своих дальнейших действиях, как резко скрипнула входная дверь. Серая от неожиданности качнулась взад-вперед и свалилась в остатки разбавленного в колбе спирта. Успела лишь с писком вспомнить об оставшихся на воле «детках» и в бултыханье захлебнулась. Когда к столу подошла виновница её такого трагического испуга – уборщица в синей форменке, она уже не показывала признаков жизни.

– Мама родная… Чо здеся творится… И мыша така дорогая почему-то одна в колбе вверх лапками, вроде как купается… Може, то экс… экскремент у них такой? – прошептала женщина с тряпкой. ещё раз молча оценила загадочный антураж канцелярского места и тревожно поспешила к давшему ей давеча «очень сурьезный инструктаж» заву.

…Вспомнил сейчас о рабочем месте лаборанта и впившийся в него своим оптическим взглядом ветврач:

– Ты вроде как сказал, что мы у тебя вчерась немного «разведухи» не допили… А со стола-то убрал?

– Не по-о-омню, – замялся и тут же с предвкушением похмелья взбодрился Серик. – Что, разве пора идти заканчивать?

– Да не идти, а пужаться и лететь туда надо, лабор ты наш необученный! – почти крикнул ему на ухо Семёныч. И сердито потянул козырёк его бейсболки вниз, ударив им по кончику слегка искривлённого носа.

Едва они появились в двери кабинета, как здесь уже шумно жестикулировал завлабораторией. Глянул на них и нарочито тихим голосом, словно съедая местами или заменяя звук «р», спросил:

– Ч-что, и на похмелку пхишли-таки, бгатцы-спиртокрадцы? А где ещё тгое ваших вчеашних коллег по дегустации?

– Не-е-ет, Абрам Ильич… м-мы-ы-ы… – попытался отпарировать почти по-гусарски прикрывший собой ветврача Серик.

– Говоите, нет, не похмеляться? А-а, значит, поминать мышку заявились-таки, сегдобольные вы наши… И хоть знаете, ч-что она стоит, эта сильно ва-а-ажная для нас линейная особь?! – перешел на должностной тон завлаб.

Достал из нагрудного кармана своего белоснежного халата небольшую лупу и, как будто пытаясь более детально диагностировать случившееся, направил её на серую утопленницу. Присмотрелся, едва не касаясь колбы своей черной стриженой бородой, и с притопом заключил:

– Вот ч-что я имею сказать, габотнички мои… Надуть меня, стагого евгея, ещё никому не удавалось!

Ветврач с лаборантом покосились исподлобья друг на друга, и словно сам дощатый пол стал стыдливо уходить из-под их ног. «Неужели он понял, что мышь-то эта никакая не линейная? Всё, капец… сейчас и под статью подведёт», – почти синхронно кольнуло тревожной мыслью их учащённо застучавшие сердца. Однако Абрам Ильич посмотрел на них (для пущей грозности) сквозь ту же лупу и вынес окончательный вердикт:

– Даю вам две недели г-говно. Молодой погашает недостачу пяти литгов спигта, а стагшой находит для гядущих опытов такую же мышь!

Половицы под ногами виновников как бы снова вернулись на своё скрипучее место, и довольные таким исходом мужики согласно закивали головами. Но едва выскочили за уличный угол, как ветврач взял лаборанта за грудки:

– Теперь слушай меня-я-я, обалдуй хренов! Возмещение спирта я беру на себя, а вот ты… ты выкорми в том гнезде замену такой же, как и сам, утонувшей дуры.

– Ка-а-ак же я это сделаю, Семёныч? – в растерянности задрал вверх козырёк своей бейсболки тот.

– Мозгой и руками, как! Возьми у меня инстру-у-умент и… алга – вперед, лабор!

– Ну, это, допустим, я понял, – укладывая в свой портфельчик полученные «причиндалы», буркнул Серик. – А вот как определить в том грёбаном гнезде именно самку, а?

– Как? А на ощупь, мой пужливый, на ощупь, – наконец-то разразился смехом ветврач. – Или можешь позвать на помощь даже шефа с лупой.

– Да пошел ты!.. Гинеколог блошиный тут еще нашелся…

И стал он теперь чаще выбегать от коллег тайком не к своей машине, а к мышатам. Научился поить их молоком из пипетки. Начал прикармливать детской смесью из инсулинового безыгольного шприца. Потом отсадил в свою ловчую клеточку наиболее крепкую из них, максимально похожую на утопшую мышь, и стал подбрасывать ей зернышки проса, очищенные семечки, крошки хлеба. А когда подошёл установленный срок, провинившиеся сотрудники с гордостью рапортовали: мол, ваше задание, уважаемый шефуш-ка, выполнено!

Однако их радость оказалась недолгой. Как ни караулили они новую поселенку лабораторной клетки, как её ни подкармливали доппайком, она всё-таки убежала. Воспользовалась тем же вариантом, что и её серая «мамка». Только эта уже скрылась бесследно. Именно в день включения её в опытные работы по выращиванию вакцинных штаммов холерного вибриона…

И только теперь, когда даже Абрам Ильич понял их хитрую подставу, эта «серая» окончательно превратилась здесь в необратимую улику. Лаборант за своё творчество уволился по «собственному желанию» самого начальства. Ветврача же, учитывая его предпенсионный возраст, оставили… на пониженной должности. Поодаль от подопытных особей и этилового спирта.

Самцы уже запели своим синичкам на зеленеющих ветках приятную по звонкости мелодию, воспринимаемую людьми как «пили-пили-пили… не здесь ли мы гнездили». Но эта изумрудно-беременная весна не для всех пробудила только природу. Крупный городской чиновник с брючными лампасами грустно посмотрел в окно, по которому уже постукивали своим лёгким ветровым покачиванием молодые листочки, и с сожалением произнес:

– Вчера вечером, майор, из-за твоих проделок «Большой» впервой поставил меня по стойке «смирно»… Ты хоть знаешь, что тобой сам финпол заинтересовался?

– Никак не-е-ет, господин полковник, – сохраняя природную уверенность, слегка лишь пригнулся от столь неожиданного словосочетания почти двухметровый сотрудник.

– Значит, вовремя я тебя, – резко повернулся к нему человек с типичным фейсом ещё советской милицейской поры. – Зато уж точно знаешь, что у нас началась модернизация таможенной службы, переаттестация кадров… Поэтому давай-ка, майор, оформляйся срочно на пенсию по выслуге лет и «залегай на дно».

– Есть оформляться! – только и смог вымолвить перекривившийся в прыщеватом лице Вадим.

– Вот и договорились, – попытался смягчить их официальный диалог полковник. – И тебе, полагаю, будет хорошо: не придется такому больше чем стокилограммовому детине даже зачет по ходьбе сдавать, не то что по другим дисциплинам… И нам за отставника не отвечать. В общем, одним выстрелом двух зайцев укладываем, ха-ха-а!

Майор прищурено глянул на начальственный погон и подумал: «Когда секретарша тебе заносила мои конвертики, то даже виду не подавал, а теперь ещё и ухмыляешься». И отправился своей увесистой походкой домой. Встретившая его супруга уже с порога поинтересовалась резким спадом настроения и подбодрила:

– Ни финансовая, никакая другая полиция, Вадик, к тебе не подкопается. Ты же денежку в подконтрольных им банках не хранишь? Так что не робей и держи теперь хвост взамест пистолета, который очень вовремя сдал!

– Да-да, Айжана… Это же по твоему совету я их услугами не пользуюсь… Вот и скажи теперь, что ты не провидица чуть ли не от Ванги.

– Так и прислушивайся отныне к каждому моему шороху, дорогой бывший начпоста, – ласково щелкнула его по носу жизнерадостная жена.

«Твоим оптимизмом мой испачканный деньгами зад не прикроешь», – подумал окончательно переодевшийся в штатскую одежду Вадим. Стал мысленно проигрывать все возможные с ним ситуации и впервые в своей офицерской жизни даже трухнул. Выглянул в окно, за которым уже вовсю и на все голоса распевали новый майский день разнокрылые птички, и решил тоже спуститься на их земной «этаж».

– Ты куда? Тебе ж сказано «не светиться», – остановила его у двери супруга.

– Да что-то зуб… от нервного напряжения, наверно, – экспромтом, но с должной гримасой приврал-пробормотал он.

Едва появился в придомовом скверике, как подошли такие же неработающие соседи. У самого старшего из них оказался день рождения. Да не простой, а календарного окончания рубежного «мушель жас» (шестой 12-летки) его жизни. Учитывая мистическую опасность такого возраста, аксакал повел мужиков-пенсионеров в расположенное рядом кафе. Только взяли по кружке золотисто-пенного напитка, как зазвонила «сотка» Вадима.

– Тсс! – почти приказал он товарищам замолчать. – Да, Айжанка, я ещё в дороге, после осмотра врачом позвоню.

– Такой здоровяк… почти слон-ментяра, а вот жёнку-моську всё боишься, – рассмеялись старики.

– Это я-то?.. Да я её, бля… Вон она у меня где! – с улыбкой сжав правую руку в кулак, взялся за кружку левой отставник.

Не успели рассказать по анекдоту о жёнах, тёщах и прочих членах смешных семей, как аксакал притормозил свой дальнозоркий взгляд поверх очков на окне. Перевёл его на соседа-майора и со сдержанной улыбкой тихо оповестил:

– Вот и она, лёгкая на помине.

Тот оглянулся, увидел подходящую к кафе супругу и, подхвативши под собой обеими руками стул, кинулся вместе с ним в туалетный угол зала. Да так стремительно, что едва успел проговорить:

– У-уберите к-к-кружку… я ж у стоматолога сейчас…

Даже попавший ему под ноги кот, который мурлыкал над подброшенной косточкой от жаркого, и тот вынужден был с визгом огрызнуться:

– М-мя-у-уа… Ты бы ещё весь стол с дедами за собой потащил, герой-конспиратор! Штопай я так мозги своей ушастой, она бы точняком мне вырвала… не только язык.

Всего лишь промелькнувшая мимо их заведения Айжан не нашла супруга ни в стоматологии, ни по дороге назад. Он её встретил уже дома. Запихал под здоровую щёку шматок ваты, которую промочил в остатках специально выпитой рюмки настойки боярышника, и притворно почти замычал: мол, вишь, говорить не могу. «Неужели опять врёт или так мастерски притворяется?» – подумала она и с чувством чуть ли не реального ощущения собственной боли остановила его дальнейшие попытки:

– Ладно-ладно, ты помолчи пока, только слушай. Я ж ведь бегала за тобой, чтоб сказать не совсем телефонную, малоприятную новость…

– К-как… кую? – едва не выронив ватный тампон, нарочито прокаркал Вадим. И случайно глянул в сторону лоджии, на подоконнике которой звонко присела синичка. «Не хрена тут ещё и тебе подсматривать, пигалица, котом не драная!» – мысленно возмутился он и чуть было опять не выдал своё актерство.

– Да молчи ты уже, говорю тебе!.. Только уши включи получше.

– Ну-ну! – раздалось глухое урчание закивавшей головы, глубоко точно вбитой в плечи мужского массивного тела.

– Вот те и ну… Я встречалась с женой твоего бывшего шефа, так он передал тебе горячий офицерский привет. И настоятельно посоветовал «наглухо закрыться»…

– И-и к-ка-а-к?! – уже более чистым голосом почти пропел аж привставший с дивана супруг.

– Да не «какай» ты, а то ватой ещё подавишься… Делай теперь только то, что тебе скажу… по моей инструкции.

Вадим сменил обе «симки» своего мобильного, стал крайне редко и лишь по необходимости выходить на нужных для него людей. Прекратил, чтобы ненароком не проболтаться, даже элементарные мужские «междусобойчики» с соседями. И начал тайком готовиться к семейному турне по Европе. Осмотрел, подладил, подкрутил все квартирные краны, розетки, шкафные и дверные замки. Особо пристальное внимание уделил лоджии и окнам, выходящим непосредственно в сквер. А к внутренней решётке первой, имея школьные знания по физике, подвёл даже электропровод. «Пусть теперь кто-нибудь сунется, тут же косточки погреет», – не без гордости за свою смекалистость молча хлопнул в ладоши отставной майор и вышел с собранным хламом на улицу.

Несмотря на то, что уже стемнело, шагал он к мусорным бакам в приподнятом настроении, как и бывает перед дальней дорогой. Но когда стал возвращаться назад, перед ним внезапно вырос подобно темнеющему рядом кустарнику коренастый мужчина. Неожиданный удар под дых, и скорчившийся от боли Вадим свалился вместе с радужностью своих мыслей прямо под ноги незнакомца.

– Чё, падаль взяточная?! – пробасил автор боксёрского приема. – Снял бабло за грузы целой строй-бригады и… в кусты! Ни документов мужикам, ни денег…

Пнул его с размаху под зашевелившийся на земле толстый зад, хотел ещё раз, но тут их выхватил из темноты фарный свет вырулившей из-за угла машины.

– Пока живи, сука… а там тебя всё равно кирпичом или деревом пришибёт! – сплюнул на него и быстро ушел в темень незнакомец.

Очухавшись к утру от «примусорной» встречи, Вадим даже не стал завтракать и, слегка прихрамывая на левую ногу, спустился во двор. ещё с большей настороженностью огляделся по сторонам и направился к торцу дома, в район своей лоджии. Незаметно, точно скрытый архитектор, обследовал пристальным взглядом верхний карниз их ещё не старой трёхэтажки и мысленно заключил: «Кирпичи вроде как крепко все держатся, упасть оттудова ничего не может».

Даже улыбнулся от такого умозаключения. С прищуром посмотрел на слегка размытое утренним дыханием земли солнце, которое начало играючи прятаться за крону огромного тополя. И упавшая с него веточка возбудила новую тревожную мысль: «Да-да, бля… дерево! ещё и про него этот ублюдок мне вчера сказал…» Обвел взглядом его изумрудную величавость и даже с трепетом прикинул силу возможного падения на себя. Но включил свой ещё иногда работающий мозг и понял, что оно вовсе не намерено связываться с его головой. Стал осматривать другие, более слабые и близкие к дому… И зацепился взором за уже дотянувшуюся до третьего этажа осину.

– Вот же она, бля! – прошептал похожий сейчас своим силуэтом на сделанный из этого дерева пенал отставник. – Точно она… По ней же в два счёта можно забраться на мою лоджию… А вот хрен тебе, боксер, а не дерево!

Недолго думая, как и выучен был самой профессией, подобрал нужный инструментарий и стал ждать вечера. Чтобы мало кто видел его очередное свидание с радующей людские взоры осиной. А когда стемнело, подошел к ней, слегка озарённой оконным светом, и принялся за работу. Спилил её нижние, словно руки, ветки, потом верхние… «Неужели я так заросла, что он решил проредить мою крону?» – подумала с легким шелестом дрожащих листочков стройная лиственная. Столь же легким чириканьем откликнулась сидящая в верхнем гнездовье синичка. Но едва этот шкафообразный мужик взял в свои ручищи маленький топор, её голос стал более тревожным. А когда лезвие топора глухо врезалось в приземный ствол дерева, желтогрудая пулей вылетела из гнезда и чуть не упала к ногам Вадима.

– Пинь-пинь-чэржжж, пи-и-инь! – стала звонко беспокоиться она, взлетая то на одно его плечо, то на другое, чтобы клюнуть в самый кончик прыщеватого носа. – Ах, паршивец безголовый, что ты делаешь!

– Кыш отсюдова, муха навозная! – отмахнул он её от себя и сделал ещё один удар топором.

– Уо-о-ох! – послышался сдержанный протяжно-глухой стон вздрогнувшей всей своей оставшейся кроной осины. – Заче-е-ем же так бо-о-ольно и неумело? Лучше уж сразу пили-и-и…

И он, как впервые за многие годы взявший в руки топор, тоже подумал: «Так, бля, я ещё всех соседей от теликов оторву… Надо кончать её пошустрее». Взял ножовку и в один присест одолел этот хоть ещё и не толстый, но крепкий ствол. Придерживая его падение, даже пробормотал совсем не свойственные ему оправдательные мысли:

– Вот так, бля, больше мешать мне не будешь. Как говаривал великий хохол, я тебя породил, я и того… спилил.

Едва сопровождаемая в падении таким монологом осина уже коснулась своей верхушкой невысокого забора, как из этой темно-зеленой кроны шумно выпорхнула всё та же синица. Не делая теперь никаких «дипломатических» виражей, она прямиком подлетела и клюнула-таки свою прыщеватую «цель». её хозяин отшатнулся, отпустил дерево и, оставив с испуга даже спавшую на землю кепку, ринулся домой. Первой наступившую вокруг вечернюю тишину нарушила сама грустно лежащая у «ног» других деревьев осина. Слегка шевельнув остатками листьев, она словно прошелестела присевшей у разбитого гнездышка синичке:

– Поступил так со мной трусливо… Понятно почему. А вот тебя-то за что наказал?

– Ах, это ты только не знаешь, сестричка-осинка, – зачирикала в ответ, попрыгивая по её веточкам, желтогрудая. – Я ж с твоей высоты столько на той лоджии навидалась… И как он там двойной пол мастерил, и как туда целые пачки «зеленых» упрятывал.

– Неужель так много людей обокрал?.. И всё безнаказанно, – слегка шевельнула свободными от земли листочками осина.

– Пи-и… нет, просто таких, как он, уже много развелось… И теперя у каждого свой черёд получить заслуженный расчёт, – вспорхнула к лоджии синичка. Но уже не для того, чтобы подглядывать.

…Пока эта щедро валютизированная семейка безгранично вкушала европейские ценности, пташка по-своему трудилась. Нашла и раздолбила до нужного размера дырочку в верхнем углу оконного проёма. Натаскала через неё и набросала на подключенные хозяином провода тонких веточек, сухих травяных стебельков, шерсти и особенно много тополиного пуха. Уложила так, чтобы он постоянно касался оконного стекла. А в день возвращения хозяев, когда солнце довело его до состояния чуть ли не пороха, синичке осталось лишь слегка поработать лапками, клювом… И маленькая искра вмиг шевельнула эту лежащую на электроклеммах горючую смесь, которая огненным ручейком устремилась прямо на пол.

В приземлившемся самолете его полетные мелодии сменила самая что ни на есть земная информация, и отвыкший от неё Вадим почувствовал своё возвращение в родные пенаты. А когда сдержанный женский радиоголос сообщил об упразднении финансовой полиции, он аж соскочил и чуть было не ринулся всей своей массой по головам уже вставших с мест пассажиров вперед, к выходу.

– Да не кидайся ты на людей, – с шепотом потянула его за куртку Айжан, – сначала всё проверь.

Телефонный ответ его единственного поверенного в этих «делишках» товарища оказался вовсе окрыляющим:

– Да, капец «любимой» конторе, точняк… Твой следак уже вторую неделю ходит в безработных.

Отставник почувствовал такой прилив энергии, что даже прилюдно поцеловал жену, взял в охапку детишек и точно взлетел на небеса. «Приземлился» лишь у дома, когда увидел закопчённые окна лоджии, на которую с недоумением уже посматривали соседи. Споткнувшись о крыльцо, Вадим на одном дыхании, словно повторно сдает проваленный недавно офицерский зачёт, взбежал на второй этаж. Виртуозно пролязгав входными замками, сразу кинулся к своей «камере» хранения. Выбил стекло заклиненной дымом двери и… мясисто упал на колени. Перед ним чернела большая выгоревшая в полу дыра с печально дотлевающими купюрами. Он закашлялся их едким жизненным исходом и спешно, чтобы не потерять сознание, открыл настежь окно лоджии. И с улицы ударил ему в лицо свежий летний ветерок, который донёс уже весёлую на этот раз синичкину песню:

– Ци-пи-ци-пи… погубил, ци-пи-ци-пи… прилетел, ци-пи-ци-пи… потерял, ин-ча-ин-ча…

«Вот те и «нича», – уловив лишь такой птичий звук, мысленно резюмировал облившийся холодным потом грузный хозяин. – Да лучше бы мне, бля, суд вмазал… нет, частичную конфискацию лучше, чем такое».

Он вернулся в своё, словно пристёгнутое к берёзовой рощице, селеньице раньше посланного сюда письма. Поэтому его не ждали даже родители. Изменившегося за год городской учебы паренька приняла за чужака сама родная для него природа. Завидев щеголеватого с рюкзаком юношу, который доехал до береговой кромки на конной попутке, уже и не шелохнулось привычной рябью солёное озеро. Недружелюбно «подкладывала» ему под штиблеты свои разбитые колдобины петляющая отсюда к дому полевая дорога. Даже куда-то задевалось так знакомое Вовке ещё с пеленок звонкое разноголосие пернатых.

– Неужель то наш сынок?.. И чем-то схож, и нет, – вглядываясь в появившийся на горизонте силуэт, оперлась на черенок тяпки вспотевшая от огородной прополки мать.

– Сумлеваюсь… он бы загодя дал знать, – прищурился в ту же степную лёгкого марева сторону отец и продолжил возиться вилами у навозной кучи.

– Твоя жеть походка, и кепаху тожеть хвастливо к небу задрав… Да Вовка же то, он! – с радостью перевела она взгляд на мужа.

А когда тот вовсе приблизился с широкой, на все веснушчатое лицо, мальчишеской улыбкой, не без удивления подумала: «ешшо и стилягою зачем-то заделавси… Дала ж ему добрые шерстяные брючки, так поглянь-ка, панталоны с них каки-то зробил, с мылом натягивае, шо ли… И куртяжку вельветовую тожеть заузил, аж лопатки выпирають».

Споро собрала крестьянский стол под продуктовым «предводительством» своей уже молоденькой картошки. Усадила ближайших по бабскому духу соседок да детишек и, довольно поправляя фартук, объявила:

– Ну, вроде как усе в сборе, слава Богу, можем обе-дати.

– Да-да, мамань, спасибо! – настороженно подал голос молоденький «виновник» такой трапезы и посмотрел на уже обогащённого морщинами отца. – А про Лайку-то забыли… Где она?

– Дык мы ж тобе писали, шо вскорости за тобой и она убёгла… Теперя шарицца по всем дворам, – удивился тот.

– Но я такого письма не получал! Неужели моя собачка могла так испортиться?

– Значицца, пошта у нас така, в этот… как его, космос, уже людёв посылаем, а конвертик-то по земле притаранить не можем, – засмеялся отец. – И насчёт порчи-то не сумлеваюсь… Ты вот, сынок, тоже ровно другой члавек теперя, даже матерь с трудом узнала.

«Что вы, предки деревенские, понимаете в нашей городской моде», – задумчиво дотронулся Вовка до своего чубчика-ёжика и, не дожидаясь окончания застолья, вышел во двор. Бросил по-юношески торопливый взгляд на идущую к соседним домам травянистую улочку. И вот на её зеленовато-сером фоне замелькало родное для него четвероногое существо.

– Лайка? Лайчик мой! – крикнул он и кинулся в сторону продолжающей своё безразличное шествие маленькой собачке.

Уже на приближении к ней мысленно отметил: «Она ведь из белошерстной в черные яблоки умницы превратилась в обычную серо-грязную дворняжку с куском падали в пасти… Такой никогда ещё не видел». Догнал её и, протянувши к ней навстречу руки, с тревогой в голосе прошептал:

– Здорово же, Ла-а-айка, подружка моя!

Но она, словно глухонемая старушка, молча обошла его и лишь ускорила свой ход. Глядя на удаляющийся опущенный хвостик своей любимицы, Вовка прослезился и почти прокричал:

– Неужели ты всё забы-ы-ыла… Или так обиделась за расставание?

И, раздавленный душевным прессом столь отчужденной встречи, он почти такой же, лайкиной, походкой безразлично поплёлся назад к дому. Суетливо восстанавливая в памяти все важнейшие дни и даже часы их неразлучной дружбы.

…Вовка ведь оказался первым человеком, которого зафиксировали её открывшиеся после рождения слипшиеся глазёнки. Подобрав этот не до конца утопленный кем-то в котловане пятнистый комочек, мальчишка тогда со слезами жалости принёс его домой. И мать, чтобы не травмировать ребёнка, согласилась с его доводами по «удочерению» этого едва начинающего ползать существа. А единственным и самым строгим отцовским условием стало: «ежели перестанешь справлятися со школою и по дому, то сам ёную выкину назад». И уже к концу следующего лета, подбирая с окрестных лугов остатки сена, он оказался случайным свидетелем чуть ли не циркового действа сына с его озорной питомицей.

На данную юным воспитателем команду «Искать!» играющая глазками Лайка, шаловливо петляя по полю с поднятым кверху хвостиком, принюхивалась то к одной мышиной норке, то к другой. Подбежала к очередному чернеющему на травянистой зелени отверстию, ткнулась туда носом и с лаем посмотрела на Вовку:

– Гав-гав, шефушка… Здесь кто-то есть!

– Что ж, работай дальше, умница моя.

– И-и-и-е-е-есть! – взвизгнула принявшая своеобразную позу заправского археолога Лайка и, выпустив когти, стала врываться передними лапами в полевую норку.

Ещё большей радостью светились её глаза, когда Вовка начинал помогать лопатой, ускоряя проходку витиеватого по структуре «маршрута». А когда из подземного гнездышка испуганно выскочила попискивающая полёвка, Лайка вопросительно глянула на парнишку: мол, что с ней дальше делать?

– Возьми её, – тихо скомандовал он и тут же увидел, как её пятнистое тело одним прыжком накрыло стремящуюся назад, к своей норке, серую. Юркая собачка легонько взяла её зубами за шкирку и опять со вниманием цирковой артистки устремила взгляд на молодого «дрессировщика».

– Теперь поиграй с ней, – довольный её успехами, сказал тот.

Наполнившие поле смешанные с повизгиванием и попискиванием догонялки заворожили даже пернатых, бабочковых и ползающих «зрителей». Отставив свои привычные занятия, они увлечённо наблюдали за небывалым доселе спектаклем – почти девчоночьей игрой чёрно-белой собачки и серой обитательницы этих ковыльных полей. Некоторые из них аж подумали, что в таком качестве тоже могли бы смело резвиться с собачьей пастью. И враз затаили дыхание, когда уже уставшая от своих «цирковых» номеров Лайка снова ухватила серую за шиворот. Держа её в зубах, мотнула головой в сторону Вовки и провизжала:

– И-и-и… все, я наигралась!

– Это ж твоя добыча… можешь её и слопать, – меняя командирский тон, с заметной брезгливостью отреагировал тот и даже отвернулся от предстоящего действа.

– Гыр-р-р… не-е-ет, – впервые за время полевого «спектакля» прорычала пятнистая послушница. – Разве нас с тобой мамка плохо кор-р-рмит, чтобы я возвращалась домой ещё и с этой пискалкой?

– Ну, ладушки! – не скрывая радости от такого псиного возражения, почти крикнул Вовка. – Пущай тогда живёт, на пользу себе и округе нашей.

Это чувство мальчишеско-собачьей доброты тут же, словно людскими аплодисментами, дружно стала приветствовать вся летающая и земная живность степно-березового уголка. А наблюдавший за ними меж делом батяня только и сказал:

– В нашем хозяйстве, сынок, имецца коняка из цирку, теперя наравне со всемя́ вкалываеть… Пора бы твою собачонку-то… тожеть к пользе людской приставить.

Посмеялись оба как будто над шуткой такой, а назавтра маманя дала этой парочке уже первое «пользительное» задание. Сделать покупку в сельмаге, и притом «пущай она притаранить поклажу ту в зубах своих, острее будуть». Лайка взялась за такое поручение ещё охотнее, чем её тренер. Когда же стали возвращаться мимо скотного двора, сидевший на бревне ночной конюх рассмеялся и, заметив в авоське «тройной одеколон», почти прошептал:

– Слышь, малой… Я вот побрился, а освежить мордель-то нечем. Выручишь бедного первоцелинника, а?

Получив из мальчишеских рук желаемый большой флакон, мужчина свинтил прокуренными пальцами его пробку и понюхал содержимое. Сделал несколько ловких круговых движений и направил слегка пенящуюся зеленоватую струю в свое горло. Впервые за пять лет жизни увидевшая такую процедуру «освежения лица» любознательная собачка от неожиданности опешила и аж выронила из пасти авоську. «Можеть, то не одеколон вовсе, а лекарство такое из магазина, – подумала она. – Но пьеть его он зачем-то прям из горла да целыми бульками, не как мамка наша береть в ложечку по капелькам»… Покосилась в недоумении на Вовку и гавкнула, точно выразила эти мысли вслух.

– Дя… а, дядь, что вы делаете?! – растерянно посмотрел тот на запрокинувшего кверху голову с флаконом в руке.

– Дык одеколонюся, малой, освежаюся, – прервал свою процедуру мужик с фиолетовым носом, накапал на пальцы запашистой жидкости и стал размазывать её по лицу. – А остатки нате, вот, отнесьте с сучонкой до дому. Скажи, чё флакон был неполный, разлился как-то.

К вечеру же, когда подошло время гнать лошадей в ночное, расстроенный отец строго посмотрел на сына:

– Шо-то мой конюх занемог, рвёть ровно травой какой, встать не могёть… Думал, шо напивси синеносый, а от него одним тольки одеколоном несёть. – Парнишка с Лайкой переглянулись украдкой, чтобы батяня не заподозрил их участия в этом «заболевании». И он со вздохом заключил: – Так шо давай, сынок, собирайсь заместо его наших гривастых пасти… Собачонка у тя смекалиста, пособит.

Вовка весело взлетел в седло с уже прилаженным к нему «сидорком» из краюхи хлеба и бутылки молока, а она звонким колокольчиком обежала небольшой лошадиный табун. Пересчитав его гривы, дружно и под лёгкое ржание отправились за уходящую к звёздному горизонту околицу села. Ночь здесь выдалась очень тёплой. Обдуваемая тихим лунным ветерком, она придавала особую сочность здешнему разнотравью и небывалый аппетит потребляющему его поголовью. Досыта набившее свои объемные желудки, оно к утру уже начало с нарастающим беспокойством испытывать жажду. И Вовка решил утолить её, не дожидаясь возвращения в конюшню.

С помощью голосистой Лайки сперва пропустил к большому котловану, который расположен на подступах к селу, всех других лошадей. Сам же подъехал на низкорослой серой особи монгольской породы. Почти по-чапаевски, не покидая седла. «Так смогу лучше видеть весь табун», – подумал он и обвёл круговым взглядом жадно прильнувших к воде лошадок. Отпустил поводья своей кобылицы, чтобы дать ей возможность тоже вдосталь напиться. Но едва она ступила на кромку котлована, как тут же левая передняя нога провалилась в глиняный слой. В секунды её резкого падения вперед не ожидавший этого Вовка не успел даже подать голос и, вылетевши из седла, оказался уже в роли утопающего.

– Тьяв-тьяв-тьяв! – тревожно завопила едва не потерявшая здесь когда-то своё рождение Лайка. – Там ведь… тяв-тяв… глыбоко, а он ещё плохо плавает, испужался!

Посмотрела на вылезшую из трясины кобылицу, подпрыгнула к седлу и, ухвативши конец небольшого пастушеского аркана, кинулась с ним вплавь к парнишке. Тот уже начинал захлёбываться мутной водой вперемежку с быстро затухающими криками о помощи. Лайка появилась перед его глазами в момент, когда он в очередной раз хлебнул порцию увлажнённого воздуха. Увидел в её зубах веревку и, уже теряя надежду на спасение, вцепился за неё обеими руками и изо всех оставшихся сил стал подтягиваться к лошади… Несколько минут глубоких и хриплых откашливаний, отжима одежды на землянистом берегу. И мальчишка со слёзными словами «моя сестра-спасительница» обнял её по-братски и поцеловал в самый кончик прохладного чёрного носика…

…Теперь вот, оставив позади безразлично удалившийся от него опущенный хвост любимицы, удручённый такой встречей Вовка вернулся в дом и вполголоса сказал:

– Вы представляете, она не узнаёт… Как будто всю нашу неразлучную дружбу себе под хвост спрятала!

Отец сочувственно посмотрел на побледневшего от расстройства сына и предложил кликнуть здешнего ветврача-универсала. его мнение оказалось для их ушей неожиданным:

– Я за вашей собачонкой-то иногда наблюдаю. Она ж по устройству своему на человека похожа, только помельче будет… И, могло быть, ёная от разлуки с парнишкой-то, ровно с братом, ненароком даже умом тронулась…

– И это всё, конец? – прервал его пошмыгивающий веснушчатым носом Вовка.

– А ты попробуй ещё разок… ну, расшевелить ёную какими-то только вам знакомыми словами, вещами, забавами.

«Какими же, каки-и-ими?» – подумал парнишка и метнулся к своей кровати. Достал из-под неё рукотворный лоток на колёсиках, в котором Лайка всегда ночевала подле своего хозяина, и уже на выходе выкрикнул:

– Подождите, я сейчас попробую!

Нашёл её на соседней улочке и в таком же нищенском состоянии. Присел перед ней на корточки и хотел было погладить её головушку, но она лишь огрызнулась – мол, отстань от меня, пацан, – и пошла дальше. Вовка взял с лотка свёрток, сделал прыжок ей вдогонку и, споткнувшись о берёзовый пенек, с «ойком» растянулся руками вперед.

– Лайка, сестра-спасительница моя! – с болью от ушиба выстонал он, чуть не цепляясь за её повисший хвостик. Она остановилась и, превозмогая головной шум, словно пронзилась током: «То ж слова неутопшего Вовки… Он возвернулся, чё ли?» Оглянулась на лежащего парнишку и, протяжно взвизгнув, подошла к его руке. Увидела там свою любимую косточку из кожи, да ещё и с пьянящим запахом мяты, и негромко словно сказала:

– Тьяв… да-да, это он.

Забыв о своей чумазости, чуть не лизнула Вовкин нос. Но вовремя постыдилась и только, впервые за многие месяцы весело заиграв хвостиком, заглянула ему в глаза. А он как будто перебинтовал свой ушиб этой вернувшейся радостью, заботливо усадил Лайку в её любимый лоток и почти конской рысью помчал к родному у перелеска дому. Туда, где и начиналась её собачья жизнь, плавно перешедшая в такую для неё едва не оборвавшуюся сердечную дружбу с обитальцами этого крова.

Ворона каркнула так неожиданно и сочно, что с подоконника вмиг точно ветром спуржило весь накрывший его с начала зимы слой снега. Она ещё и дважды клюванула по стеклу, и собиравшая спозаранок Василия в воскресную дорогу супруга от неожиданности такой встрепенулась. «Фу ты, ведьма, не иначе!» – наспех накинув на оголённые плечи халат, задумчиво глянула она в уличную темень блекло освещаемого торшером окна. Перекрестилась спросонья-испугу и повернулась с шепотком к мужу:

– Ладно, когда голубка или птичка какая добрую весточку на крылышках может принесть… Ну, а эта что накаркивает?

– Да не заморачивайся ты, Лидок, – рассмеялся надевающий полушубок Василий. – Возможно, она хмельной пакости случаем наелась, вот и ошиблась с бодуна адресочком…

– Ты вот сам с радости, что впервой едешь на рыбалку, не перебери там этой «хмельной пакости», – чмокнула его в небритую для доброй приметы щёку уже повеселевшая супруга. – А то начнёшь, неровён час, и сам покаркивать.

Экипированный под заправского любителя зимней рыбалки, Василий не без гордости взял свой саквояж и вышел на морозную улицу. «А температурка-то действительно за двадцать», – подумал он и, нарушая снежным поскрипом своих унтов рассветную рань, направился к стоянке заводского старичка-автобуса. Уже поджидающие коллеги по коллективному отдыху встретили его словно инопланетянина, подав лишь несколько окололитературных возгласов удивления. По ходу всей разухабистой дороги наполняли салон рыбацкими байками и анекдотами вперемешку с сигаретным дымком, по-мужски острили и хвастали своими рекордами улова самых баснословных величин. И всякий раз улыбчиво поглядывали на забившегося в угол некурящего новичка.

Он же их молчаливый интерес к себе расценивал как подобие обычной житейской зависти оставшихся в городе бомжей. И, демонстративно устроившись на «фирменном» ящике-сиденье, подумал: «Вот, спасибо детям за такой подарочный кофр с набором рыболовного снаряжения… На такое, говаривают, даже крокодил охотно может пойти. – Подхихикнул этой своей мыслишке, совпавшей с новой байкой соседа, и мысленно заключил: – С крокодилом пока тягаться не стану, а уж всякой малой рыбёшки накидаю сюда точняком».

Подъехали к заснеженному озеру, когда его скрытая облачной ночью природная белизна уже начала обрастать признаками другого наступающего времени суток. С ожившими очертаниями прибрежного леса и вылетающим из его плена колким, набирающим силу ветерком. По предложению старшего группы все они дружно «остограммились для быстрейшей адаптации с природой», и тот уже с весёлостью вошедшего в роль знатока сказал:

– Буранчик может начаться, братва, надо успеть клёв поймать… И классно, что новичок сегодня такой клёвый, без нашей помощи обойдётся. Да, Василь?

– Я новичок, да не лоху своячок! – приударил даже рифмой вдохновлённый похвалой дебютант и демонстративно потащил свои доспехи на ледовую поляну.

«Тоже мне преподы с колхозными сундуками, – с брезгливой мыслью оглянулся он на сотоварищей по предстоящему лову. – Сейчас поглядим, кто кого тут уделает!» А они, вдохновенно докуривая каждый свою «марку», с ухмылками следили за действиями того. Видели сейчас в его силуэте мешковатого бурого медведя, который вальяжно протопал по заячьему следу и чуть было не столкнулся с летевшей навстречу вороной. Уклонил от неё свою голову в шапке-малахае и неторопливо стал обосновываться на облюбованном для промысла месте. С долгим сопением установил лёгкую плёночную палатку, просверлил там новеньким ледобуром лунку и стал открывать крышку ящика. Она скрипнула как-то, точно спросила:

– Ну и чё будешь да-а-альше?

– Чё-чё… наполнять тебя, вот чё, – шепнул в ответ хозяин кофра, вытаскивая из него приготовленные дома снасти.

Разогретый таким непривычным для «барина» делом, вытер испарину с узенького, словно птичьего, лба и грузно опустился на сидушку ящика. Несколько минут пребывания в подлёдной воде мормышки с крючочками, и раздался бравый голос Василия:

– Вот он, красавец какой… хоть сейчас селёдочку делай!

«Во даёт, новичок, уже и рыбину вытащил!» – в молчаливой зависти повернули к нему взгляды скорченные над своими лунками мужики. И увидели сквозь его плёнку, как он возвращает в воду только что добытый трофей, громко при этом почти по-родственному приговаривая:

– Нет, окунёк, я тебя отпускаю назад… с одним только желанием, чтоб пригнал мне сюда косяк других, да ещё крупнее.

– Он никак звезданулся, что ли?! – с плевком пробурчал соседу по лунке расположившийся поблизости к Василию старшой. – Тут ещё ни одной поклевки, а он уже, бля, и «щучье веление» заказывает.

Сам дебютант, не обращая на них внимания, вскоре снова дёрнул вверх конец удочки и стал снимать с крючка рыбью пасть. Поднял перед собой длинного, почти в две ладошки, окуня и пробасил:

– Офигеть, како-о-ой экземпляр! Какие ж вы отзывчивые на просьбу новичка-рыболова, даже жизни своей не щадите!

Голос такого успеха долетел теперь и до сидящих поодаль сотоварищей. Искоса поглядывая на дебютанта, сначала молча приблизился к его палатке один, затем второй, третий… Заскрежетал под острыми металлобурами более чем полуметровый лед, и «рабочее место» Василия стало обрастать новыми лунками. «Ишь, как хвастливые корифеи новичка обкладывают, без смеха уже и поучений», – сохраняя подобие нахохленного вороньего вида, подумал он и опять с возгласом непревзойдённого удачника вскинул вверх удочку.

Это его действие напрягло теперь и других. И обутого в высокие, парализующие движение, пимы усача, и закрывшего лицо неприятно синюшным башлыком долговязого… Но каждый, все ближе и тише подбуриваясь с насупленным видом к дебютанту, думал сейчас об одном и том же: «Что за день такой чёрный, неужели сплошной облом?!» А он, словно запрограммированный на свой алгоритм, по-прежнему оглушал эту всё более мрачную тишину очередными возгласами рыболовной удачи.

Их надежда проблеснула лишь с появлением полуденного солнца. Но оно посмотрело на отсвечивающую бликами палатку, которую взяли в кольцо уткнувшиеся в лёд мужики да зияющие позади них лунки, и чуть не рассмеялось. Эта созданная ими картина напоминала сейчас доживающий на том берегу аул со сторожевой юртой в центре развалин. «Хоть одну мужички пользу природе да сделали, кислороду рыбкам добавили», – с подмигивающей сквозь облако улыбкой мысленно заключило небесное светило. Слегка порадовало мужиков своим присутствием и снова нырнуло, подобно ускользающим от лунок рыбкам, за всё более плотную облачность предстоящего снегопада.

– Харэ, мужики! – с разочарованием в голосе скомандовал ледовый старшина. – Пора отчаливать, а то нас здесь вместе с этими лунками может замести… Под дружный писк непойманных окуней.

Все понуро один за другим, словно вереница траурной процессии, подошли к «ПАЗику». Потоптались молча и стали размещаться в его маленьком, похожем на советскую кухоньку, салоне. А Василий появился со своим скарбом, когда они уже накрывали здесь походный столик из двух «запасок», накрытых дээспэшной доской. Дебютант тоже быстро сориентировался и добавил к их выложенной закуске приготовленную женой селёдку.

– Тыльки прикиньте, хлопцы, а! – рассмеялся коротыш-водитель с полтавскими корнями. – Вин уже успив и окуня засолыть… В реале нас вмистья с рыбками на крючки свои посадив!

– Что ж, мужики, каждый начинает это дело по-своему: кто с сосульками под носом, а кто с ящиком фарта, – поднимая стопочку «белой», с нотками сожаления произнес старший. – Вот Ваське сегодня подфартило. Выходит, он не только деталь может выточить ювелирно, но и точку лунки рассчитать… Пьем за твою точность, братан. И не зазнавайся.

За второй и третьей рюмками пошел разбор причин их «прокола». Снявший с головы башлык долговязый сейчас уже словно развязал сам язык и сразу обвинил самих рыб, которые на этот раз «оказались наиболее умными и не пошли на клёв». Но все тут же глянули на дебютанта и сообразили: а его-то они обхитрить не смогли… Тогда бросил на обеденный круг свою мыслишку малоразговорчивый усач, назвавший виноватой в такой постыдной неудаче «смурную с ветродуем погоду». А третий так махнул на него рукой, что едва не выронил граненую тару, и заявил:

– Да брось ты, бывала погода и хужее этой… Всё дело, пацаны, в Васькиной палатке. На ёную окунь и попёр, как тот кот на валерианку.

– Ну, и раскатал ты, работяга, свою губу за счёт заводского профсоюза! – урезонил его главный. – Возьми мы все, бля, ещё и такой с собою груз, пришлось бы к нашему «ПАЗику» и прицепище искать.

– А можэ, все проще будэ? – опять съехидничал запустивший движок водитель. – Можэ, то след самого зайки привёл его к тим окуням дюже прожорливым? Тэпэрича вот успокоились в его ящике-то…

Бурлящая в речах и смешках компания, словно по мановению ударившего снегом в автобусные окна ветра, вмиг замолчала и устремила взгляды на Василия. У кого-то аж заурчало в желудке, и внезапно наступившую тишину как будто пробурил голос старшего:

– И то правда… как же они в том коробке успокоились-разместились, те окуня?.. Давай, дебютант, показывай!

Он же, держа в руке кусок недоеденного хлеба, застыл в подобии массивно сидящего на рыбацком ящике натурщика для скульптора. Только вот лепить его сейчас никто не собирался. Каждому раскрасневшемуся от постыдной неудачи и выпитой сорокаградусной хотелось теперь лишь «зрелища».

– Давай-давай… покажь, стеснительный ты наш! Все ж рыбаки-охотники мира так скромно начинают… не боись, не заберем! – почти наперебой включились в мелодию настойчивого любопытства голоса остальных.

Но Василия всё стремительнее и жестче сковывала иная мысль, которая сейчас точно его самого вгоняла в ту ледовую лунку. Он как будто уже хлебнул там морозно-чистой водицы и начал примерзать не только ко льду – к самому ящику. Подумал судорожно: «Выпили же, закусили… что ещё им не хватает?» И, прижав к заду скользящий по движению автобуса ящик, почти взмолился:

– Не надо, мужики, его трогать… замок заклинило, полетит совсем…

– Да расклиним, братан… только слазь с него, бля… Ну, не понтуйся! – решительно пробасил старшой и с дружной помощью вошедших в раж мужиков играючи скинул Василия с насиженного им кофра.

Одним щелчком открыл его крышку и… В том же согнутом виде застыл, словно парализованная внезапно ударившей зимой и свисающая сейчас с потолка оса. На ходу неожиданно заглох даже мотор. Сцену их всеобщего молчания, которую вряд ли смогли бы повторить самые лучшие артисты немого кино, с трудом разрубил лишь многоярусный и раскатистый мат. Стрельнувший канонадой двух языков аж в потолочную отдушину, он столь же стремительно опустился вниз и превратился в непривычно сиплый голос доныне басистого командира:

– Чё ж ты, сука грёбаная, натвори-и-ил… Где рыба-то?

– В-в-вы ж её… вот только с-с-слопали, – промямлил интуитивно забившийся поближе к выходу дебютант.

– Ка-а-ак?! Припёр от жены селёдку и… ею же однё-ё-ёшенькой нас так отколбасил?! – теперь уже почти рявкнул шагнувший к нему рыбацкий бригадир.

И кувалдоподобный его кулак взлетел над головой вмиг превратившегося чуть ли не в пушинку дебютанта. еще недавно едва перемещавшийся медвежьей походкой, он теперь легко уклонился от удара и перекатился к самой двери автобуса. Разгневанный водитель тут же открыл её своей рукояткой и рывком движения вывалил неугодного пассажира с матерным напутствием:

– Нэхай, пи… паскуда, доловит там себе окуньков ещэ трошки…

Проехали немного, и старшой скомандовал:

– Тормози, а то на крючок статьи УПК можем вместо рыб напороться… Наказывать надо в его же манере.

Едва уставший и слегка продрогший на морозе Василий виновато вскарабкался в салон, и его заставили «раскошелиться». На изъятые у шутника деньги вскоре купили в приозёрном селе три увесистых ведра рыбы и стали «по-братски» делить меж членами группы. Сам же дебютант быстро уснул и дальше ничего не видел. Не почувствовал даже резкого толчка машины, которая словно вздыбилась от удара в её лобовое стекло. Выскочивший водитель вскоре вернулся под мужской смешок с проклятиями в адрес какой-то «птицы-дуры» и вновь ударил по педалям своего «скрипучего короба».

Очнулся дебютант лишь у дома, куда его с неожиданным для всех благородством сопроводил коротыш-водитель. Открывшая дверь супруга его уже не увидела, а только глянула на Василия и… прошептала:

– О божечки… Где ж ты так нарыбачился, трезвенник мой?

– В-в-всё пу-пу-чком, Лидок… всё там… навалом… п-п-пожарь…

Вывалив с трудом муженька из точно прилипшего к нему полушубка, она подтолкнула его улыбчиво на диван и добродушно подумала: «Ну и как на морозе весь день без выпивки-то… Без этого, видать, и вправду не вытащить рыбку… из-подо льда». Тихо ухмыльнулась своему перифразу и взялась за ящик. С заботливой хозяйской мыслью забрать улов, чтоб не задохнулся там. Но едва открыла крышку – и почти взвизгнула:

– И-и-и что здеся?! То ж… то ж кусок опять воро-о-оны!.. А где окуня-то?

– С-с-сказал же… в ящике… с крючками. Т-т-ты лу… лучше смори там, – сонливо пробормотал и тут же растворился в собственном, перенасыщенном морозным кислородом, храпе Василий.

Не смог толком ответить на ее вопрос и утром. Обхватив руками голову, подумал: «Ну и опустила меня братва за шутку… считай, до самой параши опустила». Тут же с опаской покосился на окно: нет ли опять той чёрной «провидицы». С тех пор, заслышав приближение её голоса, он прекращает потчеваться даже самой лучшей рыбкой, которую теперь «отлавливает» для него в маркетах только лично супруга.