Крикман и Кузин
Иосиф Крикман третий раз за последние полтора года попытался самоубиться. И, естественно, третий раз его забрали в милицию, а потом повезли в психушку. Когда его везли в дом скорби, он не вырывался, не плевался и не пытался кусаться. Просто сидел, понурив голову, между двумя санитарами, словно хулиган с похмелья между двумя милиционерами.
Почему Крикман не желал жить? Это предстояло выяснить доктору Кузину, в кабинет к которому неудавшегося самоубийцу в конечном итоге и доставили.
Сказать по правде, Кузину в глубине души было совершенно не интересно знать, что двигало пациентом. Мало того, в последнее время на его плечи свалилось столько забот и житейских неприятностей, что он и сам поговаривал время от времени, что жизнь, мол, дерьмо, не понятно, зачем Бог дал ему ее и на кой черт он тянет эту лямку. Он чувствовал, что все быстрее стареет, что никогда не станет богатым, что разочаровался в профессии и… Одним словом, было ему, откровенно говоря, совсем не до очередного психа…
Однако же работа есть работа.
– Ну, дружочек, что же нас беспокоит? – профессионально-задушевным голосом спросил доктор Кузин, проникновенно заглядывая в черные глаза пессимиста-неудачника.
– Что вас, доктор, беспокоит, я примерно представляю, – лениво ответил душевнобольной, – а меня-то как раз ничего не беспокоит – вот в чем беда.
– Если ничего не беспокоит, зачем же вы тогда…
– Доктор, да вы же и сами все мои ответы на все ваши вопросы прекрасно знаете. И даже в глубине души со мной согласны. У вас же на лице ясно написано, как вас эта жизнь достала.
– Ну, зачем же, частный случай…
– Нет, не частный, совсем не частный, – Крикман говорил медленно, словно вот-вот уснет. – В жизни нет ни логики, ни разума, ни смысла.
– Может быть, его просто надо уметь видеть, смысл?
– Вы видите?
– Ну-у…
– Ну, вот вам пятьдесят. Десятки лет лечите психов. Скажите честно, доктор, – хоть одного вылечили?
Кузин кривовато усмехнулся.
– И что дальше, я спрашиваю, что? И зачем? Смысл-то, я спрашиваю, в чем? Вон баба Вера взяла и убила внука. Зарезала кухонным ножиком. Вы знаете, почему? Вы знаете, кто кого и когда убьет в следующий раз?
– Так вы из-за этого расст…
– Да нет, конечно! – рассердился Крикман. – Может, это как раз и нормально – внуков убивать, а не убивать – ненормально!
– Это уж вы, дружочек, завернули что-то…
– А хотите, доктор, я вам в трех штрихах все безумие мира, всю глупость, тупость и бессмысленность человеческой жизни нарисую? И если вы скажете, что я не прав, я не стану больше самоубиваться, ладно? Но только честно, перекрестясь, вы же человек верующий, в отличие от меня.
– Только не волнуйтесь.
– А я волнуюсь? Вот представьте себе, доктор. Край света. Африка. Посреди выжженной саванны баобаб какой-нибудь. В тени соломенной хижины сидит маленький черный ребенок с раздутым от голода животом. Только вы, доктор, это хорошенько представьте, проникнитесь! Чувствуете, как коровьим навозом пахнет и какой-то падалью, слышите, как жужжат жирные назойливые мухи? Видите, какие жалкие и тощие ножки у ребенка? К голоду он притерпелся и боли почти не чувствует, взгляд его пуст, и только изредка он поднимает костлявую ручку, чтобы согнать наглых синеватых мух с запекшихся губ.
Он умирает, а истощенные не меньше него родители ничем не могут помочь. На беду, деревенька стоит далеко от натоптанных троп благотворительных миссий, сюда не добрались белые люди в шортах и с пакетами перележавшей на европейских складах муки. И маленькому черному ребенку суждено умереть…
А теперь представьте себе, что точь-в-точь в это же самое время на другом конце света, где-то в Голливуде актриса Дженнифер Топлес покупает в модном бутике новый купальник – за десять тысяч долларов. Она покупает два пестрых лоскутка, которые не прикроют ни грудь, ни попу Дженнифер. Эти тряпочки, конечно, не стоят десяти тысяч долларов. Просто сумасшедшие люди решили, что десять тысяч долларов стоит самомнение актрисы, самомнение дизайнера, придумавшего этот купальник, и самомнение фирмы, изготовившей эти тряпочки…
Сначала доктор лишь по профессиональной привычке изображал глубокое внимание к словам пациента, обдумывая дальнейший ход беседы. Но незаметно для себя Кузин вник в то, что говорил больной, и невольно увлекся рассказом Крикмана. Его голубые глаза словно видели все сказанное в черных глазах Крикмана. Ему вдруг так по-настоящему жалко стало неизвестного черного ребенка, больного Крикмана и самого себя, что пересохло в горле, а в душе он ощутил такую бесприютную пустыньку, что захотелось завыть.
– …На следующий день Дженнифер Топлес, соблазнительно раздетая в новый купальник, в окружении охранников, фотографов и восторженных поклонников вышла на горячий песок океанского пляжа. Тряпочки за десять тысяч американских долларов, безусловно, подчеркивали ее точеную фигурку.
И дамы, на которых были тряпочки всего за пять тысяч долларов, просто изнывали от зависти.
В это же самое время, доктор, чернокожая семья на другом краю земли вышла понурой похоронной процессией, чтобы закопать в горячую африканскую землю маленький трупик умершего от голода ребенка…
Это, правда, далеко, далеко не наше, может быть, и дело… А вот вспомните, доктор, бабушку, которую нашли в подъезде под лестницей в высотке прошлой весной…
…………………………………………………………….
Санитар Петров прислушался к обитой дерматином двери кабинета и, кивнув на нее, сказал своему напарнику Абдуллаеву:
– Что-то у них там тихо. И давно уже.
– Гипнотизирует, – предположил Абдуллаев.
– Ну-ну.
Когда еще через час утомившиеся санитары решились, наконец, заглянуть в кабинет к доктору, они увидели, что Кузин и Крикман мирно, спина к спине, висят на двери смежной с кабинетом комнаты. Шнуры от штор туго перетянули их шеи, но на синих лицах явно читалась успокоенность, пожалуй, даже какая-то удовлетворенность.