В четыре часа дня он постучался в дверь единственного дома с каменным фасадом из всех домиков, что находились по ту сторону горы. Сверкающий ослепительной чистотой в армейской форме, которую выстирала и погладила Киска, он бодро отшагал весь путь и был готов к любой неожиданности. Впрочем, он не думал, что Гитара набросится на него среди бела дня на извилистой тропе (именуемой в этих краях дорогой), пересекавшей гористую местность, на которой, однако, виднелись и люди, и домишки, и возделанные поля. Если Гитара нападет на него, Молочник с ним, конечно, сладит (при условии, что тот еще не обзавелся огнестрельным оружием), тем не менее лучше бы вернуться до наступления темноты. Совершенно непонятно, что он там задумал, но несомненно одно: все это как-то связано с золотом. Если ему известно, что я здесь, известно, где побывал до сих пор и что делал, он просто не может не знать, что я стараюсь найти золото, то есть делаю именно то, что собирался. Почему же он покушается на мою жизнь прежде, чем я нашел его или хотя бы узнал, что с ним сталось? Полная таинственность, и ясно лишь одно: необходимо все время быть настороже.

Домик Бердов располагался на ухоженном газоне, окруженном белым частоколом, который отгораживал участок от подступавших к нему со всех сторон лугов. На ветке кедра покачивались детские качели; четыре маленькие ступенечки, выкрашенные в синий цвет, вели к крыльцу, а ветерок, играя занавесками, доносил из дома аппетитный запах свежеиспеченного имбирного печенья.

Дверь открыла пожилая женщина, по виду примерно ровесница его матери..

— Мисс Берд? — спросил Молочник.

— Да?

— Как поживаете? Меня зовут… э-э… Мейкон, я здесь ненадолго, всего на несколько дней. Сам я живу в Мичигане, но, насколько мне известно, кто-то из моей родни жил когда-то давно в ваших краях. У меня мелькнула мысль, что вы смогли бы мне помочь.

— В чем помочь? — не без ехидства спросила старая дама, и у Молочника возникло совершенно отчетливое ощущение, что ей не нравится цвет его кожи.

— Разыскать их. То есть что-нибудь о них узнать. Вся наша семья разбрелась по белу свету, а в городе мне говорили, что, возможно, вы знаете кое-кого из нашей родни.

— Кто там, Сьюзен? — послышался из дома женский голос.

— Грейс, это пришли ко мне.

— Так почему же ты не приглашаешь в дом? Человек пришел к тебе по делу, а ты держишь его в дверях.

— Пожалуйста, войдите, мистер Мейкон, — со вздохом сказала мисс Берд.

Молочник прошел вслед за ней в солнечную уютную гостиную.

— Извините меня, — сказала мисс Берд, — если я была невежлива. Садитесь, прошу вас. — Она указала на обитое серым бархатом кресло с вогнутой спинкой. В комнату вошла женщина, одетая в ситцевое платье-костюм, она что-то жевала и держала в руке бумажную салфетку.

— Так кто это к нам пришел, я что-то не поняла? — Вопрос был обращен к мисс Берд, а полный любопытства взгляд — на Молочника.

Мисс Берд сделала движение рукой в сторону вошедшей:

— Моя подруга мисс Лонг. Грейс Лонг. Мистер…

— Как поживаете? — Грейс протянула Молочнику руку.

— Благодарю вас, очень хорошо.

— Мистер Мейкон, я не ошибаюсь? — сказала мисс Берд.

— Совершенно верно.

— Сьюзен, может быть, мистер Мейкон пожелает чем-нибудь угоститься с дороги? — Мисс Лонг улыбнулась и села на диван лицом к серому креслу.

— К чему такая спешка, Грейс? Мистер Мейкон только что переступил порог нашего дома. — Мисс Берд повернулась к Молочнику: — Не хотите ли чашечку кофе или, может быть, чаю?

— С удовольствием. Благодарю.

— Так кофе или чай?

— С вашего разрешения кофе.

— У тебя есть сдобное печенье, Сьюзен. Печенье тоже принеси.

Мисс Берд бросила на подругу усталый и немного раздраженный взгляд.

— Одну минутку, — сказала она гостю и вышла.

— Да, значит, вот оно как. Я не ослышалась, вы, кажется, сказали, что ненадолго приехали в наши края? Не так-то много видим мы приезжих. — Грейс положила ногу на ногу. Как и Сьюзен Берд, она носила черные шнурованные ботинки и бумажные чулки. Она уселась поудобней и немного подтянула юбку,

— Да, я приехал ненадолго.

— Вы служите в армии?

— Как вы сказали, мадам? Нет-нет. Просто вчера ночью я ходил на охоту. Вот друзья и одолжили, мне это одеяние. — Он расправил морщинку, которую нечаянно загладила Киска на его армейской форме.

— Охотились? О боже, неужели вы из тех, кто ходит на охоту? Я их просто не выношу, этих охотников, вечно они шныряют по чужим участкам. День и ночь стреляют, житья от них нет. Я говорю своим студентам… видите ли, я преподаватель, преподаю в педагогическом училище. Вы уже побывали там?

— Нет. Пока нет.

— Там, собственно, и глядеть-то не на что. Просто школа. Обыкновенная школа, и все. Но если захотите нас навестить, милости просим, Будем очень рады. Кстати, откуда вы?

— Из Мичигана.

— Так я и думала. Сьюзен! — Она повернулась к дверям. — Он приехал с Севера. — И опять Молочнику:

— Где вы остановились?

— Да пока нигде. Я тут познакомился кое с кем в городе, и…

Сьюзен Берд внесла поднос, на котором стояли кофейные чашки и блюдо с большими бледноватыми кругляшками домашнего печенья.

— Он из Мичигана, — сообщила Грейс.

— Да, я слышала. Какой вы пьете кофе?

— Черный.

— Черный кофе? Без сливок, без сахара, совсем без ничего? — удивилась Грейс. — Жаль, что я не в состоянии пить такой кофе, может, тогда вернулись бы мои двенадцать лет, золотая пора детства. Но это, увы, невозможно. — Она уперла ладонь в бок и с улыбкой посмотрела на Молочника.

— Чему я обязана вашим визитом ко мне? — Слово «мне» хозяйка дома произнесла с легким, но отчетливым ударением.

— Я пытаюсь разыскать здесь кого-нибудь, кто знал мою бабушку. Ее звали Пой.

Грейс зажала рот руками и чуть слышно пискнула.

— Родственники! Вы ведь родственники! — Молочник поставил чашку. — Вот так номер! — У Грейс заблестели глаза.

— Вы и впрямь пришли по адресу, — сказала Сьюзен. — Но сомневаюсь, смогу ли я вам чем-нибудь помочь.

— Бог с тобою, Сьюзен, что ты говоришь? Пой — имя твоей матери, насколько мне известно.

— Ничего подобного, Грейс, и, если ты позволишь мне докончить начатую фразу, ты, возможно, узнаешь нечто, о чем не знала до сих пор.

— Мне казалось, ты говорила…

— Мою мать звали Мэри. Мэри. Мэри.

— Что ж, извини.

Сьюзен повернулась к Молочнику.

— Моего отца, — сказала она, — звали Воррен Берд, а у него была сестра по имени Пой.

— Это она! Конечно же! Моя бабушка Пой. А мужа ее звали…

— Ну, я же точно помню, что в вашей семье кого-то звали Пой!

— Мне неизвестно, за кого она вышла замуж, — перебила их обоих Сьюзен.

— Нет, это просто поразительно. Незнакомый человек внезапно входит к тебе в дом, и вдруг оказывается, что он твой… кем он тебе приходится? Кузен? Племянник? Избитое выражение, но право — тесен мир. Нет, в самом деле! Вам непременно нужно побывать у меня в классе, мистер Мейкон.

Молочник, как и Сьюзен Берд, пропустил мимо ушей эту тираду.

— Где она жила? — спросил он, обращаясь к Сьюзен.

— В последний раз мой отец видел ее в фургоне, отправлявшемся в Массачусетс. Она должна была там поступить в частную школу квакеров.

— Так твои родители квакеры? Ты никогда мне не говорила. Представляете себе, мистер Мейкон, держит такие вещи в секрете от близкой подруги. Уверена, она и вас бы держала в секрете, не окажись я тут.

— Она что, так и не вышла замуж? — У Молочника не хватало времени на то, чтобы отзываться на реплики Грейс.

— Может быть, и вышла, но нам об этом неизвестно. После того как она уехала в эту квакерскую школу, родители больше ничего о ней не слышали. Думаю, они пытались ее разыскать… Помню, моя бабушка — ее звали Хедди — очень уж убивалась, когда об этом заходила речь. А я предполагала то же, что и мой отец: окончив школу, Пой сама не захотела, чтобы они ее нашли.

— Разумеется, не захотела, и ты прекрасно это знаешь и не морочь мне голову, — сказала Грейс. — Она, наверное, последовала примеру многих других, вот и все. — И добавила, наклонившись к Молочнику: — Типичный случай. Типичнейший, я бы сказала. Сейчас это случается довольно редко, но в прежние времена многие так поступали… если удавалось. — Она сверкнула глазами в сторону Сьюзен. — Твои же собственные родственники, Сьюзен. Они все теперь считаются чистокровными белыми. Лила, Джон. Я-то знаю, какой он белый, Джон, и он знает, что мне это известно.

— Это всем известно, Грейс.

— Почему же? Мистер Мейкон этого не знает. В Мэйвилле я встретила на улице Джона…

— Мистеру Мейкону совсем не нужно это знать. Ему это даже неинтересно.

— Откуда ты знаешь, что ему интересно, а что неинтересно?

— Он ведь сказал, что женщина, которую он ищет, — его бабушка, а если это его бабушка, она слишком темна для… — Сьюзен Берд замялась. — Словом, слишком темна, чтобы ее могли принять за белую. Верно? — Она слегка покраснела.

Молочник не ответил на ее вопрос.

— Вы говорите, она жила в Массачусетсе, так?

— Да. В Бостоне.

— Понятно.

Судя по всему, дальнейшие расспросы не имели смысла, и Молочник решил прощупать другую линию.

— Знали вы или хотя бы слышали о женщине, которая жила в этих местах и которую звали Пилат?

— Пилат? Нет. Никогда. Тебе знакомо это имя, Грейс?

Грейс покачала головой:

— Нет, а я ведь здесь почти всю жизнь прожила.

— Я не почти, а целиком прожила здесь жизнь, — сказала Сьюзен. — Мои родители, и мать, и отец, родились здесь, и я здесь родилась. Я ни разу не покидала пределов округа Сент-Филиппс. У меня есть родственники в Южной Каролине, но я никогда даже в гости к ним не ездила.

— Ну, причина тут все та же. Они поступили, как Джон. Ты не могла бы поехать к ним в гости, даже если б захотела. — Грейс нагнулась над блюдом с печеньем и выбрала одно.

— Свет клином на них не сошелся, у меня есть и другие родственники, — негодующе сказала Сьюзен.

— Надеюсь. Грустно это, мистер Мейкон, когда остаешься одна, никому не нужная, и никто тебя знать не желает. Я лично за свою родню держусь. Замуж я не вышла, знаете ли, во всяком случае пока, но родня у нас очень дружная, — многозначительно проговорила она.

Молочник отогнул рукав и посмотрел, который час.

— Ой, взгляни-ка, — оживленно воскликнула Грейс. — До чего красивые часы. Можно посмотреть? — Молочник встал, протянул ей часы и, стоя, ждал, когда она их возвратит. — Сьюзен, гляди, на них нет ни единой цифры. Только точечки. Интересно, как по этим точечкам можно выяснить, который час?

Сьюзен тоже встала.

— Мистер Мейкон, вы когда-нибудь уже бывали здесь?

— Нет. Это моя первая поездка.

— Ну что ж, надеюсь, не последняя. Как долго вы намерены тут пробыть?

— Да я думаю выехать сегодня же вечером, в крайнем случае завтра. — Он посмотрел в окно. Солнце садилось.

— Так скоро? — огорчилась Грейс. — Сьюзен, что же ты, предложи мистеру Мейкону взять хоть что-нибудь с собой. Не хотите ли захватить в дорогу домашнего печенья, мистер Мейкон?

— Нет-нет, спасибо.

— Вы не пожалеете.

Грейс порядком ему надоела. Но Молочник улыбнулся и сказал:

— Как прикажете.

— Так я вам приготовлю сверточек. Ладно, Сьюзен? — Грейс выскользнула из комнаты.

Сьюзен слабо улыбнулась, буквально выжала улыбку.

— Жаль, что вы не можете пожить тут подольше и навещать нас по временам. — И эту фразу она тоже выжала с трудом, как и улыбку.

— Мне тоже жаль, — ответил он. — Но может, я еще вернусь.

— Это будет очень мило. Досадно, что я не смогла вам помочь.

— Вы помогли мне.

— Разве?

— Ну конечно. Сперва ведь нужно отмести все ошибочные предположения, и лишь потом удастся выяснить, как же в действительности обстоят дела.

Она снова улыбнулась, на этот раз без принуждения.

— Это очень важно для вас — разыскать свою родню?

Он подумал.

— Да нет. Не так уж важно. Я просто оказался здесь проездом, вот и мелькнула… да, именно мелькнула эта мысль. Нет, для меня это не важно.

Вернулась Грейс со сверточком, сооруженным из белых бумажных салфеток.

— Вот, пожалуйста, — сказала она. — Сами увидите, вам это очень пригодится.

— Благодарю вас. И вас тоже благодарю.

— Рады были познакомиться с вами.

— Я тоже.

Он ушел из домика мисс Берд усталый, замороченный. Останусь здесь еще на одну ночь и уеду, подумал он. Машину, наверно, уже починили. Узнавать тут больше нечего, не то что золота, а и следов его не найдешь. Пилат жила в Виргинии, но в какой-то другой части штата. Здесь о ней никто и слыхом не слыхивал. А Пой, которая жила в этих краях, уехала в Бостон, а не в Данвилл, штат Пенсильвания, и ее принимали за белую. Его бабка была «слишком темна, чтобы ее могли принять за белую». Мисс Берд просто побагровела, когда сказала это. Будто узнала что-то стыдное о нем. Ему было и смешно, и злость разбирала, и хотелось узнать, что думают Омар, Киска, Вернелл по поводу мисс Сьюзен Берд.

Эти люди вызывали его интерес. У него не было ощущения, что они ему близки, но что-то связывало их, словно и у него, и у них есть какая-то общая жилка или пульс или общая тайна. В том городе, где он родился, у него никогда не возникало этого чувства — сопричастности кому-то или чему-то. В семье он был всегда чужим, с друзьями связан лишь поверхностно, и, кроме Гитары, не существовало человека, чьим мнением он дорожил. Когда-то раньше, давным-давно, для него было важно, что о нем думают Пилат и Агарь, но потом, когда он покорил Агарь, а с Пилат настолько перестал считаться, что решился обокрасть ее, все это кончилось. Зато теперь у него возникло некое чувство — здесь, в Шалимаре, а перед этим в Данвилле, — напоминавшее ему то, что он ощущал когда-то в домике Пилат. Сидя в гостиной Сьюзен Берд, лежа с Киской, завтракая с охотниками у Вернелл, он никого не должен был ставить на место, обижаться, защищаться и даже просто объяснять, что он имел в виду.

И не только это. Когда он сказал Сьюзен Берд, что разыскать свою родню ему не так уж важно, он солгал. С тех пор как он приехал в Данвилл, ему все больше и больше хотелось что-нибудь узнать о своих родственниках, и о тех, кого он видел, и о тех, которых никогда не встречал. Мейкон Помер, он же Джейк, настоящая фамилия неизвестна. Пой. Кто они, какие они были? Человек, который пять ночей подряд, ожидая нападения, просидел с ружьем на заборе. Человек, назвавший свою новорожденную дочь Пилат, человек, который вырвал из непроходимой лесной чащи участок для фермы. Человек, который ехал в фургоне на Север и всю дорогу ел одни лишь орехи-пеканы. Кто остался у него на родине? Были у него братья, сестры? Кто его мать, отец? А жена? Та Пой, что ехала в Бостон? Если да, то почему она поехала в фургоне? Чего ей вздумалось отправиться фургоном в частную школу, расположенную в северном штате? Не в карете, не на поезде, а в фургоне, битком набитом бывшими рабами. Может быть, она и не доехала до Бостона. Может быть, она не стремилась выдавать себя за чистокровную белую. Она могла и передумать: вместо того чтобы поехать в школу, сбежать вместе с парнишкой, с которым ела орехи-пеканы. Да и вообще, кто бы она ни была, почему ей захотелось, чтобы муж оставил себе это кошмарное имя? Чтобы покончить с прошлым? С каким прошлым? С рабством? Но она ведь не была рабыней. Значит, с прошлым мужа? И почему отец Молочника и Пилат ничего не знают о своей родне? Неужели им совсем уж некого было известить, когда убили отца? Мейкон и не собирался в Виргинию, а Пилат направилась прямо туда.

Он развернул пакетик, приготовленный Грейс, и взял одно печенье. Из свертка выпорхнул клочок бумаги и слетел на землю. Молочник поднял его и прочел: «Грейс Лонг, дом 40, 2-е шоссе, за три дома от педагогического училища». Он улыбнулся. Так вот почему ей понадобилось столько времени, чтобы завернуть четыре кругляшки печенья. Он откусил кусочек и побрел дальше, а приглашение Грейс свернул в один комок с бумажными салфетками. Беспокойные мысли все перекатывались в голове, как бильярдные шары. Если его дед, этот Джейк, родился там же, где его жена, в Шалимаре, зачем, сказал он пьяненькому янки, что он из Мейкона, благодаря чему вдруг приобрел новое имя? И если они оба, и он, и жена, родились в одном и том же месте, так почему же и Пилат, и отец, и Цирцея в один голос твердят, что они «встретились» в фургоне? И зачем призрак велел Пилат петь? Тут Молочник хмыкнул. Ничего подобного он не велел ей: призрак, вероятно, просто повторял все время имя своей жены — Пой. Пилат же этого не знала, ибо не знала, как зовут ее мать. Мейкон Помер после смерти жены не позволял произносить вслух ее имя. Занятно. После ее смерти он не хотел его произносить, а когда умер сам, твердил одно лишь слово — ее имя.

Иисусе милостивый! В середине двадцатого века человек ломает голову, пытаясь объяснить себе поведение призрака. Впрочем, что тут такого? Ведь существует факт, известный всем: Пилат родилась без пупка. Поскольку это правда, значит, все, что угодно, возможно, в том числе и призраки.

Он уже подходил к дороге, ведущей в город; становилось темно. Молочник поднес к глазам руку, посмотреть, который час, и вспомнил: Грейс не отдала ему часы. «Черт бы тебя взял, — пробормотал он вслух, — я так все вещи растеряю». Он остановился, неуверенный, вернуться ли за часами сейчас или прийти за ними в другой раз. Если сейчас, то возвращаться в город он будет в полной темноте. Тогда, вздумай Гитара на него напасть, он совершенно беззащитен. Но с другой стороны, очень уж хлопотно полностью пройти вторично весь этот путь — на машине тут не проберешься, — причем завтра, именно в тот день, который он назначил для отъезда. Но Гитара может…

Нельзя допускать, чтобы он определял и направлял все мои действия, решал, куда и когда мне идти. Если я сейчас так поступлю, я буду поступать так всю жизнь, и он меня сживет со света.

Он не знал, как быть, но все же решил, что из-за часов возвращаться не стоит. Зачем они ему? Узнать, который час, а это, в общем-то, неважно. Он стряхнул с усов крошки печенья, свернул на шоссе и увидел: сизовато-зеленый силуэт дерева, а на его фоне — Гитара. Он стоял, вернее, привалился к стволу хурмы. Молочник остановился и с удивлением заметил, как спокойно, четко бьется сердце — он совсем не боялся. А впрочем, Гитара ведь просто чистил ногти вполне безобидной спичкой. Если у него и есть с собой оружие, он его прячет — в куртке или брюках.

Они смотрели друг на друга примерно с минуту. Нет, меньше. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у каждого из них биение сердца вошло в тот же ритм, что у другого. Гитара заговорил первым:

— Мой человек.

Молочник пропустил мимо ушей это странное приветствие.

— В чем дело, Гитара? Будь любезен, объясни мне, что случилось?

- Ты забрал золото.

- Какое золото? Там никакого золота не было.

- Ты забрал золото.

— Да не было его в пещере. Я там все облазил на карачках, в яму эту залез. Собственными руками обшарил…

- Ты забрал золото.

- Чокнутый ты, Гитара.

- Нет, совсем не чокнутый. Но злой.

— Да не было там никакого золота! — Молочник еле сдерживался, чтобы не заорать.

- Я же видел тебя, ублюдок.

- Ну и что я делал?

- Зацапал золото.

- Где?

- В Данвилле.

- Ты видел меня в Данвилле с золотом?

- Вот именно: я видел тебя в Данвилле с золотом.

- Брось дурака валять. Что я с ним делал, с этим золотом?

- Отправлял по железной дороге.

- Отправлял по железной дороге?

- Во-во. Может, хватит пудрить мне мозги? Ты такой же скупердяй, как твой папаша. Разве не так?

На глаза Гитаре попался последний кругляшок печенья, который Молочник держал в руке. Он нахмурился и шумно задышал.

— Гитара, я не отправлял золото по железной дороге. Его ведь не было, что же я мог отправить? Не выдумывай, ты этого не видел.

— Видел, детка. Я был на станции.

— На какой еще станции, чтоб ей сгореть?

— На товарной станции в Данвилле.

Тут Молочник вспомнил, как он собирался попрощаться с преподобным Купером и искал его повсюду. Как зашел на погрузочный пункт, поглядеть, ушел ли уже Купер, и там помог старику грузчику взгромоздить огромный деревянный ящик на весовую платформу. Он засмеялся.

— Ну и муть! Да там вовсе не золото было, Гитара. Я просто помог человеку поднять тяжелый ящик. Он попросил меня, и я ему помог приподнять эту здоровенную дуру. А потом я сразу ушел.

Гитара снова взглянул на печенье, затем Молочнику в глаза. Ничто не дрогнуло в его лице. Молочник понял: его слова неубедительны. Говорит-то он чистую правду, а похоже на ложь. И ложь нескладную. Кроме того, он знал: ни разу в жизни Гитара не видел, чтобы Молочник кому-то помог, тем более незнакомому; мало того, он помнил — они даже обсуждали это, и обсуждение началось так: Молочнику приснилась мать, она погибала, а он не стал ее спасать. Гитара обвинил его тогда в эгоизме и в равнодушии к людям, сказал Молочнику, что он несерьезный, что у него отсутствует чувство товарищества, начисто отсутствует. И вдруг Молочник утверждает, будто добровольно, без малейших уговоров, помог незнакомому белому старику поднять большущий, тяжелый ящик. Но это правда. Правда. И он это докажет.

— Гитара, как ты думаешь, почему я здесь? Если я отправил золото домой, то почему я оказался здесь, да к тому же в такой одежде? По-твоему выходит, я, как дурак, брожу по всей стране, отгрузив куда-то ящик с золотом? Зачем, спрашивается? На кой хрен мне отправлять куда-то золото, а затем являться сюда?

— А если ты его сюда отправил, сукин сын?

— Что ты плетешь?

— Я следил за тобой! Я сам все видел! Я поехал туда за тобой, потому что какое-то необъяснимое чутье подсказывало мне, что ты хочешь нас провести. Я не знал наверняка, но чувствовал. Если бы я ошибся, я бы помог тебе. Но я не ошибся. В Данвилл я приехал днем. Еду мимо товарной станции и кого там вижу? Тебя собственной персоной в узеньком костюме-тройке. Я остановил машину и зашел вслед за тобой на станцию. Гляжу, а ты уже отгружаешь его. Прямо на моих глазах передаешь этому старику. Я подождал, пока ты уйдешь, потом вернулся и спросил старого оборванца, отправил ли мой друг, — он произнес это слово невнятно, — отправил ли он большой ящик с грузом в Мичиган. Нет, говорит старик. У нас сегодня отгрузили только один большой ящик. Большой — всего один. И когда я у него спросил, куда же он отправлен, дед вспомнил только, что в Виргинию, а город он забыл. — Гитара улыбнулся. — Автобус, на который ты сел, тоже шел не в Мичиган. Он шел в Виргинию. Вот такие дела.

Как ни глупо, но похоже, что его действительно приперли к стенке. Крыть нечем.

— На ящике была написана моя фамилия?

— Я не смотрел.

— На кой черт мне посылать в Виргинию огромный ящик с золотом… с золотом, понимаешь ты?

— Видно, нужно было зачем-то. Ты же его послал.

— Ты поэтому хотел меня убить?

— Да.

— Потому что я тебя ограбил?

— Ты нас ограбил! Тебе наплевать на нашу работу!

— Глупость — эти твои домыслы. Ни черта они не стоят.

— Это жизнь твоя теперь не стоит ни черта.

Молочник посмотрел на печенье, которое по-прежнему держал в руке. Глупейший вид; он хотел его выбросить, но передумал.

— Итак, мой день пришел?

— Твой день пришел, но график составляю я. И можешь мне поверить: я пойду за тобой по пятам хоть на край света. Твое имя Мейкон, но ты еще не помер, пока нет.

— Я все же не понимаю. Объясни, почему, увидев меня с этим ящиком на станции, ты повернул назад и спрятался? Что тебе мешало просто ко мне подойти? Мы бы выяснили все тут же на месте.

— Я уже говорил тебе. Чутье меня вело, чутье подсказывало мне.

— Что я хочу тебя обжулить?

— Не меня, обжулить — нас. Да.

— И ты думаешь, я вас обжулил?

— Да.

— Там в лесу ты был так разъярен, что хотел убить меня сразу.

— Да.

— Теперь же решил подождать, не появится ли золото?

— Верно.

— И прибрать его к рукам.

— Тебе прибрать его к рукам не удастся.

— Окажи мне одну услугу. Когда оно прибудет наконец, проверь сперва, а золото ли это.

— Сперва?

— Или потом. Но непременно до того, как ты потащишь его через всю страну к нам в Мичиган.

— Об этом не тревожься.

— Да, и еще один вопрос. Что тебе вздумалось меня предупреждать? Почему ты передал мне предупреждение через владельца лавки?

— Ты мой друг. Мог же я что-то сделать для друга.

— Как трогательно. Тебя надо отблагодарить.

— Я не возражаю, детка.

Он погрузился в постель Киски и проспал всю ночь в ее дивных объятиях. Сном приятным, полным сновидений, и виделось ему, что он летает, парит над землей. Но летает, не раскинув руки в стороны, как крылья самолета, не проносится вперед стремительно, пронзая воздух, как супермен из приключенческого фильма, нет, он купался в воздухе, он плыл, небрежно развалившись в позе человека, читающего, лежа на диване. Часть полета он совершил над темной пучиной моря, но он не боялся, он знал, что не может упасть. Он был один в небе, но кто-то аплодировал ему, кто-то смотрел на него и аплодировал. Кто — он не видел.

Встав утром и отправившись узнать, как движется починка автомобиля, он так и не стряхнул с себя этот сон, да, по правде говоря, и не хотелось. В лавке, где Омар и Соломон вываливали из мешков стручки бамии в большие плетеные корзины с крышкой, он по-прежнему ощущал в себе легкость и мощь, пришедшие во время полета.

— Раздобыли мы тебе ремень, — сказал Омар. — Хоть не новый, но еще послужит.

— Ну, это здорово. Спасибо, Омар.

— Ты прямо сразу едешь?

— Да, пора уж возвращаться.

— Повидал ты эту старуху Берд?

— Да, видел ее, видел.

— Толк какой-нибудь из этого вышел? — Омар вытер о штаны ладони, припорошенные пухом бамии.

— Нет. Особого толку не вышло.

— Слушай, Кинг Уокер говорит, он придет сегодня утром и ремень этот приладит. А ведь, пожалуй, прежде чем пуститься в путь, тебе надо попросить хорошего механика осмотреть как следует твою машину. Того же Кинга.

— Да, я так и собирался.

— Завтраком тебя Киска накормила?

— Пыталась, но я рвался поскорей сюда, узнать, как дела с машиной.

— Может, выпьешь чашку кофе — у меня в подсобке полный кофейник.

— Нет, спасибо. Я лучше немного пройдусь, пока не придет Кинг Уокер.

Было всего полседьмого, но город бурлил, как в полдень. Жители Юга рано встают и принимаются за дела, чтобы успеть побольше, пока не жарко. Все уже позавтракали, женщины постирали белье и развешивали его на кустах, а через несколько дней, когда в соседнем городке откроется школа, дети в этот самый час уже будут спешить на урок, побегут по лугам, по проселкам. Сейчас они мотаются без дела, помогают немного по дому, дразнят кошек, бросают кусочки хлеба бродящим по улицам курам, а кое-кто уже затеял нескончаемые игры, уже становятся в кружок. Услыхав их пение, Молочник побрел к исполинскому кедру, вздымавшемуся над головами детей. Опять их звонкие голоса напомнили ему, как он был отщепенцем в детстве и не допускался к этим играм; он прислонился к кедру и стал глядеть на детей. Мальчик, стоявший посредине круга (посредине круга, кажется, всегда был мальчик), зажмурившись, кружился, раскинув руки и вытянув указательный палец. Он все кружился и кружился на месте, пока дети не закончили песню, громко вскрикнув под конец, и тогда он остановился, указывая пальцем на кого-то, но на кого — Молочнику не было видно. Тут все упали на колени и, к удивлению Молочника, затянули новую песню, ту самую песню, которую он слышал всю жизнь. Старинный блюз, его постоянно распевала Пилат: «О Сладкий мой, не покидай меня» только дети пели: «О Соломон, не покидай меня».

Он улыбнулся, вспомнив Пилат. Их разделяют сотни миль, а он по ней скучает, по ее дому, именно по тем людям, от которых так жаждал избавиться. Робкая, кривая, виноватая улыбка матери. Ее безнадежная беспомощность на кухне. Лучшие годы своей жизни, от двадцати до сорока, провела она, лишенная плотской любви, потом несколько дней близости с мужем, эпизод, благодаря которому родился Молочник, и опять, уж до конца, одиночество. Он не обратил внимания на ее слова, когда мать ему об этом рассказала, но сейчас ему представилось, что прожить все эти годы без плотских радостей для нее было нисколько не менее тяжко, чем для него, если бы он лишился их. Если бы кто-то мог его заставить жить таким образом, если бы кто-нибудь сказал ему: «Ты будешь жить среди женщин, ходить среди них, ты даже можешь испытывать к ним вожделение, но ты двадцать лет не будешь близок ни с одной из них», что бы он почувствовал? Что стал бы делать? Так и жил бы? Но допустим, он женат, и жена ему отказывает в течение целых пятнадцати лет. Мать вытерпела все это, и помогало ей жить лишь то, что она долго кормила грудью сына и изредка ездила на могилу отца. Интересно, какая она была бы, если бы муж любил ее?.

А отец? Сейчас это старик, поглощенный приобретательством, и люди для него — лишь средство приобретать еще и еще. Сын Мейкона Помера Первого, он благоговейно воздал дань жизни и смерти своего отца, полюбив то же, что любил отец: собственность, надежную, добрую собственность, жизнь, протекающую в изобилии и достатке. Он любил все это самозабвенно, ибо он самозабвенно любил отца. Владеть, приобретать, строить — в этом его жизнь, его будущее, его настоящее, в этом история — другой он не признает. Жизнь, искалеченная, исковерканная во имя наживы, — вот чем он платит за свою потерю — смерть отца.

Молочник смотрел на детей, и на душе у него становилось неспокойно. Ненавидеть сестер, родителей… какая дурь. И снова ему почудилось, что он грязный, как тогда, когда обворовал Пилат, и с такой легкостью смыл с себя эту грязь, и окончательно забыл о ней, ополоснув ванну. Но сейчас слой грязи, облепивший его кожу, был плотным, прочным, как сорочка новорожденного. Как он мог вломиться в этот дом, в единственный дом, где чувствуешь себя уютно, хотя в нем нет вещей, создающих уют? Нет старинных мягких кресел, нет диванных подушек, и вообще подушек нет. Там нельзя включить электричество, нельзя, открыв кран, пустить быструю и чистую струю воды. Там нет ни скатерти, ни салфеток. Там нет овальных блюд, нет разрисованных цветочками чашек, и в конфорке плиты не пляшет синий огненный кружок. Но там царит мир, жизнерадостность, там всегда поют, и он помнит, постоянно помнит этот дом.

Потом вспомнилась ему Агарь и как ужасно он порвал с ней. Неужели же нельзя было просто сесть с ней рядом и поговорить? Объяснить все честно. А он над ней издевался, когда она в последний раз пыталась его убить. И какие у нее запавшие глаза, о господи! Он ведь ее не боялся, не верил, что она способна его убить, не верил, что она действительно этого хочет. Смешно подумать, какие орудия убийства она выбирала, как простодушно, неразумно, даже неуверенно вела она себя во время покушений, — какой уж там страх. Разумеется, она случайно могла его поранить, но ведь и он мог просто не подпустить ее к себе, перехватить — так или эдак. Мог, но не хотел. Он наслаждался, упивался ее любовью, ее безумием, а больше всего — ее робкой, горькой жаждой мести. Эти покушения сделали его знаменитостью, «звездой» в пределах Донорского пункта; они оповестили всех живущих там, что он кобель, каких свет не видел, он может свести женщину с ума, уничтожить, сломать ее, и не потому, что ее ненавидит, и не потому, что совершил по отношению к ней какой-то непростительный поступок, а просто потому, что раньше он с ней спал и она обезумела, лишившись этого блага. Даже в последний раз он выжал из нее свою долю наслаждения. Знал, что она непременно придет и совершит очередную жалкую попытку убить его, и воспользовался этим, противопоставив свою волю ее воле — бросив ультиматум всему сущему. «Умри, Агарь, умри». «Или умрет эта сучка, или я умру». Она стояла как марионетка, которую подвесил кукольник, а он ушел, увлеченный новой причудой.

Дети снова стали в круг. Молочник потер затылок. Внезапно на него навалилась усталость, хотя утро еще только началось. Он оттолкнулся от кедра и присел на корточки.

В этом городе всех называют Соломонами, устало подумал он. Лавка Соломона, Лютер Соломон (не родственник), Соломонов утес, а теперь еще и дети вместо «сладкий мой» поют «Соломон, не покидай меня». Даже название этого города звучит похоже на Соломон — Шалимар, а мистер Соломон и прочие произносят его «Шалимон».

Внезапно его, как огнем обожгло: Джей, Соломона единственный сын? Уж не Джейк ли это — единственный сын Соломона? Джейк. Он, затаив дыхание, жадно вслушивался в пение детей. Это же один из тех, кого он ищет. Человек по имени Джейк, который жил в Шалимаре, так же как жена его, по имени Пой.

Он вытянул шею и ждал, когда дети снова начнут песню. «Хей буба йейл, хей буба тамби» звучит бессмысленно, там смысла действительно нет. Но вот другая строчка: «Черная женщина на землю повалилась», — здесь все ясно. Дальше опять какая-то тарабарщина, а потом: «Как она рыдала и о землю билась». А теперь стоящий в центре круга мальчик завертелся вихрем, чтобы не отстать от нового, стремительного ритма песни: «Соломон и Рена, Белали, Шалут…»

Снова Соломон и… Рена? Может быть, Рина? Почему это имя ему так знакомо? Соломон и Рина. Охота. Лес. Соломонов утес и ущелье Рины, они шли туда или проходили мимо этих мест в ту ночь, когда охотились за рысью. Возле ущелья ему послышалось, будто плачет женщина, и Кальвин сказал, что звук этот доносится из ущелья Рины, что это просто эхо, но люди говорят, будто там плачет женщина по имени Рина. Плач слышен, когда ветер дует с определенной стороны.

Да, но что значит все остальное: Белали… Шалут… Йаруба? Если Соломон и Рина — имена людей, то, может, это тоже имена? Песенка заканчивалась еще одной осмысленной строкой: «Двадцать один мальчик, а последний Джейк!» И когда хор выкрикивал: «Джейк!» (он же, конечно, «Соломона единственный сын»), мальчик, который кружился в центре, останавливался. Тут Молочник понял, что, если в этот миг палец мальчика ни на кого не указывает, попадает в пустое место, все начинается сначала. Но если палец упирается прямо в кого-то из детей, все бросаются на колени и затягивают песню, которую пела Пилат.

Он вытащил бумажник, вынул из него корешок, оставшийся от билета на самолет, но карандаша у него не было, авторучка лежала в кармане костюма. Что ж, придется просто слушать и запоминать. Он сосредоточенно зажмурился, а тем временем дети, неутомимые в своем стремлении повторять ритмичную песенку и игру, захватывающую их своим ритмом, снова и снова становились в круг. И Молочник запомнил всю песню.

Молочник чуть не вскрикнул, когда услышал строчку «В дом краснокожих Хедди взяла дитя». Хедди — бабушка Сьюзен Берд со стороны отца, и, значит, Пой — дочь Хедди. А слова «дом краснокожих», вероятно, говорят о том, что Берды — индейцы. Ну конечно! Пой была ведь индианка или с примесью индейской крови, и звали ее Пой Берд, то есть Пой Птица. И даже нет — Поющая Птица! Вот какое имя она, наверно, получила при рождении — Поющая Птица. А ее брат, Воррен Берд, должно быть носил имя Птица Ворон, а скорее, просто Ворон. Они смешали свои индейские имена с именами, которые звучали на американский лад. Итак, набралось уже четыре человека, имена которых упоминались в песенке: Соломон, Джейк, Рина и Хедди, да к этому еще можно прибавить косвенный намек на индейское происхождение Хедди. А если так, то Джейк и Пой и в самом деле оба родом из Шалимара, как утверждала Цирцея. Все сходится, ошибки быть не может. Песня, которую распевают местные ребятишки, — это история его семьи! Он посмеивался, что-то бормотал себе под нос и ломал голову, как свести концы с концами.

Соломон — отец Джейка. Так это Джейк взлетел в небо до самых вершин? Оставил он дитя у белых в доме? Нет, не то. Ведь есть же строчка «Соломон, не покидай меня», значит, Соломон-то и ушел, именно он улетел — по всей вероятности, умер или убежал, — не Джейк, а Соломон. Может быть, это дитя или сам Джейк умоляет его остаться. Но кто эта «черная женщина», которая «на землю повалилась»? Почему она «рыдала и о землю билась»? Судя по этим словам, она была вне себя от горя. Горевала ли она о том, что кто-то сперва оставил ее дитя у белых в доме, а потом его взяли в дом краснокожих? Рина? Уж не Рина ли та черная женщина, что до сих пор плачет в ущелье? Может быть, Рина — дочь Соломона? Может, она родила внебрачного ребенка, и тогда отец ее… Нет. Она плачет о Соломоне, а не о ребенке. «Соломон, не покидай меня». Он, вероятно, был ее возлюбленным.

Мысли путались, но он ощущал радостное возбуждение ребенка, стоящего перед грудой коробок с подарками, наваленной под рождественской елкой. Где-то в этой груде есть подарок, приготовленный для него.

И все же еще много, множество пробелов. Сьюзен Берд, мелькнула мысль, — наверное, она знает больше, чем ему рассказала. К тому же надо ведь забрать часы.

Он помчался к лавке Соломона и увидел себя на бегу в зеркальном стекле витрины. Улыбка до ушей. Глаза сияют. Он ни разу в жизни не был так возбужден и счастлив.