Звероиды и Стрибог
Рассказ

Войдя, он остолбенел. В прихожей ему улыбалась Алла. Она была в вольной рубашке из мягкой ткани со вздетыми рукавами, а грудь и живот её были совершенно… телесного цвета. «Шортики» представляли собой две занавесочки-треуголки – одна сзади, другая спереди – всё остальное пространство было опять же телесного цвета. Вплоть до щиколоток, ниже которых были носочки. Она была с пылесосом в руках, тех руках, которые были просунуты в рукава. Прибирала его квартиру.

Ищут душу, а она на виду, в глазах. В её синих она тихая, чистая, русская. А сейчас озорная.

– Ты почему без?… – он не знал, без чего. Лучше бы спросил, почему она здесь. – Ты бы опустила подол. – Где он увидел подол?

– Почему я «без», так это от собственной красоты. Я здесь одна прибираюсь и любуюсь в зеркалах. А тебе нравится смотреть на мои красивые ноги? Я себе очень нравлюсь. Коль прихватил меня – и ты любуйся.

– Что, правда, то правда. Я тебя знаю, а снаружи как следует и не видел. Всё в спешке, всё на бегу. Брось пылесос, потанцуй, я хочу тебя видеть!

– Хо-хо-о… – И она стала импровизировать немой танец, отступая перед ним вглубь второй прихожей и ещё глубже – в гостиную. Немой танец – это танец без музыки, но когда вместо музыки звучит муза тела самого танцующего человека. Алла изгибалась. Она семенила ногами. Она поворачивалась на носочках. Она поводила всеми частями тела, как бы останавливая их на мгновение, чтобы дать рассмотреть их животрепещущую красоту, она подавалась к нему вперёд и вновь отступала, заманивая в некие дебри. Потом она стала решительно наступать на него, а он, не понимая замысла её танца, стал пятиться от её натиска. Она довела его до шкафа. И остановилась в позе гимнастки.

– Ну, как, Люб? Скажи! – Каждая струнка её фигуры просила о том же.

– Сама знаешь. У меня к тебе чувства на грани любви. У меня перед тобой страх, я боюсь любовницу шефа, боюсь ошалеть… Ну, ты красивая. Ну, лихо танцуешь. У тебя и русское, и цыганское… Стоп, стоп! Больше ни пяди. Отступи!.. – он повертел перед её носом пальчиком.

– Хо-хо-о!.. Любан! Спасибо. Переодевайся при мне. Я люблю смотреть, как Женя переодевается. Я люблю его. Отдана ему родной мамочкой. Но если бы можно иметь двух мужей, я бы тебя просила… Я и тебя люблю.

Лучась любовью, она смотрела на него, склонив шейку набок. Он переодевался, не спуская с неё испытующих, а вместе с этим, и жадных глаз.

– Странно. Мне не кажется ложь, или ты так хитра? – говорил он Алле.

– Люб, друзей не обманывают. Я сказала тебе, буду другом, и этому не изменю. Женя знает, я ему рассказала. И знаешь, как он поступил? Он отдал меня…

– То есть?

– Отдал тебе. Перебеситься. Так он сказал: «Ты перебесишься, а Любан из тебя сделает человека». А я подумала, что мы с тобой натитанимся… Только Аллочке не говори, будет скандал. Это между нами.

– Во, попал! Вы все здесь тронутые, и я с вами тронусь. Ты думаешь, я поверю? Если бы шеф так сказал, он бы вытурил тебя из дому, или, в крайнем случае, зная меня, снабдил тебя документиком. Письменным! Вот так! – Он переоделся, взял в руку свой компьютер и хотел идти, но теперь не знал, зачем и в какую сторону.

– Представь себе. Свеженький мандатик. Он так и сказал: «Любан к тебе не притронется пальцем. Возьми удостоверение!» Вот оно. Сегодняшним числом. Он сказал: «У Любана наполовину кровь, а наполовину навозный продукт целомудрия». Хо-хоо… На, читай! Продукт… – она подала ему «корочку» читательского билета или служебного пропуска. Он открыл и увидел фотографию этой самой красавицы, рассматривающей его синим щуром из-под домашней печати шефа. Лаконичный текст был таков: «Удостоверение. Дубинину Любану. Для дисквалификации сомнений». Роспись шефа, печать шефа, сегодняшнее число.

– А что это такое – дисквалификация сомнений? – спросил он, хотя прекрасно всё понял.

– Ну, Люб, мне ли тебе объяснять. Я и то понимаю. Дисквалификация – это лишение квалификации. Если у тебя есть сомнение, ты лиши его квалификации и его не будет… Я правильно понимаю? Хо-хоо… Так что, Любан, начинай из меня человека делать, но имей в виду, что все твои слова будут известны шефу.

– Каким образом?

– Я должна буду перед ним отчитаться. Это была его оговорка…

А сам уже, лицемер, владел её талией. А та, поэзия, обвивалась лозочкой вокруг его рук.

– Или шеф думает, что человека делают сексуально? Неразборчивым сексом?

Алла гладила грудь Любана и говорила:

– Но сначала, как другу, я покажу наконец, нечто что сводит с ума меня, шефа и его дочь, Аллочку.

Алла подвела его к шкафам биллиардного зала. Дверцы купейные, покрытые зеркалами. Алла двинула первую дверцу. Обнаружились соты-ящички, просто ящики и гарнитур медпрепаратов. Обращали внимание большие коробки. Много коробок.

– Вот этот! Чёрный… – Он потянул его сам, ящик был самый большой. Он был тяжёлый. Здесь рядками в строгом складском порядке хранились мешочки, подписанные на латыни. Они были сложены мешок на мешке, как на мельнице, или как заграждение от пуль и осколков снарядов на боевых позициях…

– Что это? – спросил он, почуявши тайну.

– Это наркотики, – грустно сказала Алла.

– Не понял?! – кажется, он воскликнул.

– Это наркотики из тайника моего отца, – пояснила Алла. Он уже понял. Густая бледность покрыла его лицо. Он всегда бледнел, когда испытывал потрясения. Он ожидал, что когда-нибудь он обалдеет по-настоящему. Минута настала. Он обалдел по-настоящему. Он попятился от купе. Достигнув задом бильярдного стола, он оперся на него и тупо смотрел на Аллу. Та между тем не медлила. Она сноровисто откупорила какой-то пузырек и сунула его под нос Любану. Острый запах нашатыря пронзил голову. Алла деловито убрала нашатырный спирт на место. Она говорила:

– Не пугайся, мой Любан! Это моё наследство от папы. И это ещё не всё. Только не падай в обморок, осмотри всё спокойно. Как ты не знал? Ты уже столько живёшь в своей квартире, нами тебе подаренной…

Нашатырь способствовал четкому осознанию открытия. Злодеи! Сволочи! Ну, змея! Они его подвели под тюрьму! Квартира на нём, номера статей обеспечены: хранение, распространение, сбыт, торговля. Это не жалкие порошки в карманах мелких торговцев! И то, там сколько шума и страха. Вот он, шеф! Змей так змей! Ну, ловкач. Он решил поставить его на колени. Или «сиди», или бери Аллочку замуж!

– Но Алла! Как вы могли? Ты же обещала быть моим другом… Ну и змея! А! – Он её ненавидел.

– Хороший ты мой! Люб! Не спеши меня убивать. Осмотри шкафы, ты должен был сделать это сразу. Ты ещё не то увидишь… – лопотала его синеглазая синим же голосом.

– Не шарил. Не моё, не совал носа. Но чувствовал запах ружейного масла. Сегодня хотел посмотреть. И видишь, как. Сама мне всё показала. Да что там «показала», он уже сам раздвигал, выдвигал, открывал. В ящиках, в новеньких кобурах боевые и газовые пистолеты разных систем. Патроны к ним в пачках. Масленки с маслом и щёлочью. Ружприборы. Даже аккуратная ветошь для чистки. Но это цветочки. В отсеках других шкафов, в чехлах были аккуратно сложены, как дрова, автоматы Калашникова и УЗИ, а также ручные противотанковые гранатометы. Патроны к ним и гранаты составлены в цинковых и деревянных ящиках.

Он рванулся к другим шкафам и начал выдёргивать выдвижные ящики. Там были ручные гранаты, мины, запалы, пульты дистанционного управления, тротиловые шашки, пластиды…

Мама родная – арсенал! Тут они его повязали. Он преступник! Весь преступный ассортимент – оружие и наркотики – у него в квартире. И не заявишь. Убьют. Вывод – влачи волю шефа… И эта с ним. Шефа любовница. И его тоже… Почему у него не лопнуло сердце!

– Это не то, за что Женя сидел. Это оружие моего отца. Тоже моё наследство, я несу ответственность за отца. Ты не при чём. Я тебе напишу расписку, что оружие и наркотики – это моё. Не беспокойся! Женя планирует избавиться.

– Давно бы избавились. Если вы хотите избавиться, то следует один раз. – Он уже поверил этой чудной секретарше. – Я бы завтра управился…

– Шеф будет рад. Тебе по силам. Освободи нас…

– Напиши мне приказ! Ты это в силах.

Через минуту Алла подала бумагу. Он прочёл: «Совершенно секретно. Только для ШЕФа. Распоряжение секретаря. Повелеваю Дубинину Любану утопить арсенал и наркотики завтра же! Для обеспечения мероприятия будут выписаны нужные пропуска и фургон. Алла!»

– Хаа! Ну, театр! – он сунул «распоряжение» в лузу, а сам сел за столик. Он кому-то звонил. Он звонил братьям, чтобы завтра утром прибыли к нему на грузовике.

– Вот так-то, Алла!.. Я сам буду руководить. Машина братьев для сопровождения сантехнического фургона. В степи перегрузим… Всё показала или ещё что есть?

– Ещё два ящика… – Она раскрыла дверцы ещё одного шкафа. Там были красивые деревянные шкатулы-сейфики без замков, для ручного пользования. Алла быстро раскрыла некоторые и отступила. Рука её потянулась к нашатырной склянке. Она ожидала очередного побледнения своего кумира. Она знала его негативное отношение к сомнительным деньгам. Но кумир не побледнел, он расхохотался.

– И сколько тут? – спросил он. – Это и есть ваш миллиард?

– Ну, Любан! Это наши карманные деньги. Здесь нет даже двух миллионов. Видишь, один сейф початый. Мы берём, когда надо. И ты бери, сколько надо… Или мы их тоже в сантехнику?…

– Ха-а! Ну, ты щедра! Это оставим в моей квартире. Я вам буду выдавать теперь на мороженое, ну, в кино…

– Любан, гениально! У нас хватает без этого. Это мои деньги. Я имею право их разбазарить. Только одного не могу – сдать их государству. Сразу ведь украдут, правда?… – мыслила Алла так же, как поступала – разумно. Точно так же мыслил и он.

– Это уж точно. Такое время у нас. Честный поступок не совершишь, – согласился он с Аллой.

– Люб, теперь ты мне веришь? – она улыбалась и нежила его синими, чистыми, русскими…

– Я от тебя никак не ожидал подлости, извини, пожалуйста, за «змею»!.. – сказал он.

– Ты не ответил. Ты меня возненавидел? – допытывалась, для него новая, Алла.

– А я у зеркал хочу. Жене всё некогда. А я хочу, чтоб смотрели на моё тело в тройном изображении: моём, своём и зеркальном… – Она подвела его к створчатому трюмо. Она тотчас их выставила в «моём, своём и зеркальном изображении» и радостно улыбнулась Любану, позволяя радоваться и ему. Зеркало своими тремя полотнами смотрело на них, а они уставились очи в очи. Опять он видел там русскую тихую чистоту. Неведомо, что читала она в очах его. Но как бы вдруг стало ей не до чтения. Едва живое растение природы дубового совершенства соприкоснулось с живым первоисточником счастья, глаза её закатились, скрыв набежавшую вдруг дурноту, не схожую с синью. Так бывает, порой, у кошек, коих жестокие умники опускают в темные погреба и подполья ловить якобы крыс и мышей и держат там долгое время. Вылезет потом бедное животное, а у него на бывших ясных и острых глазах мутная пелена. Столь же долго пелена не проходит. Подивился Любан своему наблюдению и стал присматривать далее. Хотя всё условно. Как присматривать, если у него самого… Оперлась девушка в тумбу трюмо, да и забыла про зеркала, не с её глазами смотреться. Зато он всё видел. В тройном зеркальном и плюс своём виртуальном изображении… Он сообщил ей как верный сообщник:

– Картина чудовищно эротичная! Голова моя кружится, я в безсознании… – Они сразили друг друга цинизмом неукротимых желаний.

Зрелищный эрос всегда потрясающ, и само потрясение тоже зрелищно. Но в то же время дубовое совершенство безо всякого головокружения совместно с дружественным безупречным первоисточником счастья натужно старались добыть как можно больше этого счастья… Что мешает всегда, так это торопливость любви к своему окончанию. Память всегда недовольна и изыскивает способы преодоления торопливости. Любо, жаждущее деяния, дождавшись его, зачем-то стремится его обмануть коварно недостаточной нормой… Зачем? Не затем ли, что не будь этой «нормы», люди только тем бы и «занимались», забыв о хлебе насущном.

Она упоительно шевелилась. Его руки находили то, что искали, её руки ласкали то, что хотели.

– Я тебе расскажу. Тебе полезны такие истории. Ты мой мыслящий друг. Ну вот… Мы были в чеченском плену. Мой отец якобы сопровождал ценный груз из Чечни. Всё Чечня, всё туда и оттуда. Груз шёл в Сибирь. От Басаева или Салманова. Думаю, для сохрана. По пути он пропал. Отец сообщил о пропаже. Ему было приказано явиться в Чечню вместе с семьей. Он заявился с нами. Ему поверили или сделали вид, что поверили. Но отпустили. Тут же нас схватили другие чеченцы и стали требовать выкуп. Женя сказал, что отец рисковал нами и расплатился за риск собой и женой. Подробности и Женя не знает… Но мы знаем, что груз пропал, но его ищут. Это свидетельства версии.

Три месяца нас держали на цепях в подвале. Свет в фонаре, когда к нам приходили. Уходя, уносили фонарь со светом. Над нами издевались звери. Требовали выкупа. Мой отец был не беден, но звери об этом не знали. Его били, но он терпел пытки. Маму насиловали на наших глазах. Всегда по очереди или сразу втроём. Папа отомстил бы им непременно, но они с мамой погибли в день освобождения. Отец сказал зверям: «Тронете дочку, не получите ни рубля. Мы покончим самоубийством». Меня не тронули. А маму каждый день. Даже цепь с ноги не снимали. Мама кусала их, а они смеялись и делали… Трое одну. Каждый день. Бедный папа! Как у него не лопнуло сердце. Говорят, даже у мужчин-приматов лопается сердце, когда они видят через решётку совокупление его самки с другим самцом. А здесь не через решётку, они задевали папу телами… Я зажмуривала глаза. При фонаре было плохо видно, но всё равно, я всё видела. Наконец звероиды принесли «сотовый» и с отца сняли наручники. Он позвонил другу. Тот принял условие и место освобождения. Ему назвали Кизляр. Другом был шеф. Нас привезли к нему, и он отдал им деньги. Мы уехали, но недалеко. Мы на радостях были в одной машине. Нас сбил стороживший самосвал. В живых остались шеф и я. Папа успел назвать шефу место тайника. Мама успела попросить шефа взять меня в жены. Шеф к тому времени был вдовцом. Он поклялся. Меня не успели спросить, папа и мама в мучениях умерли. Шеф был тоже небедным. Он подружился с отцом в тюрьме…

Моё имя не Алла, а Таня. Алла для Аллочки, шеф придумал для привыкания. Женя меня обожает. Скоро мы женимся. Он не знает мою болезнь. Я скрываю. Это синдром. Дикий сидром. Говорю тебе первому. Как другу. Мои слова никто не услышит, если их не повторишь ты сам. Мне надо сказать, чтобы освободиться. Поможет, не знаю. Перед моими глазами повторяются сцены надругательства звероидов над мамой. Долгое время я содрогалась при возникновении этих сцен. А потом я стала привыкать к этим сценам и старалась сама вызвать их в памяти. Ужас в том, что я стала испытывать желание самой испробовать групповое насилие звероидов… Мне хочется долго и много… Женя, не зная, точно назвал: я бешусь, это болезнь… Порой мне кажется, мама кусала их от болезненного нежеланного сладострастия. Почему бы тогда им смеяться? Они чувствовали это и наслаждались этим…

Алла, ставшая Таней, умолкла, а через мгновение она зарыдала. Слёзы крупно текли по её щекам. Это была жуткая исповедь. Любан при всём своём романтическом воображении никогда бы не смог подумать, какие страдания перенесла эта цветущая девушка. Он был потрясен. Её надо лечить.

Мало-помалу девушка успокоилась. Видимо, и душа её, сосредоточенная в синих глазах, нашла частичное очищение в тех горько-солёных слезах. В ней очнулся синдром, и он, синдром, будто бы тоже озверел. На глаза наплыла мутная пелена, и они закатились. Она металась, словно желала разорвать в клочья свой безукоризненный первоисточник. Словно свидетельствуя о намерении наказать звероидов, чудовищное отродье наполнилось соком дуба, а природа девушки судорожно покорилась его гнусной власти… Он любил её в ту минуту так глубоко, что понял болезненное состояние её тела. Он врачевал её.

– Не спеши, моя милая, не дёргайся, здесь нет зверей, у тебя есть время, владей непрерывностью со здоровым вкусом… Ты поняла меня? – Она опасно целовала его губы. После таких поцелуев сказка обычно кончается. Но он обязал свою волю выдержать марафон. Он лечит её, как друга. Он лечит её, как свою любовницу. Шеф надеется, что он вылечит. Вылечить человека, по шефу, значит, сделать его человеком.

– Поняла…

Не сразу он догадался, к чему она сказала. Она отвечала на его глупый вопрос. Задав себе цель, он прибег к своим средствам. Средства заключались в том, что он умел заставлять свою чувственность отключаться от любодеяния. Он стал размышлять обо всём на свете, сублимируясь в абстракции. Вначале он усмехнулся: впервые свою способность он применял по медицинскому назначению…

… Она ему сразу не стала чужой. С первого взгляда в приёмной, когда он пришёл за работой, он нахально подумал: «Вот бы какую!» Потом он называл её породистой теличкой и классной девочкой. Потом шеф всё время старался подсунуть ему свою любовницу. Однажды, тоже с подставы шефа, было безумие на дорогой шубе. Оказывается, безумие было у этой девушки, а он обезумел от неё. Опять подтвердилась русская мудрость. Он поэтизировал её тихой, чистой, русской красавицей. Она оказалась тихим омутом, перенаселенным чертями. В омуте оказалась болезнь. Приобретенное бешенство плоти. На глазах мужа и дочери, втроём, по очереди или одновременно. Звери. Звери лесные и горные. Звероиды. Даже цепь не снимали с ноги. Звероидный мазохизм. Бандитский мазохизм. Мать кусала их от насильственного сладострастия. Иначе, по Тане, почему бы они смеялись? Подонки. На глазах у мужа и дочери. Даже приматы-самцы не выдерживают испытание, их сердце поражает инфаркт. Они чувствовали её сладострастие. Неужели бывает? Надо спросить у врачей. Отец обязательно отомстил бы. Наверное, месть на совести шефа. Он взял у того арсенал, а у его жены он взял дочь. Он обязан отомстить. О-хо-хо! Кому мстить в нашей России? Звероидов становится всё больше и больше. Шеф не пойдёт. Месть исключается. Звероидам смерть бы звероидов. Но и он не будет помогать шефу в его отмщении. Он будет врачевать Таню… Какое-то созвучие происходило меж ними; силясь в догадке, он не улавливал его.

Таня периодически вздрагивала, вскрикивала, взвизгивала, глухо мычала. Это нормально. Обычно мычат на здоровье…

– Не спеши! У тебя не отнимают. Тебя не гонят. Это любовь. В любви разумное наслаждение. Открой глаза. Смотри на меня. Не стыдись. Всё пройдет. Я тебя излечу. Поняла?

– Поняла… – Она открыла глаза и вновь их закрыла. В глазах были жадные мутные черти. Хитрый шеф додумался до болезни, а сам излечить не мог. Кишка тонка. Послал к нему… Значит, сильно надо любить, чтобы любовь свою подставить оздоровляющему гувернёру. Он оздоровит его Таню. За одни синие глазки. Таких синих нет ни у кого, только у мультиков, и у неё… Да, глаза! Что же глаза? Глаза – душа или её обитель? Не однозначно. Глаза в глаза – любодеяние на небесах; зажмуркой могут неумелые неофиты. Он обязательно научит свою невесту любить его с открытыми глазами. Душа может смотреть зверем, бесом. Но это видимость. В душе не бывает бесов. Бесов нет. В душе гнездятся нечистые духи. Это-то и выглядывает мутно и злобно. Мутная злоба – фотография звероидов. Насадив в души людей злых нечистых духов, додумались изгонять из них бесов. И много веков преуспевали… Изгоняя бесов, калечили душу и убивали тело. Бесы есть злобные духи, бесами стали люди-звероиды, народные образы стали монстрами жизни. В Таню проникли те самые духи. Они осквернили Танину душу. Этих духов надо изгнать силой добра? Вряд ли можно. Но у него нет иного. Слава Дубине! Дед мой могучий! Помоги мне справиться с нечистью в Танином теле! Дай мне силы справиться с ними!..

– Хорошо, хорошо, вот так, спокойнее, мёд едят малыми дозами, всё пройдет, но надо однажды пресытиться до одурения и всё войдет в норму… – говорил он с уверенностью, словно он был психотерапевтом или сексопатологом. И поглаживал её волосы и другие места…

– С первого раза не очунеешь, устроим ещё сеансик, двух-трёх сеансов будет тебе за глаза, моя девочка. Клин клиньями выбивают, выбьем и твой. Очунеешь да очунеешь… Ну вот, молодчина, бесись, бесись… Терпи, терпи, терпи…

Сколько же она будет?!. Себе во вред он терпел. Он терпел ей на пользу.

– Я отдохну…

Наконец-то! Он повернул планету Земля вокруг оси и попросил: – Взлет!.. И глаза!

Она поняла. Она всё понимает. Самые понятливые женщины – секретари. Она вскинула крылья к самому солнцу, а он, напротив, не мешкал с проходом в нижнюю мантию…

– Глаза, глаза! Смотри мне в глаза! – а сам врубился буром во внутреннее ядро земли, и, видимо, пробурил его, как яйцо, потому что природа планеты закричала дурным голосом. Но он не сомневался в своей люботе, он сделал, как любит природа. Он знал, и пусть теперь знает и каждый, что и дурной голос природы может быть вестником здравого смысла. Жаль, что он, немного разбираясь в душах, не разбирался в природных катаклизмах. По всей вероятности, это был какой-то каскад толчков земных недр, разрядов или одно непрерывное землетрясение. Природа хотела долго и много, она получила всё, что хотела и проявилась так, как хотела.

– Глаза! Я кому говорю! Глаза! Ну, вот, наконец-то. Глаза просияли… Вся дурь на сегодня повыскочила, это точно. Сейчас тебе будет легко и многорадостно.

Таня станет ему предана теперь в той самой мере, в какой люди начинают состоять из одной только преданности. Все женщины, которые были с ним когда-либо в горячке, преданы ему и поныне, не во плоти, так в памяти. Таня верила ему, и она теперь знала, что он обладает врачующей силой.

Таня ждала его, как наркоманка. Она его дождалась. Она даже не спросила, утопил ли он арсенал в море или в океане. Она ему верила. Вернулся, значит, порядок. Ею обуревали страсти, характерные для синдрома. Она, по воле обстоятельств, приобрела комплекс нимфомании. Но этот комплекс имел локальный характер. Она терзала одного любовника. Затворнический образ жизни и установки шефа не позволяли ей развернуться. По этой причине нельзя, например, было пасть на охрану. Возможно, здесь были нравственные соображения. Как бы то ни было, она отличалась от других нимфоманок. Другие женщины, страдая бешенством отпущенной страсти, находят всё новых партнёров и вместе с ними находят всё новые разочарования. Никто из партнёров не выдерживает их сексуального марафона.

А Любан имел теперь счастье познать свои эротические границы. Ему хватило ума сообразить, почему шеф доверил свою любовницу доверенному гувернёру. Шеф был рад скрыться от своей наперсницы в любую командировку, лишь бы отдохнуть и восстановить силы. Но Любая пошёл дальше. Будучи человеком сильным, не страшившимся истощений, он, проникшись пониманием беды, пережитой девушкой, сделал вывод, что болезнь Тани не что иное, как эротическая психогения, возникшая в виде реакции на садомазохизм звероидов, пережитую ею в чеченском плену. Её сексуальный невроз выражен, думал он, в специфическом реактивном состоянии приобретенной половой несдержанности. Может быть, и шеф пришел к тем же выводам: она распалялась больше всего не от недостатка удовлетворения, а от скорого утомления Жени. Её это разочаровывало… Он уступал Любану, поэтому он не мог поступить так, как решил поступить Любан. Не уклоняться, а самому изнурить её и вызвать у самой больной истощённое отвращение к интенсивному эросу, а потом научить её нормальному любодеянию. То есть, он как бы решил доказать всем и себе, что можно одержать победу при наличии наследственных данных, доставшихся ему от первопредка Дубини. Таким образом, он не только поставил диагноз, но и приступил к врачеванию, призывая на помощь себе и народный принцип вышибания клина клином. Она и с ним проявила капризность. Но её привычное ожидание слабости наскочило на дуб. Как помощь себе, он использовал представления древних о душе-ветре. Душа их прослеживает связь с понятиями дуть, ветер, дуновение, дыхание, дух. Ветрам приписывается живительная сила души. Обладающим, кроме всего, большой энергетикой. Способным изменять свои направления и напряжения… И в резерве у ветра были многие варианты: верховой и порывистый, лобовой и встречный, ровный или кривой и много других, не считая главных сил резерва – бури и урагана… И ещё потому, что от ветреной девки ветролом остается. И ещё потому, что на ветру хорошо ловятся блохи, на ветру они смирные. И ещё потому, что ветер шапку сбивает, шубу снимает, а что остается – само отлетает-слетает, а дурь – вылетает.

Схватка нездоровой стихии и уравновешенной мощи с возвращением Любана немедленно возобновилась. И начался ветерок исподволь, шаткий и низовой, но с тёплой стороны. Уже этого ветерка хватило на то, чтобы от эротической психогении валил пар, и она обливалась потом. Тогда ветер стал прохлаждающим, голомянистым. Он остужал нахрапистый марафон и рыхлил зыбь покачнем-колышнем и мог успокаивать панику. Но как только ехидна голода поднимала голову, крутой порыв сшибал не только шапку, но и вытрясал надежды. Укрощение строптивости завершалось валким нагоном, и тогда потрясение было великое. Продольные струи вынизывали всё нутро, которое отчаянно навязывало ветру свою сексуальную волю.

Ветер-ветер, Стрибог! Ты родился из дыхания бога Рода. Не посрами своих сыновей и внуков: Посвиста, Подагу, Погоду, Сиверко, Полуденника, Полуночника, Суходушного. Они леса сушили, крошили тёмные леса, бороздили зелёные травы, быстрые реки. Иссуши, искруши, выбеси, мою синеглазую Танечку!..

И это был не какой-то там sex без оргазма, виртуальный или попыхной трах, тантрический или сантрический, свингерский или со сфистингом и не какие-то другие экзотические виды эротики, нет – это было самое обыкновенное физическое любо, неукротимое и нерукотворное, люботворное, то есть творимое органом сердца. Но оно было лечебным…

Ветер ветром, а время было. Он добился больших достижений в сфере попутных мыслей, как правило, игровых, смешных, ироничных. В данное время его забавляла мысль о назначении люболечения. Он долго осмысливал то обстоятельство, что это единственное в своём роде лечение, не описанное в научной литературе при наличии армий мастеров сексуальных «занятий». Так и доведётся однажды узнать, что он – «отец» нового направления в медицине.

Ему хотелось сразу дать верную дефиницию. Сколько он не перебирал, лучше сказанного не получалось и он окончательно остановился на определении «люболечение». Люболечение – это название может стать вполне уместным, оно возвеличит полузабытое прекрасное русское слово «любо». Любо, соединённое с терапией, сначала коробит, но, не беда, привыкнут, а когда привыкнут, будут восхищаться изяществом неологизма и уровнем тождества, казалось бы, в несовмещаемых категориях. Он стал побаиваться лишь одного. Как бы любители плагиата не присвоили его метод и название метода, что нередко случается в наше время, когда там и сям употребляются образы без оглядки на авторов всех веков и без их ведома, и без ссылок на них.

Углубляя и расширяя популярность своего метода люболечения в медицине в процессе ветрогона, он уточнил его суть. Она состояла, по его мнению, в сочетании проникновения к земному ядру в течение относительно длинного времени, с использованием самых элементарных достижений рациональной психотерапии, опирающейся на внушение добрым словом.

Отданная перебеситься, Таня успешно проходила первые сеансы люболечения. С понятием «перебеситься», являющимся исконно народным, но своевременно употреблённым шефом в нужный период, связана сама идея люболечения.

Такова цепь нового метода терапии. Кому сразу становится ясен сей метод, кому, как всегда, всё ясно, он бы не советовал торопиться с выводами. Финал нового направления до конца не разработан самим автором люболечения и ему самому ещё предстоит узнать результаты в конце лечения, или даже позднее. Но он готов поручиться, что метод абсолютно безвреден. И что лечение опирается, если буквально, не на бешеных звероидов, не на мести к ним, а на резервах добра и любви. Люболечение патологических больных не проводилось, почему он и не предлагает никаких рекомендаций… А то начнут исследовать эксперимент всякие доморощенные…

– О, Любан! Ты меня истерзал, я измучена! Ты бы не мог поменьше?…

Что значит «поменьше» в люболечении? Понятие неопределённое.

Связались с Любаном, терпите, как терпит он своё обязательство себе во вред. Чтобы было о чём перед шефом отчитаться, согласно его оговоркам…

Он умрёт вместе с ней, но сделает из неё человека, верной морали и мерам. Потому что такие, как Любан, – редкость, родовая кровь целомудрия, а навозный продукт в голове шефа. На каждом шагу они не встречаются и могут не встретиться за всю жизнь. Он резерв природы, которым воспользовался хитроумный шеф.

Он снова чувствовал некое созвучие между ветром и Таней и снова силился догадаться – слова ему не давались, а он был уверен, что дело в каких-то нужных словах… Может быть, в словах была оценка его люболечения? Видимо, он нуждался в ней, чтобы его самого не зачислили в стаю звероидов. Кроме прапращура Дубини и Стрибога, у него защитников нет.

– Люб, я устала…

– Смотри на меня!.. Ещё немного. Извини, ещё чуть-чуть… Потерпи…

– Хорошо, хорошо, я терплю…

– Поменьше ты будешь с шефом. Ещё потерпи, моя милая…

– Я потерплю. С титаном терпеть так хорошо…

Таня излечима, она не алкашка и не наркоманка. Пусть пока чувствует вкус ветра в разносе, сладость износа… Но он хотел бы успокоить последователей люболечения, разных маноменов и мановуменш. Виагра здесь не поможет. И женский «неограниченный» люборесурс всего лишь фэнтези. Научившись предвосхищать женское торжество, он улучил момент и силой бури вдунул в природу всю свою душу, и другая душа болезненно содрогнулась, и болезнь отступила. И тогда Любан освободил природу от бремени силы ветра. Настала тихая тёплая погода, предвещающая норму, меру и нравственность. Забываясь в минутной прострации, он увидел синее небо в глазах бывшей нимфоманки. Рыдая всухую, она благодарно простерлась на титане и неразборчиво его целовала…

Прошла-таки муть с очей Тани. Три дня потребовалось для люболечения. Время, отведённое им для этой цели, сделало своё дело. Смерть крадётся за следом звероидов.