Оптину Пустынь в 30-х годах прошлого столетия в числе многих, приходивших и до нашего времени приходящих к Оптинским старцам за духовным советом, посещали игумения Севского монастыря Магдалина 1-я с монахиней Досифеей Лыкшиной.

Обе в міру были вдовы: одна — полковника, другая — генерала. Монахиня Досифея в Севском монастыре несла послушание по канцелярской части и потому всюду во всех поездках сопровождала свою игумению.

Замечено было Оптинской братией и постоянными посетителями пустыни, духовными детьми великого старца Леонида, положившего основание старчеству в Оптиной, что старец Леонид всякий раз при встрече с игуменией и ее письмоводительницей с улыбкой, не лишенной для окружающих некоторой таинственности, называл игумению то — «победитель», то — «фельдмаршал» и особенно часто — «кавалер-игумения». И на эти прозвища все трое, во главе со Старцем, улыбались с таким видом, что всем это видевшим казалась несомненной какая-то тайна, какое-то общее для всех их воспоминание, не лишенное некоторой, если можно так выразиться, игривости, вообще чего-то, чего нельзя вспомнить без улыбки. Великая духовность и святость этих трех лиц исключала даже возможность какой-либо не только игривой, но даже несерьезной мысли об этом общем для них воспоминании, и, конечно, тем больший интерес возбуждали и прозвища эти, и эти улыбки.

Один из современников старца Леонида, Оптинский монах Арсений, ближе других, вероятно, стоявший к другому великому Оптинскому старцу, Макарию, другу, сотаиннику и ученику старца Леонида, заинтересовался этим и осмелился как-то раз спросить батюшку Макария, что означают эти прозвища игумении Магдалины, но Старец отвечал:

— После о том узнаешь!

«И вот, — пишет в своей тетрадке, из которой я выписываю эти строки, монах Арсений, — прошло с тех пор немало времени; поехал я в Киев. Езда тогда была в Киев через Севск, и я не преминул быть в Девичьем Севском монастыре и посетить почтенную старицу, игумению Магдалину, которая при своих посещениях нашей Богоспасаемой Оптиной всегда отличала меня своим доброжелательством и доверием. Старца Леонида в это время уже не было в живых.

При этой встрече моей с матушкой игуменией я, вспомнив слова старца Макария — «после узнаешь», — решился приступить к ней с неотступной и убедительной просьбой объяснить мне, что значили слова и улыбка почившего великого Старца.

Была тут в игуменской келье и неразлучная спутница и собеседница игумении, мать Досифея, которая, дай Бог ей доброго здоровья, просьбу мою поддержала, сказав игумении:

— Ну, матушка, скажите ему уже всё — за что называл вас батюшка такими именами, да еще потом прозвал нас и «хороводницами». Теперь уж, матушка, времени с того много прошло, — чай, и поперемерли те-то, кого это касается. Расскажите-ка, матушка!

И вот, что рассказала мне матушка, то я здесь и записываю в точности со слов этой почтенной Старицы и хранительницы словесных овец стада Христова.

— Когда в наш Севск прибыл драгунский полк, офицеры полка начали учащать к нам в церковь и порядочно-таки бесчинничать. Ни одной, бывало, вечерни не пройдет, чтобы не было от них каких-нибудь самых наглых дерзостей. И было очень скорбно нашему сердцу видеть такое умаление духа Христова в христолюбивом воинстве, и вспоминались нами со страхом слова Спасителя: «Вы есте соль земли, аще же соль обуяет, чим осолится; нивочтоже будет ктому, точию да изсыпана будет вон, и попираема человеки». А в то время офицеры Государева войска, да и теперь, кто были они, как не соль земли Русской?!

К тому времени, как начали у нас в церкви бесчинствовать господа офицеры, в число сестер к нам поступила Александра Викентьевна, институтка, красавица собой, и это довело до истинного беснования «христолюбивых» вождей, и даже самого полковника, хотя он уже был человек немолодой, да к тому же еще и семейный. И пошло у нас в храме такое непотребство, что хоть святых вон выноси: придут наглецы в церковь Божию, шарят во всех углах и громко, с подлым смехом спрашивают друг друга:

— Где она, где она?

Наконец, дело дошло до того, что меня уже из города стали предупреждать, что полковые хвалятся схватить Александру Викентьевну и силой увезть из монастыря. Что тут делать? — думаю; зимой вечерня отходит уже темно — это очень удобно устроить, да к тому же полковник злонамеренно выбрал себе квартиру против самого монастыря и ко злу тем присоединил новое зло: у нас — обедня, а у них музыка гремит, у нас — вечерня, а у них, как станет смеркаться, зорю играют; а сам полковник для тех же офицерских штук зачастил да зачастил в церковь на великий соблазн и скорбь всем нашим монашенкам... Меня, думаю я, это в могилу уложит! Ну, рассуждаю я в самой себе, что же будет толку из того, что я умру от одних своих думок? Умирать все одно, что от думок, что от дела, и, призвав на помощь старческие молитвы батюшки Леонида и при содействии всемогущей благодати Божией, я решилась наконец на последнюю крайность...

Приказала я собрать всех сестер к себе в келью и объявила им, что ввиду тяжкого соблазна, который угрожает всему монастырю, они должны удвоить свою бдительность, и особенно усугубить молитвы, а что я до последней капли крови постою за монастырь при помощи старческих и общих молитв. Объявив о том сестрам, я Александре Викентьевне запретила ходить в церковь, и в особенности к вечерне...

Приблизился для полка праздник — день Ангела полкового командира. Я приказала сготовить пирог с разукрашенными печеньями и просфору о здравии именинника и своего ближайшего соседа и все это послала к нему с матерью казначеей Магдалиной и матерью Досифеей, и приношением этим полковник наш был отуманен, как Валтасар, и попался в ловушку, как Олоферн. Наговорил он тут нашим посланницам с три короба всяких глупостей, а мать Досифея, не переча ему по мыслям, тоже с ним острила и шутила.

— Вы меня уверяете, — спрашивал полковник, — что мать игумения меня полюбила?

— Да как же вас не любить, — пресерьезно ответила ему мать Досифея, — когда вы нас почти каждый день забавляете!

И так всё в том же духе.

Расстались они с полковником такими приятелями, что хоть бы весь век жить вместе. И обещал полковник явиться ко мне с визитом; а Досифея-то моя будь умна да и скажи на это полковнику:

— Покорно просим пожаловать, ваше высокопревосходительство!

Это величание его еще более восхитило, и он обещал непременно утешить нас своим посещением, вероятно, уже предвкушая в своем антихристианском сердце образовать из монастыря готовый сераль с мусульманскими гуриями.

Недолго собирался полковник с визитом: уже на следующий день пожаловал ко мне его адъютант просить разрешения явиться.

Конечно, я ответила, что, мол, просим покорно дорогого гостя. Является гость в полной парадной форме.

— Добро пожаловать, — говорю я, — ваше высокопревосходительство! Покорно прошу — садитесь. Да чем вас потчевать? Мы вот скоромной-то пищи не употребляем, да нынче-то и день постный...

— Да, я слышал, — отвечает мне весьма любезно полковник, — слышал. Только, знаете, вы это напрасно: к чему эти посты? Это все одна глупость, выдумка, одна фантазия!

— Ну, — говорю я полковнику, — это, ваше высокопревосходительство, не нами установлено, не нами заведено, не нами и кончится.

И пока-то мы так говорили, девушки наши монастырские, по моему распоряжению, то та, то другая — ко мне, будто как за делом, и всё глупый разговор-то прерывают. А он не пронимается и всё продолжает болтать свои глупости:

— Вы, мать, напрасно своих девушек так строго держите и никуда не пускаете. Ишь, какие хорошенькие! просто — прелесть: не стыдно бы их и моим кавалерам под пару!

А девушки мои поминутно ко мне вбегают и всё наш разговор прерывают. Я делаю вид, что на них гневаюсь и выговариваю им:

— Ах, подите вы от меня, — право, надоели!.. Вот так-то, — говорю я полковнику, — ваше высокопревосходительство, начальнику- то: всё хлопоты, и не можно днем хорошего человека принять, — и поговорить-то свободно не дадут — сами видите. То ли дело — вечерком: никто нам тогда не помешает. Да вы приходите по-домашнему, без формы, а то нам без привычки страшно на вас и посмотреть!

— Так, так, мать с удовольствием! — отвечает он мне, — только уж вы, мать, будьте тогда откровенны!

На этом мы в этот раз и простились с господином полковником.

На следующий день этот господин со своими сорванцами пожаловал к вечерне, и в церкви началось бесчинство с еще большим нахальством. Тут подошла к полковнику мать Досифея и говорит:

— Ваше высокопревосходительство! вас мать игумения просит к себе.

— А, прекрасно, — говорит он, — идем!

Приняла я его так же благосклонно, и он начал с еще большею дерзостью и нахальством говорить мне самые непозволительные пошлости.

Делать нечего, протянула я время, пока от вечерни из церкви все вышли вон. И когда мне об этом тихонько доложили, то тут уж я тон свой переменила.

— Девушка! — крикнула я, — а что, из церкви вышли?

— Вышли, матушка.

— Так, запирайте ворота и калитки, а ключи принесть сюда!

— Ключи здесь, матушка.

— А что ж, — спросила я, — сошлись старшие монахини?

— Есть, — отвечают они, — человек тридцать, матушка!

— Довольно! пусть войдут сюда!

И когда вся моя приемная наполнилась монахинями, я обратилась к ним и громким, решительным голосом сказала:

— Вот, матери, судите меня с этим человеком!.. А вы, господин командир Государева полка, принявши присягу пред святым Евангелием в добросовестном служении Богоучрежденной власти Царя и Вере Православной, знаешь ли ты, что присягой этой ты поставлен быть блюстителем закона и благочестия в России, и особенно во вверенном тебе полку? Известно ли тебе, что и игумения монастыря имеет от Бога чрез Святую Его Церковь повеление и святую обязанность блюсти в себе и во вверенном ей словесном стаде Христовом девство, целомудрие, чистоту и заповеди Божии? Знаешь ли ты, что эта обязанность предлежит и всем христианам, но что мы, монахини, в этом еще даем особые и страшные обеты, как и ты присягу твою, перед святым Евангелием во услышание всей Церкви?.. Теперь: если в военное время неприятель атакует полк, что тогда должен делать полковник? — скажите нам, господин, а мы послушаем!

— Конечно, — отвечал растерявшийся от неожиданности полковник, — принимать все меры, чтобы отбить неприятеля, хотя бы это и жизни стоило.

— А если бы кто изменил Царю? — спросила я.

— Тому, — сказал он, — политическая смерть или расстрел.

— Хорошо!.. Ну а если волк попадется в овчарне, что должен хозяин хищному волку сделать? оказать ему милость и выпустить на волю?

— Что за детские вопросы вы предлагаете мне, мать игумения, — смешно, право! Ну ясно как день: обыкновенно убить волка, и всё тут.

— Покорно благодарим тебя, господин полковник, за твой праведный суд, — сказала я, — и этот суд твой мы теперь же и совершим над тобою, как над волком, расхищающим агниц Христовых. Дело решенное: ты исполнение этого суда получишь в эту же ночь... А теперь что вы, матери, скажете: убить ли нам сего волка или глаза ему выколоть?

Раздалось несколько голосов:

— Лучше, матушка, глаза выколоть!

— Матушка! —выступила тут из рядов мать Оболенская, — матушка! какая неволя руки поганить в волчьей крови, все одно, что в собачьей, а лучше повесим его как собаку, да и только!

— Нет, нет, Маргаритушка, — сказала я, — не дело говоришь: тогда все вы должны будете подлежать уголовному суду, а я вам сказала, что одна за всех жертвую собой. Подведем мы его к калитке, и я палкой выколю ему глаза, а вслед предам себя в руки правосудия. Пусть уже он останется живым — все- таки еще и покаяться может... Прощайте, сестры, может быть, более не увидимся! Поминайте в своих молитвах мать вашу, положившую свою душу за вашу непорочность и за охранение ваших девственных обетов, хранить которые я обещалась Богу до последнего издыхания. Пусть я, грешница, буду для вас живым примером.

При этих словах я поклонилась им до земли.

Тут прямо стон поднялся в моей келье: плач, рыдание, скорбные восклицания!..

— Матушка! — кричали мне сестры, — мы все идем с тобою — пусть всех нас посылают на каторгу!

— Нет, — заявила я решительно, — оставайтесь все, я одна иду. Подайте мне ваточник поплоше: на что мне в тюрьме-то хороший?.. Теперь прощай и ты, господин полковник: больше ты отныне меня тоже не увидишь!

И я и ему поклонилась в ноги.

И что же в моей немощи совершила сила Божия!.. Пока я все это говорила, полковник мой все время стоял как остолбенелый и молчал, только трясся как в лихорадке. Когда же я ему сделала земной поклон, то он зарыдал как ребенок и в ужасе воскликнул:

— Права ты, мать игумения! и повинен я лютой казни; но чем же виновато семейство мое? жена, дети?.. Они должны остаться навек несчастными — умоляю тебя, сжалься над ними!

— Господин! — ответила ему я, — я лучшего счастья не могу им доставить, как вернуть им отца с вечным уроком благочестия и добронравия. А что они теперь, несчастные? по примеру своего развратного безбожника отца, они и сами будут такими же!

— Нет, матушка, — воскликнул полковник, — клянусь вам — я уже не останусь таким!

— Не легче нам от этого, — возразила ему я, — вишь у тебя полк — ты всех своих сорванцов заразил своим безбожным развратом. Да и за тебя ручаться опасно: забудешь эту свою ловушку и будешь мстить; а мы — люди беззащитные: один Бог — наша надежда, Который лишил тебя здравого рассудка. Кончено! и суд кончен!

— Святые матери! — взмолился полковник, — помилуйте, уговорите свою праведную игумению! Я все, что угодно, для вас сделаю!

Тут вступилась за него мать Досифея.

— Матушка! — сказала она, — а что если господин полковник оставит Севск? Ведь он может переменить стоянку своего полка в другой уезд — тогда нам не может уже быть никакого опасения.

— Хорошо, Досифеюшка! — сказала я ей в ответ, — а ну как он нас да обманет? Ему ведь только отсюда дорого выбраться, а тогда он другое запоет!

Не успела я этого сказать, как полковник бросился мне в ноги, стал на колени и сквозь слезы начал умолять меня простить его, восклицая:

— Нет, нет, матушка, не солгу! Даю вам торжественную клятву пред Господом Богом и перед всеми Святыми, что завтра же распоряжусь о перемене полковой стоянки. Только молю и вас, матушка и сестры, здесь присутствующие, дайте и вы мне клятву в том, что тайна этого вечера, пока я жив, останется тайной!

Подумала я, посоветовалась тут между собою с . сестрами; и согласились мы помиловать на этих условиях полковника, но я сделала одну оговорку, что тайна эта до времени, которое после его смерти определит Господь, останется тайной для всех, кроме моих Старцев духовных, которым я это открыть должна. На том и порешили, дали друг другу взаимную клятву, целовали крест, и после четырехчасового испытания с хлебом-солью мать казначея с матерью Досифеей проводили полковника до его квартиры, где и расстались с тем, чтобы уже более на этой земле не видеться.

Полковник свято исполнил свою клятву, и на следующий же день после памятного для всех нас вечера он отправил своему начальству рапорт, в котором донес, что хотя он и полк стоянкой очень довольны, но так как во всем уезде тинный прудовой водопой, производящий по наблюдению ветеринара в лошадях мыт и зуд, от которых лошади очень худеют, то он и ходатайствует о скорейшем переводе полка из Севска.

Недели через две, слышим мы, гремит музыка, играют походный марш, и драгунский полк вместе со своим полковником и всеми офицерами выступил навсегда из Севска, а у нас в обители водворилась тишь да гладь да Божья благодать.

Так совершилась Божья сила в немощи моей человеческой. Вот отчего улыбался при встрече со мной и звал меня «фельдмаршалом» великий Оптинский старец Леонид».

Наказывал Господь русское воинство за отступничество от великого примера боголюбивого Суворова, истинного христианина и верного сына Православной Церкви, казнил Наполеоном, наказывал Севастополем, Парижским трактатом, Берлинским договором, покарал, наконец, кровавой казнью Японской; гремит ныне гнев Божий и над флотом нашим, почти уничтоженным, и над войском, разбитым и опозоренным в грозе изменнических мятежей и позорных расстрелов безбожных изменников Богу и Царю Православному; с великим трудом остаток воинской чести и доблести и былой суворовской славы поддерживают верные присяге войсковые части во главе с доблестным Семеновским полком; ученые и многоученые военачальники изобретают реформу за реформой для преобразования когда-то великой русской армии, но никому, о Боже великий! — никому невдомек, где корень всему злу, которое губит и Россию, и непобедимую ее некогда армию!

Не наведет ли подвиг Севской игумении Магдалины и стыд посрамленного слабой старушкой монахиней полковника на верный путь тех, кому ведать надлежит обновление нашего несчастного войска и обезумевшей России?! Благослови, Господи!..