Глава 15

Вот уже четверо суток Браунли без сознания лежит на своей койке. Глаза у него открыты, но дышит он едва-едва. Левая сторона у него обезображена ударом трости и почернела. Один глаз почти совсем заплыл. Из уха сочится какая-то слизь; на лбу, в том месте, где кожа рассечена, виднеется белая кость. Самнер полагает, что вряд ли капитан придет в себя, а если и останется жив, то рассудок к нему уже не вернется. По собственному опыту он знает, что человеческий мозг не терпит подобного с собой обращения. Если череп пробит, то положение оказывается почти безнадежным, и вероятность фатального исхода становится почти неизбежной. Он уже видел подобные ранения на поле боя, полученные вследствие удара саблей или шрапнели, нанесенные прикладом ружья или копытами лошади – за потерей сознания следует кататония. Иногда раненые кричат, как безумные, или плачут, как дети; что-то внутри у них (душа?) ломается и идет наперекосяк. Они блуждают в потемках собственного разума и теряют ориентацию. Им лучше умереть, думает он, чем влачить жалкое существование в сумеречном полусвете умалишенных.

У Кэвендиша сломан нос, и он лишился нескольких передних зубов, но в остальном ничего особенно страшного с первым помощником не произошло. Проведя некоторое время в постели, потягивая бульон из большой разливочной ложки и приняв несколько доз опия в качестве болеутоляющего средства, он встает и вновь приступает к своим обязанностям. Пасмурным утром, когда на горизонте теснятся штормовые тучи, а в воздухе пахнет близким дождем, он собирает команду на баке и объявляет, что принимает на себя командование «Добровольцем» до тех пор, пока не поправится Браунли. Генри Дракс, заверяет он, непременно будет повешен в Англии за совершенное им убийство и попытку мятежа, но сейчас он закован в кандалы и помещен в трюм, лишившись возможности и далее творить зло, и потому не сможет помешать им благополучно продолжить плавание.

– Вы можете спросить, как такой монстр мог стать одним из нас, но у меня нет ответа на этот вопрос, – говорит он. – Он обманул меня точно так же, как обманывал любого. В свое время мне довелось иметь дело с извращенцами и злонамеренными уродами, но все они, должен признаться, Генри Драксу и в подметки не годятся. Если бы наш славный мистер Блэк, который сейчас присутствует здесь, предпочел разрядить тогда свой дробовик ему в грудь, когда была такая возможность, я бы не стал оплакивать злодея. Но теперь он заперт, словно дикий зверь, коим и является на самом деле, и не увидит дневного света до тех пор, пока мы не высадимся на берег в Халле.

Что до экипажа, то чувство невероятного изумления, вызванное событиями, происшедшими в капитанской каюте, вскоре сменяется всеобщей уверенностью, что их нынешнее плавание проклято. Они вспоминают жуткие истории, которые рассказывали о «Персивале», когда моряки умирали, сходили с ума и пили собственную кровь, чтобы остаться в живых, и спрашивают себя, что на них нашло, если они завербовались на корабль, которым командует человек, печально известный своим внушающим страх невезением. Хотя корабль набит ворванью меньше чем на четверть, они ничего так не желают, как повернуть обратно и вернуться домой. Они боятся, что худшее еще впереди, и предпочли бы оказаться дома с пустыми карманами, но живыми, чем погибнуть во льдах Баффинова пролива.

Если верить Блэку и Отто, которые не считают нужным держать свое мнение при себе, то в эту пору находиться в здешних водах слишком опасно – большинство китов уже откочевали на юг и, чем дальше на север они заберутся, пока лето идет на убыль, тем больше вероятность столкнуться с тяжелыми льдами. Они утверждают, что Браунли руководствовался собственными навязчивыми идеями, изначально направляя корабль на север, но теперь, когда он больше не командует судном, самое разумное – вернуться в Пондз-бэй вместе с остальным флотом. Кэвендиш, впрочем, не обращает внимания на суеверные страхи экипажа или предложения других офицеров. Они упорно продолжают идти на север в компании «Гастингса». Вдалеке они дважды замечают китов и оба раза спускают на воду шлюпки, но безуспешно. Когда они оказываются у входа в пролив Ланкастера, Кэвендиш приказывает спустить вельбот и сам садится на весла, чтобы нанести визит на «Гастингс» и посовещаться с Кэмпбеллом. По возвращении, за ужином в кают-компании он сообщает, что они войдут в пролив, как только во льдах откроется подходящий проход.

Блэк перестает есть и во все глаза смотрит на него.

– Еще никому и никогда не удавалось поймать кита так далеко на север в августе, – говорит он. – Можете почитать архивные записи, если не верите мне на слово. В лучшем случае мы лишь напрасно тратим время, а в худшем, войдя в пролив, подвергаем свою жизнь опасности.

– Нельзя получить прибыль, не рискуя время от времени, – небрежно отзывается Кэвендиш. – Вам следует проявить капельку больше отваги, мистер Блэк.

– Входить в пролив Ланкастера в эту пору года – это глупость, а не смелость, – возражает Блэк. – Не знаю, для чего Браунли потащил нас так далеко на север, но, будь он сейчас здесь, даже ему не пришло бы в голову входить в залив.

– На мой взгляд, все это досужие выдумки – рассуждать о том, как бы повел себя Браунли, поскольку он не может не то что говорить за себя, но даже пошевелить рукой, чтобы подтереть себе задницу. А поскольку здесь командую я, а не вы или вот он, – старший помощник кивает на Отто, – то мы поступим так, как решил я.

– Это плавание и так изобилует сплошными катастрофами. Или вам этого мало и вы хотите навлечь на наши головы еще что-нибудь похуже?

– Давайте-ка я объясню вам кое-что насчет себя, – говорит Кэвендиш, подаваясь вперед и понижая голос. – В отличие от некоторых, я занимаюсь боем китов не ради того, чтобы подышать свежим воздухом или полюбоваться незабываемыми морскими пейзажами, и даже не ради того, чтобы пообщаться с такими приятными людьми, как вы или Отто. Я занимаюсь китобойным промыслом ради денег, и я намерен получить их любым способом, каким только смогу. Если бы ваше мнение было отлито в золоте с оттиснутым на нем профилем королевы, я бы еще согласился принять его во внимание, но, поскольку этого нет и в помине, думаю, вы не обидитесь, если я попросту пренебрегу им, черт бы вас всех подрал.

Двумя днями позже Браунли умирает, и они наряжают его в парадный бархатный костюм, зашивают в грубый парусиновый саван и несут тело на сосновой доске к поручням на корме. Моросит дождь, море цветом напоминает ваксу для обуви, а небо затянуто тучами. Экипаж нестройным хором запевает «Твердыня вечная» и «Ближе, Господь, к тебе», после чего Кэвендиш читает «Отче наш» в собственной трактовке. Голоса скорбящих на похоронах звучат хрипло и угрюмо. Хотя в самом конце они уже не доверяли Браунли, полагая его невезучим неудачником, все-таки его смерть нанесла сильнейший удар по общему настроению и надеждам на успех. То, что Дракс, которого они считали надежным парнем, оказался на самом деле убийцей и содомитом, а Мак-Кендрик, в виновность коего они с такой готовностью уверовали, пал невинной жертвой преступных интриг Дракса, повергает обитателей носового кубрика в недоумение и растерянность, заставив усомниться в себе. Подобные повороты фортуны вселяют в них страх и навевают дурные предчувствия. По общему мнению, их мир достаточно груб и жесток без того, чтобы на них давили еще и моральные принципы.

Когда моряки расходятся, рядом с Самнером появляется Отто. Он берет судового врача под локоть и увлекает его вперед, пока они не оказываются у бушприта, нацеленного в темное, угрюмое море, низкие свинцовые тучи и «Гастингс», который виднеется неподалеку, отделенный от «Добровольца» несколькими льдинами. На лице Отто написаны тревога и мрачная решимость. Самнер догадывается, что у гарпунера есть для него новости.

– Кэвендиш погубит нас всех, – шепчет Отто. – Мне уже доводилось видывать подобное.

– Смерть Браунли произвела на вас чересчур гнетущее впечатление, – говорит Самнер. – Дайте Кэвендишу немного времени, и, если в заливе китов не окажется, мы вернемся в Пондз-бэй, причем так быстро, что вы и глазом моргнуть не успеете.

– Вы-то останетесь живы, но только вы один. А вот мы, все остальные, или утонем, или умрем с голоду, или замерзнем насмерть.

– Вздор. Что это на вас нашло? Откуда вдруг столь мрачные предчувствия?

– Сон, – отвечает гарпунер, – который приснился мне прошлой ночью.

– Сон – всего лишь способ проветрить мозги, нечто вроде очищающего слабительного. Нам снятся лишь пережитки прошедших событий, которым нельзя найти применения. Если хотите, сон – куча дерьма, которое накапливается у нас в голове, свалка забытых мыслей и ощущений. В них нет ни правды, ни пророчества.

– Вас загрызет медведь – когда мы, все остальные, будем уже мертвы, – говорит Отто. – Нас пожрет и поглотит какое-то неведомое чудовище.

– После того, что здесь произошло, ваши страхи вполне понятны, – успокаивающе говорит Самнер. – Вот только не стоит путать их с нашей судьбой. Все это осталось в прошлом. Теперь мы в полной безопасности.

– Но Дракс все еще жив и дышит одним воздухом с нами.

– Он сидит в трюме, прикованный к грот-мачте, связанный по рукам и ногам. Сбежать он не сможет. Поэтому, прошу вас, успокойтесь.

– Материальное тело обеспечивает нам лишь физическое перемещение по миру. Подлинной жизнью обладает только душа.

– Вы полагаете, что у такого человека, как Генри Дракс, имеется достойная упоминания душа?

Отто кивает. Как всегда, он выглядит серьезным, искренним и чуточку удивленным природой мира вокруг.

– Я встречался с его душой, – говорит он. – В другой реальности. Иногда она принимает образ темного ангела, а иногда – бесхвостой макаки.

– Вы – славный малый, Отто, но сейчас говорите сущие глупости, – возражает Самнер. – Нам больше не грозит опасность. Успокойтесь и забудьте о своем сне.

Ночью они входят в пролив Ланкастера. К югу от них простирается открытая вода, а вот на севере наблюдается суровый и однообразный пейзаж ледовых торосов и промоин с талой водой, местами выглаженных ветрами, но, по преимуществу, сверкающих иззубренными гранями, и торчащих вертикально ледяных гор, рожденных сменами времен года, а также перепадами температур и поворотами течений. Самнер поднимается с утра пораньше и, как у него уже вошло в привычку, набирает на камбузе полное ведро очисток, хлебных корок и прочих отбросов. Вооружившись большой металлической ложкой на длинной ручке, он, присев возле клетки медвежонка, зачерпывает ею холодное застывшее месиво и просовывает его сквозь прутья решетки. Медвежонок сначала обнюхивает угощение, затем буквально заглатывает его, после чего принимается яростно кусать пустую ложку. Самнер, вырвав у него орудие труда, продолжает кормежку. После того как медвежонок опустошает ведро, Самнер набирает в него чистой воды и дает своему питомцу напиться. После этого он переворачивает бочонок стоймя, снимает металлическую решетку и с быстротой, обретенной благодаря долгой практике и нескольким неудачам, едва не закончившимся катастрофой, накидывает веревочную петлю медведю на шею и туго затягивает ее. Опустив бочку в прежнее положение, он позволяет медвежонку вырваться на волю и промчаться по палубе, царапая черными когтями деревянные доски. Самнер привязывает конец веревки к ближайшей скобе и споласкивает бочонок морской водой, выталкивая шваброй накопившиеся медвежьи экскременты через фока-руслени.

Медвежонок, набегавшись, неуклюже усаживается у кромки люка. Шерсть у него на ляжках порыжела. Издалека, с безопасного расстояния, за ним с опаской наблюдает корабельная собака по кличке Кэти, лохматый эрдельтерьер. Вот уже несколько недель подряд медвежонок и собака разыгрывают одну и ту же пантомиму, демонстрируя пугливую опаску и любопытство, сближение и отступление. Моряки от души веселятся, наблюдая за этим спектаклем. Они подгоняют животных, подбадривают криками и подталкивают носками сапог и отпорными крючьями. Эрдельтерьер уступает медвежонку размерами, зато двигается куда проворнее. Она стремглав прыгает вперед, замирает на мгновение, после чего разворачивается и уносится назад, взлаивая от возбуждения. Поводя носом из стороны в сторону, медвежонок с большой опаской косолапит следом, задрав морду с черными подпалинами. А собака дрожит от нетерпения и страха; медвежонок, флегматичный и приземленный, тяжело ступая толстыми, как сковородки, лапами, ведет себя так, словно воздух превратился в вязкую преграду, которую он должен преодолеть. Они сходятся и замирают на расстоянии фута друг от друга, что называется, нос к носу, и взгляды их черных глаз-бусинок скрещиваются в древнем, как мир, и бессловесном противостоянии.

– Ставлю три пенса на медведя, – кричит кто-то.

Развеселившийся кок, привалившись к косяку двери камбуза, швыряет им кусок бекона, который падает между ними. Медвежонок и собака одновременно бросаются к нему и сталкиваются. От удара эрдельтерьер отлетает в сторону, как пушинка. Медведь моментально расправляется с ветчиной и поднимает морду, ожидая добавки. Моряки смеются. Самнер, который наблюдает за этой шумной возней, облокотившись спиной о грот-мачту, выпрямляется, отвязывает веревку от скобы и концом швабры пытается загнать медвежонка обратно в бочку. Тот, сообразив, что происходит, поначалу сопротивляется и рычит, скаля зубы, но потом сдается. Самнер ставит бочку на попа, прилаживает на место решетку и вновь опускает ее на палубу.

Весь день с юга дует устойчивый ветер. Над ними раскинулось прозрачное голубое небо, но на горизонте, изрезанном горными вершинами, уже собираются штормовые тучи, отсюда кажущиеся тонкими полосками. Ближе к вечеру матросы замечают кита в миле от корабля по левому борту и спускают на воду две шлюпки. Они бросаются в погоню за исполином, и «Доброволец» следует за ними. Кэвендиш наблюдает за охотой с квартердека, облачившись в табачного цвета пальто Браунли и сжимая в руке его длинную латунную подзорную трубу. Время от времени он выкрикивает команды. Самнер видит, что он получает почти детское удовольствие от своей новой должности. Когда шлюпки подходят к киту, становится ясно, что тот уже издох и начал разлагаться. Со шлюпок подают сигнал кораблю приблизиться, после чего тянут к нему мертвого исполина. Первой шлюпкой командует Блэк, и они с Кэвендишем начинают громко перекликаться, обсуждая состояние туши. Несмотря на явные признаки гниения, они решают, что в мертвом ките осталось еще достаточно ворвани, чтобы отделить ее.

Матросы крепят тушу кита на планшире «Добровольца», где она покачивается, подобно огромному гниющему овощу. Смолянисто-черная шкура кита уже обвисла и стала дряблой, а местами так и вовсе покрылась гнойниками; плавник и хвост уже испещрены бледными гнилостными пятнами. Матросы, срезающие ворвань, обматывают лица смоченными водой шейными платками, жуя крепкий табак, чтобы отбить ужасающее зловоние. Куски ворвани, которые они режут и отрывают, уже потеряли здоровый розоватый оттенок и превратились в студень неприятного коричневого цвета. Брошенные на палубу, они источают не кровь, как это бывает обычно, а непонятную и дурно пахнущую слизь соломенного цвета, похожую на ректальные выделения человеческого трупа. Кэвендиш расхаживает взад и вперед, выкрикивая команды и подбадривая матросов. Над головой у него кружат морские птицы, оглашая воздух пронзительными криками, а под водой, поверхность которой залита жиром, внутренности кита уже рвут на части гренландские акулы, привлеченные запахом крови и разложения.

– А ну-ка, дай им пару раз по башке, – кричит Кэвендиш вниз Толстяку Джонсу. – Мы же не хотим, чтобы они сожрали нашу выручку, верно?

Джонс согласно кивает, берет из ялика острый нож на длинной рукояти с лопатообразным лезвием, ждет, пока одна из акул не подплывет к нему достаточно близко, и тогда наносит удар, пропоров ей бок. Из раны тут же вываливается гирлянда кишок и прочих потрохов, розовых и пурпурных. Раненая акула несколько мгновений мечется из стороны в сторону, после чего делает резкий разворот и начинает пожирать собственные внутренности.

– Господи, ну и твари, – вырывается у Кэвендиша.

Джонс наконец-таки добивает ее очередным ударом в голову, после чего столь же стремительно расправляется и со второй акулой. Два серо-зеленых тела, безжизненных и архаичных, испуская дымные следы крови, погружаются на дно, но на полпути их принимаются рвать на куски оставшиеся товарки, оставляя их безжалостно искромсанными, словно огрызки яблок. Две оставшиеся акулы поспешно удирают, прежде чем Блэк успевает разделаться и с ними.

Когда ворвань почти ободрана, моряки отрезают огромную нижнюю губу кита и поднимают ее на палубу, обнажив с одной стороны огромный череп. Отто, похожий на дровосека, подступающего к поверженному дубу, принимается обрабатывать кость топором и пикой. Она имеет в толщину почти два фута, а на концах изящно закругляется в каплевидную форму. После того как Отто высвобождает оба края кости, остальные моряки с помощью лопат и ножей выламывают верхнюю челюсть, после чего одним куском приподнимают ее на талях, и она застывает, подобно навесу, над палубой, с черными полосами свисающего с нее китового уса, похожими на щетину гигантских усов. Затем лопатами китовый ус отделяют от челюсти и рубят на куски помельче, для удобства хранения. То, что остается от челюсти, помещают в трюм.

– Невероятно, но кости этой мертвой и омерзительной вонючки в конце концов окажутся в деликатно надушенных корсетах еще не траханых прелестниц, весело отплясывающих в бальных залах где-нибудь на Стрэнде. При мысли об этом голова идет кругом, не так ли, мистер Блэк? – говорит Кэвендиш.

– За каждой черточкой благоуханной женской красоты скрывается целый мир мерзкой вони и скотского поведения, – соглашается Блэк. – И счастлив тот мужчина, который способен или забыть об этом, или сделать вид, будто это не так.

Спустя еще час работа почти закончена, и моряки обрезают концы, удерживающие окровавленную и изуродованную тушу, а потом смотрят, как она дрейфует по волнам, полускрытая тучей набросившихся на нее чаек и буревестников. Повисшее на самом краю западного горизонта, тусклое арктическое солнце гаснет, превращаясь в жалкие уголья вселенского костра.

Этой ночью Самнер спит крепко и без сновидений, а с рассветом поднимается, чтобы покормить медведя. Когда ведро с объедками пустеет, он набрасывает веревочную петлю медвежонку на шею, закрепляя другой ее конец, и споласкивает бочку. Хотя ветер крепчает, а палубу выдраили дочиста, над нею по-прежнему витает гнилостный запах, оставшийся после давешней разделки китовой туши. Вместо того чтобы, по своему обыкновению, усесться у крышки люка, медвежонок принимается расхаживать взад и вперед, нюхая воздух. Когда к нему подкрадывается собака, он пятится от нее, а когда она осторожно толкает его носом, рычит в ответ. Эрдельтерьер ненадолго отходит, делает круг у дверей камбуза и снова возвращается. Помахивая хвостом, она подходит к медвежонку вплотную. Несколько мгновений они рассматривают друг друга, а потом медвежонок отступает на шаг, застывает, поднимает правую переднюю лапу и одним быстрым плавным движением проводит крепкими когтями по лопатке собаки, раздирая мышцы и сухожилия до кости и выворачивая плечевой сустав. Кто-то из моряков, наблюдающих за ними, разражается громким криком. Эрдельтерьер издает дикий визг и, ковыляя на трех лапах, бросается прочь, разбрызгивая кровь по палубе. Медведь устремляется за нею в погоню, но Самнер успевает схватить веревочный конец и оттаскивает его прочь. Собака жалобно и громко скулит, а из открытой раны у нее хлещет кровь. Кузнец, видевший все происходящее, отрывается от своего горна, выбирает на верстаке тяжелый молоток, подходит к тому месту, где в луже крови лежит дрожащая и обмочившаяся собака, и с силой ударяет ее между ушей. Скулеж прекращается.

– Хотите, я убью и вашего медведя заодно? – спрашивает кузнец. – Причем с радостью.

Самнер отрицательно качает головой.

– Медведь не мой, чтобы давать разрешение на его убийство, – говорит он.

Кузнец пожимает плечами.

– Вы кормите его каждый день, так что, я бы сказал, он принадлежит вам ничуть не меньше, чем всем остальным.

Самнер опускает взгляд на медвежонка, по-прежнему рвущегося с поводка и в ярости рычащего и царапающего когтями доски палубы.

– Пусть живет злодей, – говорит он.