Придя домой, Марина развернула свое неожиданное приобретение. И, поставив подсвечники у зеркала, с удивлением поняла, что смотрит на них с полным равнодушием.

Как будто это были совершенно чужие, никакого отношения к ней не имеющие предметы! Нет, подсвечники были те самые, бабушкины, она не ошиблась. Вот и вмятинка на медном пальце, словно след от кольца… Но что же тогда?

«Ведь я считала их утраченными, – думала Марина. – Я не чаяла их когда-нибудь найти, а они нашлись чудом – что же это со мною?»

Она смотрела на подсвечники и вспоминала, как уезжала из Калевалы – зная, что больше сюда не вернется. Даже не потому, что ей не хотелось возвращаться туда, где она была счастлива и где теперь оставалась только пустота.

Ей бы и не дали вернуться. Она была просто лишней для тех людей, что поселились в отцовском доме. Марине даже казалось, что они и были причиной смерти ее отца. Словно поторопили его освободить помещение…

Леонид Андреевич любил охотиться, поражая Марину этой, казавшейся ей необъяснимой страстью.

– Папа, это уму непостижимо! – говорила она, глядя, как он в очередной раз чистит и смазывает ружье, собираясь на охоту. – Откуда в тебе это желание убивать, эта безжалостность? Это так не вяжется с тобою…

– Мариночка, милая, – посмеивался отец, – да ты меня каким-то божьим одуванчиком считаешь. Ну почему мне не любить охоту, что в этом дурного? «Записки охотника» написаны по следам этой чудесной страсти, да и другие прекрасные книги. А у нас ведь охота на лесных озерах прекрасная. Право, странно было бы отказывать себе в таком удовольствии.

Но Марина все-таки волновалась каждый раз, когда отец отправлялся на свои лесные озера. Он пытался брать ее с собой, даже стрелять научил, но вскоре понял, что дочь с трудом выдерживает эти походы, принуждает себя к ним, только чтобы его не обидеть.

Марина видеть не могла, как со смертной тяжестью падает в воду застреленная влет птица. Ее передергивало от звука взводимых курков, от запаха свежей крови и пороха – хотя вообще-то, с детства привыкнув помогать отцу в больнице, она совершенно не была брезглива.

И, быстро заметив это, Леонид Андреевич оставил попытки приобщить дочь к своему увлечению.

Но один он на охоту все же не ходил. Не будучи чрезмерно общительным, доктор Стенич любил и ценил «охотничье общество» – пожалуй, единственное общество, в котором он чувствовал себя хорошо.

Состав его не менялся вот уже много лет, и Марина, посмеиваясь, называла охотничью компанию закрытым клубом для избранных. Избранные или не избранные, но входили в «клуб» учитель из поселковой школы, ветеринар и коллега отца – врач Петр Иванович из районной больницы.

К тому, что они появляются в доме – всегда по-особенному взволнованные, предвкушающие приятное времяпрепровождение, – Марина относилась как к смене времен года. И только привычно вздыхала, замечая, как загораются отцовские глаза.

Но появление нового человека в привычной компании она почему-то встретила настороженно. Хотя – что настораживающего было в том, что Петр Иванович пригласил на охоту молодого врача, только что получившего распределение в районную больницу?

Звали нового врача Виктор Николаевич, впервые он появился в их доме всего на несколько минут, перед самой охотой. Но, едва увидев его, Марина почувствовала необъяснимую тревогу.

– А что это за молодой человек с вами ходил? – поинтересовалась она у отца через два дня, когда, весь обляпанный грязью, веселый, он вернулся с охоты.

– Витя? Врач новый, – ответил отец. – А что, он привлек твое внимание?

– Нет, нисколько, – пожала плечами Марина. – И что же, он у нас в поселке будет работать?

– Ну почему в поселке? – возразил отец. – У нас здесь просто не предусмотрен второй врач. Больничка маленькая, ты же знаешь, у нас даже анестезиолог сверх штата. Виктор будет работать в районной больнице.

С того дня новый врач Витя стал появляться в их доме все чаще, и с каждым его появлением Маринина тревога росла. Он кого-то напоминал ей, пугающе напоминал, но кого – она не могла понять.

Несмотря на молодость, Витя начинал лысеть. И даже его едва наметившаяся лысина, тщательно прикрытая прядями волос, почему-то была Марине неприятна. Но самым неприятным был взгляд – цепкий, ощупывающий, – которым Витя рассматривал книги отцовской библиотеки, китайские безделушки и старинные гравюры на стенах.

– Вы любите читать? – не выдержала однажды Марина, заметив, как он поглаживает золотое тиснение на книжном переплете.

– Не то чтобы особенно, – ничуть не смутился он. – Но уж очень книги у вас добротные, прямо приятно посмотреть.

– Добротные? – удивилась Марина. – Как это книги могут быть добротными?

– Да очень просто, – объяснил Витя. – Старые вещи – они и есть старые вещи. Подспорье, в случае чего – продать там… Надежно с ними, правда?

– Правда, – кивнула Марина, хотя надежность старых вещей значила для нее совсем другое.

Витя был женат, но в Калевалу приезжал всегда один. Однажды он со свойственной ему прямотой объяснил отсутствие жены:

– Опасаюсь, знаете ли, супругу сюда привозить.

– Почему же это? – удивилась Марина.

Было самое начало лета, она сидела с книгой на своей любимой лавочке в саду и вопросительно смотрела на Витю, вышедшего из дому покурить.

– Да зачем ее зря волновать? Мы-то как живем, в каких условиях? Барак, одно слово, хоть я и дипломированный специалист, и начальство районное мне симпатизирует. А у вас тут – хоромы!

Марину передернуло от Витиных завистливых интонаций. Но что она могла ответить? Что для того, чтобы превратить обычный деревенский дом в «хоромы», надо видеть в книгах и гравюрах не одну добротность? Что их дом – это не только вещи и стены, но прежде всего образ жизни, которого Вите, с его привычкой громко шмыгать и отрыгивать за столом, просто не понять?

– Папа, зачем ты его приглашаешь? – наконец спросила она у отца. – Этот ваш Витя – он не просто неприятный, он опасный человек, неужели ты не чувствуешь?

– Опасный? – удивился Леонид Андреевич. – Неприятный – да, с этим трудно не согласиться. Но почему же опасный?

– Он завистливый! У него глаза от зависти белеют, ты заметил? – убежденно сказала Марина. – Не надо ему больше приезжать, папа…

– Хорошо, – тут же согласился отец. – Мне тоже не слишком нравится его общество, просто я не мог отказать Петру Ивановичу. Но помимо охоты – обещаю тебе, у нас в доме его не будет.

Отец всегда был тверд в своих решениях, и врач Витя действительно перестал появляться в их доме – к большому удовольствию Глаши, сердито ворчавшей в его адрес:

– Вот паскудник, так и норовит лапнуть! А сам женатый…

«Охотничий клуб» собирался не слишком часто, поэтому Леонид Андреевич удивился, когда Марина спросила его однажды:

– Папа, ты не мог бы завтра не ездить на охоту?

– Почему? – Бровь его недоуменно надломилась. – У тебя что-то случилось, Марина?

– Нет, ничего… Мне что-то тоскливо, я сама не понимаю…

– Марина, нельзя же так, – недовольно заметил отец. – У каждого может быть плохое настроение, но невозможно ведь из-за этого требовать от окружающих, чтобы они меняли свои планы!

– Нет, я не требую, – слегка смутилась Марина. – Просто я подумала: ну можешь ведь ты один раз не поехать?

– Видишь ли, – мягко сказал отец, – мне не хотелось бы пропустить завтрашнюю охоту. Павел Макарович достал лошадь с телегой – значит, на Черное озеро сможем поехать. Ведь жаль упускать такую возможность, правда?

Лошадь с телегой действительно удавалось достать не каждый день, ветеринар Павел Макарыч расстарался. И, вздохнув, Марина согласилась с отцом.

Она всегда вставала рано утром, чтобы его проводить, и на этот раз тоже поднялась затемно. Но как ни рано она проснулась, отец уже был одет и допивал кофе, сидя в гостиной за столом.

– Все, милая, я убегаю! – сказал он, вставая. – Отчего ты бледная такая?

– Спала плохо, – ответила Марина. – Ты надолго, папа?

– Да как обычно, на два дня. У лесника переночуем. Да не волнуйся ты так, Мариша! Вот вернусь – пора нам с тобой серьезно поговорить. По-моему, ты слишком склонна ко всяческой мистике, тебе следовало бы меньше значения ей придавать. Но – потом, потом!

Марина видела, что весь он уже там, на своем Черном озере, и о какой-нибудь дурацкой утке думает больше, чем о ней. Темные глаза Леонида Андреевича радостно поблескивали над высокими, как у Марины, скулами; уголки твердых губ вздрагивали от легкой насмешки над впечатлительной своей дочкой.

– Брось, брось, Мариночка! – повторил он, целуя ее. – Сон, наверное, видела какой-нибудь? Я бы тебя лучше попросил «Вертера» письменно пересказать к моему возвращению. Ей-богу, куда больше будет пользы: твой немецкий оставляет желать лучшего.

Стоя на крыльце, Марина смотрела, как отец идет к колхозной конюшне, где ждал Павел Макарыч. Он шел по мокрой осенней дороге, а походка у него была такая, словно ему не приходилось выдергивать из грязи высокие охотничьи сапоги, – легкая была походка, летящая…

Сердце у Марины вдруг замерло и тут же провалилось в пустоту. Она готова была побежать за ним прямо по грязи, закричать и заплакать, чтобы он остановился, вернулся. Но представив, какое недоумение и даже, может быть, раздражение вызовет у отца ее бестолковый крик, Марина вздохнула и, повернувшись, пошла в дом.

Была суббота, в школу идти было не надо, и она провела весь день дома, слоняясь по комнатам и места себе не находя.

Пересказ «Страданий юного Вертера» она написала быстро. Закрыла тетрадь и тут же засомневалась в одном артикле, но проверять не стала. День потянулся в прежней неясной тоске.

Вечером она едва уснула, уняв свою необъяснимую тревогу только тем, что подумала о завтрашнем возвращении отца и о том, что с утра надо испечь его любимый яблочный пирог.

Когда среди ночи раздался бешеный стук в двери и в окно, Марина проснулась мгновенно, как будто и вовсе не спала.

Все дальнейшее она помнила одновременно и смутно, и так ясно, словно оно было освещено ослепительным огнем.

Вытаращенные глаза и истошный вой Глаши, трясущиеся руки Павла Макарыча, топот сапог по чистым половицам…

И – сине-белое отцовское лицо, в котором не было жизни.

Может быть, если бы он был жив и ему можно было помочь, Марина не впала бы в такой столбняк. Но она сразу поняла, что он мертв, едва его внесли в дом на мокром брезентовом плаще и отвернули капюшон, закрывавший лицо. Он был мертв – а лицо у него было спокойное, ясное, несмотря на пятна пороха и крови.

И она остолбенела, глядя на него, не в силах шевельнуться, отвернуться, закричать…

– Мариночка, – слышала она торопливый, словно оправдывающийся голос Павла Макарыча, – никто ж ни сном ни духом! Если б мы там пьяные были, или что… Леонид Андреич, он же вовсе не употреблял, и мы – сама знаешь, на охоте ни-ни! – Павел Макарыч, казалось, торопился рассказать ей о том, как все произошло, чтобы как можно скорее сбросить с себя груз этой нелегкой обязанности. – Он за уткой, за уткой проклятой! Выстрелил, понимаешь, да не попал, она возьми и улети, села в камыши. Ну, а он уж в азарт вошел. Его и Витька, доктор молодой, останавливал: брось, мол, Леонид Андреич, не все ж тебе должно везти, не во всем же! А он – нет, достану. Ну и влез на камень этот, чтоб, значит, сверху ее углядеть… А курки-то взведены, стрелять же собирался… Как ружье выпало у него, ума не приложу! Как все равно кто под руку его толкнул… Прикладом вниз, ну и, понятно, выстрелило – вверх прямо, что ты будешь делать! – Павел Макарыч сокрушенно покрутил головой, робко вглядываясь в неподвижное Маринино лицо. – У нас же там два врача было, да и я какой ни на есть… Если б можно было, разве мы бы!.. В сонную артерию прямо, чего уж тут лечить…

Он замолчал, и Марина уже не понимала: слышала ли она его сбивчивый рассказ или просто видела все наяву – может быть, еще прежде, чем это случилось…

Она не знала, почему отца внесли в дом – наверное, просто от общей растерянности. Его тут же перенесли в больницу, вызвали из райцентра милицию, но этого она уже и вовсе не видела.

Словно сквозь пелену доносился до нее голос Глаши:

– Нельзя так, Мариночка, ты б поплакала хотя! Легче будет, разве можно!..

Она что-то делала, кого-то видела рядом – бабушку, Глашу, опухшую от слез анестезиологшу Риту Матвеевну – и не видела никого и ничего. Только отца – но не лежащим в гробу с этой страшной печатью смертного покоя на лице, а уходящего от нее легкой, стремительной походкой…

Это потом пришли другие воспоминания – бесчисленные, счастливые, мучительные! А в день его похорон Марина всем казалась сомнамбулой: послушно шла, куда вели, молчала, не плакала и, кажется, вообще не понимала, где находится.

Жизнь разверзлась перед нею такой бездной, о которой она и не подозревала.

Бабушка звала пожить у нее, но Марина лучше сама умерла бы, чем согласилась оставить отцовский дом. Здесь была его душа – не девять дней, а всегда. А значит, здесь должна была идти ее жизнь.

И здесь она прожила еще год – последний свой год в Калевале.

После похорон бабушки Марина как-то сразу осознала полное свое одиночество и поняла, что должна будет уехать. Она поняла это сама по тому ощущению неприкаянности, которое стало теперь главным в ее жизни. Да и просто: ну что ей было делать здесь, одной, в глухом карельском поселке?

Вдруг оказалось, что все очарование родного пространства было связано только с отцом. Его не стало – и Марина безразлично смотрела на знакомую дорогу, ведущую к лесу, на озеро, из-за которого с ясным весенним обещанием поднималось солнце…

Она была готова уехать, ей хотелось уехать как можно дальше – исчезнуть, раствориться, бежать от той бездны, над которой она так мгновенно оказалась!

Может быть, поэтому Марина почти не удивилась, когда об этом с нею заговорил чужой человек. Она даже знала, о чем он будет говорить, когда смотрела из окна отцовского кабинета, как он идет к дому, семеня короткими своими ногами.

Врач Витя долго откашливался, бормотал:

– Выражаю, так сказать… С опозданием, можно сказать…

– Что вам нужно, Виктор Николаевич? – спросила наконец Марина. – Зачем вы приехали?

Он тут же перестал кхекать и сопеть; взгляд у него стал знакомый – цепкий и ощупывающий.

– Действительно, чего там тянуть, – кивнул он. – Дело такое, Марина Леонидовна, ты девушка взрослая, должна понимать. Покойнику в земле лежать, а живым людям врач положен. – Он замолчал, словно ожидая расспросов, но Марина тоже молчала. – Короче, меня к вам назначили, в больницу то есть.

Марине надоело его выжидающее молчание, и она наконец спросила, в упор глядя на него:

– Хорошо. При чем здесь я?

– Ты-то, понятно, ни при чем, – усмехнулся он. – Да только переселяться мне пора – по месту, так сказать, работы. Дом-то больничный. Жилплощадь, так сказать, пора осваивать!

Марина поняла, что совершенно не удивлена – словно ждала его появления и этих слов. И тут же догадалась вдруг, на кого он так похож, этот молодой доктор с цепким взглядом!

Все вспомнилось сразу, словно случилось не много лет назад, а вчера: странный гость с крысиными хвостиками на лысине, издевательская угроза в его голосе, ее мгновенно вспыхнувшая ненависть, отцовский гнев…

– А родственников у вас здесь нет, Виктор Николаевич? – спросила Марина.

– Родственников? – Он удивился этому неожиданному вопросу. – Какие ж у меня тут родственники могут быть? Я сам из Ростовской области – сюда так, судьба закинула. Это ты насчет того, чтоб мне у родственников жить?

Он подозрительно покосился на Марину, ожидая подвоха. Она покачала головой.

– Нет, не беспокойтесь. Просто вы похожи на одного человека, которого я встретила в детстве. Вы можете занимать жилплощадь, я все равно собиралась уехать.

– Вот и молодчага, – обрадовался Витя. – И то верно, чего тебе тут? А так – поедешь… куда-нибудь. Может, мужа найдешь!

– Это вас не касается, – оборвала его Марина. – Единственное: как мне поступить с книгами, с другими папиными вещами…

– Так я ж… – засуетился Витя. – Я ж пожалуйста – куплю, разве я против? Конечно, большой цены не дам, так ведь кто тут даст большую цену за книги, сама посуди? Тем более иностранных сколько… А я, ей-богу, не обижу!

– Вы не поняли, – поморщилась Марина. – Я не собираюсь ничего продавать. Но и с собой взять ничего пока не могу. Вы можете выделить… из вашей жилплощади одну комнату? Или хотя бы кладовку? Там ведь есть рядом с кабинетом…

Витя недовольно скривился.

– Выделить… – протянул он. – Это ж сколько надо выделить, чтоб все уместить! А я, значит, на голый пол приходи, стол-стул из барака тащи?

Он был ей противен до дрожи, до темноты в глазах, она видеть не могла его суетливые руки, его цепкие глаза. Но, вздрагивая от отвращения к этому человеку, Марина чувствовала: она словно уже пережила пик ненависти к нему – не к нему, а к тому, прежнему, который приходил сюда много лет назад. А этот… Что ж, разве мало их, таких, разве он последний встречается ей в жизни?

– Ладно, – вздохнул наконец Витя. – Комнату, конечно, не получится, а подсобные всякие помещения занимай пока вещами своими, чего уж там. Ох, супруга будет недовольна, да что ж теперь… Устроишься, тогда и поговорим.

И Марина уехала в Орел, взяв с собой, кроме отцовских записей и альбома с фотографиями, одно только бабушкино зеркало – сама не понимая, почему именно его. Скорее всего, от растерянности: она бралась то за одно, то за другое, пыталась отобрать любимые книги, шкатулки с лаковыми миниатюрами – и руки у нее опускались.

«Я не могу! – поняла она наконец, едва не плача. – Не могу взять эту книгу и оставить ту, не могу выбрать одну гравюру… Это страшный выбор, неужели я должна пережить еще и это? Я могу забрать только все вместе – и заберу все вместе, сразу заберу, как только в училище поступлю!»

Но забрать «все» в общежитие Орловского медучилища было невозможно, и сердце у Марины щемило, когда она думала о книгах, оставленных у чужих и равнодушных людей. Она физически чувствовала их оставленность, и ей казалось, что вместе с этими книгами она предала отца…

О бабушкиных вещах она думала меньше. Да их почти и не было – несколько старых книг, написанных непонятной вязью, подсвечники… Марине почему-то казалось, что они как раз и не могут пропасть. И они были словно единственным залогом того, что сохранится все остальное.

Пришедшее в Орел письмо с обратным адресом поселка Калевала – ее собственным недавним адресом! – вызвало у нее такой ужас, что она долго не решалась вскрыть конверт.

Доктор Витя писал, что у них родился сын, что кладовка понадобилась под детские вещи и пришлось перенести книги и «другое всякое» в летнюю кухню в саду. А там возьми и случись пожар – что ты будешь делать! Так что он приносит, так сказать…

Марина понимала, что это вранье. Но что ей было делать? Не ее сила нужна была для того, чтобы перебороть такого человека, как Витя, с его крысиной настойчивостью, с его убийственной завистью. Из всех, кого она знала, такой силой обладал только отец. Марина помнила, как целый день не выходил он из кабинета со своим «гостем» и как все-таки остался непреклонен…

Но отца не было, книги его принадлежали теперь Вите – и Марина не могла себе этого простить.

Тогда пропали и бабушкины подсвечники. О них Марина только вздохнула: что ж, забрала хотя бы зеркало, могла ведь и его оставить.

И вот эти подсвечники стояли перед нею на столе, и даже свечи в них были почти такие, как когда-то, а Марина не слышала в своей душе никаких отзвуков. Сначала она устыдилась собственной бесчувственности, а потом вдруг поняла: что-то другое происходит сейчас в ее душе…

Смутная тревога, заглушенная было сегодняшней встречей с антикваром Толпежниковым, никуда на самом деле не исчезла. Даже наоборот: тревога была сильнее и ее потрясенности ночным происшествием, о котором она старалась не думать, и ее недоумения, и обиды.

Марина сама не понимала, что с нею происходит.

Она всегда чувствовала властные подсказки судьбы: когда впервые увидела Женю, когда вдруг решила приехать в Москву… Но подсказка судьбы, если бы она слышала ее сейчас, наверняка была бы как раз связана с подсвечниками, так чудесно найденными ею в антикварной лавке. А это было не так, и Марина терялась, не понимая, что же ей делать.

Поздним вечером, когда темнота за окном стала такой глубокой, что даже фонари не могли ее нарушить, Марина все-таки зажгла свечи, села у зеркала, вглядываясь в трепетную игру света в его глубине.

Сама не отдавая себе в том отчета, она все-таки надеялась, что старинное гадание подскажет ей что-нибудь, поможет каким-нибудь неожиданным образом. Ведь и милый антиквар советовал довериться голосу старинной вещи. И ведь она уже видела однажды в этом самом зеркале знамение будущей встречи – Женины глаза…

Но как ни вглядывалась Марина в темную глубину зеркала – ничего она не видела там, кроме дрожащих свечных огоньков. Огоньки завораживали, успокаивали, даже усыпляли – но и только.

И, вздохнув, Марина легла спать – усталая, но не избавившаяся от непонятной тревоги.

Она проснулась перед рассветом – в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. Время, когда ночь переходит в утро, вообще тревожное, тяжелое; это Марина знала. Но то, что происходило с нею сейчас, невозможно было считать обычной предрассветной тревогой. И кошмарного сна она тоже не видела – во всяком случае, не могла вспомнить.

И вдруг она поняла: то, что смутно беспокоило ее весь день и многократно усилилось теперь, ночью, – было одно…

Марина отчетливо, безошибочно почувствовала: что-то происходит с Алексеем – сейчас, в эти мгновения!

Руки у нее дрожали, она едва нащупала выключатель настольной лампы, чтобы одеться при свете. Но вместе с тревогой нарастало в ней что-то другое – то, что позволяет действовать с необъяснимой точностью.

Повинуясь этому безотчетному чувству, она без размышлений понимала, что надо делать в каждую следующую минуту.

Ключи, оставленные вчера Алексеем, так и лежали на столе. Марина взяла их, не глядя, и положила в карман юбки.

Ей ни на секунду не приходило в голову, что она даже не знает, где он живет. Он говорил, у Никитских Ворот. Но и это было сейчас неважно, она могла не знать и этой маленькой подсказки.

В сером предрассветном мраке бежала она по пустынной Спиридоновке – так, словно свет горел в его окне и словно она видела этот свет.

Не было для нее сейчас ничего странного или невозможного. Ему было плохо, так плохо, как никогда – где-то там, без нее. И что значил по сравнению с этим код в единственном подъезде высокого кирпичного дома? Она перебрала какие-то кнопки – и дверь тут же открылась. И разве могло быть иначе?

И кнопку пятого этажа в лифте она тоже нажала, не колеблясь ни секунды, как будто бывала здесь не раз.

И дверь открыла сразу – длинным плоским ключом со множеством зазубрин.

В квартире было темно, как в могиле – так ей сразу показалось, когда она остановилась в прихожей, осторожно притворив за собой входную дверь. Даже ощущение верха и низа путалось в этой безысходной темноте, и Марина невольно схватилась за дверную ручку.

Но тут же она заметила тонкую полоску света, едва заметно пробивающуюся где-то в конце коридора, и пошла туда, не обращая больше внимания ни на тьму, ни на безысходность.

Она толкнула дверь, вошла в комнату – и сразу увидела Алексея, лежащего на широкой кровати у занавешенного окна. Торшер горел рядом с кроватью, освещая его лицо зеленоватым, пугающим светом. Глаза его были закрыты, и черты лица как-то странно заострены.

– Алеша, – позвала Марина, быстро подойдя к кровати и наклоняясь над ним. – Что с тобой?

Он открыл глаза, и она увидела, что они до краев налиты болью и каким-то особенным, угнетенным страхом – тем самым, который она чувствовала, когда смотрела на его склоненную голову в казино. Но только теперь, когда ей не мешал ни игорный шум, ни собственная обида, Марина вдруг поняла, что же это с ним…

Вообще-то это было просто, она догадалась бы об этом при первом же внимательном взгляде на любого пациента в кардиологии. Просто она никогда не смотрела на Алексея как на любого пациента, потому и не сразу смогла понять…

– Какая же я дура, боже мой! – прошептала она, садясь рядом с ним на кровать. – Алеша, очень тебе плохо? Давно?

Она увидела, как улыбка трогает уголки его совершенно белых губ, не прогоняя угнетенности и боли.

– Милая моя медсестричка… – тихо сказал он. – Заботливая медсестричка – несмотря ни на что…

Но Марина не обращала внимания на слова. Какая разница, что он говорит, чтобы скрыть от нее то, что с ним происходит! Он и прежде волнение свое вот так же прятал, надменно приподнимая брови…

Она десятки раз видела этот предынфарктный страх в глазах больных. Один из них – как его звали, кажется, Степан Прокофьевич? – даже рассказывал ей о своих ощущениях. Говорил: жизнь вдруг беспросветной показалась, хоть в петлю, почему – непонятно, а выходит, значит, инфаркт подступил.

Об этом страхе было написано в любом учебнике, о нем еще отец говорил ей когда-то – и она не разглядела его, не почувствовала именно теперь, когда он настиг Алексея! Потому что была занята собой, своими переживаниями и потрясениями…

– Это все сейчас пройдет, Алеша, вот увидишь, – сказала Марина, кладя руку ему на лоб и незаметно отирая холодную испарину. – Еще прежде пройдет, чем врач приедет, правда!

Оно должно было пройти прежде, иначе приезд врача был бы уже ненужен. Марина хотела встать, поискать телефон, чтобы вызвать «Скорую». И вдруг почувствовала: отойди она сейчас на минуту да только отними руку – и все. Все будет бессмысленно.

Ее собственная тревога совершенно исчезла, сменившись совсем другим чувством. Марине показалось, что все у нее внутри открывается, обнажается, как рана.

– Ты полежи, Алеша, полежи спокойно, вот как сейчас лежишь, – медленно, словно боясь отпустить его, произнесла она. – Нет, совсем не двигайся, нисколько! – добавила она, почувствовав, что плечо его вздрогнуло.

– Не уходи, – попросил он – едва слышно из-за того, что губы его онемели.

– Не уйду, конечно, не уйду, ну что ты!

Марина сбросила туфли и легла рядом с Алексеем, положив руку поперек его груди и всем телом прильнув к нему. Она чувствовала все, что с ним происходит, так ясно, как если бы это происходило с нею. И ей хотелось, чтобы это происходило с нею – чтобы вся эта боль, весь этот страх, как это уже было однажды, перелились в нее. И как можно скорее, потому что силы его были на пределе – да их уже и не было, сил…

Она слышала, как прерывисто, неровно бьется его сердце под ее рукой. Потом оно едва не затихло совсем, словно прислушиваясь к биению ее пульса. Потом – медленно, как будто преодолевая страшное сопротивление! – начало биться в такт токам крови в ее теле, в ее руке.

Марина не знала, сколько это длилось: неровное биенье, почти остановка, успокоение… Сначала она расслышала, что дыхание его стало ровнее, легче, но еще боялась поверить в это, боялась голову поднять, рукой шевельнуть – чтобы не прервать ту связь, которая так мгновенно установилась между ними.

И только потом, когда она почувствовала, как медленно, словно нехотя, отпускает его неодолимый предсмертный страх, она приподнялась на локте, заглянула ему в лицо.

Ей показалось, что он спит. Во всяком случае, глаза его были закрыты и дыхание было тихое, как у спящего. И она обрадовалась уже тому, что исчезла страшная заостренность черт, которая так бросилась ей в глаза, едва она увидела его. И губы его уже не были обметаны синевой, и лоб не казался таким холодным.

Что-то удивительное произошло между ними – но совсем другое, чем она ожидала! Марина хотела, чтобы его боль перелилась в нее, и, может быть, так оно и получилось, но она совершенно не чувствовала боли!

Наоборот: то, что теперь происходило в ней, было чем угодно, только не болью. Она чувствовала, что остановилось неостановимое – омертвение, начавшееся у него в сердце, – и это наполняло ее таким счастьем, какого она не испытывала никогда в жизни.

Она знала, как тяжело дается любое обращение к тому странному и властному, что было в ней, она помнила каждый случай… А сейчас – ни тяжести, ни страха, ни опустошенности.

Ей хотелось выключить торшер, чтобы зеленый свет не мешал видеть, как розовеет его лицо. Но тогда надо было бы встать, а Марина боялась оторваться от Алексея даже на те несколько секунд, которые нужны были, чтобы дотянуться до выключателя.

Вдруг уголки его бровей дрогнули, оживляя лицо, – и тут же он открыл глаза.

– Ты здесь… – произнес он – так же медленно и тихо, как прежде, и все-таки совсем иначе: в его голосе больше не чувствовалось прощания. – Ты здесь, моя… Марина, ты не ушла…

Она почувствовала, что он хочет встать, и испуганно прижалась к нему.

– Не вставай, Алешенька, ты что! Все уже хорошо, ты же чувствуешь, правда? Но вставать нельзя и лучше все-таки не двигаться пока. Ты отдохнешь немного и все забудешь, поверь мне! И тебе так хорошо будет…

– Мне сейчас хорошо, – прошептал он. – Если бы ты знала, как мне хорошо – большего быть не может…

– Ну что ты! Отчего же не может? – Марина гладила пальцами его висок. – Вот забудется все это – и страх этот, и боль – и ты радоваться будешь, и тебе весело станет, как маленькому, вот увидишь!..

Алексей не двигался – послушно, действительно как ребенок – и только чуть повернул голову, удерживая ее руку у себя на виске.

Они лежали рядом, прислушиваясь друг к другу.

Наконец Марина решилась встать, отдернуть занавеску на окне и выключить свет. Оказывается, прошло не пять минут, как она думала. Утро за окном было ясное, прозрачное, и солнечные блики пробивались сквозь листву.

Она чувствовала, что Алексей не сводит с нее глаз, пока она открывает окно, пока ищет выключатель от торшера.

– Я все-таки вызову врача, Алеша, – сказала она, снова подходя к кровати и садясь рядом с ним. – По-моему, все уже прошло, но все-таки.

Не отвечая и не отводя от нее взгляда, он взял ее руку, поднес к губам, подержал и положил себе на грудь, накрыв своей рукой.

И она увидела, как наполняется жизнью темная, как земля, глубина его глаз.

«А если бы я на полчаса позже пришла? – Марина содрогнулась от этой мысли и тут же постаралсь ее отогнать. – Нет-нет, никаких «если», все будет хорошо, все уже хорошо, я же вижу! И лицо у него такое ясное, и глаза живые».

Она забыть не могла того всепоглощающего счастья, которое переполнило ее, когда она поняла, что его боль исчезла. Оно и теперь не кончилось, горело в ней тихо и неугасимо, как лампада.

Но теперь она могла оглядеться – и, оглядевшись, увидела телефон у кровати.

– Я вызову врача, да? – повторила она, вопросительно глядя на Алексея.

– Все-таки, значит, в больницу? – вздохнул он.

Вздох получился такой детский, что Марина невольно улыбнулась.

– А ты боишься больницы, Алеша? Там дают невкусные таблетки и делают уколы?

– Там нет тебя, – сказал он.

Услышав, как он это произнес, Марина почувствовала смущение и отвела взгляд.

– Я буду приходить, – сказала она. – Ты не волнуйся, да я вообще работать туда пойду и уходить не буду. Ты мне не веришь?

– Как я могу тебе не верить! Когда ты сегодня пришла…

Взгляд у Алексея совсем прояснился, он смотрел на Марину внимательно, словно с ожиданием. Она наклонилась и поцеловала его в краешек губ – быстрым, мимолетным поцелуем.

– Я вызову врача, – сказала она, отстраняясь.