Часть первая
I
Тот весенний день был красив, светел и звонок, точно отлитый из чистого серебра.
И хоть мрачные тучи горьких воспоминаний не раз затягивали ясное небо моей памяти, хотя старая и новая боль то и дело тупо толкались в стенку сердца, вихрем проносились тени бурных чувств молодости, а на дне холодного омута житейской опытности со вздохами ворочались тяжелые валуны потопленных желаний, — ничто не могло омрачить, смять, взрыть и раскидать широкой, плодородной нивы моего покоя. О нет! Ничто из того неукротимого и неудовлетворенного, что еще бушует в темных глубинах моего существа, не могло унести этой драгоценной плодоносной почвы, которую слой за слоем наносила за тридцать пять лет река тяжелых испытаний, чаще всего — мутная и вспененная.
Тот весенний день был в самом деле прекрасен, светел и звонок, точно отлитый из чистого серебра.
И именно такой была Кадетка, голос которой столь неожиданно прозвучал в нем.
Я проснулся первый раз задолго до рассвета, еще совсем ночью. И неудивительно — ведь это было в те майские дни в конце войны, полные такого напряжения и такой радости. Тогда каждый вечер встречал меня под новой крышей, каждое утро будило от короткого сна вестью о новых огромных событиях, которые тотчас вытягивали меня на улицу и с головокружительной быстротой весело уносили вперед — из Черномля на Ровную Гору, с Ровной Горы — в Айдовщину, в Триест, в Горицу и, наконец, вдоль сине-зеленой Сочи в родной толминский край — домой. Сон мой был чутким и беспокойным. Любой шум с силой отдавался в моих ушах, которые и ночью были неусыпно на страже, и каждый раз я вскидывал голову и таращил усталые, но наперекор всему живые глаза, жадно стремившиеся увидеть родные места и родные лица.
Так и на этот раз я, вздрогнув, приподнялся и огляделся. Я лежал в низенькой и узкой каморке под крышей. Каморка была полна мягкого лунного света, лившегося через единственное зарешеченное оконце. В первую минуту я смотрел, ничего не понимая, но прежде, чем успел спросить себя, где я узнал каморку, окошко и лунный свет. Я улыбнулся, и светлая мысль, точно ласковая родная рука, стала клонить меня назад к подушке. Я закрыл глаза; сердце и все тело наполнились таким сильным ощущением мирного и чистого счастья, что я не мог не произнести вслух:
— Наконец-то я дома!.. Через пятнадцать лет снова под родной крышей!..
Я улегся навзничь и жадно, с наслаждением вобрал в себя воздух. Он был мягкий, густой и приятно прохладный, как темное вино. Тотчас я ощутил в своих жилах новую, пьянящую силу, шаловливую радость. Я подложил руки под затылок и отдался на волю шумливых валов весенней ночи. Меня подхватило и понесло все выше и выше. И скоро подняло на такую высоту, что я с неподдельным жаром юности, дремлющей во мне, начал вполголоса декламировать:
О гордый дом, твоим огням, как прежде, сердце радо.
Ты крепость бедняка, и ты — для странника отрада.
Покинул голубь край чужой, чтоб на тебя взглянуть.
Тоска по родине ему указывает путь.
Слова прозвучали весомо и торжественно, словно после глубокого столетнего молчания свободно разнесся гимн угнетенного народа. От напевных звуков ширились грудь и сердце. Но вдруг сердце отозвалось щемящей нотой, такой пронзительной и сильной, что порыв восторга угас.
«Да, так! — вздохнул я. — Тоска по родине все эти бродяжьи годы указывала мне путь. Я нашел свой край… А в том краю…»
Суровая реальность встала передо мною, как скала с острыми гранями. И я ударился об нее. Тихое и чистое счастье всколыхнулось и помутнело. Стихи зазвучали снова. Слова оставались торжественными и полновесными, но звучали сумрачно и горько:
Пылает дом, и голубей над ним летает стая белая.
Оплакивает мысль моя отечество осиротелое.
Он наступил, наш черный день, и кто куда мы разошлись —
куда огонь души нас вел, куда нас разгоняла жизнь.
Упала молния с небес, и мы по свету разметались,
и только ласточки одни под крышею родной остались.
С тики потонули среди моих горестных и гневных мыслей. Да, все, что сказал поэт, верно, все, — только надежного крова не было нигде! И наш одинокий домишко на отшибе тоже не был им! Эта война, точно гигантский, добела раскаленный каток, разутюжила страну вдоль и поперек. Все порушила, всех раскидала. И нашу семью тоже. Семеро было нас под этой крышей. А теперь? Я вернулся, но нашел лишь одну из ласточек — нашу щупленькую тетю: она бережет это гнездо, насчитывающее уже триста лет, и ждет, когда птицы вернутся. А вернутся ли? Брат и сестры вернутся — я знаю, они живы, а отца не будет никогда. Он ж дал-ждал, старый человек, дождался даже этой весны; всего какой-нибудь месяц назад последний зимний ветер развеял его пепел по холодной немецкой земле. Тетя еще не знает об этом. С первого дня свободы она проветривает его черный праздничный костюм под цветущими ветвями нашей старой груши. Увидев его вчера, я застыл на месте как вкопанный.
Я тряхнул головой, отгоняя это воспоминание, но оно не уходило. Я отчетливо видел самого себя: вот я выхожу из-за угла и останавливаюсь посреди двора. Тетя тоже остановилась, но только на миг. Она узнала меня и бросилась ко мне с таким счастливым вскриком, какого я никогда от нее не слыхал. Она сжала мои руки и прерывающимся голосом, всхлипывая, сказала все, что надо было сказать. Потом вытерла фартуком мокрые глаза, костлявыми пальцами подобрала седую прядь под выгоревший черный платок, окинула меня своим живым взглядом, счастливо повертела головой и обрадованно вздохнула:
— Ой, то-то отец тебе обрадуется!
Я оглянулся на черный костюм, который, как траурный флаг, слегка колыхался под весенним ветром. Тетя проследила за моим взглядом, улыбнулась и сказала радостно и горделиво:
— Его костюм. Два года прятала. В кладовке, в амбаре, в хлеву и на сеновале, в курятнике и в свином закуте — так из угла в угол и таскала… И не гляди на меня, все равно не угадаешь, зачем я его хоронила!
Я покачал головой.
— Подумать только, до чего бессердечные стали люди! — с гневом воскликнула она и сжала кулаки. — Ты просто не поверишь, но в тот же вечер, как отца угнали, приплелся к нам Заезарев Мартин и между двумя плевками табачной слюны преспокойно так говорит: «Анца, я за Андреевой одежей пришел». Известно, у Мартина и на полчеловека сердца не хватит, он уж тридцать лет гробы делает, но все-таки эти слова меня как ножом полоснули. Сам понимаешь, я не знала, что ответить. Но Мартин еще раз меня оглоушил, и на этот раз посильнее. «Самому ему уж наверняка ее таскать не придется!» — и тут он опять сплюнул и махнул рукой. У меня мороз по коже пробежал, но я ему сказала. «И тебе тоже не придется», — говорю. А у самой все так и кипит. Стыдно признаться, но как на духу тебе скажу — будь у меня тогда нож, так бы и бросилась на него. Но ножа не было, и я зашипела на него как змея: «Пьяница кладбищенский, ты уж живых хоронить собрался?» Мартин глянул на меня исподлобья, плюнул сквозь зубы и холодно так говорит: «Там и живых хоронят. Впрочем, я слыхал, их вообще не хоронят. Много чересчур. Говорят, их жгут в печах». Тут меня взорвало, и я как крикну: «А вот я сама растоплю печь да и сожгу его одежду! Дрова-то в доме есть!»
Тетя шумно перевела дух. Потом откинула со лба непокорную прядь, которая уже успела выбиться из-под платка, и ясными глазами посмотрела на меня — правда, мол, здорово она ему ответила?
— Это ты ему хорошо сказала, — с трудом выдавил я.
— Хорошо! — с достоинством согласилась она. — С тем он и убрался. Но когда он скрылся за хлевом, меня так и затрясло. Я попрятала все отцовы вещи, которые еще на что-то годились. А этот черный костюм — самый его любимый — перекладывала из угла в угол. Перекладывала и все время дрожала за него. Раза по три на день ходила смотреть, там ли он. И знаешь почему? Ой, ты не поверишь! Скажешь, что я старая дура. Да уж говори, так оно и есть! Понимаешь, меня уже в первую ночь во сне стукнуло: «Мартин — гробовщик! Не знак ли это, что отец не вернется?» Вздрогнула я и гляжу во все глаза в темноту. И тут мне что-то как зашепчет: «Сохранишь его костюм — он вернется, не убережешь — не вернется!» Я, конечно, понимала, что это бабья глупость. Но все-таки мне полегчало. Ты не представляешь, как я ухватилась за эту мысль! С души точно камень свалился. И когда мне встречался Мартин, я потихоньку посмеивалась над ним и грозила пальцем, точно над самой смертью насмехалась: «Ничего ты не получишь! Не получишь!»
Я уставился на ее костлявый, длинный, чуть искривленный палец, почти прозрачный в свете заходящего солнца. Потом посмотрел ей в глаза. В них смешались откровенный вопрос и затаенная гордость. Видимо, она ждала, что я скажу. А так как я молчал, она привычным жестом провела по лбу, хотя надоедливая прядь только чуть-чуть выглядывала из-под платка. Тетя покачала головой и вздохнула:
— Ну разве не чудно, а? Я хочу сказать — разве не чудно, что человеку лезут в голову такие мысли. После всего, что с нами происходило, это просто глупо. Правда?
— Ведь мы еще не знаем всего, что произошло, — с трудом проговорил я.
— Ох, и того, что мы знаем, предостаточно! — решительно отмахнулась тетка и снова провела рукой по лбу. — Я спрашиваю, глупые это мысли или нет? Ты мне прямо скажи!
— Разумеется, глупые, — еле выдавил я из себя.
— А они в меня как когтями вцепились! Только ты уж меня за них не кори! От веры старый человек еще как-то может отделаться, а от предрассудков — никогда!
— Наверно, это так, — сказал я.
— О, конечно, так! — кивнула тетка. — Ну, теперь по крайней мере с этим предрассудком покончено.
Она махнула рукой, подошла к висящему на веревке костюму и поправила рукав, зацепившийся за дичковую поросль, поднявшуюся от ствола усыхающей груши.
Потом со счастливым выражением на лице покачала головой и воскликнула:
— Подумай только, как он будет рад! Придет из лагеря грязный и оборванный. Бог знает, куда его загнали, беднягу, и где он скитается! И вот он вымоется и переоденется. Ты ведь знаешь, он всегда радовался, когда был хорошо одет.
— Знаю, знаю, — пробормотал я.
— А помнишь, как он, бывало, по воскресеньям оденется и ходит по комнате, выпрямившись, как струна! Повернется на каблуках, поведет плечами и оглядит себя. Мама над ним тихонько посмеивается, а потом всплеснет руками и скажет: «Ой, и до чего же ты красивый!» А он остановится, грудь еще больше выпятит, погладит ладонью нос и серьезно этак ответит: «Конечно, красивый!» Помнишь, как они оба потом смеялись?
— Помню, помню… — громче проговорил я, решительно сдвинулся с места и направился к двери.
— Мама и теперь бы над ним посмеивалась, если бы была жива, — продолжала тетка, идя за мной следом. — И над тобой посмеивалась, потому что ты тоже любил покрасоваться в новом костюме. Помнишь, она как-то сказала отцу: «Ох, этот Малый весь в тебя пошел! Ты только глянь на него! Точно он барином родился!» Отец усмехнулся, а потом сказал: «Нанца, мы с тобой еще порадуемся, если окажется, что он не рожден быть слугой!» И он прав был! Разве нет?
Я молча переступил порог. Тетка следом за мной вошла в дом. В горнице было вымыто, выскоблено и прибрано, как перед большим праздником. Все четыре окна были открыты настежь, но, несмотря на это, в нос мне ударил запах керосина.
— А что, это не керосином ли пахнет? — спросил я.
— Им, ясное дело! — с довольным видом кивнула головой тетя. — Это я фисгармонию чистила и смазывала. Ты же знаешь, он сейчас же усядется за нее и будет пробовать, как она играет. Всегда он был к ней привязан, а в последние годы особенно. Как ни бывало трудно, он и подумать не мог, чтобы ее продать. А можешь мне поверить, действительно туго приходилось, если он ночью вставал и в самой что ни на есть темноте принимался играть. Впрочем, что я тебе рассказываю, ты и сам это помнишь! Коров пришлось продать, лиственницы с луговины, ни одного дуба и ни одного орехового дерева не осталось, а фисгармония уцелела. Я этого никак в толк не возьму. Сам знаешь, слуха-то у меня ни на грош.
Я кивнул головой и уставился на фисгармонию, стоявшую в глубине комнаты и сверкавшую лаком. Крышка была поднята. Белые и черные клавиши подрагивали, точно живые, и нетерпеливо ждали, чтобы их коснулась рука хозяина.
— А помнишь, — прервала молчание тетя, — как отец говаривал, что у некоторых людей и сердце без слуха?
— Помню…
— Он и обо мне так говорил, — медленно произнесла она. Отвела со лба свою непослушную прядь и бросила на меня быстрый взгляд.
— Этого я что-то не помню, — соврал я.
— Конечно, за пятнадцать лет ты много чего забыл, — махнула она рукой. — За эту войну столько грохоту было, что меня всю перетряхнуло. Надеюсь, что сердце у меня открылось и я теперь слышу…
— Надеюсь, — улыбнулся я ей.
Тетя развела руки в стороны и окинула взглядом комнату.
— Видишь, как я все приготовила! — похвасталась она. — Обо всем подумала.
— Вижу, — кивнул я.
Она весело улыбнулась. Но тут же в страхе открыла рот, схватилась обеими руками за голову, почти с ужасом посмотрела на меня и воскликнула:
— А ведь я забыла! Иисусе, болтаю с тобой, совсем как с чужим! А ты небось есть хочешь! И где ты будешь спать?
— Да я ведь и правда в некотором роде чужой, — натужно пошутил я. — Есть я не хочу, а спать буду в чулане, если моя старая кровать еще там.
— А как же, как же! Первым делом я тебе постелю, а потом приготовлю поесть! — решительно сказала тетя и метнулась из комнаты.
Я подошел к фисгармонии, поводил пальцами по холодным и немым клавишам и тихонько опустил крышку. Встал и прошелся по горнице. Похлопал расшатанные стулья по спинкам и любовно провел ладонью по гладкому столу, источенному червями. Потом постоял не двигаясь, чувствуя, как в меня по каплям вливается давний, нерушимый, прочный покой родного дома.
За спиной у меня что-то щелкнуло. Мое ухо тотчас определило источник шума. Я обернулся и посмотрел на старинные стенные часы, висевшие возле печи. Они надсадно захрипели, собираясь пробить. Висели они несколько косо, напоминая старушку, благожелательно наклонившую голову набок. При каждом ударе часы легонько сотрясались, но били чисто и громко. Облезлый круглый циферблат преданно глядел на меня и спокойно кивал, точно желая сказать: «Ты забыл обо мне?.. А я еще здесь, жив и еще отмеряю вам время…»
— Время… — пробормотал я и шагнул к часам. Обеими руками я бережно взялся за них и выровнял. Качание маятника тотчас замедлилось, и вскоре он совсем замер. В этот самый момент на лестнице раздались быстрые шаги, тетя распахнула дверь и с порога, задыхаясь, сказала:
— Нет, нет! Наклони их? Сердце у них сдает.
— Сердце сдает?..
— Конечно. Ведь им же сто лет!
— Сто лет… — повторил я, придал часам прежнее положение и качнул маятник.
— Вот так! — удовлетворенно сказала тетя, когда снова раздалось размеренное тиканье. — А теперь положи-ка свое ружье и идем на кухню, поешь!
Я положил свой ранец и автомат на скамью у печи и пошел на кухню. Тетя с головокружительной быстротой приготовила яичницу и поставила передо мной молоко. Есть мне не хотелось, но я ел, потому что тетя стояла рядом, с благоговением глядя на меня, точно я совершал некий важный обряд. Когда я отложил вилку, она снова засуетилась по кухне.
— Иисусе, ведь уже стемнело! — воскликнула она и устремилась за отцовским костюмом. Быстро убрала все со стола и приготовилась гладить. — Знаешь, я сегодня же его и отутюжу. И не только брюки, но и пиджак поглажу. Хоть и знаю, что завтра его еще не будет, а все-таки хорошо, если все будет готово.
— Конечно, хорошо, — кивнул я и поспешно направился в темные сени.
— Ты куда? — кинулась за мной тетя.
— Я устал, — пожаловался я. — Последнее время мы совсем мало спали.
— Вот старая дура, и как это я не сообразила, — хлопнула себя тетя по лбу. — Ясное дело, мало спали! Ложись, конечно! Ложись и спи!
— Иду…
Я поднялся по крутой скрипучей лестнице в свой чулан и лег. И в самом деле скоро заснул…
Тряхнув головой, я прижал ладони к лицу и крепко потер его, точно стараясь стереть воспоминания об этом первом часе, проведенном в родном доме.
В спальне заскрипела кровать. Тетя перевернулась с боку на бок, покашляла и несколько раз громко вздохнула.
«Бедняжка так разволновалась, что ей не спится», — подумал я. А потом сказал тихо, но решительно:
— Нет, нет! Пусть она проветривает отцовский костюм! Пусть гладит его и утюжит, пусть выносит на весенний ветер эту выцветшую черную надежду! Нет, я не скажу ей, что нашего отца она больше никогда не увидит!
«И ты тоже никогда не увидишь его!» — при этой мысли что-то сдавило мне горло.
— Да, никогда я его не увижу… — пробормотал я и закрыл глаза.
И в тот же миг я его увидел.
Я совершенно отчетливо увидел, как он шагает впереди меня, стряхивая топорищем снег с веток, нависших над тропинкой. Узенькая тропинка взбирается по крутому склону. Ночь довольно светлая, хотя валит густой снег. Тишина. Только Идрийца глухо шумит и снег скользит меж ветвей.
На опушке отец останавливается и неторопливо поворачивается ко мне.
— Мы пришли, — шепчет он. — Дальше ты пойдешь один. И как можно быстрей. До границы добрых пять часов ходу. А по такому снегу меньше чем за семь часов не доберешься. До полуночи карабинеры за тобой не придут. А ты к тому времени будешь над Церкном.
— Конечно, буду…
— На, возьми топор. Если тебя кто встретит, подумает, что ты лесоруб. И опираться на него можно вместо палки. О, топор всегда пригодится.
Я обеими руками опираюсь на топор и молчу.
— Ступай, — говорит отец и прижимается спиной к искривленному стволу старой сосны, чтобы дать мне дорогу.
Я чуть продвигаюсь по тропинке, а потом снова оборачиваюсь и останавливаюсь.
— Вот, возьми деньги, — говорит отец после паузы. — Тут пятьдесят лир. Все, что было в доме… Маловато, конечно, но запомни: с голоду помереть трудно. Кусок хлеба человек всегда добудет… Ты слушаешь меня?
— Слушаю…
Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.
— Ну, а теперь иди! — говорит отец и отыскивает мою руку. — Иди осторожно!.. И смотри мне, не сбейся с пути!..
— Да я же знаю дорогу, — шепчу я.
— Я хочу сказать, не сбейся с пути потом… позже… в жизни, как говорится.
— Нет, не собьюсь, — с трудом выдавливаю я.
— Знаю, что не собьешься, — говорит он и встряхивает мою руку. — Ну, кое-когда, может, и собьешься. Но это не так уж страшно. Тот, кому никогда не доведется ступить на кривую дорогу, так и не узнает, что был на прямой… Ты меня слушаешь?
— Слушаю…
Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.
— А ты уже думал, чем займешься в жизни? — шепчет отец так близко, что я чувствую его теплое дыхание.
Вопрос до того труден, что моя голова печально поникает.
— Вот так, с бухты-барахты и отправляешься по белу свету…
— Не бойся за меня… — медленно выговаривают мои губы.
— Я и не боюсь, — пожимает он мою руку. И после долгой паузы осторожно шепчет: — Писать-то будешь?
— Конечно, буду тебе писать, — быстро обещаю я.
— Не только мне! — возражает он. И вздыхает: — Эх, ты же знаешь, что я хочу сказать!..
Внизу, в долине, возникает резкий звук сирены полицейской машины. Мы инстинктивно приникаем к стволу, хотя здесь, в лесу, по ту сторону реки, нас никто не увидит этой снежной ночью. Из-за Доминова обрыва взмывает луч фар и пронизывает тьму, устремляясь прямо к нам. Отец смотрит на меня, кивает головой и шепчет:
— Видишь, вот о чем надо писать. И о нашей жизни вообще. Писать повести. Книги… Ты меня слушаешь?
— Слушаю…
Молчание. Только Идрийца шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.
— Знаешь, когда ты был в гимназии и вы тайком учили словенский, директор мне сказал, что ты писал очень красивые сочинения на словенском. «И он пишет не только красиво, но и умно», — сказал он мне. И еще сказал: «Оратор из него не получится, а напишет он все, что захочет». Эти слова меня очень обрадовали… Ты меня слушаешь?
Я молчу. Горло у меня сдавлено, и мне стыдно, точно он меня спрашивает о любви. И я страшно боюсь, что он повторит свой вопрос. Надо что-то сказать, чтобы предупредить его. Но он опережает меня:
— Впрочем, кто теперь может что-нибудь об этом знать! Тебе всего только двадцать сравнялось… А если будешь писать, я, правда, буду рад.
Я продолжаю молчать, в горле по-прежнему давит, и мне стыдно. Нет, я должен что-то сказать. Но что?
— Когда мы опять увидимся? — наконец с трудом выжимаю я из себя. И сразу чувствую, что сказал не то. Правда, и эти слова надо было сказать. Но не сейчас. Зачем торопить минуту расставания!
Отец молчит. Потом прикрывает лицо рукой. Я вижу, что он задумался над моим вопросом, и жду ответа. После долгой паузы он проводит ладонью по горбинке носа, как всегда прежде чем сказать что-то важное.
— Если раньше не удастся, увидимся после войны… — очень медленно произносит он.
— После войны?..
— Конечно! А ты думаешь, итальянцы так просто выпустят нас из своих когтей?.. Хоть и страшна война, жажда справедливости еще страшнее. И пока все люди не получат своих прав, будут войны. Я читал об этом. И еще читал, что такие войны — справедливые… Ты меня слушаешь?
— Слушаю…
Молчание. Только Идрийца глухо шумит и снег, крадучись, скользит меж ветвей.
— Ну, а теперь ступай! Время не ждет, — решительно, почти нетерпеливо говорит отец и крепко стискивает мою руку. — Ступай! В добрый путь! В добрый путь, и не забывай, что от отчаяния скорей можно умереть, чем от голода!
— Я не забуду, нет… — выдавливаю я и торопливо устремляюсь вперед по заметенной снегом тропе. Прежде чем повернуть за скалу, я оборачиваюсь. Ночь плотна, снег валит густо, и все-таки я ясно вижу, как отец стоит, прислонясь к сосновому стволу, и смотрит на меня сквозь завесу падающих снежинок. Стоит неподвижно, а потом медленно-медленно поднимает руку и гонит меня прочь:
— Ступай!.. Ступай!..
Я обоими кулаками тру глаза. Потом начинаю лихорадочно шарить вокруг — где же топор, ведь я чувствовал в ладонях холодную сталь? Но под руками — теплое одеяло.
«Дурень!» — выругал я сам себя и оглядел чулан. Было тихо. Только Идрийца шумела невдалеке от дома, и шум этот был таким же приглушенным, как тогда, а лунный свет скользил между прутьями оконной решетки, как снег сквозь ветки. Мой взгляд сам собою остановился на двери — не отец ли стоит там, в тени, за завесой косо падающих лучей луны. Я помотал головой, чтобы и в самом деле не увидеть его.
«Нет, его нет!» — твердо сказал я себе. Его нет, хоть я и видел его как наяву минуту назад. Минуту назад? Неужели целых пятнадцать лет прошло с той снежной январской ночи, когда я бежал из дома? Тогда мне было двадцать лет, сейчас идет тридцать пятый!.. Как летит время! Пятнадцать лет! И что это? Всего лишь продлившееся мгновение! А сколько было в этом мгновении голода и отчаяния! Больше некуда! И все-таки я выжил. Да что там! Даже успел забыть о голоде, об отчаянии и о других тяготах повседневного бытия, ибо все это в конечном итоге лишь серое море, которое нужно для того, чтобы по нему плыли белые парусники наших счастливых мгновений… Об этой жизни, которая стоит того, чтобы жить, мы бы теперь говорили с отцом, будь он жив, потому что он умер не от голода и не от отчаяния. Его убили!..
Последние два слова вцепились в меня точно клещами и начали ломать челюсти. Я сердито сжал зубы и одернул себя: «Тебе тридцать пять! Разве не пора уже быть мужчиной и научиться таить свою боль? И наконец, не эгоизм ли это? Разве у тебя одного убили отца? Нет! В нашей стране почти не осталось крова, под которым в эти ночные часы не падала бы капля горечи в чашу шумного праздника. Таковы праздники победы у людей. Павшие придают им цену, как горечь придает вину терпкий, но мужественный вкус. И с таким ощущением в душе мы славили свой праздник! А теперь мы, живые, отдыхаем. Во сне слезы омывают наш смех, чтобы он был ясен и чист. За стенами в ночи распростерлась наша родина, разоренная и покрытая пожарищами, залитая лунным светом и похожая на мертвую луну — так же нарезана на неровные, угловатые светлые и темные плоскости. Тихая она, но не мертвая. Густо населена теми, кого уже нет».
«Перестань! Перестань! — резко оборвал меня рассудок, который часто насмехается над моим сердцем. — Не ораторствуй! Не разводи патетики! Великие события не нуждаются в громких словах! Спи!»
Я послушно и даже слегка пристыженно закрыл глаза. Но напрасно. Пламень чувств так разжег мое воображение, что передо мной как наяву возникла картина объятого ночью словенского края. Я видел, как со всех сторон встают народные армии. Идут из деревень, из городов, с хуторов. Парни, мужчины, девушки. Женщины, дети, старики. Голодные, разутые, безоружные. И все-таки идут в бой, идут отважно, упрямо, дерзко. Тысячи и тысячи испитых, но гордых лиц проплывали мимо меня, твердым шагом люди уходили в грозовую тьму, навстречу грохоту и сполохам молний. Я вглядывался в это потрясающее, могучее видение и сам не заметил, как зазвучала в моей памяти баллада Теннисона:
Cannon to right of them.
Cannon to left of them,
Cannon in front of them.
Volley’d and thunder’d,
Storm’d at with shot and shell.
Boldly they rode and well,
into the jaws of Death.
Into the mouth of Hell
Rode the six hundred.
When can their glory fade?
Oh the wild charge they made!
All the world wonder’d.
Honour the charge they made!
Honour the Light Brigade.
Noble six hundred.
Последние строки я произнес вслух, наверное, даже с пафосом, потому что мой собственный голос вывел меня из забытья. Потрясающее, могучее видение, возникшее в моем разгоряченном воображении, тотчас исчезло.
«И чего это я так разорался по-английски?» — опомнился я.
«Теннисона декламируешь. «The Charge of the Light Brigade», — презрительно пояснил рассудок.
— Знаю, — пробормотал я и вздрогнул от холода. «И знаю еще, что каждое стихотворение, каждая мысль, каждое слово — только звено в цепи, которая вытягивает из глубин памяти то, от чего становится больно и горько». Тоска и угрызения совести уже щемили сердце — передо мной разворачивалась картина, которую я хотел бы навсегда забыть.
Ярко освещенный зал отеля. Торжественный банкет в честь высших офицеров войск союзников, которые в первые же дни по окончании войны явились в Любляну, дабы поближе поглядеть на партизан, опрокинувших их расчеты и перед самым их носом вступивших в Триест. Хозяева в новеньких штатских костюмах, сидя за столом, накрытым белоснежной скатертью, со сверкающими приборами, белым фарфором, рюмками разных калибров и украшенным цветами, чувствуют себя, как рыба, вытащенная на берег, гости же в своей военной форме чувствуют себя, как рыба в воде, и восседают за столом так, словно все сражения провели в банкетных залах.
Пожилой, костистый британский генерал, постучав перстнем по бокалу, встает. Все стихает. Мы с любопытством настораживаемся. Только мой приятель, сидящий рядом со мной, не подымает головы, продолжая жадно есть, брякая ножом и вилкой по тарелке. Всего полчаса назад его привезли из Целовца. Два года он пробыл в Дахау, Бухенвальде и Маутхаузене, и партизаны, прорвавшиеся в Каринтию, примчались за ним, на машине привезли его в Любляну и привели прямо в этот зал, на банкет, который уже начался. На нем была еще лагерная одежда с номером на куртке. Мы повскакали из-за стола и радостно пожимали его руку. На его землистом лице не было улыбки, в глазах — ни искорки радости. С отсутствующим видом подавал он руку, которая и всегда была крупной, а теперь, отекшая, стала еще больше и плохо гнулась. При каждом рукопожатии бормотал что-то невнятное и от слишком яркого света то и дело щурил свои глубоко посаженные глаза. Короче говоря, вел себя так, будто его пробудили посреди глубокого сна и теперь толкали от одного незнакомца к другому. Как бы то ни было, после двух страшных лет он снова встретился со своими приятелями, политическими соратниками, друзьями по литературе. Посадили его рядом со мной. Мы были старинными приятелями, но он только хмуро кивнул мне и сразу же взялся за нож и вилку.
— Ну, теперь будешь писать, а? — спросил я, положив руку на его широкое плечо.
— Не буду! — отрывисто буркнул он и стряхнул с себя мою руку.
— Да нет, я не думаю, что ты так сразу и начнешь писать. Когда придешь в себя.
— Я уже давно пришел в себя. Понятно? И потому могу тебе сказать: если ты думаешь, что человек — это человек, ты горько заблуждаешься! Человек, пока у него есть когти и зубы, — это зверь, а когда их больше нет — тупое и грязное животное. Понятно?
Он был силач, и ему нередко случалось сказать или даже написать нечто грубое, даже отталкивающее. Эти его слова меня, вопреки всему, глубоко тронули. Я вгляделся в него, а он только пробурчал что-то вроде «что думал, то сказал» и опять занялся едой. Ел он торопливо, но не с наслаждением, а с жадностью, как ест изголодавшееся животное. Само торжество его нисколько не интересовало. Лишь изредка он подымал голову и смотрел на сияющие хрустальные люстры, мигая маленькими, водянистыми, глубоко сидящими глазами. Потом раздавалось недовольное бурчание, и голова его снова опускалась. Он набивал рот едой, и челюсти принимались с хрустом перемалывать ее. Я уже не поворачивался к нему, мне было тяжело и грустно. И когда генерал постучал по бокалу и встал, чтобы ответить на тост, с души у меня точно камень свалился.
С каким-то злорадным удовольствием я слушаю раскрасневшегося генерала и восхищаюсь той дипломатической невозмутимостью, которой он прикрывает свое имперское пренебрежение и уязвленность солдата, которого обставили эти балканские пастухи и их полководцы, не протиравшие брюк на скамьях военных академий. Я записываю себе на память звонкие, но пустые слова его спича.
Он суетливо воздает хвалу нашей борьбе, нашим победам, в особенности же — нашему презрению к смерти, столь свойственному всем молодым нациям.
— Спасибо. Понятно, — бормочу я. — Хотите сказать: всем примитивным, некультурным нациям.
— Хм? — вопросительно мычит мой приятель, косясь на меня недовольным взглядом.
— Ничего, ничего, — машу я рукой и напряженно вслушиваюсь в речь генерала, который начал что-то декламировать. Что бы это могло быть? Он цитирует Теннисона.
— Hear! Hear! — бормочу я уже громче.
— Хм? — снова вопросительно мычит приятель и ощетинивается.
— Ничего, ничего, — успокаиваю его я. — Генерал произнес несколько строк из баллады Теннисона, в которой воспевается доблестная смерть шестисот солдат в Крымской войне. А мне в этот момент вспомнилось, что у нас погибло миллион шестьсот тысяч человек.
— Хм! — кивает головой приятель без особого, впрочем, интереса, не подняв даже глаз от тарелки. Он спокойно отрезает кусок мяса, кладет его в рот и начинает жевать, неторопливо нанизывая при этом на вилку листья салага. Но вдруг поворачивается ко мне, широко раскрыв глаза. Видимо, он что-то вспомнил — дожевывает торопливо, а глазами делает мне знак: сейчас мол, что-то скажу. И наконец сообщает самым обыденным тоном — Да, знаешь, твоего отца тоже убили, — и запихивает в рот целый пук салата.
— Что?!
Приятель не отвечает. Даже не глядит на меня. Голова склонилась к самой тарелке, покачиваясь в такт жадно работающим беззубым челюстям.
— Когда? — спрашиваю я и сам удивляюсь своему самообладанию.
Приятель наконец проглатывает салат, тыльной стороной богатырской ладони вытирает мокрый подбородок, принимается разрезать отбивную и спокойно сообщает со свойственной ему точностью:
— Девятнадцатого апреля. Во время вечерней переклички. Деревянным башмаком по голове.
И он взмахивает рукой, в которой держит нож.
В ушах у меня начинает шуметь, и весь зал заливает какая-то странная, глухая тишина. Я выдавливаю из себя:
— Кто его убил?
— Штейнер, — отвечает приятель, не глядя на меня. Потом широко открывает рот и кладет в него кусок мяса.
— Штейнер… — механически повторяю я незнакомую фамилию.
Приятель громко жует и готовится положить в рот еще пук салата.
— Штейнер… — еще раз повторяю я.
— Штейнер. Эсэсовец. Тот, который знал половину Гёте наизусть! — буркает приятель и усмехается с ядовитым презрением. — Лирическая натура. «Nur wer die Sehnsucht kennt…» Понятно? Ха! — и он набивает рот салатом.
Мне кажется, что я не расслышал. Я трясу головой и с трудом выговариваю:
— А зачем?
— Затем, чтобы легче было убивать тех, кто не знал Гёте.
— Нет, нет! Зачем он убил отца?
— Ха! Ты об этом спрашиваешь? — бухает он, и его маленькие запавшие глаза смотрят на меня с презрением. — О чем тут вообще спрашивать? Зачем? Затем, что в тот день он, наверно, еще никого не убил, а несколько стихотворений уже прочел. Ему взгрустнулось. Он сидел в своей канцелярии, заводил патефон и ставил раз за разом «Грустный вальс» Сибелиуса. Лирическая натура, ясно? «Nur wer die Sehnsucht kennt, weiss, was ich leide!..» Ну, настала ночь, а как зверю лечь и мирно заснуть, не получив того, по чему он томится? Вот он и использовал последнюю возможность найти себе овечку. Прошелся вдоль шеренги заключенных и нашел ее. Остановился перед твоим отцом и оглядел его с головы до ног. Он показался Штейнеру вполне подходящим, потому что был красивый старик. Штейнер сорвал с его ноги деревянный башмак и стукнул им твоего отца в висок. Тот упал и тут же умер… Хорошая смерть!.. Хорошая смерть! — повторил он, покачал головой и занялся салатом.
В этот момент я заметил, что все задвигались. Я оглянулся и увидел, что все встают. Я никак не мог понять, в чем дело. Наконец увидел, что британский генерал поднял свой бокал и все последовали ему примеру. Я взялся за бокал, собираясь встать. Встаю долго. Вытягиваю из-под стола свои ноги, которым конца нет. Встаю. Я длинен, вдвое, втрое длиннее, чем на самом деле. Но совсем глух и неуклюж, точно деревянный. И рука у меня толстая и деревянная. И бокал, который в руке, невероятно толстый и деревянный, а веса в нем никакого. Все пьют. Я подношу бокал к губам и пью. Вино — без всякого вкуса и даже не мокрое. Все хлопают. Вижу, что хлопают, а не слышу. Оглядываю зал и прикрываю глаза. Еще никогда я не видел такой светлой, такой холодной и такой большой комнаты. Ей же ни конца, ни края!
Все садятся. Сажусь и я и с трудом засовываю под стол свои длинные, потерявшие чувствительность ноги. Берусь за вилку, чтобы убедиться, слушается ли рука. Она все еще как деревянная; вилка — тоже толстая и тоже деревянная. Я удивленно качаю головой и тянусь к цветам, пощупать. Навстречу мне протягивается белая женская рука. Я подымаю голову: соседка сочувственно глядит на меня.
Я вздрагиваю — и меня, как молния, пронзает жгучий вопрос: зачем я делаю все это, почему меня занимают мои физические ощущения, когда я только что узнал, что убили моего отца, встречи с которым я ждал долгих пятнадцать лет. И в ту же минуту я замечаю, что соседи смотрят на меня. Ждут, что я заплачу. Но я не плачу.
Почему?
Не смею? Не хочу? Не могу?
Горло у меня перехватывает, грудь заполняет тяжелая и напряженная пустота, и я не могу сидеть на месте. Я встаю и выхожу из зала. Шагаю, как на ходулях, — ноги кажутся мне по крайней мере втрое длиннее, чем должны быть. Они несут меня по узкому длинному коридору. В конце его стоят люди из охраны. Я поворачиваю назад. Коридор теперь еще уже и длиннее. Кто-то идет мне навстречу. Кто это? Он кажется мне очень знакомым, но, кто это, вспомнить не могу. И мне довольно неприятно. Мы сближаемся все быстрее. В последний момент я останавливаюсь — в шаге от зеркала. И теперь догадываюсь: я стою перед самим собой. Стою только и смотрю.
«Кто я? — спрашиваю я себя. — Тот, который стоит перед зеркалом, или тот, что в зеркале? Кто я в сущности? Сын, у которого убили отца, или писатель, который рад случаю близко наблюдать сына, у которого убили отца?»
Я с силой провожу руками по лицу, а потом снова смотрю на того, в зеркале.
— Ты писатель! — говорю я ему и смотрю в его серьге блестящие глаза. — Ты охотник! Точно одержимый браконьерской страстью, ты из засады следишь за моим сердцем — с ружьем, с капканом, с ножом, с силками, с ловушкой и даже с колом. Бесцеремонно, неумолимо, с прирожденной алчностью ты кидаешься на все мои переживания и все мои чувства, какой бы сокровенной, бережно хранимой личной собственностью они ни были. Я знаю, тебя занимает человек и потому ты так бесчеловечно впиваешься в него. Ястреб!
Он смотрит на меня неподвижно, потом подымает свои треугольные брови, морща высокий лоб, и спрашивает:
— А где теперь твои чувства? Куда ты девал свое сердце?
Я вздрагиваю, он тоже. В углах его рта прорисовываются горькие складки. И он снова устремляет на меня серые блестящие глаза.
Мы смотрим друг на друга с затаенной ненавистью, с непонятной боязнью и горечью.
— Да я ли это в самом деле? — спохватываюсь я и стремительно отворачиваюсь, потому что не могу больше выдержать взгляда из зеркала. И быстро ухожу прочь, представляя, как он стоит за зеркалом и смотрит мне вслед. Я вытираю затылок и прибавляю шагу, чтобы как можно скорей оказаться среди людей.
Распахиваю дверь и вхожу в зал. Закуриваю сигарету и неторопливо иду к столу. Глухота и оцепенение еще не прошли, но вижу я все. Вижу сияющие хрустальные люстры, накрытый белой скатертью стол, тарелки с золотым ободком, сверкающие бокалы и огнистые отблески ламп в вине. Вижу красные цветы и зеленые листья плюща. Вижу долговязого британского генерала с чистокровным английским носом, весело рдеющим от вина. И вижу все лица сразу: улыбающиеся губы, искрящиеся глаза, жестикулирующие руки, огоньки сигарет, дым, подымающийся к потолку. Все вижу. А он уже следит из засады за моим сердцем и сухо шепчет:
— Все запомни! Охвати эту живую картину и врежь ее в свою память, чтобы когда-нибудь написать об этом.
На меня накатывает тоска. Я выпрямляюсь и набираю полные легкие воздуха. И чувствую в груди боль. Я ощущаю, что внутри у меня — огромный сводчатый черный зал, полный тьмы. С потолка, как гонг, свисает мое сердце. Молоток ударяет по нему, я чувствую удары, а звука нет!
«Неужели мое сердце и правда так окаменело?» — спрашиваю я себя.
И возражаю:
«Нет, не окаменело! Оно отзовется. Просто сейчас та пауза, после которой из свежей раны польется кровь».
Я поворачиваюсь и выхожу из зала. Быстро шагаю по коридору и, не задерживаясь, миную охрану — тороплюсь как можно скорее остаться один на безлюдной ночной улице.
Я судорожно перевернулся на постели и глубоко вздохнул, потому что снова ощутил в себе сводчатый черный зал, полный тоски и мрака.
«Когда это было? — спросил я себя. — Каких-нибудь пять дней назад. А кажется, будто с тех пор прошла целая вечность».
«Забываешь, забываешь!» — подала голос совесть.
«Забываю. Жизнь все затопляет, — сказал я, оправдываясь. — И к тому же мы очерствели. По крайней мере с виду. Оно и понятно, если со смертью встречаешься каждый день. Все эти дни я хожу и смотрю, как собираются вместе семьи, встречаются друзья».
Партизан, проходя мимо своего дома, заворачивает на минуту, здоровается, охватывает торопливым взглядом родных. И вдруг вздрагивает, меняется в лице и бежит обыскивать все углы. Возвращается, запыхавшись, останавливается посреди кухни и спрашивает, обводя всех широко раскрытыми глазами:
— А где отец?
— Отец?.. Разве ты не слыхал?.. В песчаном карьере.
— Как?!
— Еще в сорок четвертом.
Партизан больше не говорит ни слова. Только сжимает челюсти и с сухими глазами уходит из дому. На улице встречает товарища. Рука тянется к руке, а самый первый вопрос:
— Как твой старик?
— Отец?.. В песчаном карьере.
— Что?! Когда?
— О, еще в сорок четвертом. В июне.
— А мой — в мае.
Минута молчания, лица темнеют, и взгляды расходятся. Потом руки снова тянутся друг к другу.
— Ну, до свидания. Еще увидимся.
Так они встречаются, здороваются и расстаются, словно их отцы и братья, матери и сестры просто ушли куда-то.
А они и в самом деле ушли. По самому тернистому пути ушли в историю, заполнили там наиславнейшую страницу и отдали ее нам со спокойной гордостью, говоря:
— Вот наша страница. В ней написано, что один из самых малых народов исполнил свой самый большой долг: поднялся, когда его бросили наземь и топтали ногами, и пошел в бой. Он бился за человека и потому победил. Благодарности он не требует и славы тоже, как не требует их тот, кто исполнил свой долг. Свободой и справедливостью его тоже наделять не нужно, ибо он уже добыл их себе в бою!
Эта картина живо встала перед моими глазами, и я преисполнился гордостью, прежде всего гордостью, а потом волнением, потому что в стотысячной колонне я разглядел лицо своего отца. Все лица были землистыми, испитыми, серыми, а лицо моего отца резко выделялось на этом землистом фоне, потому что было в точности таким, каким я видел его в последний раз пятнадцать лет назад: худым, но здоровым, покрытым ровным загаром. Он смотрел на меня несколько смущенно, и я хорошо знал, что это не смущение, а тайная гордость. Я смотрел на него и ждал, когда он по старой привычке потрет ладонью горбинку своего орлиного носа и степенно пояснит, почему он здесь.
«Так уж получилось, дорогой мой мальчик, — прозвучат его слова. — Стар я, это верно, но ни тебя, ни твоего брата не было дома. Впрочем, я двадцать пять лет ждал этого часа. Ну, а ты сам знаешь, что наша семья должна была выполнить свою обязанность…»
II
Взбудораженный мыслями и чувствами, я все же ощущал, как от старых стен веет могучим, нерушимым миром родного дома, уже осенившим меня сегодня вечером в пустой горнице. Так, наверное, чувствует себя погорелец, придя на родное пепелище. Сначала сердце его зальет нестерпимая горечь, но, когда он, смахнув золу, сядет на каменный порог, не поддавшийся огню, на душе у него станет спокойнее. А из спокойствия родится мысль о строительстве, о новой жизни.
Обеими руками я ухватился за спинку кровати и крепко стиснул старое, отшлифованное временем дерево. Мне вспомнилось, что дедова кровать самая старинная в нашем доме. Вполне возможно, что и до деда кто-нибудь спал на ней. Кто знает? После его смерти она перешла ко мне. Только несколько месяцев на ней проспала Кадетка.
— Кадетка!.. — изумленно прошептал я, и тут же все остальные мысли выскочили у меня из головы. — Кадетка! Как же это я ни разу не вспомнил о ней?.. Кадетка!..
Я прикрыл глаза и тотчас увидел крошечную двухлетнюю девочку, которая только что проснулась на этой самой дедовской постели. Пшеничные волосики вьются вокруг круглой рожицы, девочка хлопает ладошками и вскидывает ножки, переполненная радостью жизни. Она смеется, так смеется, маленькая толстушка, что на лице у нее целых три ямочки — на подбородке, посреди правой щечки и на левой скуле.
— Вставай, вставай, Ерица! — запеваю я и подымаю теплое, мягкое существо с постели.
— Я не Елица! — хмурится она и надувает губы, похожие на упругую, зрелую черешню.
«И в самом деле ее звали не Ерицей, — вспомнил я. — И не Елицей тоже!.. Но какое же у нее все-таки было имя? Помню, что оно было чешское, в память отца, этого бедняги кадета».
Я крепко зажмурился, чтобы заглянуть поглубже в память, только имени там все равно не увидел. Досадливо махнув рукой, я буркнул себе под нос:
— А, ладно, спрошу утром тетю, она даже рада будет, что сможет мне все рассказать, все от начала до конца, весь роман, как она говорит.
Однако от Кадетки я этим не отделался. Она никуда не тронулась из моих мыслей.
«Бог знает, что с ней произошло? — гадал я. — Если она жива, то, должно быть, стала красивой девушкой. Сколько ей сейчас лет? Двадцать семь. Уже? Значит, она замужем? А может, и нет. Дочери незамужних матерей часто идут своим путем. И Кадетка, по всей видимости, пошла своим путем. Что же она выбрала? Наверно…»
Я встряхнул головой, отгоняя нехорошую мысль; снова досадливо махнул рукой и проворчал:
— А, чего это я буду выдумывать роман о ней! И так мне завтра тетя все расскажет!
Я надеялся, что теперь мысль о Кадетке оставит меня. Но не тут-то было.
«Сколько же ей все-таки было лет, когда я бежал из дома? — прикидывал я. — Двенадцать-тринадцать». Уже тогда в ней было что-то притягательное. И как она говорила со мной! Закладывала руки за спину, движением головы перекидывала толстые светлые косы на грудь и в упор смотрела своими синими глазами, так пристально, что я иной раз отводил взгляд. Это меня сердило. И она инстинктивно чувствовала, что я сержусь, деликатно наклоняла голову и начинала водить кончиком босой ноги по полу.
От этого воспоминания мне и теперь стало немного не по себе. Мужская гордость не в состоянии забыть, что у ее обладателя тряслись коленки перед женщиной и что ему приходилось опускать глаза. Я покачал головой и недовольно спросил себя, почему, в сущности, меня так занимает эта девчонка. Ведь я же никогда не был влюблен в нее! Я решил, что больше не стану думать о ней.
— Хватит, Кадетка, дорогая! — забормотал я. — Поговорим лучше завтра с тетей. А теперь ступай себе, чтобы я мог поразмыслить о своих делах!
Я повернулся к стене и решительно закрыл глаза. Но Кадетка по-прежнему не шла у меня из головы.
«Какая она? — спрашивал я себя. — Красивая, наверно. То есть красивая не в обычном смысле этого слова, а иначе, по-своему. Привлекательная, манящая… О, высокой она не должна быть. Фигура стройная, хотя полноватая. Кос уже, конечно, нет, ее пшеничные волосы длинны, густы и мягки. Глаза большие, синие. Губы алые, сочные. И когда она широко улыбается…»
Мне уже не надо было гадать, какая она, — так живо я себе ее представил. Она улыбнулась, и я увидел три ямочки: на подбородке, в середине правой щеки и на левой скуле. Она смотрела на меня большими синими глазами сквозь прозрачную тень легкой грусти. Глядела прямо, так прямо, что я с трудом выдержал ее взгляд. Но все-таки выдержал, потому что смотрел на нее с непонятным наслаждением и чуть ли не с тоской… да, я смотрел на нее с тоской, которая была мне знакома. И, поняв это, я удивился.
«Ведь я же ее не знаю! Когда я видел ее в последний раз, она была еще ребенком. Почему теперь передо мной стоит образ взрослой девушки? И этот образ мне так знаком, точно я только вчера говорил с ней! Видение это, что ли?»
«А почему бы и не видение, — подал свой голос рассудок. — Грохот войны утих, и снова заговорило сердце. Может быть, из твоего подсознания снова восстала в образе Кадетки твоя Джоконда с загадочной улыбкой и легкой грустью в глазах».
«Какая еще Джоконда!» — нахмурился я; думать о сокровенном мне было неприятно.
«Та Джоконда, которую ты носишь в себе. Неясно только — Кадетка это или образ женщины, о которой ты мечтаешь с ранней юности. Откуда тебе знать, бедолага, что творится в твоем нутре!»
Я невесело усмехнулся и махнул рукой.
«Если так, то пусть Кадетка снова погрузится в мастерскую моего подсознания, в галерею моего воображения, ибо этот образ вечно останется наброском, который, хоть порой и оживет на миг, никогда не будет завершен».
При этой горькой мысли Кадетка и вправду исчезла.
Я приподнялся и сел в постели. Нашарил сигарету, закурил. Голова чуть закружилась, и я встал и подошел к окну. Прислонившись горячим лбом к прохладным прутьям решетки, я всмотрелся в ночную темноту.
Какая ночь! Великолепная ночь!
Вся долина до краев налита лунным светом. Было светло и тихо, и в этой светлой тишине шумела Идрийца. Темная, она вырывалась из мрака у Доминова обрыва, точно выбегая из-под огромного железного занавеса, и тотчас загоралась под луной — широкая излучина ее переливалась чистым серебром. Река, завиваясь воронками, неслась меж отшлифованных ею скал, плескалась о песчаные отмели, журчала среди округлых валунов возле нашего дома, а у Просеки снова гасла и исчезала под серыми ветлами, которые с обоих берегов склонялись над ней, качая длинными молодыми побегами, тяжелыми от обильной росы. Над Модрияновым лугом по ту сторону реки стлался предутренний туман. На нем, как на нежном белом пуху, покоились темные круглые головы сонных молодых яблонь. Тополи, росшие рядком вдоль самой воды, стояли выпрямившись, и по их жесткой листве пробегал чуть заметный трепет. Они были высокие и стройные, похожие на молодых парней, которые, возвращаясь с ночного гулянья, молча остановились среди поля. Приятная усталость тяжелит их тела, овеваемые утренним холодком, губы помнят сладость поцелуев.
Я засмотрелся на эту картину, полную жизни. Она подступала все ближе и ближе и притягивала меня. Все крепче становилось ее объятье, все полнее она завладевала мной. В моем сердце ожили давние ощущения, годы стремительно таяли, и грудь мою сдавила непередаваемая боль, которую испытываешь только в детстве, когда снится, будто падаешь в пропасть. И боль эту я сейчас ощущал наяву, стремительно погружаясь в свою юность.
Всего за мгновение я изменился, оказался беспомощен и слаб. И вокруг меня все изменилось. Озаренная луной окрестность была светла; может быть, стало даже светлее — тени обозначились резче. Но картина стала еще таинственней и величественней, точно за нею стоял всемогущий и темный рок. Дом, минуту назад опустелый, теперь был полон народу. Я услышал приглушенные стоны и вздохи, ощутил знакомый запах, а сердце сжалось от странной, непонятной тоски.
Я дивился всему этому, но не очень и как бы вчуже, потому что у окна стоял уже не я, тридцатипятилетний человек, вернувшийся из необъятного мира под родной кров. Нет, меня уже не было. К окну приник тот семнадцатилетний малый, что двадцать лет назад в этом самом чулане готовился к экзаменам за четвертый класс гимназии.
Я видел совершенно отчетливо, как он уставился в ночное окно, и столь же отчетливо слышал, как он, шмыгая носом, вполголоса повторял:
Dolce e chiara è la notte e senza vento
e queta sovra i tetd e in mezzo agli orti
posa la luna, e di lontan rivela
serena ogni montagna. О donna mia…
Тут он умолк, точно споткнувшись. И стоял неподвижно, глядя немигающими глазами в ночь. Вот он пошевелился, сбрасывая оцепенение.
— О donna mia… О donna mia… — упрямо повторил он, высоко подняв брови и напрягая мозг, чтобы восстановить последовательность строк. Не в состоянии это сделать, он глотнул ночной прохлады и из глубины взволнованного сердца воззвал:
О donna mia,
quanta piaga m’apristi in mezzo al petto.
Он перескочил через несколько незапоминавшихся строчек. А эта строка о ране в сердце запомнилась сразу. И как болезненно она отозвалась в его душе! Внизу, в спальне, таяла, как свеча, его мать, а он тут зубрил и вел непрестанную мучительную борьбу с самим собой. Он смотрел в ночную темноту и всеми силами своей шаткой воли укрощал только что пробудившееся, но уже могучее чувство любви. Стоило ему хотя бы на миг дать себе волю, и из лунной ночи на него наплывало личико в ореоле пшеничных волос. Он понурил голову и вздохнул, но тут же встряхнулся и начал руками отмахиваться от светлого видения. Его пронзила щемящая боль, и он стал горько корить себя за бессердечие, за то, что не может думать сейчас только о матери, хотя так ее любит.
Он с трудом оторвался от окна, тихонько лег в постель и замер, чтобы не беспокоить мать скрипом старой кровати. Все его старания заснуть ни к чему не привели. Точно узник, глядел он в зарешеченное оконце. За окном была высокая, таинственная ночь, которая манила его к себе могучими взмахами своих черных крыл.
Случалось ему в поздний час крадучись выскальзывать из дому. И всегда он подходил к реке и брел вдоль берега, прислушиваясь к журчанию воды на быстрине, к ропоту тополей и чуть слышному шелесту ивовых листьев, чутко ловя загадочные ночные шорохи, возникающие неизвестно где. Эти звуки пронизывают все его щуплое тело, тревожат и до краев наполняют грустью, в которой, как в густом темном вине, тонут дневные заботы и тревоги. Его душу томит тяжелое, пьянящее чувство, а сам он в это время легко перепрыгивает с камня на камень и ловко пробирается сквозь густые заросли ивняка и ольхи. Пейзаж менялся, точно все вокруг погрузилось куда-то и преобразилось в подземный мир, где никогда не бывает дня. И он один в этом мире, единственное существо с горячей кровью. Каждая пядь пространства ему знакома, и все равно в каждом его шаге — предвкушение чего-то неизведанного.
Так он идет вдоль берега, пока не останавливается перед узловатым стволом той старой ветлы, которая своими длинными корнями ухватила за волосы несчастную Войнацеву Юстину, незамужнюю мать Кадетки. Хотя прошло восемь лет с тех пор, как Юстина бросилась в реку, его сердце при виде этой ветлы сжимает ледяная рука испытанного когда-то ужаса. Ускорив шаг, он обходит стороной омут, но все-таки не может совладать с собой и не глянуть на него искоса. И конечно, в глубине омута ему тотчас видится хрупкое тело красавицы Юстины. Она неподвижно лежит и смотрит на него мертвыми, остекленелыми глазами, а ее длинные медно-красные волосы все еще живут, развеваясь в воде, точно зовут на помощь. Видение потрясает его до дрожи, он припускается прочь от этого места и останавливается лишь под отвесной стеной Доминова обрыва. Всматривается в гладь реки, которая здесь глубока и так спокойна. В ней отражаются гладкие луга и темные вершины гор, а на самом дне раскинулось ровное небо, усеянное живыми, влажно мерцающими звездами.
Он спрашивает себя, что было бы, если бы он вдруг упал в воду и начал тонуть, опускаясь к звездам. Становится тоскливо и жутко, и он инстинктивно прижимается спиной к скалистому обрыву, чтобы звездная глубина не затянула его.
В это мгновение почти всегда раздавался крик выдры, выводивший его из забытья. Так было и на сей раз; он усмехнулся, устыдившись своей боязни, и двинулся вперед. Но вскоре замер на месте, заслышав шум на другом берегу. Что это? А, ничего! Просто Шмонов Изидор, спускаясь к реке, обрушил маленькую лавину прибрежной гальки. Из густых и высоких ивовых зарослей, которые ночью кажутся еще выше и так плотны, что напоминают стену старинного почернелого строения, появляется темная фигура и направляется вверх по течению. Она медленно движется вдоль узкого русла, по которому река с шумом несется к плесу, где спокойно разливается от берега до берега, светясь, словно зеркало. Это зеркало переламывается там, где река падает через край старой, полуразрушенной плотины, и тысячи его осколков пляшут в легких струях мелких рукавов, точно бесчисленные стаи переливчатых и быстрых, как ртуть, форелей, которые снуют между круглых валунов, торопясь как можно скорее скрыться в надежном убежище — омуте под Доминовым обрывом.
Изидор входит в воду у края зеркала, так как там самое широкое и потому самое мелкое место. Его фигура резко вырисовывается на светящемся фоне реки. Он с медвежьей неуклюжестью, покачиваясь, ступает по скользким камням, взмахивая для равновесия своей единственной рукой, которая и без того непомерно длинна, а сейчас кажется сверхъестественно вытянутой, так как он держит в ней длиннохвостый капкан. И нынешней ночью он поставит его в расчете на выдру, обитающую под Доминовым обрывом. Он уж сто раз клялся и божился, что сдерет с нее шкуру, даже если ему придется охотиться за ней до самого Судного дня. Изидор — человек неплохой, но малый все-таки не любит встречаться с ним ночью: его зрячий правый глаз так и обдает холодом, а пустая левая глазница, кажется, тоже впивается в тебя темным взглядом. Поэтому, подождав, пока Изидор переберется через реку — захватывающе интересно смотреть, как этот черный однорукий призрак медленно передвигается по текучему серебру, — малый уходит.
Незаметно проскользнув под обрывом, малый ныряет в ольховые заросли. Пробравшись между тесно стоящими тонкими стволами, он останавливается на поляне. В Сухом болоте изо всей мочи надрываются лягушки, только он их не слышит. Затаив дыхание, он смотрит на скалистый Вранек и ждет, чтобы от темной крутой горы долетел до него вздох ночи. Когда это происходит, сердце сжимается от томительной, сладкой боли. Земля начинает колебаться под ногами, Вранек, стронувшись с места, приближается к нему, ширится и растет, и его двурогая вершина движется по звездному небу все быстрей и быстрей. А он глядит не шелохнувшись и ждет… ждет… пока не заломит в висках. Тогда он из последних сил поводит головой, Вранек замирает, земля под ногами вновь тверда и неподвижна. Тотчас становятся слышны кваканье и урчанье в Сухом болоте, и шелест ночного ветерка в колосьях пшеничного поля, и шум Идрийцы, доносящийся из-за ольшаника. Малый движением головы откидывает мягкие волосы со лба и трогается дальше по тропинке, но, сделав несколько шагов, сворачивает в высокую траву. И хоть знает, что это грех, предается странному наслаждению: он шагает, шагает и шагает по высокой траве, так что в ботинки натекает роса, а штаны отсыревают до самых колен… Что за непонятная, инстинктивная страсть движет им? Когда он, усталый, выбирается на проселок, ему становится стыдно того, что он делает, и кровь бросается в лицо. Но стыд исчезает так же быстро, как и румянец; стыд, в сущности, только будит и оживляет инстинктивное желание.
Вот и сегодня его тянет выйти из дома! Идти или нет? Мама, наверно, задремала… Ах, нет, нет! Мама обязательно его услышит и будет беспокоиться, дожидаясь его возвращения. И когда он вернется, мама черенком метлы легонько постучит в потолок, зовя его к себе, как звала каждый раз, когда он украдкой выбирался ночью из дома. Он спустится к ней и будет покаянно стоять перед старинной кроватью из орехового дерева с высокими резными спинками. На этой кровати лежит мать. Одеяло покрывает ее ровно, будто она уже стала бестелесной. Видны только ее длинные руки, устало лежащие на темно-красной ткани одеяла. Он увидит их, как только переступит порог. Эти руки белы, тонки и прозрачны, несмотря на красноватый свет в комнате. А может быть, как раз из-за этого света — слабого огонька маленькой керосиновой лампы с красным стеклом. Его взгляд остановится на этих руках, и в горле защемит, будто он прочел на них отчетливо написанный смертный приговор. Мама ощутит на себе его взгляд и догадается о горькой мысли, которая родится у него при этом взгляде, а потом тотчас спрячет руки под одеяло.
— Где ты был? — раздастся ее голос, который хотел бы звучать светло и звонко, а на самом деле звучит темно и глухо.
Он вздрогнет и переведет взгляд на лицо матери, на ее голову, лежащую в высоких подушках. Мать постарается затаить свое тяжелое дыхание. Улыбнется как можно веселее, с оттенком прежнего лукавства:
— Где ты был, бродяжка ты мой непутевый!
— Нигде… На улице… — пробормочет он и понурит голову.
— О, вот как? — удивится она с деланной серьезностью. — Двадцать лет тут прожила, а в Нигде так ни разу и не побывала. Ну-ка, скажи, где оно?
Он поднимет голову и взглянет ей в лицо. Мама сожмет свои увядшие, бескровные губы, так что вокруг них обозначатся мелкие морщинки. Это она старается спрятать свою лукавую усмешку. Но полуприкрытые глаза, поблескивающие из-под тяжелых век, улыбаются. Это самое лучшее ее выражение, и оно напомнит ему о самых счастливых днях. В то же время он почувствует, что мать старается шуткой прогнать мысль о смерти. Она опять усмехнется и лукаво скажет:
— Судя по твоим брюкам, в этом Нигде чертовски высокая трава. И мокрая-мокрая!..
Он вздохнет и незаметно передвинется за спинку кровати, чтобы скрыть от ее взгляда мокрые штанины с налипшими на них лепестками полевых цветов. С маминого бледного лица сбежит усмешка. Она вглядится в него, вглядится так глубоко, что у него задрожат колени и он ухватится за спинку кровати. После долгой паузы мама проговорит со вздохом:
— О-хо-хо, бедный парень!.. И откуда ты такой взялся?.. И что только из тебя выйдет?.. Странный мальчик…
В ее голосе прозвучит что-то такое, чему невозможно противостоять, что-то неведомое, что-то вещее. Оттого эти слова каждый раз потрясают его. Он пошмыгает носом, а потом с едва сдерживаемым отчаянием пролепечет:
— Зачем ты так говоришь?.. Почему вы с отцом так беспокоитесь из-за меня?.. Почему вы все так чудно на меня глядите?..
— Сынок, что ты говоришь?.. Мы же тебя любим!
— Да! А почему вы меня любите так чудно?
Мама опять будет долго всматриваться в него странным взглядом — словно желая проникнуть в какую-то даль и там прочесть то, что скрыто от него. Громко пробьют стенные часы, одинокая ночная бабочка закружится вокруг слабого огонька лампы. Мама с трудом выпростает руку из-под одеяла и привернет фитиль. Потом скажет со спокойной покорностью:
— Чудно любим?.. Мы и правда любим тебя иначе, чем других детей… И наверно, даже больше, чем других… Но не потому, что ты заслуживаешь любви больше, чем другие, а потому, что ты в ней, должно быть, больше нуждаешься.
Эти слова он уже дважды слышал из уст матери. В первый раз он был тронут и сконфужен, во второй — задет, точно его, не говоря прямо, упрекнули в каком-то душевном изъяне, которого он сам никак не уразумеет. И если сейчас он услышит это в третий раз, будет до того худо, что впору забиться в какую-нибудь дыру и в одиночку сокрушаться над самим собой. Но на самом деле он не стронется с места, ибо совесть будет терзать его уже за одну мысль сбежать от матери. И надо будет как-то нарушить эту гнетущую тишину, которая отдавалась зловещим гулом, точно из отдаленного будущего неслись ему навстречу мутные волны еще неведомых невзгод и горя. И он снова шмыгнет носом и, заикаясь, скажет:
— Может, принести тебе что-нибудь?.. Может, подогреть кирпич?
— Нет, нет, — поспешно возразит мама. Опять улыбнется и даже пошевелится под одеялом. — Сегодня я себя хорошо чувствую. Правда, хорошо… А ты иди… И ложись… И засни, мальчик мой! Засни и не думай ни о чем!
— Я не буду.
— Обещаешь?
— Обещаю.
Он опустит голову и выйдет из комнаты. Тихонько прикроет за собой дверь, остановится за нею и жадно вдохнет свежий воздух. Потом оглядит просторную горницу, которая от лунного света стала словно еще просторнее. Все вещи, особенно старинная фисгармония, кажутся более темными, а потому выглядят мягче и приветливее, чем при свете дня. Они подобрели от ночного отдыха и незаметно дышат, точно кроткие ручные существа. Сквозь окна, выходящие на юг, лунный свет льется на белый яворовый стол, окруженный высокими стульями, светлый и ясный, словно еще бодрствует. Желтоватая белизна стола приветливо глянет на малого, так что он невольно засмотрится на нее, успокоенный и примиренный. Потом он удивленно покачает головой и на цыпочках отойдет от стола, а тот будет глядеть ему вслед белым прямоугольником, провожая его с немым сочувствием до двери, ведущей в сени. Малый отопрет ее, притворит за собой и остановится в полной темноте. И тут его снова охватит тишина с ее затаенным гулом. Сердце его сожмется, он нашарит ногой шаткую ступеньку и торопливо зашагает по лестнице, точно убегая от высоких мутных валов, которые с неудержимой силой все быстрей и бурливей катятся на него из будущего.
III
Да, бедный малый! Три года он проучился в начальном торговом училище. Но дальше дело не пошло — бедность накрепко заперла ему путь в Горицу. Это был такой тяжелый удар, что он без борьбы покорился своей судьбе, как покоряется арестант, приговоренный к пожизненному заключению. И жил он, как арестант: молча, старательно, но без всякого интереса выполнял положенную работу по дому и никуда не ходил. Хорошо еще, что он дома один, а дом стоит на отшибе, в получасе ходьбы от села, на левом берегу Идрийцы. Дороги тут не было, просто вдоль реки тянулся ухабистый проселок, на котором в иной день не показывалось ни души. Деревню малый возненавидел, так как был убежден, что там все только и делают, что судачат о нем. Он прямо-таки видел, как деревенские насмехаются над ним, а еще того пуще — над отцом. Вот, мол, так ему и надо, земли мало, а туда же — пыжится, посылает парня в училище. Теперь он ни крестьянин, ни барин, всю жизнь несчастным будет.
С насмешками в свой собственный адрес малый, сколь это ни трудно, еще мог бы смириться. Как-никак, они придавали еще большую цену и остроту его страданию, которому малый отдавался с тем особым болезненно-мстительным наслаждением, с каким страдают подобные ему юные бедолаги. Другое дело насмешки над отцом. Мысль о них причиняла боль, но эта боль была естественной и неподдельной. Малый не мог поднять глаз на отца. Находясь в той наиболее мучительной поре юношества, когда человек, обремененный чувством некой роковой вселенской вины, бродит во тьме по холодной и клокочущей реке, текущей между отроческим и юношеским возрастом, он, разумеется, упрекал себя в том, что отец страдает из-за него. На вопрос, в чем его вина, он, естественно, давал себе ответ, который больше всего подходил к его душевному состоянию, а именно: он виноват уже тем, что существует, тем, что живет на свете. Как хорошо было бы, если бы его вообще не было!..
Так тянулась эта мертвая жизнь, тянулась страшно медленно, вплоть до того октябрьского дня, когда он впервые услышал собственными ушами насмешки, которых так боялся. Они с отцом пилили во дворе дрова. Оба молчали и так сосредоточенно следили за движением пилы, со звоном врезавшейся в неподатливую буковую древесину, что не заметили, как из-за хлева вывернулся Модриян. Они увидели его, только допилив бревно и откатив чурбаки. Коренастый мужик стоял в каких-нибудь трех шагах от козел. Склонив круглую голову к левому плечу, он лукаво поглядывал из-под полуопущенных век. Профессиональная улыбка лавочника и редкие седые усы, свисавшие из-под широкого носа двумя треугольниками, прятали хитрость и злобу, уже давно проложившие борозды в углах толстых губ.
— Те-те-те, пятнадцать петухов, какая у него в руках-то сила-силушка! — проворковал он, указав на малого рукой, в которой была раскрытая табакерка. — Вот будет работник, работничек!
Малый, не терпевший Модрияна именно из-за его приторной речи и теперь, разумеется, тотчас почуявший насмешку в его словах, молча удалился в дом. Там он поместился за входной дверью, у заросшего пылью, никогда не открывавшегося оконца, дабы держать деревенского богатея под наблюдением на случай, если тому вздумается еще раз пройтись на его счет. Он прислонился к косяку, осторожно отодвинул пыльную бутылку, стоявшую на подоконнике, и стал смотреть на двор.
Как раз в этот момент из-за угла выбежала Кадетка. Она остановилась перед колодой, на которой кололи дрова, движением головы перекинула свои толстые косы на грудь, сцепила руки за спиной и воззрилась сначала на отца, а потом на Модрияна. Модриян взял из табакерки щепотку табака, и Кадетка тотчас отскочила в сторону, хорошо зная, что иначе он чихнет на нее. Затем она перекинула косы за спину и побежала к дому. Малый услышал, как ее босые ноги быстро прошлепали по коридору в кухню, сейчас же вернулись и устремились к двери, ведущей в горницу. Однако дверь не открылась; наоборот, за его спиной загремели лопаты и мотыги, составленные в угол, примыкавший к оконцу. Малый быстро обернулся и увидел Кадетку, стоявшую у него за спиной.
— Не шуми! — прошипел он.
— А зачем ты спрятался? — возразила Кадетка.
— Вовсе я не прячусь! — мрачно проворчал он, сконфуженный тем, что его застали за подслушиванием.
— Почему же тогда ты стоишь за дверью? — улыбнулась она, глядя на него большими синими глазами.
— Стою, и все тут! — упрямо повел он плечами и отвернулся.
Она пробралась к нему, ткнула пальцем в грязное стекло и прошептала?
— Что это он?
— Что?
— Он злится?
— Кто?
— Модриян.
— Модриян злиться не умеет.
— Все равно я его терпеть не могу! — надулась она. — Он противный. Табак нюхает. И вообще противный. Говорят, что он бьет жену. Ты ведь слыхал? За то, что она пьет. Я бы тоже пила, если бы у меня был такой противный муж. Знаешь, по ночам он ее таскает в погреб. Нет, не таскает, прямо сталкивает вниз с лестницы. А когда она поднимается, он заставляет ее пить вино из бочки через резиновую трубку, а потом ее этой трубкой бьет. Трохова Ера говорила нашей Иване. Брр! Ты не веришь?
— Верю, — пробурчал малый. — А теперь молчи!
— Постой-ка, я тебе еще кое-что скажу. На прошлой неделе он опять ее избил. В воскресенье ее не было в церкви. И я слыхала, как он сказал священнику: «Лежит, лежит наша мамочка, лежит. Печеночка. Почечки. Что поделаешь, господин священник…»
— Да замолчи же! — сердито прошептал малый и отодвинулся, сколько было возможно. Места было мало, и он чувствовал рядом с собой ее теплое тельце, а на своем лице — ее волосы. Это тревожило и волновало его. И кроме того, он сердился. Теперь уже не только из-за того, что Кадетка застигла его за подслушиванием, а еще больше из-за боязни, как бы она не услышала, что Модриян скажет о нем, — хотя она была всего лишь девятилетний несмышленыш. Он хотел было уйти, но его охватило упрямство, он остался и стал смотреть сквозь закопченное стекло.
Отец тем временем отложил пилу и стал не спеша поглаживать ладонью горбинку своего орлиного носа. Он это делал каждый раз, когда что-нибудь приводило его в замешательство или когда ему надо было о чем-то поразмыслить. Он не проронил ни слова. Сел на колоду и указал Модрияну место рядом с собой.
Модриян понюхал щепотку табака, высморкался и застонал:
— Ох, Андрейчек, посидел бы я, еще с каким удовольствием посидел бы с тобой! Да некогда, куманек, некогда! Вот сей момент вспомнил, что должен сегодня отвезти Лудвика на станцию. В Падую едет. В ниверситет. В ниверситет! — повторил он со значением и обширным носовым платком утер висячие усы.
— В университет! — твердо произнес отец. — Впрочем, по-нашему говорится «во всеучилище», — добавил он, так как неизменно ополчался против слов, которые казались ему хоть сколько-нибудь похожими на итальянские.
— Верно, во всеучилище, — с трудом одолел Модриян новое слово. — Юс будет штудировать.
— Право будет изучать! — повторил отец.
— Во-во, право, — закивал Модриян. — И если все будет хорошо, станет адвокатом, адвокатиком. Доктором будет, докториком. И в Толмине откроет свою контору, конторочку.
Отец снова приложил ладонь к носу, но не проронил ни слова.
Модриян опять понюхал табаку, чихнул, обтер усы, а потом кивком головы указал на дом и спросил притворно-невинным тоном:
— А твой так дома и останется?.. Те-те-те, вот бы жалко было, так жалко! Такая светлая голова, головушка, и останется в вереске, вересочке, в этакой тени!
Он поцокал языком, сочувственно покачал головой и оглядел наш бесплодный теневой склон.
Отец медленно поднялся, упер руки в бока, выпрямился и в свою очередь обвел взглядом свое поросшее вереском владение.
— Гм, вереска у меня и правда хватает, — серьезно подтвердил он. — Но только ни разу, сколько живу, не слыхал, чтобы вереск как-нибудь влиял на голову. А что касается тени, не замечаю, чтобы ваши головы, которые всегда на солнечной стороне, были светлее наших, на которые падает тень от склона.
Говоря так, отец все равно что пальцем показывал на Модриянова Лудвика, который за одиннадцать лет с трудом одолел восемь классов гимназии и только с третьей попытки с грехом пополам сдал экзамены на аттестат зрелости.
Выслушав отца, Модриян вобрал в себя воздуху и вытянул шею, точно подавился слишком большим куском, а потом несколько энергичнее, чем обычно, вытер усы и снова нацепил на лицо свою профессиональную улыбочку. Эта фальшивая улыбка уже изрядно пообтрепалась — ведь Модриян прошел с нею долгий и победоносный путь от бродячего коробейника до лавочника, трактирщика, землевладельца и обладателя трех домов. Она так приросла к его лицу, что он не мог от нее отделаться, как, разумеется, не мог отделаться и от свой души, оставшейся душой коробейника. Если ему случалось съязвить, он делал это весьма осторожно и выбирал только таких бедняков, которые не могли добавить ни крупицы к его богатству. Сам же на уколы отвечал улыбкой. Кожа у него была толстая, и его невозможно было пронять настолько, чтобы он забыл свой жизненный девиз: «Без грошика нет лиры, без лиры нет тысчоночки! Лавка вырастает из лавчоночки! Лавочнику все позволено, только не обижаться на покупателя!» Потому и отцовские слова, как они ни были резки и метки, не слишком глубоко его задели, и он ответил ненатурально громким смехом:
— Хе-хе-хе! Это ты хорошо сказал, хорошо сказал! Те-те-те, пятнадцать петухов, востер у тебя язык-то, кум-куманек! Да, где уж мне за тобой угнаться, где уж! Так что я пойду! Аддио! — воскликнул он, махнул обеими руками и пошел было прочь, но отец задержал его:
— Постой! Хочу у тебя кое-что спросить.
Модриян оглянулся и вопросительно задрал подбородок.
— Хотел бы я знать, ты что, ко мне специально приходил? — медленно проговорил отец.
Вопрос не понравился Модрияну. Он почувствовал, что за ним кроется какая-то ловушка, замигал глазами, прикрыл платком рот и, подумав, отрицательно закрутил головой.
— Нет, нет!.. В общем-то, я никуда не собирался, право никуда… Так просто шел себе вдоль реки, вдоль речки, — затоптался он на месте и махнул своей короткой рукой в сторону реки. При этом он увидел по ту сторону Идрийцы свой луг, воззрился на него, как на спасителя, и уже уверенно продолжал — Шел я вдоль реки, дошел до Просеки, ну, а уж оттуда пять шагов до твоего дома, вот и завернул к тебе, поздороваться да мимоходом глянуть, как там у меня с отавой. Сена-то было два воза, два возика его было, сенца-то, а отавы, видать, и на подножный корм не будет, отавушки.
— Гм-м, гм-м! — важно кивнул головой отец и спросил: — А скажи-ка, с каких это пор ты стал таким дальнозорким, что через реку осматриваешь свои луга да прикидываешь, какая будет трава?
Модриян крепко зажмурился, но все-таки нашел ответ и сказал буднично-спокойным тоном:
— Да уж с давних пор, Андрейчек, с давних. Я страсть какой дальнозоркий. Наверное, от табаку это. Говорят же, что нюхательный табак просто необыкновенно влияет на зрение.
Отец поднял глаза к небу — видать, этого человека ничем не прошибешь. Он развел руками и рубанул сплеча:
— Я тоже дальнозоркий! Без всякого табаку! И потому, дорогой мой Мартинчек, очень хорошо вижу, что скрывается за этим твоим появлением. Значит, вышел ты из дома, домика, и пошел вдоль реки, реченьки. И добрел до самого моего вереска. Полчаса ходу, полчасика. И по этой самой тени! И все это только для того, чтобы уколоть меня тем, что я не могу больше держать моего парня в школе!
— Андрейчек! — возопил Модриян. И, давая понять отцу, как глубоко он оскорблен, ожесточенно затопал ногами. — Андрейчек, это уже слишком, чересчур это! Нет, это уже не шутка, не шуточка!.. Чтобы я?! Нет! Христос свидетель, боженька! Чтобы я тебя колол?! Тебя, куманек? Тебя! — с ударением повторил он и выпрямился, будто осененный спасительной мыслью. И в самом деле, он заговорил свободно и уверенно, даже с оттенком укора: — Вот ведь ты какой, куманек! Обвиняешь меня в этаком непотребстве, а ведь меня Лудвик послал. «Пойди, передай привет крестному, — сказал он, — и попроси его, чтоб он не обижался, что я сам не зашел проститься». И в самом деле ты не должен обижаться, ты же знаешь…
— Ага! — прервал его отец. — Так, значит, ты все-таки ко мне направлялся?
— Конечно, к тебе, только не знал, дойду ли до тебя, — соврал Модриян и торопливо продолжал: — Но он обещал, наш Лудвик, что напишет тебе из Падуи, напишет. «Так и полагается! — прикрикнул я на него. — Запомни, крестный — все равно что отец! А ты вполне можешь положиться на своего крестного. Ты сам себе его выбрал, сам упросил, а он нисколько не упирался, хотя у нас тогда своей крыши не было над головой, над головушкой. Он пошел к тебе в крестные и еще часы тебе купил, часики». Да, дорогой мой Андрейчек, веришь ты мне или нет…
— Верю, верю! Ты же знаешь, я тебе всегда верю! — со скукой отмахнулся от него отец. Поставив на колоду чурбак, он взялся за топор.
— Господи Иисусе! — прянул Модриян, вытянув из жилетного кармашка часы и взглянув на циферблат. — Те-те-те, пятнадцать петухов, как мы заболтались! Точно две старые бабы, точно две бабушки! Аддио, аддио! — замахал он обеими руками и кинулся к проселочной дороге.
— Аддиошеньки! — насмешливо крикнул ему вслед отец и с одного удара развалил напополам толстенный чурбак. Потом — еще один, и еще, и еще. Намахавшись так, что весь сдерживаемый гнев вышел наружу, он решительно всадил топор в колоду и направился в дом.
— Что теперь будет? — повернулась к малому Кадетка, вопросительно глядя на него своими большими синими глазами.
— А что должно быть-то? Ничего! — отмахнулся от нее малый, раздраженно пожав плечами. На самом деле при этих ее словах он почувствовал, что в маленькой комнате во второй раз решается его судьба.
— Ух, до чего ты вредный! — обиженно надулась Кадетка и смахнула со лба воздушные завитки светлых волос.
— Отстань! — буркнул малый и вышел во двор. Он лег за хлевом под раскидистым кустом самшита. Куст был его прибежищем в трудные минуты.
В тот же вечер отец подозвал малого к постели матери и вопреки своему обыкновению без обиняков спросил, думает ли он о своем будущем. И так как малый только шмыгнул носом, понурил голову и отступил за спинку кровати, отец начал с небывалым жаром доказывать, что он должен учиться сам, дома, а в Толмин ходить только на экзамены. Эта идея не слишком ошеломила малого, так как он уже несколько раз слышал что-то подобное, и нимало не обрадовала, ибо он уже покорился своей судьбе и упивался горечью неслыханной несправедливости, ставшей его уделом. Поэтому он ограничился тем, что откинул волосы со лба, ухватился за спинку кровати и шмыгнул носом.
— Ну, подумай! — наседал на него отец. — Раскинь мозгами! А то ведь будешь ни барин, ни крестьянин.
Малый снова только пожал плечами, словно желая сказать этим движением, что такова уж его судьба.
Тогда заговорила мать:
— Сынок, учись!.. Доставь мне еще эту радость! — сказала она своим особым, очень мягким и все же не просящим голосом, который всегда западал в самую душу. Особенно глубоко запали в него сегодня слова матери: вольно или невольно, она дала понять, что дни ее сочтены. Малый стиснул зубы, чтобы удержать рыдание, и закивал головой.
— Вот и ладно! — с облегчением перевел дух отец и посмотрел на мать благодарно и печально. Подбородок его чуть заметно задрожал, отец потер его ладонью и встал.
Малый повернулся и вышел из каморки. Отец вышел следом за ним. Малый чувствовал, что отец хочет сказать ему еще что-то. Они вышли из дома. На дворе Кадетка играла с тремя младшими детьми. Увидев малого, она выпрямилась, сцепила руки за спиной и уставилась на него вопросительным взглядом. Малый, не говоря ни слова, направился к своему самшиту за хлевом. Отец молча шел за ним. Подойдя к кусту, они остановились, отец положил малому руку на плечо и повернул его лицом к себе. Малый поднял голову и посмотрел отцу в глаза.
— Мама умрет… — выдавил он из себя.
— Умрет… — глухо подтвердил отец.
Это слово чуть не свалило малого с ног; в голове у него зашумело, колени задрожали. Умом он понимал, что мать обречена, но сердце этого не принимало. У матери был туберкулез. Она болела девять лет. В последний год она начала чахнуть. Таяла на глазах. Уже два месяца она не подымалась с постели. Врача не звали. Значит, надежды не оставалось. Она умрет. Однако вслух об этом еще никто не говорил. Это было бы бесчеловечно. Голова малого поникла, но, как ни велико было потрясение, он подумал, что отец сказал ему жестокую правду с определенной целью, которую сейчас откроет.
Отец медленно провел ладонью по лбу и по носу и прежним голосом повторил:
— Она умрет… Не думай, что мне легко было сказать это. Но сказать надо было… Ты будешь жить дальше. И остальные четверо будут жить. И я тоже. И чтобы вас прокормить, я должен буду, несмотря на мамину смерть, пахать, сеять, жать, косить — работать!
Хотя он ждал, что отец что-то ему скажет, теперь он не мог ни расслышать, ни понять его слов. Он смотрел на самшитовый куст, и мелкие кожистые листочки чернели у него на глазах. Он почувствовал, что смерть уже где-то поблизости и одевает все в траур.
Отец снова потер нос.
— Я должен буду работать! — сказал он и кивнул головой. — Жизнь течет неумолимо своим путем. Вон как Идрийца. Она текла по долине, течет и будет течь… и тогда, когда нашей мамы не станет. Да, не думай, что она обернется и потечет вспять!..
Малый вскинул голову и посмотрел на реку, которая не умолкая журчала меж округлых валунов. Он смотрел на нее с отчаянием и ненавистью.
Шмыгнув носом, с укором проговорил:
— Почему мама перестала ездить к доктору? Я знаю, что у нас нет денег, но если бы мы заняли…
— Денег нет. А долгу уже много, — ответил отец. — Но это еще не все. Есть еще кое-что.
— Что же? — испуганно уставился на него малый.
Отец ответил не сразу. Видно было, он колеблется. Наконец решился.
— Тебе уже семнадцатый год, — медленно проговорил он. — Ты уже почти взрослый, так что тебе надо сказать. Мама не ездит к доктору и из-за тебя.
— Из-за меня?! — прохрипел малый, и его заколотила дрожь.
— Из-за всех вас, — успокоил его отец. — Еще весной она сказала: «Каждый месяц я езжу в Горицу. Каждая поездка обходится самое меньшее в пятьдесят лир. Это шестьсот лир в год — все равно что три теленка».
— Господи, при чем тут телята? — откровенно ужаснулся малый.
— То же самое и я ей сказал. «Ты будешь ездить к врачу, — сказал я ей, — хоть бы мне пришлось доставать деньги из-под земли». Она горько усмехнулась и сказала: «Разве что из-под земли. Лес мы вырубили, лиственницы спилили, дубы спилили, ореховые деревья спилили, нам только и осталось, что земля. А землю продавать нельзя. Ты же видишь, спасения мне нет. Ни один врач не прибавит мне жизни даже на год. Я умру. Так зачем же нашим детям оставаться не только без матери, но и без дома? Я и так не знаю, как ты их прокормишь…»
Малый закрыл лицо руками и мотал головой.
— Наверно, зря я тебе это сказал, — помолчав, проговорил отец, — только… рано или поздно надо поглядеть жизни в лицо… Она не легкая, нет. Суровая… Поэтому начинай готовиться к ней, — ободряющим тоном сказал отец, снова взяв сына за плечо. — Учись! Брось унывать! Разозлись и вцепись в науку! Учись из упрямства, если по-другому не получается!
Парень покачал головой..
— Я понимаю, ты еще не научился думать о своей жизни, — сказал отец. — Сейчас тебе тем более трудно. Только если ты не можешь учиться ради себя самого, учись ради мамы, как ты ей обещал.
— Я буду… — закивал головой малый.
— Ну, вот и хорошо, — с облегчением вздохнул отец и, оживившись, продолжал: — Завтра же отправимся с тобой в Толмин, чтобы договориться обо всем в гимназии. Я слыхал, директор там фурлан и неплохой человек.
