«Вурхиз клиник» была особой больницей, можно сказать, исключительной. Это заведение обслуживало юных алкоголичек – наследниц богатых родителей – и бывших кинозвезд, тут делали аборты чернокожим горничным из влиятельных семей, лечили финансовых магнатов от нервных депрессий, со всего мира сюда съезжались манекенщицы и фотомодели, желающие пластической операцией подправить черты лица. Кроме того, в эту клинику попадали те несчастные из высшего света, кто захотел покончить счеты с жизнью.

Больница была расположена в тихом уютном районе между Мэдисон-стрит и Парком и внешне вовсе не походила на лечебное учреждение. Два корпуса ее скорее напоминали обычные городские дома и были выкрашены в благородный светло-серый цвет, а оконные рамы поблескивали свежей черной эмалью. В центральном фойе за массивным старинного образца столом сидел служащий регистратуры в белоснежном халате. У него было приветливое лицо, он вежливо спросил Джой, кто она и к кому идет. Его совершенно не смутил внешний вид девушки, хотя она была, как всегда, в потрепанных джинсах, толстом вязаном свитере, из-под которого виднелась футболка, и старых кроссовках. Здесь и не такое видали.

Палата, где лежала ее мать, окнами выходила на юг – во внутренние дворики и ухоженные палисадники соседнего микрорайона. Все в комнате сверкало чистотой: и светлый палас на полу, и старинные французские стульчики, обитые серым шелком, и такого же цвета жалюзи на окнах. В углу стоял стеклянный туалетный столик с одним большим зеркалом, а другим, маленьким, для макияжа. В комнате был еще один стол – журнальный, на котором аккуратной стопкой лежали дорогие издания. Только вплотную подойдя к окну, чтобы получше разглядеть открывающийся вид, Джой заметила тяжелую металлическую решетку, прикрепленную к наружной стороне рамы. Несмотря на все декорации, «Вурхиз клиник» оставалась больницей и пыталась оградить своих клиентов от попыток выброситься из окна.

Джой вошла одна, отец еще не приехал. Эвелин не спала и взглядом следила за дочерью.

– Привет, мамочка.

Мать молчала. Она лежала на спине, опираясь на подушки. Она не плакала, не говорила, лицо ее не выражало никаких чувств. Совершенно бледная, почти зеленая. Глаза провалились, а губы так распухли, что казалось, их вывернули наизнанку. Кожа стала тонкой и прозрачной, как оболочка воздушного шара, готовая лопнуть от легкого прикосновения.

– Как ты себя чувствуешь?

Эвелин не произнесла ни звука. Руки ее лежали поверх простыни, и Джой заметила, что они тоже отекли и распухли, будто под кожей образовались огромные пузыри. Господи, неужели от отравления бывает такой жуткий вид? Мать не шевелилась, даже не мигала, а глаза под распухшими веками превратились в узкие щелки.

– Я рада, что тебе лучше, – сказала Джой и сама ужаснулась своим словам. Она судорожно сглотнула и закашлялась.

Мать опять не ответила. Слезы, которые, оказывается, уже давно застилали глаза Джой, потекли по ее щекам. Она попыталась их скрыть и улыбнуться, но не смогла. Тогда она взяла салфетку из упаковки на ночном столике, тщательно вытерла глаза, высморкалась и поклялась себе, что немедленно возьмет себя в руки и перестанет плакать. Мать внимательно смотрела на нее, следя взглядом за каждым движением.

– Ага, – сказала Джой, – я ужасно рада, что тебе лучше.

Ей вдруг остро захотелось обнять мать, прижаться к ней, но она не представляла, как это сделать, поэтому оставалась стоять у окна.

– Но все-таки ты еще неважно выглядишь, – продолжала Джой. – Когда они собираются тебя выписывать?

Джой чувствовала, что ей надо говорить и говорить, что угодно, лишь бы не было тягостной тишины. Она надеялась: а вдруг мать ответит? Почему же та молчит? И Джой говорила и говорила, до тех пор, пока у матери из глаз, вернее из тех узких щелочек, в которые превратились ее глаза, не полились слезы. Она не пыталась остановить их, или скрыть, или сделать вид, что ничего не происходит.

– Не плачь, – попросила Джой.

Никакого ответа. Она протянула ей салфетку, но мать не взяла. Слезы попали на стерильное больничное белье, превратившись в темные пятнышки. Тогда Джой стала сама промокать ей лицо. Кожа была горячей, сухой и ужасно тонкой. Впервые за много лет она прикоснулась к матери. В последний раз это произошло, когда девочке было лет двенадцать. Пока Джой пыталась как следует вытереть ей слезы, Эвелин слегка пошевелилась. С огромным усилием она приподняла голову, отворачиваясь от дочери.

Джой в растерянности застыла с салфеткой в руках, не зная ни что сказать, ни что сделать. Тихо отворилась дверь, и в комнату заглянула сестра. Так же тихо она предупредила Джой, что пора уходить.

– Мамочка, я завтра обязательно приду. До завтра, ладно?

Эвелин пошевелила губами. Она что-то произнесла, но Джой не расслышала. Тогда она наклонилась совсем близко к матери, и та из последних сил повторила:

– Не утруждайся. Это не имеет больше никакого значения.

Джой захотелось броситься к матери, обнять ее и доказать, что нет, имеет значение, что она очень переживает, что будет о ней заботиться, но сестра неумолимо вела ее к двери.

– Пошли, пошли, милая, мама очень устала. Завтра ты снова сможешь ее увидеть.

Уставившись в пространство, Эвелин, казалось, и не заметила, что Джой уже уходит Джой ничего не оставалось, как следовать за сестрой.

Внизу, в холле, она подумала, что отец, должно быть, приехал, и спросила о нем.

– Разве ты не знаешь? – ответила сестра.

– Что?

– Твоя мать отказывается его видеть.

Джой поймала такси напротив клиники и назвала шоферу адрес родителей. Когда она появилась дома, отец стоял перед баром, наливая в бокал ликер.

– Она умерла, – сказал он не оборачиваясь. – Только что звонили из «Вурхиза».

– О-о, черт! – только и смогла произнести Джой. – Черт возьми!

Нат пил, а Джой курила свою «травку». Они сидели молча, пытаясь найти хоть какие-то слова. Лидию отпустили домой, а похоронами заниматься было еще рано, так как тело им могли передать только после вскрытия. Было абсолютно нечего делать.

В девять они решили, что проголодались, позвонили в фирму «Обеды на дом» и заказали два стандартных набора. Но когда их доставили, выяснилось, что есть не хочется, и они отказались. В одиннадцать Нат набрался храбрости и сказал то, что давно уже собирался:

– Слушай, ты не будешь возражать, если я уйду? Мне что-то очень трудно быть сейчас одному.

– Да, конечно, – машинально ответила Джой. – Я понимаю.

Он надел пальто и вышел. И только тут до Джой дошел смысл его слов. Она-то ведь с ним не чувствовала себя одинокой, считала, что они вдвоем. А для него ее присутствие ничего не значило. Быть с ней или одному – для него все равно. Джой вдруг осознала, что в тот же день, когда она потеряла мать, она потеряла и отца.

К счастью, Иви и Дик были дома. Джой добралась к ним на такси. Ее тепло встретили и окружили заботой. Они втроем разместились на огромных матрасах, лежавших прямо на полу, курили «травку», пили вино и рассуждали о смерти, о том, почему люди так легкомысленно избегают разговоров на эту тему, почему страдания и скорбь могут исцелить душу, и о многом-многом другом. В конце концов они накурились и выпили достаточно, чтобы договориться, что отныне будут жить втроем, любить тоже втроем и делиться друг с другом всеми мыслями, которыми захотят поделиться. Джой почувствовала себя легче, – наверное, расслабилась.

В четыре часа утра она вдруг вспомнила, что обещала позвонить Тэрри. Он снял трубку после первого же гудка.

– Привет, Тэрри, – сказала Джой, лежа совершенно голой между своей лучшей подругой и ее мужем. – Ну-ка, догадайся, где я нахожусь?

В семьдесят третьем году, на День святого Валентина, Барбара Розер и Нат Баум заключили брачный договор в Верховном суде штата Нью-Йорк. Обстоятельства были таковы, что бракосочетание прошло тихо и незаметно. Молодожены провели медовый месяц в Антигуа, а затем переехали в новые апартаменты в 736-м доме на Парк-авеню, предварительно продав свои прежние квартиры.

Как-то сентябрьским вечером Нат Баум притормозил у «Максвелл-бара», чтобы промочить горло по пути из офиса домой. Там он совершенно неожиданно подцепил блондинистую хорошенькую шлюшку, оказался у нее на квартире на Первой авеню и даже успел домой к ужину – к половине восьмого.

А через два дня вечером, попивая с Джой коктейль в «Плазе», он, сам не зная почему, вдруг рассказал ей о своем приключении. По выражению лица дочери он понял, что сглупил, но его это мало затронуло. А на лице Джой было ясно написано, что он просто грязный старикан. Нату стукнуло пятьдесят три, и ему хотелось доказать дочери, что он все еще в превосходной форме.

Офис у Барбары был впечатляющий: просторный кабинет, прекрасно обставленный, с великолепным видом из окна. С такой высоты можно было любоваться сразу двумя реками, окружающими Манхэттен. Да и сама Барбара произвела на Джой сильное впечатление. На ней был очень тонкий кашмирский свитер табачного цвета от Хэлстона и плиссированная юбка в коричневато-черных тонах. Волосы блестели, со вкусом уложенные, макияж – изысканный и неброский. Она быстро принимала решения и давала указания спокойно и деловито. Наблюдая за ней, можно было с уверенностью сказать, что Барбара – профессионал, знает свое дело досконально и любит его. Джой подумала, что Барбаре пришлось дорого заплатить за свой успех. Странно, Джой восхищалась ею, но почему-то не завидовала. Ей не хотелось стать такой же.

Поговорить не удавалось, их все время прерывали: то кто-то заходил с очередным вопросом, то кому-то надо было что-то согласовать, телефоны звонили, не умолкая. Наконец Джой попросила Барбару запереть ненадолго дверь и снять телефонные трубки. Она хотела побеседовать с ней с глазу на глаз.

– Не знаю, правильно ли я поступаю, – начала Джой и пересказала всю историю со шлюшкой из «Максвелл-бара», услышанную от отца.

Барбара слушала молча, не перебивая, предоставив Джой возможность закончить свою взволнованную речь.

– Ты не должна была мне это рассказывать, – сказала она потом. – Мне бы хотелось, чтобы этого разговора не было.

– Извините, наверное, я виновата. Но я все время думала, что же мне делать. Хотелось поступить правильно. Скорее всего, я зря все это затеяла. Еще раз извините.

До того как Джой позвонила Барбаре и договорилась о встрече, она долго размышляла и сомневалась. И все-таки в конце концов решила, что той лучше все знать. Может, и мать-то была бы сейчас жива, найдись кто-то, кто вовремя сообщил бы ей обо всем, дал возможность что-то предпринять, побороться за себя, заставить Ната обратить на жену внимание. После смерти матери она все чаще и чаще задумывалась о прошлом, вспоминала их жизнь. И о том, что она знала о любовницах Ната, и как их с отцом забавляло тайком перешептываться о его грязных делишках. Им нравилось делать мать чужой, посторонней. Джой вспоминала: каждый раз, когда Нат «побеждал» Эвелин, ей было приятно видеть «поражение» матери, ее неспособность защитить себя. Они с отцом как бы заключили союз против «нее», не допуская в их мир. Джой вдруг поняла, почему она всегда обращалась именно к отцу: она знала заранее, как он поступит – сделает все наперекор матери. Вот если бы можно было вернуть то время, то она, Джой, все бы изменила. Но ничего уже не переделаешь. Никогда.

И хотя Барбара ей не мать, она не хотела, чтобы все повторилось. Прошлое научило ее кое-чему. В этот раз она была уже на стороне «жены».

– Пожалуйста, Джой, никогда больше не рассказывай мне ничего подобного. – Джой видела, что Барбара действительно сильно расстроена, и пожалела о своих словах. Получается, какой бы выбор она, Джой, ни сделала, всегда оказывается не права.

– Я знаю, ты хотела как лучше. Но давай забудем этот разговор, о'кей?

– Да.

Барбара проводила Джой до двери и попрощалась, а девушка про себя подумала: интересно, что она за женщина на самом деле? Внешне она всегда сдержанна и спокойна. Но что за этим скрывается? Какой ценой достается ей это самообладание, такая внутренняя дисциплина?

Пока Джой, размышляя, спускалась вниз на лифте, Барбара подняла трубку и позвонила в «Плазу».

Элрой Свенсон в прошлом был ковбоем из штата Вайоминг, он даже пробовался в рекламе сигарет «Мальборо». А сейчас его роман о маньяке-убийце и шерифе из Техаса, который пытается ему помешать и в конце концов одерживает победу, вошел в первую десятку бестселлеров. Из-за этого Свенсону приходилось часто приезжать в Нью-Йорк, чтобы присутствовать на различных формальных мероприятиях – званых обедах, посвящениях, представлениях и тому подобной чепухе. Ничего не поделаешь, без саморекламы не обойтись. Неделю назад, когда они с Барбарой ехали в его лимузине, направляясь на «Коветт-шоу», он неожиданно сделал ей предложение. И был потрясен, узнав, что она замужем.

Когда Элрой подошел к телефону, Барбара задала всего один вопрос: не изменилось ли его настроение и хочет ли он ее видеть? Встреча была назначена на четыре часа в его номере.

За две недели до годовщины смерти матери Джой позвонила Тэрри. Он жил все там же, на ее прошлой квартире, и она уже давно собиралась поговорить с ним. С того дня, как умерла мать и Джой звонила ему, лежа в постели между Иви и Диком, она не встречалась с ним и ничего о нем не слыхала.

– Тэрри, это я – Джой.

– Я понял. – Его голос был таким родным.

– Извини. – Она вдруг заплакала. Неожиданно даже для самой себя. – Не плачь.

– Вообще-то я не собиралась звонить тебе только для того, чтобы поплакать, – попробовала улыбнуться она.

– Чем ты занималась? – спросил Тэрри после того, как рассказал ей, что сейчас работает над своим дипломным фильмом и его приглашают в Бостон участвовать в качестве практиканта в съемках новой киноленты.

Джой не хотела отвечать. Ей нечем было похвастаться. Собой она не была довольна.

– Так что же ты делала? – повторил он.

– Боюсь тебе и признаться.

– Может, легче сделать это при встрече?

В такси мысли Джой постоянно возвращались к матери, к ее судьбе, к отцу, к Барбаре и к ней самой.

Для матери существовали лишь две цели в жизни, вернее, окружение и воспитание заставили ее считать, что она должна хотеть только этого: иметь мужа и детей. Раз ничего не выходит, то не должно быть и ее. Ей ничего не остается – одна пустота.

Что касается отца, то Джой не могла четко определить своего отношения к нему. Иногда она считала его полным негодяем и развратником – чувственным, изворотливым и эгоистичным, но подчас думала, что он такая же жертва общества, как и мать. Ему с детства твердили, что он – мужчина, что он особенный, у него – свой мир, он должен быть победителем, а женщина – всегда побежденной. И чем больше женщин он победит, тем лучше он сам как мужчина. Его ли вина, что он не мог смотреть глубже, перешагнуть через навязанное ему убеждение? Что, он не видел пагубного смысла этой неверной формулы? Ответа Джой не знала.

Теперь Барбара. Она уже явно хотела больше, чем мать. И она добилась своего. Но ценой этому стала ее постоянная внутренняя напряженность, настороженность. Джой чувствовала, что Барбара всегда начеку, все время боится, что ее достижения кто-то уничтожит, поэтому за ними надо следить каждую секунду, бесконечно оберегая их.

А сама Джой? Кто она такая? Этот год она целиком посвятила самой себе. Каждую минуту, час, день Джой мучительно раздумывала, анализируя свое поведение, свой характер. Они так и жили втроем: Дик, Иви и она. Пытаясь найти смысл жизни, они то становились вегетарианцами, то, наоборот, переходили только на животную пищу, то следовали древним медицинским указаниям, то новейшим достижениям науки. Они встречались с гуру и астрологами, психиатрами и хиромантами, графологами и гипнотизерами, сексологами и сексопатологами. И все безрезультатно. Джой так и не нашла ответ. А вопрос так и остался открытым.

– Я сама себе не нравлюсь, – сказала Джой. Она испытывала неловкость, находясь в той квартире, где они раньше жили вместе. – Я ненавижу себя. Мои родители испортили меня, но я сама позволила им это сделать, так что мне некого винить. Я все сильнее и злее обижала мать, потому что ее ранимость и привязчивость считала слабостью и безволием. Я восхищалась отцом, перепутав равнодушие с силой характера. Я не хотела походить на мать, а стремилась быть такой, как отец. К сожалению, я этого добилась.

Тэрри кивнул. Они пили мятный чай, а лучи заходящего солнца спокойным ровным светом озаряли комнату.

– Но я не хочу больше быть такой же, как он, – сказала Джой. – Я ужасно хочу измениться.

Тэрри опять кивнул.

– Тэрри?

– Что?

Джой немного помолчала, прежде чем спросить его:

– Я боюсь, что одна не смогу, у меня не получится. Может быть, ты поможешь мне?