Через несколько дней Грави начала говорить. Вернее, она получила теперь такую возможность, но пользовалась ею чрезвычайно редко. Психиатр Бланк, пытавшийся провести с пациенткой сеансы психотерапии, столкнулся не только с глухой стеной апатии, но и частичной амнезией. Память Алисы работала очень избирательно, выуживая, как изюм из булочки, отдельные, не поддающиеся логичной систематизации факты отдаленного и недавнего прошлого.

Врачи решили, что визиты близких, до сего времени строго запрещенные, помогут больной восстановить душевное равновесие.

Александра Сергеевна хворала, а Елизавета Григорьевна собралась в путь, обрадованная и тем, что наконец-то может дозволить встретиться с дочерью этому измученному неведением итальянцу, чье искреннее горе и сочувствие вызывало у нее симпатию.

Они встретились в холле клиники и сразу узнали друг друга по одинаковому выражению глаз, полных мучительного ожидания. Елизавета Григорьевна представилась и протянула руку, а итальянец поднес ее к губам и вдруг как-то странно согнулся, пряча лицо.

Когда мать увидела Алису, то, несмотря на все предостережения врачей сохранять спокойствие, ахнула и, упав на колени возле ее кровати, зарылась лицом в одеяла. Алиса молча гладила идеально подкрашенные волосы матери и вдруг спросила:

– Ты привезла мне «Встречу», ма? Я просила Леже передать тебе…

Елизавета Григорьевна трясущимися руками извлекла из сумки коробку с одеколоном. Алиса взяла ее, открыла, достала флакон и, изучив его левым, здоровым глазом со всех сторон, поставила на столик возле кровати. Они немного поговорили обо всем, Елизавету Григорьевну удивило спокойствие Алисы и какие-то вопросы, показавшиеся ей странными. Что могла она сказать, например, о том, взошел ли укроп на клумбе под окном бабушкиного дома, или сколько лет живут осьминоги?

– …Хватит, хватит печалиться. И скажи бабушке, что теперь уже со мной ничего плохого не произойдет. Баста – весь запас невезения я израсходовала, управилась за тридцать три года, – успокоила на прощание мать Алиса.

В коридоре Елизавету Григорьевну ждали Лукка и доктор Динстлер.

– Все в порядке, можете заходить, господин Бенцони, – сказала она, и тот, сопровождаемый одобрительным кивком доктора, нерешительно открыл дверь. Йохим деликатно отошел к окну. Ему показалось, что он простоял там вечность, изучив трещины в краске, форму шпингалетов и рисунок прожилок на мраморном подоконнике. Наконец мужчина вышел из комнаты. Его голубые глаза смотрели куда-то в пространство, на скулах ходили желваки. Вдруг он резко отвернулся и, уткнувшись лбом в стену, яростно заколотил по ней сжатыми кулаками:

– Почему? Почему это случилось именно с ней?

Йохим, ожидавший грустной сцены, был все же слегка удивлен: на его взгляд, учитывая успех первой операции, положение больной не должно было вызывать такой трагической реакции. Он вошел в палату и опешил: мадемуазель Грави сидела в постели ногами к изголовью – то есть переместившись так, что изуродованная часть ее лица была обращена к стене. Оставшиеся длинные волосы были распущены, падая волной на грудь и спину, а маленькие маникюрные ножницы больной с треском вгрызались в светлые пряди. Вся кровать и ковер возле нее были усыпаны пармскими фиалками.

Йохим взял свою пациентку за руку:

– Зачем, ну зачем вы это делаете? Подождите… придет парикмахер. Мы и впрямь упустили из виду вашу прическу. Пожалуй, эта половинчатость действительно слишком экстравагантна. Завтра у вас будет чудесная модная стрижка – у нас очень хороший мастер. Точно не знаю, но, кажется, такая модель называется сейчас «дитя без мамы».

Больная смотрела холодно и зло, не удостоив Йохима ответом, но ножницы бросила и, отвернувшись лицом к стене, дала понять, что аудиенция окончена.