Книга: Бегущая в зеркалах
Назад: 32
Дальше: 34

33

После обеда, чмокнув жену холодными, одеревеневшими губами, он спустился к ожидавшему в автомобиле Натану и уже на крыльце, под латунной табличкой «Пигмалиона» вспомнил об оставленной на столе записной книжке.
– Минуту, господин Штеллерман, Я кое-что забыл, – обратился он к сидящему в «мерседес» Вольфи.
Отпирая кабинет, Готтлиб слышал нетерпеливый телефонный звонок, с грустью отметив, что и этот звонок, и его кабинет уже, в сущности, не имеют к нему никакого отношения, и никто из звонящих сюда уже никогда не услышит его голос. Подойдя к столу и засовывая в карман записную книжку, он почему-то снял на ходу трубку:
– Это Сьюзи. Вы совсем забыли про меня, доктор, хотя так охотно записали мой телефон… Ну не стройте из себя святошу, послушайте… – голос удалился и где-то совсем рядом над ухом зазвучала веселая песенка, именно та, которая соседствовала на его загадочно попавшей в машину кассете с раскатистым славянским маршем. Певичка просила помнить о ней и не заставлять молчать ее «противный злой» телефон.
– Теперь, конечно, припоминаете. И не думайте бросать трубку – вы не застенчивый гимназист и я – не дешевая шлюшка. Мне, собственно, лишь поручено передать послание друзей. Вот, зачитываю: «Помним, сочувствуем трудностям. Всегда готовы помочь, особенно в последних планах. А так же выражаем крайние опасения, что болезнь, от которой «скончалась» твоя дочь в швейцарском санатории, может оказаться заразной. Не разумнее ли отправить жену с девочкой хорошенько отдохнуть в иных местах, где друзья отлично позаботятся о них? Подумай. И главное – не делай разных движений, не суетись. Это не просто совет, а настоятельная просьба тех, кто всегда помнит о благе «Пигмалиона». – он опустил запищавшую трубку.
Рассказывая, сидя в машине, Натану о случившемся, Йохим совершенно запутался.
– Возможно это блеф, прощупывание ситуации, а туманные намеки – всего лишь случайное попадание в цель. Возможно – прямая дезинформация, вынуждающая тебя на какой-то необдуманный шаг. А может быть – мы недооцениваем противника, – Натан размышлял, погрузив лицо в широкую ладонь. – Очевидно только, что с Парижем придется повременить. Не нравятся мне эти хищные заходы вокруг девочки. Стервятники! – он развернул авто к клинике: – Выходи, парень, и скажи жене, чтобы подумала о хорошем ужине… Путешествие отменяется. Надеюсь, временно… В гараж! – скомандовал Натан подошедшему шоферу, после того как Готтлиб вернулся в дом.
В того момента, как в трубке прозвучало имя Сьюзи, из Динстлера будто выпустили пар. Было что-то от смирения приговоренного в том равнодушии, с которым он выслушивал меры предосторожности, продиктованные Натаном: никаких экскурсий по окрестностям, никаких поездок и прогулок. Девочка должна находиться в доме или на газоне под окнами под присмотром няни и взрослых. Но что бы не делал Готтлиб, в какой части клиники не находился бы, самые чуткие антенны его внимания были настроены на волну звонкого детского голоска, заливающегося такой беззаботной веселостью, что все страхи казались надуманными, а тревоги – пустой игрой скучающих любителей приключений.
Он просматривал историю болезни нового пациента, когда услышал нечто невозможное: за окном раздался пронзительный, прерываемый страшными паузами захлеба, плач. Через секунду он был уже внизу, в цветнике, разбитом прямо под окнами приемной. К груди Ванды, стоящей на коленях среди розовых маргариток, захлебываясь плачем, содрогаясь всем телом, приникла Тони. Побелевшие от напряжения крошечные пальцы впились в ворот вандиного свитерка, лицо спрятано в тесную лунку между плечом и щекой. Крупные частые слезы, скатывающиеся из-под опущенных ресниц Ванды к дрожащему подбородку, падают в смоляные кудри ребенка, поблескивая в их густой, великолепной черноте алмазной россыпью.
Все это с ненормальной подробностью шока сразу отпечаталось в сознании Готтлиба, а уж потом он увидел тело няни, метрах в двух в стороне. Над ним уже склонился Натан, разрывая с треском окровавленную блузку.
Позже, когда девочку удалось уложить в постель, напоив теплым чаем с валерианой, из ее обрывочного, прорывающегося сквозь наваливающийся сон, лепета, кое-что удалось уточнить, хотя Натану и так все было ясно.
Тетя с сумкой передала коробочку для малышки и плюшевого медведя. Девочка взяла медведя, а няня – коробку. Они только сняла с коробки ленту…
Находящаяся сейчас в реанимации няня была ранена взрывом самодельного устройства, не слишком сильного, чтобы убить, но достаточного, чтобы искалечить и напугать.
Вряд ли теперь можно было затягивать решение: Франсуаза с девочкой должны покинуть клинику. Ах, зачем ты замешкал тогда, Готтлиб, вернувшись в свой кабинет? Может, успели бы? Прорвались? Прощай, несбывшаяся кукурузная ферма. Прощая, Антония…
…Готтлиб не стал прощаться с отбывающими Штеллерманами. Он изо все сил старался не прислушиваться к голосам и беготне, хлопанью дверей и чьему-то смеху, боясь различить в суматошной оркестровке отъезда Ее смех, Ее голос. Запершись в кабинете, он бессмысленно разглядывал стоящую на письменно столе фотографию чужой девочки – той, леденцевской, белесой крошки, которой никогда уже больше не будет.
Ванда тщетно пыталась вытащить мужа прощаться с уезжающими – он буквально прирос к креслу с усилием открыв ящик стола. – Отдай ей это, – протянул он жене тяжелый томик с вытесненным на кожаном переплете православным крестом. – Пусть всегда будет с ней.
Ванда распахнула плотные, пожелтевшие страницы – похоже молитвенник с мелкой старомодной кириллицей, а на форзаце под чьей-то размашистой чернильной подписью, рукой мужа начертано: «апрель 1972. От Йохима-Готтлиба Динстлера – Тебе».
Похоже, он прощался с дочерью навсегда…
Назад: 32
Дальше: 34