Динстлер рассказал жене о неких спонсорах, намеревающихся оказывать поддержку исследованиям, но пожелавших остаться в тени и с полной серьезностью потребовал от нее соблюдения секретности.

– У нас работают люди, которых мы не имеем права посвящать в конечную цель эксперимента – ведь никто не может предсказать его последствий. Пойми, Ванда, это очень серьезно, – сказал он, внушительно глядя ей в глаза. – Не один Майер, я думаю, поплатился за «эффект Пигмалиона». Довольно того, что рискуем мы с тобой. Но каждый из наших сотрудников должен знать лишь тот участок, на котором ему придется копаться. С завтрашнего дня я, как Синяя борода, объявляю эту комнату и все, что в ней будет происходить, моей личной собственностью, нарушать неприкосновенность которой не может никто. Это касается и тебя, мое сокровище. Только я несу ответственность за все, что бы здесь не случилось. Ты же ничего не знаешь об этом помещении и не вспомнишь о нем ни при каких обстоятельствах, пока я сам, только я сам тебя об этом не попрошу.

Ванда оглядела полуподвальную комнату целиком – от кафельного пола до потолка покрытую блеклой сероватой краской. В ней не было ничего, что могло бы насторожить или привлечь внимание: металлические, наглухо запертые шкафы с препаратами и обычными медицинскими инструментами фельдшерского набора, да несколько рядов клеток, в которых беспокойно сновали белые мыши. Обычная лаборатория, вроде учебной университетской, разве что идеально чистая и с мощными металлическими щитками на небольших окнах, находящихся у самого потолка.

Однако именно здесь, в формалиновой тишине морга, в двадцатипятиметровом бункере, пропахшем мышами, освещенном холодным мерцанием неоновых ламп, станет проводить ее муж многие ночи, забывая о синей, уютной, коврово-бархатной спальне.

В октябре в клинику по рекомендации Леже поступили пациенты, заняв три люкса и две двухместные палаты. Это были претенденты на корректировку возрастных изменений лица и фигуры, составившие «декоративный фасад» «Пигмалиона» и обеспечившие работу основной части ее немногочисленного персонала. Команда Динстлера, занятая исследовательской темой, направление которой оговаривалось весьма смутно, состояла из трех человек – отличных специалистов, заполученных правдами и неправдами из разных научных подразделений. Ванда, исходя из заметок Майера, обеспечивала теоретическую базу, а полученные в лаборатории пробирки с кодовыми номерами поступали через нее Динстлеру, который лично пускал их в ход в своей секретной комнате.

После того, как первая партия мышей получила курс инфекций № 1, Динстлер буквально переселился в бункер. Он дремал в большом кожаном кресле – единственном отступлении от строгости лабораторного стиля – и чуть ли не каждый час отлавливал дрожащее тело мышки, пробуя осторожно надавливать пальцами на черепные кости. Но проходили дни, а ожидаемых результатов не было. Он менял режим инъекций, дозировку, наблюдая за поведением зверьков. Мыши среднего режима воздействия проявляли апатию и вялость, но оставались «твердыми», а те, которые подверглись усиленной атаке, едва держались на ногах, погибая на второй или третий день. Динстлер уже не спал несколько ночей, давая биологам все новые задания и чувствуя, как внутри, вопреки рассудку и воли, нарастает паника. Паника проигрыша.

Однажды, убирая мертвых зверьков, он почувствовал нечто странное: под тонкой белой шкуркой, будто в резиновой игрушке, наполненной жидкостью, свободно перетекало содержимое. Продолжая держать добычу, он нажал кнопку селектора и тихо сказал: «Ванда, зайти, пожалуйста, ко мне». По тому, как хрипло и значительно прозвучал голос мужа, она поняла, куда именно позвал ее Готл.

Он старательно запер за ней дверь лаборатории, встал в центре комнаты, держа на вытянутой ладони белый комочек:

– Смотри – получилось! – и с силой метнул «снежок» на пол, к ногам жены. Она, отпрянула и замерла, увидев, как растекается по кафелю красная лужица. И тут же почувствовала рвотный спазм – теперь на пятом месяце беременности ее часто мутило, а тянущаяся из кровавой лепешки белая ниточка хвоста, мгновенно повергла в темную дурноту.

– Ну что ты, глупышка, – тряс за плечи жену радостный Динстлер, – Мы – победили!

Увы, торжество было преждевременным. Кости мышей размягчались, но лишь после того, как они погибали в результате неизбежного цирроза печени. Динстлер с удвоенной энергией продолжал поиск, меняя компоненты состава. Биологи пребывали в растерянности, они не знали, что, собственно, ищут, двигаясь вслепую.