Часть первая

Муся обмерла, когда увидела резко затормозившую возле их калитки белую «Волгу». Внутри что-то вздрогнуло, оборвалось с приятной волнующей болью, заполнило все тело теплом, а потом и жаром. Муся никого не ждала… Она осторожно отогнула край тюлевой занавески. В этот момент открылась дверца «Волги», и Муся увидела молодого мужчину. Он медленно выпрямился и осмотрелся по сторонам.

Муся глянула в зеркало. Оно отразило бледное лицо с заметно подведенными глазами, длинный каштановый локон, умышленно небрежно выбившийся из высокой — королевской — прически, над созданием которой Муся старалась часа полтора, если не больше, смелое декольте выходного платья старшей сестры.

Незнакомец подошел к калитке и нажал на кнопку звонка.

Мусе показалось, будто прошла целая вечность, прежде чем она услыхала звяканье электрического колокольчика и заливистый лай Кнопки. Она вскочила, бросила растерянный взгляд в большое зеркало слева. Она любила наряжаться и изображать перед зеркалом красивые сцены из вымышленной жизни, когда оставалась дома одна, вернее, с бабушкой, редко покидавшей свою комнату.

Звонок упорствовал. Лай Кнопки сорвался на безудержный визг.

Муся схватила с кресла шелковую шаль, завернулась в нее почти наглухо и, больно ударившись бедром об угол комода, выскочила в темный коридор. Нинкины туфли были похожи на тиски, и Муся, приглушенно чертыхнувшись, скинула их по пути и влезла на ходу в шлепанцы матери. Такой она и предстала перед молодым человеком из белой «Волги».

Он окинул ее с ног до головы ироничным, ласкающим взглядом, широко улыбнулся. Муся смутилась, но слегка, хотя всегда была крайне застенчива. В следующую секунду она уже смело смотрела незнакомцу в глаза.

— Здравствуйте. Это дом Доброхотовых?

Муся отрицательно покачала головой, не отрывая взгляда от лица незнакомца.

Теперь настал его черед смущаться.

— Как странно. Луговая, двадцать восемь, — пробормотал незнакомец.

— Это Степная. Степная, двадцать восемь.

Он глянул на нее растерянно и вдруг безудержно расхохотался. Это был очень заразительный смех. Муся не могла не улыбнуться в ответ.

— Ну конечно же, я видел на угловом доме табличку. Но почему я спутал Степную с Луговой? Или это вы подстроили? Вы колдунья?

И тут Муся вспомнила про свой фантастический наряд. Все бы ничего, если б не эти чертовы шлепанцы. Спрашивается, почему она так панически боится ходить босиком?..

— Я… мне малы Нинкины туфли, — мямлила она, уставившись на большие пальцы, выглядывавшие сквозь редкий плюш старых шлепанцев. — Я сейчас переоденусь и покажу вам дорогу.

— Ни в коем случае. То есть я хотел сказать, переодеваться не нужно. А вот если вы покажете мне дорогу, я буду вам очень благодарен.

Он подал руку. Это был какой-то гипнотический жест. Муся не помнила, как очутилась на переднем сиденье белой «Волги».

— Разве мама никогда не говорила вам, что незнакомые мужчины не всегда бывают такими рыцарственно безобидными, как Вадим Алексеевич Соколов, то есть я? — спросил он, стремительно разворачивая машину.

— Меня зовут Муся, то есть Маруся, Мария Васильевна Берестова. Моя любимая книга «Все люди — враги». Но моя мама учительница и в силу своей профессии обязана утверждать обратное.

Муся была поражена своей болтливостью.

— Мария Васильевна Берестова. Девушка с большим достоинством. И как прикажете вас называть?

— Вообще-то я не люблю своего имени. Бабушка хотела, чтобы меня назвали Еленой в честь ее рано умершей младшей сестры. Но отец настоял на своем. В ту пору он обожал маму и хотел, чтобы меня назвали в ее честь.

«Интересно, кто тебя тянет за язык?» — пронеслось где-то на задворках сознания. Муся задумчиво наморщила лоб. Странно: ни капли смущения. Что это вдруг на нее наехало?

— Я буду звать вас Мария-Елена. Идет?

Она радостно вспыхнула.

— О да. Только это… слишком красиво для нашей жизни.

— Неужели вы верите в то, что она некрасивая? Взгляните, сколько цветов в вашем палисаднике. Мария-Елена, это вы выращиваете такие божественно белые лилии?

— Мама. Я не люблю возиться в земле.

— Зато вы любите наполнять цветами вазы и расставлять их по всему дому.

— Очень люблю.

Она глянула на него почти с испугом. Он притягивал ее все сильней. Он был чем-то вроде… Нет, это невозможно было выразить словами.

Внезапно лицо Вадима приняло серьезное и даже скорбное выражение.

— Вы знаете Доброхотовых? — спросил он, не глядя в ее сторону.

— Да. Наташка учится в параллельном классе. У нее самая длинная коса в нашей школе.

Он тряхнул головой и резко затормозил — дорогу перебегал дымчатый кот. Муся не успела стукнуться лбом о ветровое стекло — этому помешала горячая и очень крепкая рука Вадима, очутившаяся между нею и стеклом.

— Прошу прощения. Даже среди животных встречаются самоубийцы. А жизнь — штука очень важная.

И он горестно вздохнул.

— У вас какое-то неприятное дело к Доброхотовым? — спросила она, дивясь своей прозорливости.

— Угадала, Мария-Елена.

— У них недавно погиб сын. Он был летчиком. Эвелина Владимировна лежит в больнице с инфарктом.

— Мы с Андрюшей полтора года прожили в одной комнате в общаге. В то утро должен был вылететь я, а не он. Дело в том, что у меня ни с того ни с сего поднялась температура. Вы хорошо знали Андрюшу?

Муся молча кивнула. Она была почти влюблена в Андрея Доброхотова. Она бы, вероятно, влюбилась в него без оглядки, не живи он на соседней улице и не учись в той же школе, что и Муся. Она давно поняла, что не способна влюбиться всерьез в человека из своего детского окружения.

— Как вы думаете, я должен отдать его дневник родителям или… его девушке?

Вадим остановил машину в густой тени акаций напротив дома Доброхотовых и повернулся к Мусе всем корпусом.

— Вы читали его?

Он грустно кивнул и тихонько присвистнул.

— Галя… как бы это сказать… ну, у нее несколько иные представления о любви и всем остальном. Хотя последнее время она так сильно изменилась.

Он посмотрел на Мусю удивленно и в то же время настороженно.

— Иные? То есть не такие, как у тебя, Мария-Елена, да?

Он впервые сказал ей «ты», и Мусю захлестнула волна счастья.

— Не такие. Но она хорошая девчонка. Отдайте дневник ей. Я уверена, там очень много про нее. Галина работает в той же больнице, что и моя сестра. Они обе сегодня во вторую смену.

— Как скажете, Мария-Елена. — Вадим лихо рванул с места и ловко развернул свою «Волгу» на пятачке, где Муся совсем недавно играла в «классы» с местной детворой. — Ты любишь шоколадный пломбир и пепси-колу?

— Больше клубничный и фанту. Только я не могу появиться в таком виде в «Морозко».

— Поедем туда, где тебя никто не знает. Хотя вряд ли во всем городе найдется кафе-мороженое, где не знают Марию-Елену.

Он сказал это вполне серьезно. И она так же серьезно ответила:

— Найдется. «Метелица». Но это на другом конце города. И в шлепанцах меня туда не пустят.

Он остановился возле центрального универмага и ровно через две с половиной минуты вернулся с коробкой под мышкой. В ней лежали панталеты на высоких каблуках. Он не спрашивал заранее, какой у нее размер, но панталеты пришлись впору.

— Шаль можешь оставить в машине. — Вадим едва заметно подмигнул Мусе. — Правда, она тебе ужасно идет.

— Но там может оказаться Валентина Михайловна. Она живет на углу Советской и…

— Мне всегда казалось, классные дамы не любят мороженого. Она худая?

— Как клюка. Мы прозвали ее Шваброй.

— Ай-яй-яй. Тем более что это плагиат. Мы тоже звали свою классную Шваброй.

Они сидели друг против друга в уютном полумраке. Муся была в «Метелице» третий раз в жизни — два предыдущих ее водил туда отец, который когда-то давно приезжал по воскресеньям и брал Мусю в зоопарк или просто погулять. Отец переехал в другой город. Муся непроизвольно вздохнула. Ей не хватало отца.

— Мария-Елена, я должен сказать, что ты не должна мне… Да, я должен, а ты не должна. — Он рассмеялся, схватил ее за руку, но тут же отпустил. — Я так давно закончил школу, что уже совсем разучился говорить по-русски. Но ты, думаю, поняла, что я хотел сказать. Не верь мне, Мария-Елена. Я ужасно легкомысленный, понимаешь? Я никогда не был верен тем, кого любил. Хотя, если честно, я пока никого по-настоящему не любил. Мария-Елена, перед тобой повеса и ловелас.

— Ну и что?

Внезапно Муся почувствовала, как рушится сооруженная столь кропотливым трудом прическа, но уже было поздно изменить что-либо. Шпильки попадали на стол, волосы надежно закрыли от чужих взглядов ее обнаженные плечи.

— А то, что ты очень-очень красивая и совсем беззащитная. Я так хочу тебя поцеловать. Если бы ты знала, как я хочу тебя поцеловать.

Он закрыл глаза и потянулся к ней губами. Муся сделала то же самое. Их губы встретились где-то в ином измерении. Это был самый восхитительный поцелуй в их жизни.

— Я не имел никакого права перепутать эти улицы. А теперь уже поздно. — Он махнул рукой официанту. — Принесите сто грамм… апельсинового сока. Или лучше двести. Мария-Елена, у тебя тоже кружится голова от апельсинового сока?

Она случайно увидела стрелки его часов, глазам своим не поверила — прошло три часа сорок минут с тех пор, как они познакомились. Если и в дальнейшем время будет нестись с такой же скоростью, она очень быстро превратится в древнюю старуху.

— Мне… пора. Мама уже вернулась с работы.

— Да, конечно. — Он суетливо шарил по карманам в поисках бумажника. — Мария-Елена, мне нужно сказать тебе одну очень важную вещь, а я никак не могу подобрать слов. Но ты, думаю, все поняла и так.

— Только я хочу, чтобы ты все-таки нашел эти слова.

— Я боюсь. Ты еще совсем ребенок.

— Мне скоро будет семнадцать. Через семь месяцев.

— Да, Мария-Елена, да.

Он встал и протянул ей обе руки.

— Но я не хочу расставаться с тобой.

— А что же нам делать?

Он смотрел на нее растерянно и с испугом.

— Я позвоню маме и скажу, что иду в кино со Светой или Риткой. Мама мне всегда верит.

— Это потому, что ты никогда не обманывала ее. Верно, Мария-Елена? Я не хочу, чтобы наша… дружба началась с обмана.

— Но я… Нет, я лучше умру, чем расстанусь с тобой.

— Не надо так, Мария-Елена.

— А ты не называй меня этим нездешним именем. Ты не представляешь, как мне… больно.

Она разрыдалась. Он прижал ее к себе и повел к машине.

— Нелетная погода, но мы прорвемся выше облаков. — Белая «Волга» медленно петляла знакомыми и вдруг показавшимися Мусе совершенно чужими улицами города ее детства. — Там в вышине нас ждет сверканье молний и неземная верная любовь.

Он повернулся и глянул на Мусю обжигающе ласково. Она вся съежилась от страха и боли.

— Не надо. — Она даже перестала всхлипывать. — Я люблю тебя. Я тебя люблю. — Девочка моя, любовь это такая штука… Словом, мы не сможем удержаться от падения. Мы упадем на землю и… Не слушай меня, Мария-Елена, ладно? Скажи, а как проехать на Степную улицу? Или она все-таки называется Луговой? Туда, где в прохладных полутемных комнатах стоят хрустальные вазы с белыми лилиями?

— Знаешь что? — Муся больно впилась ногтями в его локоть. — Если у тебя есть деньги, сними номер в «Интуристе». Я приду к тебе. Никто ничего не узнает.

— Мария-Елена, ты не можешь сделать то, чего никогда в жизни не делала. Я прошу тебя.

— Я делала это уже десятки раз. И всегда удавалось. Никто ни о чем не догадывается. Все думают, что я… Господи, ну зачем ты сказал, что это падение? Ты ведь не веришь в это, правда?

Она ухватилась за руль, и белая «Волга», выехав на встречную полосу, чуть не столкнулась с набитым троллейбусом. Вадим вырулил на обочину и остановился. Перегнулся, распахнул дверцу.

— У меня есть сын. Я не смогу смотреть ему в глаза после этого.

— После чего? — безмятежно невинным голосом спросила она.

— Мы будем писать друг другу письма. Я приеду, когда тебе исполнится восемнадцать, и мы поженимся. Но только не сейчас, Мария-Елена, прошу тебя.

— Это потому, что у тебя есть сын?

Его плечи безжизненно повисли.

— Я был совсем мальчишкой, когда мы с Аришей поженились. Вскоре родился Лелик, мы стали ссориться, оскорблять друг друга, упрекать в неверности. Мы давно стали чужими. Я не хочу, чтоб и с нами случилась такая беда.

— Ты сказал, что ты легкомысленный. Я тоже не люблю, когда всерьез и надолго. — Она вдруг опустила плечики платья. Она делала так впервые в жизни и удивилась тому, что это движение показалось не просто знакомым, а привычным.

— И все равно я не поверю тебе, Мария-Елена. Потому что ты очень… целомудренная.

Белая «Волга» стрелой неслась по прямой пустынной улице.

— Не верь. Я сама этому не верю. Я не знаю, что я делаю. Но я хочу этого. Без этого будет слишком возвышенно и… скучно. Мы разлюбим друг друга, если не сделаем этого.

Муся кралась на цыпочках по темному больничному коридору. Стол Нины казался островком мирного света среди воинствующего мрака ночи. Сестра спала у стола, положив голову на его покрытую толстым стеклом поверхность. Муся смотрела несколько секунд на белый пробор, разделяющий на две равные части густые прямые волосы Нины. Наконец она протянула руку и коснулась плеча сестры.

— Ты? Что случилось?

У Нины были безмятежно заспанные глаза.

— Случилось? Да, конечно, случилось. — Муся опустилась на холодный каменный пол и обхватила руками колени сестры. — Я влюбилась. Нинка, я… нет, я не влюбилась — я полюбила навечно. Если вы разлучите нас, я умру, понимаешь? Я просто угасну, сгину, превращусь в пыль. Это невозможно — жить без него, дышать без него, думать… Нинка, не трогайте нас, умоляю!

— Ты можешь внятно и по порядку? Ах ты Боже мой. Я сейчас вернусь. — Нина вскочила и метнулась к двери, над которой вспыхнула зеленая лампочка. — Не уходи. Я сейчас.

Прямо перед Мусей был стеклянный шкаф, полный баночек, пузырьков и прочих непонятных вещей. Он поблескивал с таким гордым самодовольством, что она с большим трудом сумела подавить в себе желание запустить в это наглое холодное сооружение табуреткой.

Нина вернулась почти бегом, что-то достала из шкафчика, бросила: «Я сейчас». Муся видела, как над дверью палаты напротив вспыхнула такая же требовательная лампочка. Она встала и, не оглядываясь, побрела в сторону выхода.

— Что ты здесь делаешь?

Галя схватила Мусю за плечи и крепко встряхнула.

— Заблудилась. Пусти.

Она резко высвободилась.

— Врешь. Неужели и ты на игле сидишь?

— Нет. А что это?.. Да, конечно, я знаю. Хотя я ничего не знаю. — Муся вдруг схватила Галину за шею и прошептала в самое ухо: — Скажи им, чтоб они меня не трогали. Иначе я… я не знаю, что случится.

— Ну-ка иди сюда. — Галя втолкнула Мусю в тускло освещенный чулан с грязным бельем, тихо прикрыла дверь. — Ты влипла, да? И сколько дней задержки? Да ты не трусь — сейчас есть такие лекарства, что можно обойтись без…

— Я очень хочу родить от него. Это было бы такое счастье. Наверное, это еще прекрасней, чем то, что у нас было. Хотя это было так волшебно! Боже мой, а я и не знала, что так бывает.

— Ты что, была с мужчиной в первый раз?

Муся едва заметно кивнула.

— Не говори Нинке, — зашептала Галя. — Матери обязательно проболтается, и тебя посадят на поводок. Я его знаю? Господи, да у тебя вся шея в кровоподтеках. Не мужики, а вампиры проклятые. Я сейчас принесу камфарный спирт.

— Не надо! — Муся схватила Галину за руку. — Мне нужно… мне нужно быть с ним каждую минуту. Как это сделать?

— Дуреха. — Галя завистливо вздохнула. — Они первые от нас устают. Мы еще продолжаем тащиться по их следу, а они уже расставляют силки для другой дичи. Поначалу все кажется так прекрасно и навечно, а потом… Погоди, куда же ты?

— Он сказал, что подъедет через двадцать минут. Прошло восемнадцать с половиной. Он решит, я убежала от него. Еще подумает, будто мне не понравилось это. Скажи Нинке, что я зашла… просто так. Что у меня как всегда все в порядке.

Галя закрыла глаза и жалко сморщила лицо.

— Куда ты? — тихо спросила она.

— Не знаю. Он говорит, мне нужно домой. Но я туда не хочу. Нет, я туда не поеду ни за что. Я лучше буду ночевать в парке на скамейке, только не домой. Я объясню ему, что мне нельзя домой… Да, ты знаешь, он привез Андрюшин дневник. Он отдаст его тебе. Он был другом твоего Андрюши. — Она вдруг повернула к Галине бледное лицо, таинственно светящееся в тусклом мерцании лампы дневного света, и спросила дрожащими от горячего сострадания губами: — Как ты смогла пережить Андрюшу?..

Муся выскочила за дверь прежде, чем Галя успела ей ответить. Темнота больничного коридора расступилась перед ней. Она видела впереди ослепительно белую «Волгу», которая уносила девушку с распущенными по плечам волосами и в не по возрасту открытом платье в звездные выси.

Вадим крепко стиснул запястье Муси и попытался заглянуть ей в глаза.

— Успокойся, Мария-Елена. Я сам поговорю с твоей мамой. Мы не можем уехать без ее разрешения.

— Но она ни за что не разрешит мне уехать. Я заранее знаю, что она скажет. Она скажет… Да, для нее это на самом деле позор. Еще какой. Вся школа будет говорить об этом. Потом и весь город. Мама умрет от стыда. Она так боится того, что о ней скажут.

Он наконец увидел ее глаза. В них было страдание.

— Я расскажу ей все как есть. Я уже, можно сказать, расстался с женой. Не развожусь только из-за сына. Но он уже совсем большой. Я разведусь с Аришей, и мы с тобой сразу поженимся. Ты хочешь этого, Мария-Елена?

— Да. — Она мечтательно закрыла глаза. — Тогда ты будешь со мной каждую секунду. Тогда мы будем с тобой вместе даже во сне.

— Но я служу в армии. Нас часто переводят на казарменное положение.

— Нет.

— Я не могу уйти из армии. Я люблю летать.

— Я тоже научусь летать. Мы будем летать вместе.

Муся сказала это очень серьезно.

— Милая моя… — Вадим нежно гладил кончиками пальцев ее волосы, брови, губы. — Да, ты будешь со мной даже в небе. Я знаю это наверняка. Ты будешь думать обо мне, ждать меня.

— Я не умею ждать. — Она резко повернулась, распахнула дверцу машины и сказала, обращаясь к покрытой цветами и травами равнине: — Ждать, терпеть, страдать… Зачем? Почему нельзя жить иначе?

Он обнял ее, привлек к себе.

— Не мы придумали все это, любовь моя.

— А кто?

— Все люди. Может, Бог.

— Я их ненавижу. И Бога тоже.

— Послушай, любовь моя, сейчас мы поедем к твоей маме и все ей расскажем. Она поймет — вот увидишь. Она не может не понять свою любимую дочку. Она ведь очень любит тебя, правда?

— Больше жизни, больше всего на свете. У нее нет никого, кроме меня. Это на самом деле так, потому что Нинка холодная.

Муся отвернулась и украдкой смахнула слезинку.

Вадим нахмурился, задумчиво покусал нижнюю губу.

— Но мы в любом случае не можем уехать без ее разрешения.

— А если она не разрешит?

Муся смотрела на него с такой надеждой.

— Разрешит. — Он решительно повернул ключ зажигания. Спросил, когда они подъезжали к дому: — А твой отец? Ты с ним поддерживаешь связь?

Муся ответила не сразу.

— Она мне запретила. Она сказала, что это будет предательством по отношению к ней. — Теперь Муся сидела прямо и смотрела, прищурившись, вперед. — Мне всегда не хватало отца, но я скрывала это от всех. Даже от самой себя. Отец меня понимал и жалел.

— Все будет в порядке. Вот увидишь. — Вадим решительно нажал на кнопку звонка. — У меня интуиция. Она еще ни разу меня не обманывала. Ни в небе, ни на земле. — Он крепко стиснул ее холодные пальцы. — Моя девочка. Моя маленькая любимая девочка. Я буду тебе отцом, мужем и всем, кем захочешь. Только верь мне, ладно?

Мария Лукьяновна с самого утра пыталась убедить себя в том, что ничего особенного не случилось, хотя сердце подсказывало ей обратное. Нина сказала, что Муся заходила к ней в больницу в без четверти одиннадцать, но ее как раз вызвали, а потому сестра передала через Галину Кривцову, что будет ночевать у своей подруги Насти Волоколамовой. Муся несколько раз в году ночевала у Насти. Мария Лукьяновна эту дружбу поощряла — Настя была умной, серьезной девочкой из хорошей интеллигентной семьи. Правда, Настина мама чересчур баловала дочку, но Волоколамовы вообще жили на широкую ногу.

Марию Лукьяновну насторожил тот факт, что Муся не предупредила ее заранее о том, что заночует у Насти. Это раз. Когда же она зашла в комнату дочери и увидела разбросанную по столу косметику, сердце заныло в груди — она и не подозревала, что Муся уже начала пользоваться косметикой, хоть в этом, собственно говоря, ничего необычного не было. Почти все Мусины одноклассницы подкрашивали глаза и ресницы, и Марии Лукьяновне нередко приходилось заставлять учениц, переусердствовавших в этом занятии, идти в туалет и помыть с мылом лицо. Она всегда отдавала эти распоряжения бесстрастным тоном, но почему-то ее слушались. А вот Аллу Анатольевну, преподавательницу английского языка, которая кричала и даже топала ногами, не боялся никто — класс на ее уроках превращался в косметическо-парикмахерский салон.

Больше всего поразила Марию Лукьяновну та небрежность, с которой Муся покидала дом: об этом свидетельствовали валявшиеся в коридоре выходные туфли Нины, распахнутая настежь дверь на веранду, незапертая калитка. Разумеется, все это были мелочи. Но Мария Лукьяновна слишком хорошо знала свою младшую дочь, чтобы не придать этим мелочам значения.

Она не стала подробно расспрашивать Нину — после ночной смены старшая дочь, у которой было низкое давление и частые головокружения, едва ворочала языком и спала как убитая часов двенадцать подряд, если не больше. И Волоколамовым она звонить не стала: внутренне Мария Лукьяновна была уверена в том, что Муся у них не ночевала, хоть и пыталась убедить себя в обратном. Она представила полный удивленного сочувствия голос Веры Афанасьевны, ее искреннюю готовность помочь — Волоколамова была теплым, отзывчивым человеком. Потом Мария Лукьяновна представила, как, положив трубку, Вера Афанасьевна скажет мужу:

— Представляешь, Маруся Берестова не ночевала дома. А я всегда считала ее серьезной и умненькой девочкой.

И покачает своей кудрявой, как у молодого барашка, головой.

Мария Лукьяновна закрыла глаза и сжала пальцами виски. Позор, какой позор.

Потом она заставила себя открыть книгу — она читала «Печальный детектив» Виктора Астафьева, ибо старалась изо всех сил быть в курсе литературных новинок. Скоро она поймала себя на том, что понимает смысл отдельных слов, но фразы из них составить не может. Она с шумом захлопнула книгу и стала смотреть в окно, за которым безжалостно светило полуденное солнце.

Конечно же, последнее время она уделяла младшей дочери мало внимания. Но не потому, что была слишком занята — Муся с недавних пор стала от нее отдаляться. Более того, порой создавалось впечатление, что она избегает мать. Разумеется, это было досадно, но с другой стороны, во всем этом не было ничего особенного. Муся повзрослела за последний год, выросла физически, а прежде всего интеллектуально: читает запоем Томаса Манна, Пруста, Цвейга. «Анну Каренину» «проглотила» за одну бессонную ночь. Увы, дочка не любит советскую литературу — она откровенно призналась в сочинении на вольную тему, мотивируя свою нелюбовь тем, что современные советские писатели якобы не умеют писать о любви.

Мария Лукьяновна вздрогнула и спрятала лицо в ладонях.

Она поняла безошибочно, что ее младшая дочка влюбилась.

Звонок застал ее врасплох. Она только что накормила обедом больную мать и уже собралась было с духом позвонить Волоколамовым — больше сил не оставалось жить в неведении, к тому же Мария Лукьяновна придумала повод: она спросит у Веры Афанасьевны, не пришел ли шестой номер «Нового мира». Мария Лукьяновна не смогла подписаться на этот журнал в текущем году, и Волоколамовы любезно давали ей свежие номера.

Она пришла в себя возле калитки. Увидела высокого молодого человека, потом дочь. Открыла щеколду, машинально бросила: «Проходите». Пропустила их вперед. Она шла следом, все больше и больше изумляясь перемене, происшедшей с Мусей. Марии Лукьяновне вряд ли удалось бы выразить словами, в чем эта перемена заключалась. Это была Муся. Но это была не ее дочь Муся.

— Проходите в столовую, — сказала Мария Лукьяновна чужим — слишком низким и спокойным — голосом. Потом поправила перед зеркалом на веранде волосы, застегнула верхнюю пуговицу трикотажной кофточки. — Я сейчас поставлю чайник.

Ей необходимы были эти пять минут, чтоб совладать с собой, осадить внезапно вскипевший гнев, справиться с обидой и болью. А боль была нестерпимой. Она пронзила все существо Марии Лукьяновны в тот момент, когда она увидела, с каким обожанием смотрит дочь на этого высокого подтянутого парня. Мария Лукьяновна поняла в одну секунду, что больше ничего не значит для дочери. Это подействовало на нее убийственно.

Она не спеша достала из буфета чайный сервиз, вазочку с конфетами, печенье. В столовой было слишком чисто и официально. Этой комнатой пользовались только когда приходили гости, а гости у Берестовых собирались не часто.

— Меня зовут Мария Лукьяновна, — сказала она, стараясь глядеть мимо молодого человека. — Я мама Маруси. Вам крепкого чаю?

— Да. Вадим Соколов. — Он встал, наклонил голову. — Извините, что так получилось. Я искренне сожалею о случившемся.

— Нет! Неправда! — У Муси сорвался голос. — Мама, не слушай его! Он ни о чем не сожалеет!

Мария Лукьяновна укоризненно посмотрела на дочку. Та опустила голову, сгорбила спину и вообще вся стала меньше. Но лишь на короткое мгновение.

Она видела, как этот Вадим Соколов крепко сжал руку Муси и нежно улыбнулся ей.

Мария Лукьяновна заставила себя проглотить глоток обжигающе горячего чая и даже откусить уголок печенья. Она вдруг с ужасом заметила, что побелели ее пальцы — на нервной почве подскочил уровень сахара в крови. Она скрывала от всех домашних, кроме Нины, что у нее диабет, и тайком делала уколы инсулина.

— Мамочка, мы с Вадимом полюбили друг друга и стали… возлюбленными, — услыхала она высокий восторженный голос дочери. — Мы очень любим друг друга, мамочка. Мы не сможем жить друг без друга.

— Вы хотите сказать, что… пришли просить руки моей дочери? — поинтересовалась Мария Лукьяновна у Вадима, снова стараясь глядеть мимо него. — Но ведь Марусе еще нет семнадцати лет, она учится в средней школе.

— Ты не так поняла, мама. — Муся вскочила, опрокинув на скатерть свой чай. Отвратительно бурое пятно коснулось своим рваным краем лежавшей на столе правой руки Марии Лукьяновны, и она поспешила убрать ее под стол. — Я… мы пришли сказать тебе, что уезжаем отдыхать на Черное море. На три недели. Да, любимый?

И снова этот искрящийся радостным восторгом взгляд, его ответная — нежная — улыбка.

— Я прошу прощения. — Он достал из кармана рубашки белоснежный носовой платок и накрыл им пятно на скатерти. — Мы хотим просить вашего разрешения… То есть я прошу, чтоб вы отпустили вашу дочь со мной. Поверьте, с ней не случится ничего дурного. Я не отпущу ее от себя ни на шаг.

«Уже случилось! — так и хотелось выкрикнуть Марии Лукьяновне, но она заставила себя молчать. — Случилось то, чего я боялась больше всего на свете».

— Вы хотите сказать, что заберете Марусю с собой просто так, будто она какая-нибудь… — она не осмелилась произнести это слово.

— Молчите! — Он перебил ее решительно, но не грубо. — Я люблю вашу дочь. Она стала для меня… очень дорогим и близким человеком. Самым дорогим и близким.

— Но я вижу вас впервые. Я не знаю, кто вы. Вполне вероятно, что вы обыкновенный распутник, соблазняющий молоденьких девочек. — Голос Марии Лукьяновны даже ей самой казался чужим и грубым. Она ненавидела себя за слова, которые только что сказала. Но она готова была повторить их еще, еще и еще.

— Я вас понимаю. Я сам думал бы точно так же на вашем месте. У меня нет никаких доказательств того, что я, как вы выразились, не распутник, соблазняющий молоденьких девочек. Вы должны поверить мне на слово, Мария Лукьяновна.

— Еще чего! Маруся, сию минуту причешись и переоденься. Ты похожа на панельную…

Она не успела докончить фразу, потому что этот Вадим Соколов вдруг вскочил и схватил ее за руку. Боль была нестерпимо жгучей. Она разрыдалась.

— Мама, мамочка, что с тобой? — слышала она сквозь собственные рыдания удивленный, но отнюдь не сострадательный голос дочери. Она попыталась совладать с ними, но ее начала бить дрожь. Мария Лукьяновна пришла в себя на диване, аккуратно укрытая пледом, увидела над собой бледное и невозмутимо спокойное лицо старшей дочери.

— Где Мария? — одними губами спросила она.

— Она сейчас вернется. Я послала их в аптеку за камфарой и но-шпой. Мама, тебе нельзя вставать. У меня подозрение, что это микро…

— Черт с ним! — Мария Лукьяновна решительным движением спустила на пол ноги и простонала — в груди словно кто-то ворошил раскаленные угли. — Ты не должна была отпускать ее с этим… негодяем.

— Но она вернется через пять минут. Не смей вставать, мама!

Мария Лукьяновна оттолкнула старшую дочь и направилась к окну, с трудом переставляя онемевшие ноги. Она оказалась у окна в тот самый момент, когда у калитки затормозила белая «Волга», из которой выскочила Муся и помчалась к дому, держа в вытянутой руке коробки с лекарствами. Мария Лукьяновна попятилась к дивану. Ею внезапно овладело полное бессилие и равнодушие к тому, что будет.

«Надо написать Василию. Может, он сумеет повлиять на Марию, — думала она, распластав на диване свое тяжелое, словно налитое свинцом тело. — А вообще, какая разница? Я все равно уже потеряла ее, потеряла…»

— Я бы на твоем месте не уезжала. Постарайся взглянуть на себя со стороны — такое впечатление, словно ты сошла с ума. Да, этот твой Вадим очень красивый и обаятельный мужчина. И, мне кажется, очень мужественный. Но одного этого недостаточно. Как ни верти, он солдафон, а у них у всех в мозгах ограничитель. Ну, прочитал в свое время десяток книжек, может, даже сходил пару раз в Большой — среди военных это модно.

— Мы с тобой никогда не были в Большом театре.

— Мы с тобой выросли в интеллигентной семье. В нашем доме всегда звучала серьезная музыка, собирались интересные люди. Твой отец был поэтом.

Муся удивленно посмотрела на сестру.

— Был? Мне кажется, он им и остался.

Нина виновато опустила голову.

— Прости. Само собой вырвалось. Хоть он и подлец, я последнее время поняла, что многое отдала бы за то, чтобы увидеть его, поговорить, просто прижаться к нему. Мне кажется, ты бросилась на этого летчика потому, что тебе с детства не хватало мужской — отцовской — ласки.

— Глупости. Я же не бросалась на других. Вы с мамой всегда хотели, чтобы я подружилась с Эдькой Аникиным. А мы с ним даже ни разу не поцеловались.

— Ну и зря. Тонкий интеллектуальный мальчик. Знает наизусть много стихов, играет на пианино.

— Ну и что?

Муся повернула голову и посмотрела на сестру красными от попавшего в них шампуня глазами.

— А то, что я не хочу, чтобы моя младшая сестренка оказалась на больничной койке в отделении для «февраликов». — Нина зачерпнула из ведра теплой воды и стала лить тонкой струйкой на голову склонившейся над ванной Муси. — Я знаю слишком много примеров безрассудства, кончающегося страшной трагедией.

— Ты вообще слишком много знаешь. Ой, горячо! Разбавь, а? Я не хочу облысеть. Послушай, Нинок, ты дашь мне свою юбку с ромашками и джинсовые шорты?

— О Господи, неужели ты на самом деле собралась ехать с этим типом на море? — Обычно невозмутимая Нина в сердцах плеснула на голову сестры прямо из ведра и грохнула им об пол. — Я думала, что это какая-то комедия.

— Разве я похожа на комедиантку? Нинка, скажи, ну неужели ты мне не веришь? — Муся прижалась к сестре всем телом, по которому сбегали потоки воды от ее мокрых волос. — Ведь я… как выяснилось, ни капли не умею притворяться.

— Тебе-то я верю, а вот ему…

Нина вздохнула и направилась к двери.

— А я бы на твоем месте больше верила ему, чем мне! — Муся схватила махровое полотенце и стала ожесточенно тереть свои густые длинные волосы. — Я еще совсем не знаю себя. Два дня назад я и представить не могла, что со мной может случиться такое. Я не знаю, что случится со мной еще через два дня. А он… он надежный, как утес!

— Какая же ты фантазерка! — Мусе показалось, что сестра посмотрела на нее с завистью. — Я не могу сказать подобного ни о ком из моих хороших знакомых, а ты говоришь о первом встречном.

— Да! Потому что мне послала его судьба. Такой точный и аккуратный во всем, Вадим Соколов вдруг перепутал название улицы. А я в это время оказалась дома, тебя и мамы не было, и мне никто не помешал сделать то, что я сделала!

Муся быстро вытерлась полотенцем и бросила его на пол. У нее было гибкое сильное тело лесной нимфы. Нина часто видела сестру обнаженной. Она казалась ей хрупким недоразвитым подростком. Перемена, произошедшая с Мусей, поразила ее старшую сестру.

— Но ведь он женатик. Ему еще нужно получить развод, а в армии этого не любят. Придется выбирать между тобой и капитанскими погонами. Ты уверена, что Вадим выберет тебя?

— Я сама его выберу! Он от меня никуда не денется. Я буду с ним даже во сне.

Нина неодобрительно покачала головой.

— Ты всегда была такой гордой и неприступной. Я завидовала тебе. Оказалось, ты такая же стелька в их башмаке, как та же Галина. Они не любят, когда мы вешаемся им на шею. Учти это.

— Ты ничего не поняла! Это как… магнит и железо. Вадим сам хочет, чтобы я вешалась ему на шею. Ему это необходимо. И вообще словами этого не объяснить. — Муся схватила с кресла платье и надела его одним быстрым движением. — Такое случается раз в столетие, понимаешь?

— Ты хочешь сказать, что женатики редко приезжают в наш город? — Нина смотрела на сестру насмешливо. — Да мне кажется, он просто кишит ими. Как труп могильными червями. Плюнь — и попадешь в женатика.

Нина смущенно отвернулась. Муся подошла и молча обняла сестру. Она знала: Нина безнадежно влюблена в молодого хирурга из их больницы. Женатого и успевшего заиметь ребенка.

— Настоящая любовь, как и гений, встречается раз в столетие. Горе тому, кто прозевает ее. Тебе она еще встретится, Нинок.

— Ну, с меня, пожалуй, хватит. — Сестра уже успела совладать с собой, и ее лицо приняло безмятежное выражение. — Можешь взять мой японский купальник и голубое пончо. У моря прохладные ночи. Хотя ты, скорее всего, этого не заметишь.

Сестры постояли с полминуты обнявшись. Муся первая разжала руки. Она заметалась по комнате, на ходу швыряя в сумку вещи. Казалось, что она исполняет ритуальный танец.

— Мама потом все поймет. И, может быть, простит. Это если он на самом деле женится на тебе. А вообще-то она права, и я не должна была брать твою сторону, — тихо проговорила Нина и села на стул возле двери, чтобы не мешать Мусиным лихорадочным сборам. — Но я бы сама на твоем месте… Нет, я бы так не смогла. Вениамин мне предлагал. Он очень хочет этого. Но я считаю, в данной ситуации это унизительно. Представляешь, что скажет мама, если вдруг узнает?

— Представляю, — машинально бросила Муся, ни на секунду не прерывая своего стремительного танца.

— Она найдет такие слова, что я на самом деле почувствую себя грязной и падшей. А я не могу себя ненавидеть. Господи, ну почему мы всегда боимся того, что скажет мама?..

Муся ничего не сказала. Ее движения становились все медленней и медленней. Наконец она замерла посреди комнаты и, глядя на сестру большими блестящими глазами, прошептала:

— Потому что она никогда не любила. Я теперь это знаю наверняка.

— Но она утверждает, что была влюблена в отца, пока не узнала о его измене. Она сказала, что была на грани самоубийства и не сделала этого только из-за нас. Муська, послушай, а ты знаешь, что нужно делать, чтобы не забеременеть? Гормональные тебе пить рано, а потому ты должна…

— Но я хочу забеременеть. Я очень хочу забеременеть от Вадима.

Нина замахала обеими руками.

— Не дури. Таким образом ты только потеряешь его. Дети привязывают мужиков не больше, чем общие кастрюли и унитаз. Так выражается наша главврач.

— Но я не собираюсь его привязывать. Он уже мой, понимаешь?

— Да, конечно. — Нина весьма двусмысленно хмыкнула. — Так вот, послушай старшую сестру и, по крайней мере, запомни дату, когда у тебя начинаются месячные. Хоть это и ненадежно, но все-таки лучше, чем вслепую. К тому же нужно спринцеваться после каждого сношения. Я дам тебе лимонную кислоту и…

Муся подскочила к окну и отогнула штору.

В ту же секунду у калитки застыла белая «Волга».

— Нет, я не имею права поселить вас в одном номере. Тем более в таком фешенебельном отеле, как наш. Была бы у вас хотя бы одна фамилия.

Лицо администраторши за стойкой, заставленной вазами с гладиолусами, было непроницаемо бесстрастным.

— Но мы же не виноваты, что у нас разные отцы, — сказала Муся и попыталась улыбнуться администраторше.

— Девушка, у нас есть правило, согласно которому лица разного пола, не состоящие в близком родстве, не могут быть помещены в один номер. Ревизии бывают через день и каждый день. Я не хочу потерять из-за вас работу.

— Что мы должны сделать для того, чтобы вы поверили, что мы родные брат и сестра?

Муся снова улыбнулась этой твердокаменной тетке и даже подмигнула ей.

— Представьте ваши метрики. Или на худой конец справку из домоуправления о том, что вы на самом деле являетесь братом и сестрой.

— Послушайте, красавица, а у вас не найдется для меня койки в каком-нибудь густонаселенном муравейнике? — поинтересовался Вадим, тихонько отстраняя от окошка Мусю.

— У нас пятизвездочный отель, а не какая-то ночлежка вроде «Кавказа» или «Восхода», — администраторша обиженно поджала губы. — Молодой человек, вы могли бы заранее заказать два номера, но вы почему-то заказали один, к тому же одноместный. Как вам должно быть известно, мы обычно удовлетворяем брони Министерства обороны.

— Дело в том, что сестра собралась в самый последний момент.

— Ну да, я выиграла у него эту поездку в карты. Вы любите играть в очко? — Муся хихикнула и просунула голову под стеклянную арку окошка.

— А почему бы вам не обратиться в частный сектор? — посоветовала администраторша. — Я могу помочь вам подыскать вполне приличную комнату с плитой и прочими удобствами. У нас довольно дешевый рынок. Это обошлось бы вам как минимум в два раза дешевле, чем проживание в нашей гостинице.

— Нет, красавица, тебе все-таки придется сделать так, как скажу я. — Вадим достал из внутреннего кармана пиджака тоненькую книжицу, похожую на комсомольский билет, и предъявил ее в развернутом виде администраторше. Ее лицо в одно мгновение приняло благожелательное и даже подобострастное выражение.

— Могли бы сделать это с самого начала. Люкс не желаете?

— Желаем люкс. — Вадим обнял Мусю за плечи и крепко прижал к себе. — Ай-яй-яй, а ведь мы с сестренкой так похожи, верно? Ну, а что касается справки о родстве, то ее можно купить за четвертной в ближайшем отделении милиции. Увы, не в моих правилах способствовать коррупции в правоохранительных органах. Интересно, а если, как вы сказали, появится ревизор, что вы ему про нас наплетете?

Администраторша беспокойно поерзала и опустила тяжелые темно-сиреневые веки. Потом хлопнула ими несколько раз и сказала:

— В нашем отеле на подобные вещи смотрят сквозь пальцы — летом тут живет много иностранцев, большинство из них отнюдь не семейные пары. Правда, для советских людей существуют отдельные правила проживания, а также оплаты, но их далеко не всегда соблюдают. Как говорится, все мы люди и человеки.

— И сколько стоит подобная поблажка?

— Вы понимаете, это придумали задолго до того, как я поступила сюда работать.

Администраторша нервно облизнула губы.

— Понимаю. И все-таки я бы хотел это знать.

— Пятьдесят. Мне достается пятая часть. Я самое незначительное звено в этой цепочке, — она вымученно улыбнулась. — Люкс выходит на море. Вам повезло: его забронировал Валерий Леонтьев, но полчаса назад мы получили от него телеграмму с отказом. — Она лгала с наглым вдохновением. — Желаю хорошо провести время. — Администраторша протянула ключ и два пропуска. — Кстати, товарищ Соколов, я почти уверена в том, что уже имела честь видеть вас, — не без ехидства заметила она. — Кажется, это было в прошлом июле, а?

— Да, я у вас не в первый раз.

Он достал сигареты и закурил, и Муся, почувствовав, что ему не по себе, крепко обняла его за пояс.

— Мария-Елена, я должен сделать тебе одно очень серьезное признание, — сказал Вадим, распахивая перед Мусей дверь люкса. — Сейчас мы закажем ужин и что-нибудь выпить. Ты пьешь шампанское?

— Мама не разрешает. Но я, конечно, уже попробовала.

— Тогда мы закажем пива. Хотя я, наверное, закажу себе сто, нет, двести грамм коньяка. В первый и в последний раз. Слышишь, Мария-Елена?

Он снял трубку, сделал заказ. Потом встал и заходил по комнате, застланной пушистым паласом цвета грязной морской волны.

— Мария-Елена, я на самом деле был здесь в прошлом июле. И не один, а с девушкой. Правда, мы жили в разных номерах, но это не меняет сути дела, верно?

Она не спускала с него глаз. Она страшилась каждого нового слова, готового сорваться с его губ. Но она знала, что не должна пропустить ни единого. От этого, казалось, зависела вся ее жизнь.

— Рано или поздно я сказал бы тебе об этом сам. Обязательно бы сказал. Пойми, я не собираюсь перед тобой оправдываться и говорить, что я в ту пору еще не знал тебя. Хотя в ту пору я на самом деле не знал, что на свете может существовать такая удивительная девушка, как ты, Мария-Елена. Если бы мне сказали об этом, я бы просто не поверил, понимаешь? Ну, а с той девушкой — ее зовут Надя — нас связывала только постель, хоть она и замечательно добрая девчонка. Я три с половиной месяца жил на казарменном положении. Разумеется, это не оправдание. У меня и после Нади была девушка. Но почему-то в этот раз я не захотел взять ее на море. Возможно, потому, что предчувствовал встречу с тобой. Ах, Мария-Елена, ты правильно сделаешь, если осудишь меня.

— Но мне этого совсем не хочется. Хоть я и ревную тебя ко всем девушкам, которые у тебя были. — Она вздохнула и отвернулась. — Не представляешь, как мне больно и обидно, что это была не я. Но я с этим справлюсь. Уже, считай, справилась. Я даже прощаю тебе девушек, которые у тебя будут. Честное слово, прощаю.

— Нет, Мария-Елена, этого ты не можешь сделать. — Он опустился на колени перед диваном, на котором сидела Муся, скользнул ладонями по ее прекрасным золотисто-каштановым волосам, мягко струящимся на плечи и грудь. — Я не позволяю тебе делать этого, слышишь? Если меня вдруг попутает бес и я начну интересоваться какой-нибудь другой женщиной, ты просто брось меня и уйди к другому.

— Нет. Нет.

Муся отвернулась и смахнула слезинку.

— Почему ты плачешь, Мария-Елена? Я тебя обидел? Прости, моя самая любимая девочка.

— Мне сейчас так хорошо. Но это всего лишь три недели. Они, я знаю, пролетят, как три часа. А что будет потом? Как мне жить потом?

Раздался стук в дверь, и официант вкатил в комнату тележку с едой и цветами. Пока он накрывал на стол, Муся пошла в ванную умыться и расчесать волосы. Ей не понравилось собственное отражение в зеркале, хотя девушка в нем была очень красива. У нее было какое-то странное выражение глаз. Незнакомое, даже чужое. Словно то, что было в них всегда, куда-то делось, испугавшись их лихорадочного блеска. Муся любила свои глаза. За ту загадочность, которую они в себе таили. Ей казалось, эта загадочность роднила ее с лесными девами Мицкевича, воспетыми Гейне русалками Рейна, с царицей Тамарой Лермонтова… Когда-то совсем недавно она чувствовала себя почти их сестрой. И вот теперь…

«Что теперь? — мысленно спросила себя она. Сама же и ответила: — Теперь я отдала всю себя мужчине. Стала его рабой, тенью и всем, чем он захочет. Но ты ведь его любишь, правда, Мария-Елена? Почему же тебе хочется плакать?..»

Мария Лукьяновна лежала в двухместной палате обкомовской больницы в отделении интенсивной терапии. Собственно говоря, ее должны были положить в неврологию — она страдала жесточайшей бессонницей, пребывала в депрессии, часто и подолгу плакала. Но Мария Лукьяновна сумела упросить главврача, чтобы ее положили в отделение интенсивной терапии. Ведь неврология — это почти что психушка. Узнают рано или поздно в школе, а потом и во всем городе. Несмываемое пятно останется на всю жизнь.

Хорошо, что главврач была ее школьной подругой, а потому и выписка из истории болезни получится довольно безобидной: гипертонический криз, ишемия и прочий набор обычных болезней, которыми страдает подавляющее большинство людей ее возраста.

Соседкой ее по палате оказалась семидесятишестилетняя мать Веры Афанасьевны Волоколамовой. Разумеется, это обстоятельство в некоторой степени осложняло ситуацию, ибо Марии Лукьяновне приходилось каждую секунду быть начеку и держать себя в руках. Но что ей оставалось делать? Не могла же она попросить ту же Зинаиду Сергеевну, свою школьную подругу, перевести ее в другую палату? Конечно, не могла. Волоколамова наверняка бы на нее обиделась.

— Маруся уехала к отцу в Астрахань, — пояснила Мария Лукьяновна Волоколамовой-дочери, пришедшей проведать больную мать. — Для меня было такой неожиданностью, что в Берестове наконец-то заговорили отцовские чувства. Вы себе представить не можете, как Маруся обрадовалась. Я счастлива за них обоих.

— А я, признаться, больше всего счастлива за нашу Мусеньку, — с готовностью подхватила Вера Афанасьевна. — Все-таки отец есть отец, что бы ни произошло в свое время между ним и вами. Трещина в семейных отношениях, как правило, в первую очередь затрагивает ребенка. Тем более что некоторые матери настраивают детей против отцов. Ну, да к вам, Мариечка Лукьяновна, это ни в коей степени не относится. Вы у нас такая мудрая и справедливая.

Красивыми ловкими движениями хорошо ухоженных пальцев Вера Афанасьевна очистила апельсин, аккуратно разломила его на две части и протянула половинку Марии Лукьяновне. После апельсинов Марию Лукьяновну всегда мучила изжога, но она не могла обидеть Веру Афанасьевну.

— Думаю, она погостит у него недели две, не больше, — рассуждала Мария Лукьяновна, в прямом смысле слова давясь кисло-горьким апельсином. — А там, кто ее знает. Он обещал привезти Марусю назад.

— Василий Семенович приезжал на машине? — живо поинтересовалась Вера Афанасьевна.

Мария Лукьяновна насторожилась, поскольку в вопросе Волоколамовой ей почудился подвох. Ну да, конечно же, Мусю и этого… распутника видел кто-то из знакомых. Не мог не видеть — хоть в их городе и проживает почти полмиллиона человек, все равно здесь, как в деревне, все слишком много знают друг про друга.

— На белой «Волге». — Мария Лукьяновна сделала вид, что поперхнулась и громко закашлялась. Дело в том, что ложь всегда давалась ей с большим трудом. К тому же, солгав, она покрывалась чем-то вроде крапивницы. Сейчас она ужаснулась тому, что в дальнейшем ей придется тяжело. — Берестов издал в Москве сборник стихов, — едва слышно добавила она.

— Как интересно! — воскликнула Вера Афанасьевна. — Дадите почитать?

— Разумеется. Я позвоню Мусе и попрошу, чтобы она обязательно привезла книгу.

— Передайте ей привет от меня и Настены. Мусенька так внезапно уехала, что Настена даже обиделась на нее. Ну да, она ведь не знала, в чем дело. Дочка очень скучает по Мусеньке. Последнее время они почти не разлучались. Мариечка Лукьяновна, может, вы дадите мне Мусенькин телефон, и Настена ей позвонит?

— Я скажу Мусе, чтобы она позвонила ва-шей дочери. Кстати, она сама должна была догадаться это сделать. Хорошенько ее отругаю.

— Ну что вы, Мариечка Лукьяновна. У девочки такая радость. Зачем ее омрачать? Я расскажу Настене, как было дело, и она все поймет. Настена чуткий и добрый ребенок, правда же? Вы сами говорили мне, Мариечка Лукьяновна, что у Настены золотая душа. Между прочим, у вашей Мусеньки тоже. Сколько же лет прошло с тех пор, как Василий Семенович уехал из нашего города?

— Восемь, — буркнула Мария Лукьяновна и потянулась за бутылкой с боржоми на тумбочке. Во рту пересохло так, что язык цеплялся за верхнее небо и зубы. Проклятые нервы. Никакие лекарства не помогают.

— Простите мою нескромность, Мариечка Лукьяновна, но мне ужасно интересно знать все, что касается вашей семьи, а тем более Мусечки. Что, Берестов женился или все еще надеется на то, что вы его простите?

— Он женился. — Мария Лукьяновна заметила, как начали белеть пальцы. Так было всегда, стоило ей вспомнить о существовании Берестова. Старые обиды беспощадным огнем палили ее душу. — У него родился сын. Поверьте, я рада за него всей душой.

Она залпом проглотила полный стакан боржоми, легла и уставилась в потолок. Скорей бы начался вечерний обход. Врачи не разрешают посетителям находиться в палате в это время. Таков приказ Зинаиды Сергеевны. И никаких поблажек для жен сильных мира сего. Увы, до обхода оставалось еще целых сорок пять минут, о чем говорили ленивые стрелки часов над дверью.

— Я была в этом абсолютно уверена. Вы святой человек, Мариечка Лукьяновна. А вот я бы на вашем месте рвала и метала. Если бы мой Петюнчик ушел к другой, я бы ежесекундно желала им обоим всяких болезней, бед и прочих напастей. Даже бы, наверное, побежала к ворожее, хотя, признаться, не верю в эту белиберду. А вы, Мариечка Лукьяновна, верите?

— Нет, — глухо ответила та и вспомнила, как после ухода Берестова несколько раз тайком от всех посещала бабку, которая занималась наказанием неверных мужей, жен и так далее. Бабка заставляла ее лепить из горячего воска фигурку, которая символизировала Берестова. Потом ворожея давала ей раскаленные на огне иголки, и Мария Лукьяновна с ожесточением вонзала их в печень Берестова, в его сердце, мозг. Впоследствии до нее дошли слухи, что Берестов перенес тяжелую операцию и чуть не умер. Но это были всего лишь слухи. Тем более что алименты на детей он платил исправно. — Если бы даже и верила, ни за что бы не пошла. Я считаю, это низко и подло.

— Вы совершенно правы, Мариечка Лукьяновна. — Вера Афанасьевна звонко рассмеялась. — А вот я, представьте себе, была у такой ворожеи. Только не осуждайте меня слишком строго, ладно? Мариечка Лукьяновна, ну, пожалуйста, не осуждайте. Мне так хочется исповедаться вам в своем давнем грехе и получить отпущение. В Бога я верить не могу — Петюнчика попрут с работы, так что, миленькая Мариечка Лукьяновна, придется вам взять на себя роль исповедника.

— Ну вряд ли я сгожусь. Я далеко не так безгрешна, как вам кажется, Вера Афанасьевна.

— Нет, нет, вы абсолютно безгрешны. Знали бы вы, что говорят о вас в городе. Да вы, вероятно, знаете.

— А что говорят? — не без испуга спросила Мария Лукьяновна, но тут же вспомнила, что о постыдном поступке дочери пока никто не знает, и успокоилась.

— Тащит на своих плечах весь дом. Двух замечательных девочек вырастила. Больную мать содержит в любви и заботе. Сад развела райский. Ну и прочие мелочи: готова снять с себя последнюю рубашку и отдать страждущему. Словом, вы, Мариечка Лукьяновна, настоящая русская женщина с большой буквы. О таких, как вы, писали Некрасов с Толстым и все остальные русские классики.

— Я такая же, как и все. Ничуть не лучше и не хуже.

— Ну, это вы бросьте, Мариечка Лукьяновна. Тем более что вам все равно не отвертеться от моей исповеди. Скажите откровенно, я не очень утомляю вас своей болтовней?

— Что вы, Вера Афанасьевна. Я так рада побыть в вашем обществе.

— Тогда слушайте меня внимательно. — Вера Афанасьевна привстала и расправила свою гофрированную юбку, поправила оборки на открытой красной кофточке. Ей было за сорок, но она все еще продолжала изображать из себя молоденькую девушку, хоть и была грузновата. «Как ни странно, но ей это идет, — подумала Мария Лукьяновна. — Наверное, потому, что Волоколамова искренне добра и бесхитростна».

— Когда Настене было три годика, мой Петюнчик увлекся актрисочкой из местной оперетты. Вы должны помнить ее — Малахова. Изабелла Малахова. Помните, Мариечка Лукьяновна?

Мария Лукьяновна кивнула из вежливости. Она не любила оперетту как жанр и никогда не была в местном театре.

— Так вот, мой Петюнчик сначала таскал туда меня, тем более что я обожаю всяких «Сильв», «Мариц», «Принцесс цирков». Современные же оперетты просто не перевариваю. Раз мы с ним сходили на «Черемушки», потом еще на какую-то ахинею, где по сцене скакали девицы в брезентовых комбинезонах и мужики в резиновых сапогах и шахтерских касках. Тут я сказала Петюнчику: «Ну, дорогой-любимый, с меня хватит. Сам иди, если хочешь». Он и пошел. Раз, два, десять, пятнадцать. Я тогда была такой дурехой. Думала: Петюнчику полезно отвлечься от его пыльной работенки — он в ту пору был освобожденным парторгом на цементном заводе. Я даже радовалась за моего Петюнчика, пока Райка Черемисина, пардон, Раиса Никифоровна, не сказала мне: «Подружка, натяни вожжи, иначе твой жеребец выскочит из загона и умчится в степь». Вы же знаете, какая хохмачка наша Раиса Никифоровна.

И снова Мария Лукьяновна кивнула, хоть и не была знакома лично с женой первого секретаря обкома Раисой Никифоровной Черемисиной.

— А у моего Петюнчика и этой Изабеллы Малаховой к тому времени дело зашло далековато, — продолжала свой рассказ Вера Афанасьевна. — Кто-то из наших общих знакомых видел их вместе в ресторане, кто-то на пристани. Рабочий день у Петюнчика был и тогда ненормированный, так что проверить, где он был, невозможно. Но я проверила, Мариечка Лукьяновна, уж будьте спокойны. — Глаза Веры Афанасьевны блеснули озорно и совсем не хищно. В следующую секунду она расхохоталась безудержно-весело и слишком громко для больничной палаты. И чуть не упала со стула.

— Ой, не могу, как вспомню… — Она смеялась до слез. — Мамуля, скажи, а ведь даже ты меня не узнала в том костюме, помнишь? Короче говоря, я нарядилась мальчишкой. Я тогда была как щепка — что спереди, что сзади. А выглядела так молодо, что билетерша не хотела пускать меня на вечерний спектакль. Но я прошмыгнула, когда она продавала программки. Села в амфитеатр. Как раз напротив той ложи, где обычно мы с Петюнчиком сидим. Погасили свет, занавес дали, а Петюнчика все нет и нет. Уже и эта кобылка на сцену выпорхнула, стала ноги выше потолка задирать. Я пригляделась в бинокль и вижу, что она смотрит не на ложу, а куда-то в середину партера. Ну я туда и навела окуляры. Ой, Мариечка Лукьяновна, ну и хохот меня взял — сидит мой Петюнчик в третьем ряду. Не Петюнчик, а какой-то цыган или купец старорежимный. Борода у него черная, клокастая, парик косматый. И это бы еще полбеды. — Вера Афанасьевна громко прыснула, достала из сумки платочек, прижала к щедро накрашенным глазам. — Пиджак на моем Петюнчике в белую и черную клетку. Помните, стиляги носили такие в пятидесятые годы? И где только он смог такой оторвать? Верите, Мариечка Лукьяновна, со мной от смеха истерика случилась. На меня со всех сторон зашикали, кто-то хулиганом обозвал. Я кое-как высидела первое действие, потом за кулисы рванула, притаилась за каким-то пыльным бутафорским не то шкафом, не то комодом и жду. Мариечка Лукьяновна, вы не очень утомились? А то так и скажите. Я не обижусь.

— Я вас слушаю, — машинально сказала Мария Лукьяновна.

Она на самом деле слушала Волоколамову, хоть ей было неинтересно. Дело в том, что у Марии Лукьяновны была развита привычка слушать. Одному Богу известно, каких трудов ей стоило выработать ее.

Вера Афанасьевна встала, покачиваясь на высоких каблуках, внезапно нетерпеливым движением скинула босоножки, оставшись босиком. Мария Лукьяновна невольно обратила внимание, что у нее очень некрасивые ступни и искривленные пальцы. Это открытие доставило ей некоторое удовлетворение — она не любила близких к совершенству людей, она их попросту боялась. Физический дефект способен даже Бога приравнять к простому смертному, думала она. В то же время где-то в глубине души Мария Лукьяновна пожалела Веру Афанасьевну — она сама периодически страдала от приступов подагры. Она знала на собственной шкуре, что это далеко не шуточная болезнь.

— Сижу я, значит, за этим картонным шкафом и вижу, как мой Петюнчик спешит мимо меня с большим букетом ранних фиалок, который предусмотрительно завернул в газету «Правда». Остановился возле кулисы, ждет, пока его пассия откланяется. Наконец она выбежала со сцены и с размаху кинулась Петюнчику на шею.

«Ты настоящий цыганский барон, мой слоненок, мой маленький жеребчик, мой любимый Казанова!» — воскликнула она, целуя его прямо в губы.

Петюнчик стоял и улыбался как настоящий болванчик. Потом она обняла его и увела в свою уборную. Тут я вспомнила, что моя Настена сидит одна-одинешенька — мама гриппом заболела и временно жила у сестры. Я схватила такси и помчалась домой. Что с вами, Мариечка Лукьяновна? У вас что-то заболело? — встревоженно осведомилась Вера Афанасьевна.

— Нет-нет. Просто я подумала о том, что поступила бы на вашем месте иначе. Я бы такой скандал закатила. Терпеть не могу, когда меня обманывают, предают, делают из меня посмешище.

Мария Лукьяновна почувствовала, что ей мало воздуха, и схватилась за грудь. Она невольно вспомнила, как долго и нагло обманывал ее Берестов, разыгрывая из себя верного любящего супруга.

— Мариечка Лукьяновна, но ведь Петюнчика прогнали бы с работы, если бы я закатила скандал. Да и из партии, наверное бы, выгнали. Что вы, разве я враг собственному мужу?

— Но ведь он вас так бессовестно обманывал. Это… это возмутительно. Такое невозможно простить.

Вера Афанасьевна смотрела на нее с удивлением и жалостью.

— Простить возможно все, Мариечка Лукьяновна. Мне мама с детства это твердит. Простишь — и на душе легко становится. А когда злишься… — Вера Афанасьевна тряхнула своими блестящими кудряшками и усмехнулась. — Увы, я тогда была молодая и совсем глупенькая. Я рассказала обо всем подружке, и та потащила меня к ворожее. Ой, Мариечка Лукьяновна, только не смотрите на меня такими осуждающими глазами. Я знаю, что я темная, необразованная женщина. Но я стараюсь, я тянусь к свету, в последнее время много читаю. Ну, наверное, не так много, как вы. Мне другой раз хочется с Настеной поболтать и похохотать. Они, когда с Мусей соберутся, всегда меня зовут. Втроем хохочем над всякой ерундой. Мариечка Лукьяновна, а вы, наверное, и не знаете, что в нашем городе знаменитая ворожея живет. Ведь не знаете, верно? К этой бабуле даже из Москвы и Ленинграда приезжают. Разумеется, женщины в основном. Хотя, говорят, и мужчины тоже.

Ну так вот, эта бабуля заставила меня рассказать все как на духу, — продолжала Вера Афанасьевна, усевшись верхом на стул, который придвинула к кровати Марии Лукьяновны. — Потом попросила фотографии.

«Я не могу заставить твоего мужа бросить ту женщину, — сказала она. — У нее очень сильная воля, и она мне не подчинится. Но я могу напустить на нее всякие хвори. Твой муж сам ее бросит — мужчины всегда бросают больных любовниц».

Бабуля сунула мне кусок горячего воска и заставила вылепить куклу, которую мы назвали Изабеллой. Потом она протянула мне длинную раскаленную булавку и сказала: «Вонзай ей в живот. Пускай она заболеет по-женски. Мужчины брезгуют такими женщинами. Это надо делать вот так».

Бабуля взяла другую булавку и резко воткнула ее в лежавший перед нею кусок застывшего воска.

Я зажмурила глаза и сделала, как она велела. И взвыла от боли — я промазала, булавка вонзилась мне в ладонь. У меня началась истерика, и ворожее пришлось накинуть мне на голову черный платок. Когда я затихла, она сказала: «Убирайся и больше никогда ко мне не приходи. Муж твой прав, что спутался с той женщиной — ты настоящая тряпка. Ни гордости у тебя нет, ни достоинства. Таким, как ты, нужно затворяться в монастыре».

Мария Лукьяновна случайно обратила внимание на выражение лица Веры Афанасьевны — оно у нее было серьезное и даже печальное. «Странная женщина, — пронеслось в ее голове. — Муж занимает такой высокий пост в городе, а она ворошит грязное белье. Да если кто-то узнает…»

— Бедная Изабелла все-таки загремела в больницу. И очень скоро, — прервал ее размышления голос Веры Афанасьевны. — С внематочной беременностью. Ей вырезали все женские органы, и Петюнчик ее бросил.

— Бог наказал, — вырвалось у Марии Лукьяновны.

— Что вы. Это я во всем виновата. Я по сей день не могу простить себя за это. Я бегала к ней в больницу тайком от Петюнчика. Беллочка оказалась такой душевной и всеми заброшенной. Бедняжка.

— Ну, я совсем не могу вас понять, дорогая Вера Афанасьевна. Ведь эта… негодяйка хотела разрушить вашу семью.

— Нет, Мариечка Лукьяновна. Просто она без памяти влюбилась в моего Петюнчика. Он у меня такой ласковый, такой нежный. Редкий мужчина.

— И вы простили ему эту… историю?

— Ну да. Собственно говоря, особо нечего было прощать. Ведь у Петюнчика и в мыслях не было бросать нас с Настеной и жениться на этой Изабелле Малаховой. Ну, во-первых, в таком случае для него бы навсегда закрылись все двери высших эшелонов власти, а во-вторых, он к нам с Настеной по-настоящему привязан. Изабелла призналась мне, что он с самого начала их знакомства говорил, что дороже жены и дочери у него нет на свете людей. Мариечка Лукьяновна, так вы думаете, я не виновата в том, что случилось с Изабеллой Малаховой?

— Я не верю гадалкам и ворожеям. К тому же считаю, человек должен сам распоряжаться своей судьбой, а не прибегать к помощи посторонних людей. Я всегда все решала и делала сама.

Она вздохнула и посмотрела украдкой на часы. До обхода осталось десять минут.

— Вы сильная. И очень мужественная. Мусенька вся в вас. Очень целеустремленная и самостоятельная девочка. Не то что моя Настена. Пожалуйста, передайте ей, что нам ее очень не хватает.

— Мария-Елена, с этим делом нам придется повременить. Ты слышишь меня, моя девочка?

Вадим поднял ее над собой на вытянутых руках. Он сделал это не без усилия над собой — оргазм достиг той точки, когда владеть собой почти невозможно.

— Почему?

Он положил ее рядом, накрыл ладонью горячее трепещущее лоно.

— Ты сама еще ребенок. Я хочу сперва вынянчить тебя, а уж потом мы будем вместе растить наших детей.

— Разве у тебя не хватит сил нянчить нас обоих?

Она коснулась рукой его груди, скользнула ниже. При этом пальцы Муси делали такие движения, словно она пыталась что-то слепить из его плоти.

— У меня много сил, Мария-Елена. Но я бы хотел их все отдать тебе.

— Какой ты эгоист. — Она весело и задорно рассмеялась. — И все равно я сумею тебя уговорить. У нас родится сын. Он будет похож на тебя как двойник. Он и будет твоим двойником. Он заменит мне тебя, когда ты поднимешься в небо. Хотя тебя, наверное, никто не сможет заменить.

— Мария-Елена, ты совсем ничего не ешь. Я очень тревожусь за тебя. В чем дело?

Ее рука теперь ласкала низ его живота. У него было ощущение, будто ее нежные пальцы проникают внутрь и делают там что-то невообразимо приятное. У него было немало женщин, среди них встречались и довольно искушенные в любовных ласках. Но эта невинная неопытная девчонка превосходила их всех своим умением не просто возбудить, а еще и удовлетворить в нем желание.

— Я сыта. Как ты не можешь понять, что я сыта? Ты каждую секунду кормишь меня любовью. Ты просто пичкаешь меня ею. Я скоро превращусь в одну любовь.

Он протянул руку и взял с тумбочки тарелку с крабами. Она съела два малюсеньких ломтика и закрыла рот ладонями. Потом он заставил ее выпить полстакана ананасового сока.

— Девочка моя, я за тебя отвечаю.

— Перед кем?

Она наморщила лоб, вспомнив мать. Ей с трудом удалось отогнать от себя это воспоминание.

— Перед всем мирозданием. Разве тебе не известно, что боги поручили мне заботу о тебе?

Она оживилась.

— Какие боги? Расскажи мне о них.

— Слушай же. — Он осторожно просунул руку под ее теплые мягкие волосы, обнял за шею, прижал ее макушку к своей щеке. Она вытянулась как струна, напряглась, впечаталась в его бедро своим прохладным упругим животом и, расслабившись внезапно, словно окутала его со всех сторон своей душистой излучающей любовь плотью.

— Артемида сказала мне: Мария-Елена приходится мне самой любимой кузиной. У Марии-Елены ужасно длинные ноги, и она всегда обгоняла меня, когда мы с ней бегали по утренним лугам. Я очень люблю Марию-Елену и скучаю по ней. Если ты посмеешь обидеть ее, я натравлю на тебя всех диких оленей и косуль.

— Я тоже люблю тебя, Артемида, слышишь? — Муся послала воздушный поцелуй висевшей на стене картине, изображавшей девушку в хитоне в окружении оленей. — Он не обидит меня, не бойся.

— Потом слово взял Аполлон, — продолжал Вадим, задумчиво лаская Мусину грудь.

— Мой самый любимый после тебя бог, — прошептала она. — Вы с ним родственники?

— Весьма отдаленные. Но мы всегда были в прекрасных отношениях. Правда, однажды мы с ним крепко поспорили. Дело в том, что Аполлон утверждает, будто после Моцарта музыка потеряла благозвучие и превратилась в грохот и шум.

— О, я тоже так думаю. А ты?

— Я сказал Аполлону, что люблю Чайковского. Особенно его балетную музыку. Я часто занимаюсь гимнастикой под «Щелкунчика» и «Спящую красавицу».

— И что ответил тебе Аполлон? — серьезно спросила Муся.

— Он считает Чайковского слишком сентиментальным. Он говорит, его музыка размягчает душу и вселяет в нее дисгармонию. А душа человека должна быть гармонична, как музыка Моцарта.

Муся захлопала в ладоши и стала покрывать грудь Вадима поцелуями.

— А что Аполлон сказал про меня? Только говори правду, слышишь?

— Мой троюродный племянник Аполлон сказал, что ему очень нравится, как ты поешь и танцуешь. Он всегда любуется тобой и просит своих верных муз аккомпанировать тебе на эоловых арфах. Еще он сказал…

— Откуда ты знаешь, что я пою и танцую?

Муся вскочила и села в кровати, задумчиво обхватив руками свои загорелые коленки.

— Мне сказал об этом бог Аполлон, мой троюродный племянник.

— Нет, мне нужна вся правда.

— Ты пела во сне, Мария-Елена.

— Что я пела?

— Я не знаю, как называется эта песенка. Но я видел фильм, откуда она. Там играет Мэрилин Монро и Джек Леммон. Помнишь, они переодеваются в женщин и наяривают в джазе?

Муся вскочила, завернулась в простыню, которую завязала узлом на плече. Ее узкие бедра плавно вращались в такт ее пению. Руками она вытворяла что-то невообразимое — они все время были возле ее груди, но в то же время жили отдельной жизнью.

I want be loved by you just you
Nobody else but you,
I want be kissed by you
Ta-ta-ta-ta-ta .

Я это пела?

Он смотрел на нее восхищенными глазами.

— Как здорово, Мария-Елена. Еще лучше, чем в том фильме. Господи, а ведь ты очень похожа на Мэрилин Монро.

— Глупости. Она коротышка и толстенькая. Правда, она мне очень нравится.

— Ты поразительно похожа на нее. Не лицом, а чем-то другим. Наверное, своей естественностью. Ты удивительно естественная девушка, Мария-Елена.

— И что еще сказал тебе Аполлон? — спросила Муся, когда они снова лежали в постели, прижавшись друг к другу.

— Он сказал, что я должен оберегать тебя от тебя самой.

— Чепуха. Не мог Аполлон сказать такую глупость. Это ты сам придумал.

— Нет, Мария-Елена, у меня бы не хватило мудрости на такую мысль.

— Серьезно? — Она задумчиво прикусила губу. — Но как ты сможешь охранять меня от меня самой? Это какая-то абракадабра. Ты никак не сможешь сделать это, правда?

— Смогу, Мария-Елена. Тем более что я поклялся Аполлону защищать тебя. Я не позволю тебе сделать то, что причинит тебе вред, нанесет рану, поняла? Ведь со стороны иногда бывает видней. Хотя я, очевидно, никогда не сумею посмотреть на тебя со стороны.

После купания Муся снова завела разговор о ребенке, и тогда Вадим подхватил ее на руки, подкинул несколько раз в воздух и сказал, прижав к себе:

— Он у нас родится тогда, когда солнце нашей любви будет в зените. Сейчас оно только взошло и его лучи греют слабо, так что наш малыш будет постоянно мерзнуть.

— Но он сгорит, когда солнце окажется в зените. Я боюсь, он сгорит в одну секунду.

— Не бойся ничего, Мария-Елена. Пока жив я — а я буду жив всегда, — ничего дурного с тобой случиться не может, поняла? А сейчас давай наденем на себя все самое красивое и отправимся в тот ресторан на берегу. Я хочу танцевать с тобой до утра под шорох луны и сияние волн. Я еще ни с кем не танцевал этот волшебный танец.

Муся была абсолютно трезвой, хоть и выпила два или даже три бокала шампанского. А вот Вадим напился. Встретил в ресторане друга, и они помянули недавно погибшего товарища. Это случилось уже после того, как они станцевали лунный танец, за который Мусе вручили большого плюшевого медвежонка. Она солировала в этом танце. Ее попросили станцевать еще — Вадим, его друг и все остальные. Она увлеклась. За эти несколько минут Вадим успел напиться.

Она с трудом довела его до номера. Он клялся ей в любви, клал голову на плечо, а то вдруг отстранялся и смотрел на нее, как ей казалось, абсолютно трезвыми и чужими глазами.

— Что ты здесь делаешь, девочка? — спросил он, когда они поднимались в лифте. — Не пора ли тебе снова сесть за парту и открыть сказку с картинками, которую ты не дочитала? Помнишь, принц в ней оказался не настоящим, а оловянным или деревянным, я уже подзабыл. Глупенькая девочка положила свою любимую игрушку под подушку, и ей приснился сон… Мария-Елена, тебе нравится этот сон? Или ты не Мария-Елена, а та самая девочка Маша, которая проснулась поутру и все забыла?

— Я — Мэрилин Монро, — сказала Муся и весело рассмеялась. — Разве ты забыл, что с тобой сама Мэрилин Монро?

— Опасная штучка эта белобрысая бабенка. Опасней любой наркоты. — Он разделся до трусов и залез под простыню. — Тогда тебе, Вадька Соколов, полный пиз… Нет, при Мэрилин Монро я не буду ругаться. — Он протянул руку и взял за подбородок наклонившуюся над ним Мусю. — Девочка моя, неужели ты, как и Мэрилин Монро, когда-нибудь потеряешься в этом мире? И не окажется возле тебя Вадьки Соколова, кутилы, картежника, бабника, но парня честного и совсем не корыстного? Тьфу, тьфу, что это я? Прости меня, моя маленькая девочка Мария-Елена.

Он заснул, широко расставив ноги. Муся приняла душ и, откинув край простыни, пристроилась сбоку, свернулась калачиком, положила голову Вадиму на грудь. Она ни о чем не думала. Ей и в голову не пришло расстроиться либо рассердиться на Вадима из-за того, что он напился и украл у них обоих несколько часов наслаждений. Она наслаждалась, глядя на него спящего. Она чувствовала, что может пролежать так целую ночь, неделю, месяц…

Раздался стук в дверь, и Муся, накрыв Вадима простыней, завернулась в халат и повернула ручку.

На пороге стояла горничная с большой корзиной алых роз.

Угольцева потряс до глубины души танец Муси. Вернее сказать, потрясла сама девушка — гибкая, пластичная, отдающаяся ритму без остатка. Он смотрел на нее, слегка прищурив свои красивые темно-серые глаза и потягивая небольшими глотками джин с тоником. Он размышлял о том, откуда вдруг на выцветшей клумбе нынешнего июльского бомонда мог появиться этот свежий экзотический цветок.

Сперва он решил, что девушка работает в этом ресторане, но уже через минуту понял, что такого быть не может: слишком чисты и незапятнаны похотливыми взглядами пьяных развратных самцов ее движения. К тому же она не профессионалка — у Угольцева был искушенный глаз человека, четверть века смотревшего на мир сквозь объектив кинокамеры. Это последнее обстоятельство возбуждало его сверх меры. Его давно воротило от киношно-театральных девочек, знающих о том впечатлении, какое производит на мужчин каждое их движение.

Он подозвал жестом официанта.

— Откуда она? — спросил он подобострастно склонившегося над его столиком парня.

— Не знаю. Она здесь в первый раз.

— Она одна?

Угольцев был уверен на девяносто девять и девять десятых процента, что ответ будет отрицательным, и тем не менее отдавал себе отчет в том, что наша жизнь состоит из сплошных случайностей. Дело в том, что он пришел минут пять назад и не мог видеть танца Вадима и Муси.

— С ней был парень. Но он, похоже, встретил приятеля. Они пьют за стойкой. Водку.

Официант кивнул в сторону бара. Там сидели одни мужчины.

Угольцев медленно достал четвертной и положил на тарелку, где лежал счет.

— Узнай, где остановилась. Я пробуду здесь не больше получаса. И принеси еще джина. Со льдом и без тоника.

Официант едва заметным плавным движением взял деньги, которые словно растворились в его ладони, приложил руку к груди и попятился в полумрак ночи.

Между тем Угольцев видел, как к Мусе подбежали парень с девушкой, судя по одежде американцы, стали трясти ее за руки и что-то возбужденно кричать. Потом девушка сняла со своей шеи длинное ожерелье и надела его на Мусю. Угольцев невольно отметил, что это был довольно дорогой подарок — горный хрусталь.

Снова заиграла музыка — это был последний хит Аль Бано и Ромины Пауэр, но девушка спрыгнула с эстрады и направилась в сторону бара. У нее была восхитительная походка. Дело в том, что ее торс поворачивался на шестьдесят градусов вправо при шаге левой ноги и наоборот. Это было врожденное. Придумать такую походку, а уж тем более ее скопировать, смогла бы разве Айседора Дункан, и то при условии, если все восторги по поводу ее неповторимой грации не посмертная легенда.

Угольцев не спускал с девушки глаз. Вот она приблизилась к высокому темноволосому парню, сидевшему с краю под пальмой, положила руку ему на плечо. Он мгновенно обернулся, обнял ее за талию, привлек к себе. Он был военный — Угольцев определил это безошибочно по его скупым, четко отмеренным движениям, хотя парень, судя по всему, был здорово на взводе. Угольцев сделал два вывода — как оператор он умел подмечать то, чего не видел глаз простого смертного: пара образовалась недавно, и девушка лишилась невинности буквально на днях.

Официант поставил перед Угольцевым бокал с джином и сказал:

— Их видели на пляже в «Жемчужине». Приехали два дня назад. На машине. Номер ленинградский. Область. Могу узнать номер комнаты.

— Не стоит. У нее слишком худой верх. Мне нужна женщина-вамп, а не подросток с ключицами, как у Одри Хепберн. Лед воняет укропом. Вы что, держите на нем вареных раков?

Официант сделал обиженное лицо и удалился. Он знал Угольцева уже несколько лет — это был настоящий русский барин, затесавшийся в плебейскую киношную среду. Правда, как правило, он со своей группой общался мало. Менялись режиссеры, актеры и прочие действующие лица съемочной площадки, но Угольцев непременно каждое лето приезжал в Сочи снимать очередной фильм. Он был известным оператором.

Между тем парень и девушка уже стояли в обнимку на дорожке, ведущей на набережную. Налетел порыв ветра, и густые волосы упали ей на лицо. Угольцева поразила грация, с какой она их откинула. Он даже пожалел, что с ним не оказалось кинокамеры.

Допив джин, он встал и, лавируя между танцующими, поднялся на волнорез, откуда набережная оказалась как на ладони. Он видел, что интересующая его пара стояла под фонарем. Девушка привстала на цыпочки и поцеловала парня в губы. Он покачнулся, схватился за парапет, но все равно бы упал, если бы она его не поддержала.

«Солдафон, — невольно подумал Угольцев. — Надраться до такого состояния в присутствии очаровательного юного существа. И где только этому балбесу удалось отыскать подобное сокровище?»

Угольцев видел, как они шли в обнимку по набережной. Девушка раскачивалась из стороны в сторону вместе со своим кавалером. У нее был звонкий мелодичный голос. Он так романтично вплетался в шипение лижущих гальку волн.

Угольцев не спеша докурил сигарету и тоже поднялся на набережную. Швейцар вежливо поздоровался с ним — во всех сколько-нибудь приличных здешних отелях Угольцева не просто знали в лицо, а еще и кичились знакомством с ним. Он направился к дивану в углу, на котором сидел, закрывшись газетой, молодой человек характерной наружности.

— Здорово, служивый. — Угольцев и молодой человек обменялись крепким рукопожатием. — Газетки почитываем, а денежки капают.

— Здравствуйте, Павел Герасимович. Давно прибыли?

— Кому-кому, а тебе это полагалось бы знать.

— Ошибаетесь. В «Магнолии» епархия Васьки Храпцова. А мы с ним не корешуем.

Угольцев сел, положил ногу на ногу, огляделся по сторонам. Он не любил «Жемчужину» за ее безликую скучную современность. К тому же с этим отелем у него были связаны не слишком приятные воспоминания.

— Докладываю: прибыл вчера. Группа соберется через неделю. Мы с Калюжным снимаем рекламный ролик.

— Экранизация классики? Я читал в «Советском экране», будто вы собрались снимать что-то по Чехову или Куприну. А может, и по Бунину — не помню.

— По Набокову, Жора. Слыхал про такого?

— Ну конечно. Это он написал роман про женщину, которая расстреляла в упор своего любовника за то, что он оказался белым офицером.

— Молодец, Жора. Небось в школе одни пятерки щелкал. — Угольцев похлопал молодого человека по его хлипкой потной спине. — Я слышал, в вашем отеле остановилась одна актрисуля из Питера, которую я снимал еще тогда, когда она под стол пешком не могла ходить. Помнишь сериал про Штирлица?

— Так это вы тоже снимали?

В глазах молодого человека было изумленное восхищение.

— Ну да. Хотя в ту пору я еще был не на самом переднем крае. Так вот, эта девчушка выросла и превратилась в симпатичную юную девушку. Мы с ней не виделись годков пятнадцать, если не больше, и я, разумеется, успел подзабыть, как ее фамилия. Мой ассистент утверждает, что видел ее сегодня на вашем пляже.

— Какая она из себя? Блондинка с короткой стрижкой и…

— Судя по тому, какой цвет волос был у нее в трехмесячном возрасте, эта девушка должна быть светлой шатенкой. Она не из тех, кто меняет натуральное на суррогат.

Угольцев кашлянул в кулак, пытаясь сохранить серьезное выражение лица.

— У нас преобладает интурист. Люкс на пятом занимает Матвеев с супругой, на седьмом живет Леонов. На десятом… Гм, там остановился директор универмага из Сухуми со своей пассией.

— Но почему ты решил, что моя знакомая должна непременно остановиться в люксе?

Жора самодовольно ухмыльнулся.

— Интуристам люкс не по карману — они же баксами платят, а не соломой. У нас ведь капиталисты не останавливаются, а членов дружественных компартий селят на правительственных дачах. Наши когтями дерутся за люксы — всего десятка сверху, зато плезира на целую сотню. Она красивая, эта ваша знакомая?

— Думаю, что да. Калюжный сказал, она отпустила длинные волосы и появляется на людях с высоким черноволосым типом.

— Так это же ее брат. — Жора приглушенно рассмеялся. — Тут такая комедия была! Глухова уперлась рогом и сказала: не поселю вас в одном номере, хоть вы тут на ушах передо мной стойте. Ну, как обычно, вела дело к тому, чтобы ей смазали. А этот тип сунул ей под нос гэбэшное удостоверение. Она хвост поджала и в кусты. Вот ведь пройдоха какой — наверняка липу подсунул, а взятки с него гладки. Эти мафиози засветиться боятся и будут, если что, идиотиками прикидываться.

— Мне сказали, она приехала с женихом, а не с братом.

Жора гаденько хихикнул.

— Само собой. Но девочке еще нету семнадцати, да и в паспорте сплошные пустые страницы. Даже прописки нету. Они на двенадцатом поселились. Глухова со страху отдала им люкс, который держали для директора батумского цирка. Ну и умора. Ваша знакомая десять минут назад своего пьяненького… братика чуть ли не на себе в лифт затащила. Я так и думал, что она актриса — держится уж больно свободно.

— Спасибо, Жорик. — Угольцев достал из нагрудного кармана визитку и привычным небрежным жестом протянул парню. — Там номер моего гостиничного телефона. Правда, я редко бываю под крышей, и все равно нам с тобой давно пора посидеть в укромном местечке за кружкой-другой пива, поболтать за нашу жизнь, как говорится. Имеются возражения?

— Буду очень рад, Павел Герасимович.

— Да, кстати, какое у нас сегодня число?

Жора склонился над циферблатом своих массивных часов.

— Уже пятнадцатое, Павел Герасимович. Семь минут назад наступило.

— День ее рождения. Я хорошо помню этот день. Год со дня ее рождения мы отпраздновали на картине «Забавная история» в Праге. Мы снимали ее совместно с нашими чехословацкими коллегами. — Угольцев встал, огляделся по сторонам. — Жорик, а ты не знаешь, где можно приобрести корзину роз?

— Вообще-то это криминальное дело, но… Словом, вы человек свой, Павел Герасимович. Тут в подвале имеется магазинчик для избранных. Между прочим, открыт круглые сутки и сервис первоклассный. Нажмите кнопку с буквой «П», а потом налево по коридору и еще раз налево. Скажете: «От Сулханова».

Через несколько минут Павел Герасимович стал обладателем большой корзины роскошных свежих роз. Он написал на своей визитной карточке: «Очаровательная. Богиня. Я восхищен». Положил ее между лепестками самой большой и красивой розы.

Горничная получила десять рублей за то, что согласилась доставить корзину по адресу. Она бы сделала это и за половину суммы.

Муся вертела в руках визитку. Сердце отчаянно и тревожно колотилось. Выходит, она очень понравилась кому-то. Интересно, кто этот человек?..

Внезапно ей стало стыдно. Да как она может думать о ком-то другом, если у нее есть Вадим, Вадик, Вадька? Она швырнула визитку на пол, подошла к кровати, тихонько присела на краешек.

Вадим спал с открытым ртом. Он дышал ровно и глубоко, но ей показалось, будто ему не хватает воздуха. Муся вскочила, кинулась к балкону, отдернула тяжелую штору. И застыла на пороге, залюбовавшись морем, в котором отражалась большая червонно-золотая луна. Потом она сделала медленный шаг вперед. Еще один. Протянула навстречу луне руки. Она делала всегда так в полнолуние — луна была ее покровительницей, советчицей, ее вторым самым романтичным «я», которое пробуждалось раз в месяц и доставляло ей много сладких тревог и волнений.

— Я люблю, луна. Люблю, — шептала она. — Луна, сделай так, чтобы у меня родился от него сын. Это в твоей власти, моя любимая старшая сестра. — Муся закрыла глаза, с наслаждением подставив себя лунному свету. Она стояла неподвижно минут пять, если не больше. Пока не поняла, что кроме нее и луны есть кто-то еще — она чувствовала, как ее кожу больно жжет взгляд этого человека. Муся открыла глаза.

Угольцев стоял на невысокой каменной ограде, отделявшей пляж от гостиничного дворика, и смотрел на нее в упор.

Она не сразу ушла в комнату. Она заставила себя секунд пять выдерживать этот взгляд. Потом кинулась в ванную и пустила кипяток. Но она поняла очень скоро, что от такого взгляда отмыться невозможно.

Муся проснулась, открыла глаза. И тут же их закрыла. Ей только что снился сон, будто она умерла. Но она знала секунду назад, что это был всего лишь сон. Теперь же была реальность. Она знала это точно, потому что, открыв глаза, первым делом увидела корзину алых роз на столе напротив кровати, которые прислал ей тот мужчина.

Но ее испугали не эти розы. Она пришла в ужас от того, что вся кровать была завалена белоснежными лилиями и какими-то тяжело пахнущими цветами, названия которых она не знала. Она вдруг дико вскрикнула, решив, что на самом деле умерла. Она кричала потому, что там, где она очутилась, с ней не оказалось Вадима. Муся кричала и колотила ногами по кровати до тех пор, пока Вадим, который брился в ванной, не схватил ее в охапку и не прижал к себе.

— Успокойся, моя девочка, моя любимая. Я с тобой.

— Где я? — спросила она, пока еще опасаясь открыть глаза, но уже начиная понимать, что Вадим с ней рядом.

— Ты со мной. Я с тобой. — Он целовал ее, шумно и с наслаждением втягивая в себя волнующе свежий запах ее плоти. — Я вчера перебрал. Такое не повторится. Прости.

Наконец Муся открыла глаза. И улыбнулась. Потому что цветы, оказывается, пахли по-земному радостно.

— Мы переселились на клумбу?

— Да, Мария-Елена, моя терпеливая маленькая Дюймовочка. Я любовался твоим кротким лицом и думал о том, какой же я… мужлан, подлец, солдафон. Как я мог бросить тебя одну на целых три с половиной часа? С тобой за это время всякое могло случиться.

— Не случилось.

Она опустила глаза.

— Эти розы тебе преподнесли в ресторане?

— Да, — почему-то солгала она и поморщилась, вспомнив, как смотрел на нее тот мужчина. — Им понравилось, как я танцевала. Еще мне подарили бусы. Ты очень любил своего друга?

Вадим посмотрел на нее с удивлением.

— Ты имеешь в виду Димку Скворцова? Я знал его совсем мало. Наверное, хороший был парень, да будет небом ему земля. Дело в том, что погибают самые лучшие из нас. — Он взял Мусю за подбородок и заглянул ей в глаза. — Неужели ты на самом деле на меня не сердишься?

Она отрицательно покачала головой.

— Но ведь смерть друга была всего лишь предлогом надраться. Как ты не замечала, что все это время мне хотелось надраться? Скажи: замечала?

— Наверное, — не совсем уверенно сказала Муся.

— Мария-Елена, я настоящий слабак. Я не смог выдержать того потока любви, который ты обрушила на меня. Он сбил меня с ног. Я был не готов, Мария-Елена. Я не знал, что можно так.

— Но я не умею иначе, — виновато сказала она и отвернулась.

Он подхватил ее на руки и стал кружить по комнате. Выскочил на балкон. Она увидела маленькие фигурки людей на пляже. Она увидела… Нет, этого не могло быть. Ей это показалось.

— Что с тобой, Мария-Елена? Почему ты вздрогнула? Испугалась высоты?

— Да, — пробормотала она. Вообще-то она побаивалась высоты, но с Вадимом ей было ни капельки не страшно. — Да, — тихим виноватым голосом повторила она и спрятала лицо у него на груди.

Угольцев взял Мусю за локоть, когда она вышла из туалета.

— Прошу вас уделить мне всего одну минуту.

Она смотрела на него растерянно и слегка испуганно. Она не сразу узнала в нем того мужчину с пляжа.

— Давайте пройдем на корму. Пожалуйста.

Теперь она его узнала. Но при дневном свете он показался ей обычным, довольно пожилым человеком. Симпатичным и располагающим к себе.

Она послушно шла с ним рядом.

— У вас есть моя визитка. Я оператор с «Мосфильма». Мы снимаем музыкальный фильм. Главную роль я вам предложить не могу. Второстепенную тоже. Но в одном очень выигрышном эпизоде я бы снял вас с удовольствием. Дальнейшее уже будет зависеть от вас.

— Мне некогда сниматься в кино. Мы… у нас медовый месяц.

— Знаю. — Угольцев ласково и понимающе улыбнулся Мусе. — Ваш эпизод будет сниматься не раньше конца августа. Даже если вы не станете актрисой, эти кадры на всю жизнь сохранят для вас воспоминания об этом счастливом лете.

— Нет. — Муся осторожно высвободила свой локоть. — Мне пора.

— У вас два с лишним месяца на размышления. Я буду торчать здесь почти безвылазно. Звонить мне нужно по ночам. В любое время.

— Я вам не позвоню.

— Если вы станете киноактрисой, муж будет вами гордиться. И никогда не оставит вас.

— Я хочу быть домохозяйкой, — совершенно серьезно сказала она.

— Никогда не поверю. Я уверен, что вы всегда мечтали стать актрисой.

— Да, но… Это было еще до того, как я встретила Вадима. Пожалуйста, отпустите меня. Я не хочу делать того, о чем буду жалеть потом.

Она бежала, громко стуча по проходу своими панталетами. Угольцев смотрел ей вслед, скрестив на груди руки. Он еще не встречал женщины, которая бы так разбередила его душу, как это сделала Муся.

— Ты долго. Я уже собрался идти за тобой. А потом увидел, что ты разговариваешь с каким-то пожилым мужчиной, и успокоился. Это твой знакомый?

— Нет. Он спросил, понравился ли мне Сухуми и в какой гостинице мы остановились.

Она сама не знала, почему боится сказать правду.

— А тебе понравился Сухуми?

— Не знаю. Мне хорошо везде, где есть ты.

— Но… — Он откашлялся в кулак и спросил: — Завтра поедем на Рицу?

— Нет, ты хотел сказать что-то другое, — не выдержала она.

— Мария-Елена, я спросил, хочешь ли ты поехать на экскурсию на озеро Рица?

— Зачем? — искренне удивилась она.

— Ты там никогда не была.

— Ну и что? Но если ты хочешь, мы поедем туда.

Она взяла его руку и прижала к своей пылающей щеке.

— Я там уже был. И даже не один раз. Я хотел показать это озеро тебе.

Она сглотнула непрошеные слезы и отвернулась к окну, за которым простиралась бесконечная гладь морского аквамарина.

— Что с тобой, Мария-Елена? Скажи мне.

— Ничего. Но осталось совсем мало дней. А ты… ты хочешь увезти меня на эту Рицу.

Она видела, как закапали слезы в подол ее ситцевой юбки с ромашками.

— Ну, так дело не пойдет. — Вадим взял ее за обе руки и посадил к себе на колени. — Я вижу, ты решила, что мир вертится вокруг Вадьки Соколова.

Она зажмурила глаза и громко всхлипнула.

— А ведь это не совсем так, Мария-Елена. То есть я хочу сказать, это совсем не так. И ты сама очень скоро это поймешь.

— Это так, так, — твердила она.

— Нет, моя девочка. — Он гладил ее руки, волосы, лицо. Так гладят родители маленьких детей, пытаясь внушить им нелегкую для их чистого неискушенного восприятия истину о том, что в жизни, кроме радостей, существуют и горести, которых, увы, значительно больше. — Ты помнишь, как тебе понравилось нырять вместе с дельфинами? Они, кажется, приняли тебя за свою. Мария-Елена, ты и есть частичка нашего щедрого на красоту мира. Ты бабочка, случайно присевшая отдохнуть на плечо этого легкомысленного алкаша Вадьки Соколова. Отдохнешь — и снова в путь-дорогу. Мария-Елена, тебе самой скоро надоест торчать на моем унылом пыльном плече.

— Никогда не надоест.

— Ты меня выдумала, Мария-Елена. Я не такой, каким ты видишь меня.

— Я не слепая. — Она резко отстранилась. — Я вижу, какие у тебя красивые глаза. Я обожаю их целовать. Потому что это такое счастье — целовать твои глаза. Что, разве их нет на самом деле?

— Не такие уж они и красивые. — Вадим заметно смутился. — На фотографиях я выхожу почти слепым. Они у меня так глубоко посажены, что в училище меня прозвали Черепом. — Он опустил глаза, а потом и вовсе отвернулся к окну. — Вадька Соколов, если бы ты знал, что встретишь Марию-Елену, ты бы ни за что не стал растрачивать себя на всякую муть. Эх ты, Вадька Череп-Соколов.

…В последний день они поехали на машине в сторону Пицунды и, облюбовав безлюдный дикий пляж, натянули тент из полотенец.

Они до полного изнеможения занимались любовью, потом плавали нагишом в море, валялись на горячей гальке, целовались. Над их головами по эстакаде проносились машины, время от времени грохотал поезд. Но их собственный мир отторгал внешний. И чем интенсивней становилось это отторжение, тем большую угрозу представлял для них внешний мир — ведь он не прощает человеку даже секундного расслабления.

Первым сломался Вадим.

— Пора. Перед смертью, как говорится, не надышишься. Завтра на рассвете взлетаем.

— Еще полчасика. Прошу тебя.

Она повисла у него на шее, крепко обхватив его ногами.

— Мария-Елена, становится прохладно. Ты простынешь.

Она высунула язык и лизнула его в губы. А потом внезапно отпустила обе руки и откинулась назад. Он видел туго натянутую кожу на ее плоском сильном животе, покрасневшие за сегодняшний день груди, рассыпавшиеся по серой гальке волосы цвета подзолоченного шоколада. И понял вдруг, что тоже не сможет прожить без этой удивительной девочки-женщины, на целых три недели заслонившей ему весь остальной мир. Понял и весь сжался от предчувствия неминуемо скорой разлуки.

— Мария-Елена, я так тебя люблю. — Он прижал ее к мокрой от набегавших волн гальке, все больше и больше пьянея от отчаянного желания остановить или по крайней мере задержать время. — Ах, Мария-Елена, ну что же нам с тобой делать?..

От охватившего его горя он полностью потерял над собой контроль. Они любили друг друга, словно это было в последний раз. Почему-то оба были уверены в том, что это так и есть. Это была тихая и печальная страсть. Оба были до такой степени погружены друг в друга, и все их движения были настолько подчинены этому погружению, что со стороны могло показаться, будто они уснули.

Внезапно Вадим почти грубо оттолкнул Мусю от себя.

— Что мы наделали! Какой я болван! Иди искупайся. Скорее!

— Я не хочу смывать твои поцелуи, — пробормотала она и блаженно вытянулась.

— Я буду целовать тебя еще и еще. Ты… ты не должна забеременеть.

— Глупости. Сейчас вовсе не опасно.

— Лгунишка. Я прекрасно помню, когда у тебя были красные дни. Иди немедленно в воду. Или я искупаю тебя насильно.

Он опоздал всего на какую-то долю секунды. Муся вскочила и пустилась бежать. Он слышал в сгустившихся сумерках ее гулкие звонкие шаги. Он затряс головой и пошел собирать их вещи.

Она вернулась минут через десять. Он успел одеться и выкурить две сигареты.

— Поехали, что ли? — сказала она, надевая сарафан и шлепанцы. — Может, выедем сегодня вечером?

Он с удивлением глянул в ее сторону, увидел неясный силуэт ее четкого профиля. В этот момент на нее упал свет фары проносившейся по шоссе машины, и Вадим заметил струйку крови на левой щеке Муси.

— Что случилось? — заволновался он. — Ты ударилась?

— А, это. — Она размазала кровь ладонью и вытерла руку о сарафан. — Нет, я сковырнула родинку.

— Зачем? Это моя родинка. Я так люблю ее целовать.

— Но я не хочу, чтобы ее целовал кто-то другой, — тусклым, почти неузнаваемым голосом сказала она. — Поехали, я совсем замерзла.

Они наскоро перекусили в баре гостиницы. Муся выпила стакан томатного сока и отломила кусочек хлеба от бутерброда с красной рыбой. Они стояли лицом к лицу за высоким столиком с псевдомраморной столешницей и избегали смотреть друг на друга. Вадим первый посмотрел на Мусю и чуть было не выронил стакан с чаем, когда увидел ее лицо. Муся превратилась в настоящую дурнушку. Его сердце больно сжалось.

— По коням! — воскликнул Вадим и потащил ее к выходу. — Кажется, начинается дождь. Значит, все будет в порядке.

— Что будет в порядке? — тупо спросила она.

— Мы благополучно доберемся до дома. Есть такая примета, что если при взлете на пилота упала хоть одна капля дождя, он обязательно вернется на землю.

— Я не хочу возвращаться на землю. — Мария-Елена, мы же договорились с тобой: я буду каждый день писать тебе. И ты…

— Нет. Ты должен взять меня с собой.

— Но это невозможно. Я живу в военном городке, куда не пускают даже моих близких родственников.

— Я тебе ближе самых близких родственников.

— Мария-Елена, пожалуйста, давай сделаем так, чтобы нам было не слишком больно расставаться. Ведь мы с тобой сильные и мужественные люди.

Он то и дело поглядывал на ее темный профиль справа. Он гнал машину на бешеной скорости, хотя по логике вещей должен был ехать черепашьим шагом. Но у него внутри разрасталось тревожное болезненное чувство. Словно он знал, что проглотил яд, который со временем сведет его в могилу. Ощущение скорости слегка заглушало неумолимое действие этого яда.

Угольцев догнал белую «Волгу» под Туапсе. Дело в том, что Петька Калюжный бросил «рафик», можно сказать, с пустым баком, и ему пришлось клянчить горючее у проносившихся мимо грузовиков. К тому же этот парень оказался настоящим асом. Угольцев дважды чуть не столкнулся лоб в лоб со встречными машинами, в третий только каким-то чудом не свалился в пропасть на крутом вираже — дорога была мокрой и скользкой. Но он знал, что непременно догонит белую «Волгу».

Теперь он ехал сзади них на две машины — был очень опасный участок дороги, и потому собралась целая кавалькада машин, ползущих на скорости двадцать-тридцать километров в час. Изловчившись, он обогнал болтавшийся у него под носом красный «Москвич», а через несколько минут синего «жигуленка». Теперь он видел лицо девушки в зеркале дальнего вида белой «Волги». Ее голова лежала на плече у молодого человека, глаза были закрыты. Но Угольцев точно знал, что девушка не спит — ее ресницы то и дело беспокойно вздрагивали, переносицу прорезала складка, которой не может быть у спящих.

Он понял чуть ли не с первого раза, как увидел ее, что девушка живет не в Ленинграде, а где-то гораздо южнее. И дело было не только в ее мягком певучем выговоре уроженки русских степей. В конце концов она могла переселиться в Ленинград недавно. Угольцев знал, что выговор остается надолго. Но движения, жестикуляция и весь облик девушки говорили о том, что она обитает в не очень большом провинциальном городе на юге России, где, по всей вероятности, и родилась. Угольцев, хоть он сам родился и вырос в Москве, предпочитал всем остальным женщин с российского юга.

В ее паспорте не оказалось штампа прописки, но зато Угольцев узнал ее фамилию, имя и отчество. Он понял, что не имеет права терять эту девушку.

Он не спал всю ночь и теперь чувствовал, как нарастает постепенно тупая загрудинная боль — последнее время у него начало пошаливать сердце. Помимо всего прочего, страшно хотелось пить. Но он боялся остановиться даже на минуту, потому что вполне мог потерять их из виду — и тогда все пропало. Правда, каким-то чутьем он ощущал, что белая «Волга» будет ехать без остановки до самого дома девушки. Но дело было в том, что он знал по собственному горькому опыту, что потерять в этом мире в тысячу или даже в миллион раз легче, чем найти.

На выезде из Туапсе белая «Волга» успела проскочить на желтый свет. Угольцеву показалось, что прошло целых полчаса, прежде чем загорелся зеленый. Вдобавок ко всему откуда-то на его полосу влез рефрижератор, у которого были неполадки с выхлопной трубой — оттуда валили клубы ядовито-синего дыма. Угольцев почувствовал, как закружилась голова и пересохло во рту, и еще крепче ухватился за руль.

«Стар ты уже для таких подвигов, — пронеслось у него в мозгу. — Было бы разумней развернуться на первом же ответвлении, позавтракать в каком-нибудь кафе у моря, вздремнуть часика два — и в обратный путь. Девушкой больше, девушкой меньше… Да и она вся погружена в другого. Пройдет немало времени, прежде чем она сумеет его забыть. Ведь ты не выносишь, когда твоя женщина, находясь с тобой, вспоминает о том, как ее любил и ласкал другой…»

В этот момент рефрижератор съехал на обочину, и он увидел впереди белую «Волгу». Девушка вдруг оторвала голову от плеча своего спутника, тряхнула роскошными волосами, еще не знающими никаких «блондоранов» и «колестонов», и обернулась. Их глаза на мгновение встретились, и Угольцев понял, что не повернет, даже если ему придется ехать без остановки до Алма-Аты или даже Владивостока.

Муся сразу узнала того мужчину. Почему-то она ни капли не удивилась, хотя поняла, что он ее преследует. Разумеется, ни о каком совпадении не могло быть и речи.

Она беспокойно поерзала на сиденье. Она знала, что боится этого человека, вернее, того упорства, с каким он навязывает ей себя. И в то же время она почувствовала, что ее возбуждает его безумное поведение. Разумеется, она бы никогда не смогла его полюбить — об этом вообще не может быть речи, особенно теперь, когда она встретила Вадима. Однако ей очень льстило, что этот уже не молодой и, по всему видно, преуспевший в жизни человек не просто обратил на нее внимание, а совершил невероятный по теперешним понятиям поступок.

— Мария-Елена, этот безумец на «рафике» едет за нами уже часа полтора. Мне кажется, я где-то видел его.

— Возможно.

— Неужели он будет преследовать меня до самого Ленинграда?

Муся вздохнула и отвернулась. Она вдруг поняла, что ей больше всего на свете хотелось, чтобы город Ленинград и прилегающие к нему окрестности с их военными лагерями вдруг взмыли в космос и переселились на другую планету, а еще лучше в другую галактику. Тогда им не пришлось бы расставаться.

— Знаешь, мне действует на нервы его физиономия. Такое ощущение, будто он чего-то от меня хочет.

— Но ты ему этого не дашь, правда?

— Ни за что на свете. У этого типа совершенно одержимое выражение.

— Я люблю одержимых. Скажи, а ты бы смог преследовать меня, если бы я вдруг взяла и уехала с кем-то другим?

— Что за глупости ты говоришь, Мария-Елена? Разве я позволил бы тебе уехать с другим?

— А если бы я не спросила твоего разрешения? Предположим, ты проспал меня. Скажи: ты стал бы меня преследовать?

— Нет. Хотя мне бы очень этого хотелось.

— Но почему бы не стал?

— Каждый человек имеет право на выбор. А уж тем более красивая женщина. Я бы не смог навязать тебе мою любовь. К тому же я думаю, мужчина не должен считать любимую женщину своей собственностью.

Она почувствовала разочарование. А ей так хотелось, чтобы Вадим считал ее собственностью. Ведь она вся до последней клеточки принадлежит ему. Неужели он не понимает, что женщина должна быть собственностью мужчины, которого любит?..

— И ты бы смог смириться с тем, что я… изменила тебе с другим?

Он смерил ее быстрым встревоженным взглядом.

— Мария-Елена, скажи мне, какое понятие ты вкладываешь в слово «измена»?

— Такое же, как и все нормальные люди. — Она почувствовала невесть откуда поднявшееся раздражение. — Я твоя, и больше никто не имеет права ко мне прикоснуться. Не говоря обо всем остальном.

Он улыбнулся и потрепал ее по щеке.

— Я восхищен тобой, моя девочка. Но это из области идеального, а значит, несбыточного.

— Но почему? — Раздражение превратилось в ком, который застрял где-то в груди и мешал ей дышать. — Я никому не позволю к себе прикоснуться. Вот увидишь. Я никогда не оскверню нашу любовь. Клянусь!

— Не надо так, Мария-Елена. — Он вздохнул и прикурил сигарету. — Я не хочу, чтобы ты превратилась в затворницу и монашку. Ты должна жить так, как жила до этого. Ходить в кино и дискотеку, встречаться со своими…

— Я не хочу жить так, как жила до этого. — Она уже задыхалась, а ком становился все больше. — Я… ты сделал меня совсем другой.

Он прижал ее к себе и стал баюкать как маленькую.

— Давай сделаем привал? Я хочу тебя целовать. Я так давно тебя не целовал.

Она резко выпрямилась.

— Не надо. Я уже попрощалась с тобой. Во второй раз это будет как в театре.

— Мария-Елена, наша жизнь и есть театр. Я бы даже сказал, балаган. Но об этом иногда хочется забыть. — Он вздохнул. — С тобой я почти забыл об этом. Но я хочу выжить, Мария-Елена, а потому мне придется вернуться на подмостки. Прости меня, моя маленькая девочка.

— Ты хочешь сказать, что у тебя будут… другие женщины? — задыхаясь, спросила она.

— Я человек женатый, Мария-Елена.

— Но ведь ты сказал, что не живешь… что ты…

Она зажмурилась. Стало совсем нечем дышать. Но ей не хотелось, чтобы он догадался об этом.

— Мария-Елена, уезжая, я пообещал жене все обдумать и взвесить. В конце концов, у нас общий сын. Он все время болеет. Особенно после того, как у нас с Аришей начались нелады. Лелик два раза лежал в реанимации. Понимаешь, Мария-Елена, это очень больно рвать по живому.

— Понимаю, — машинально прошептала она.

— Наступит следующее лето, и мы снова будем вместе. У меня отпуск сорок пять дней. Я рвану к тебе, как только выдадут отпускные. В этот раз я навестил родителей, потом побывал у сестры, попьянствовал со школьными друзьями. Я же не знал, что ты ждешь меня, Мария-Елена.

— Но… неужели ты будешь… спать со своей женой?

Он криво усмехнулся.

— Это не самое страшное в семейной жизни, Мария-Елена. Наше тело устроено так, что быстро забывает все, что с ним было. Ведь даже тяжелые ранения зарубцовываются со временем и почти не дают о себе…

— Оно забудет и меня, — сказала Муся утвердительно.

— Это уже называется удар ниже пояса, Мария-Елена. Я говорю с тобой откровенно. Я никогда не говорил так откровенно даже со своими самыми близкими друзьями. Мария-Елена, тебя мое тело не забудет никогда.

— Я приеду и во всем сознаюсь твоей жене, сыну. Они поймут, что мы не сможем жить друг без друга.

— Они этого не поймут, Мария-Елена.

— Почему? — с искренним удивлением спросила она.

— Моя жена совершенно справедливо считает меня блудником и плейбоем. Она, возможно, посочувствует тебе. У нее доброе сердце.

— Но ведь ты был таким потому, что никого не любил. Ты искал — и наконец нашел меня. — Муся почувствовала, как рассасывается этот противный ком, как воздух, проникая в ее легкие, очищает их от чего-то ядовитого. — Мы как две половинки, соединившиеся наконец в одно целое. Я читала, все люди представляют собой половину, которой суждено стремиться ко второй, утерянной. Это так и есть. Я теперь наверняка это знаю. Ты не виноват, что не сразу нашел меня.

— Мария-Елена, я виноват, что не сумел сдержать своих чувств. Я увидел тебя — и меня вдруг сбило с ног. Мне показалось, с тобой рядом я превратился чуть ли не в бога. А ведь я самый заурядный советский человек и к тому же солдафон. Твоя мама была права. Но ты, думаю, сумеешь доказать им всем, что ты вполне современная девушка и встреча со мной была для тебя… Не слушай меня, Мария-Елена. Я так тебя люблю…

Она долго рыдала у него на груди. Она чувствовала, как ей на лицо время от времени капали тяжелые обжигающе горячие капли. Мешаясь с ее слезами, они сковывали ее существо безысходной скорбью.

Когда белая «Волга» свернула с шоссе на узкую дорогу с потрескавшимся асфальтом, Угольцев проехал метров пятьдесят вперед и вырулил на обочину возле автомагазина. Здесь стояло несколько машин и толпились жиденькие группки автолюбителей. Он не стал запирать «рафик», а только вытащил ключи зажигания — деньги и документы были при нем, а разболтанная и обшарпанная машина вряд ли могла представлять ценность для угонщика. Хулиганов он не боялся — завести этот «рафик» сможет далеко не каждый опытный водитель.

Он срезал часть пути, свернув на тропинку за магазином. Это была старая окраина, к которой уже подступило современное строительство. Улицы были узкие, как в деревне, и такие же зеленые. Правда, садики были совсем крохотными. Зато все утопало в цветах. Если бы не приземистые дома типовой застройки и глухие выкрашенные зеленой краской заборы, он бы мог представить, что попал на восток Соединенных Штатов. Например, в округ Колумбия.

Белую «Волгу» он увидел почти сразу. Она стояла в тени старой акации наискосок от крайнего по Степной улице дома. Это был самый красивый дом на улице — с мансардой, большой верандой, застекленной мелкими ромбиками и квадратиками желтого и зеленовато-бирюзового стекла, с утопающим в цветущих розах палисадником и довольно большим садом. Номера дома он не сумел разглядеть — его закрывало густое дерево с длинными глянцевыми листьями. Он не сразу понял, что это была лавровишня. Но он не мог уехать, не узнав номера дома, а потому, оглядевшись по сторонам, увидел узкую лавочку в кустах сирени за акацией. Она была пуста. Более того, оттуда, где стояла белая «Волга», невозможно было разглядеть, кто на ней сидит.

Он почувствовал волнение, очутившись среди густых зарослей сирени. Он думал о том, что эта девушка наверняка любила сидеть здесь душными летними вечерами. С подружкой, которой поверяла свои наивные девичьи мечты, или же одна, погруженная в сладкую тоску о несбыточном. Девушки ее темперамента и склада характера, знал Угольцев, а уж тем более те, кто вырос на окраине провинциального южного города, наверняка романтичны, доверчивы, хотя, как правило, обладают большой силой воли. Правда, в наш век, когда телевидение вытеснило, а потом заменило книги и серьезную музыку и отравило своим смрадным цинизмом атмосферу в стране, подобные девушки встречаются крайне редко. Но эта была именно такой, Угольцев знал это наверняка.

Ему хотелось курить, но он опасался обнаружить свое присутствие. К тому же противно покалывало сердце. К счастью, в двух метрах от зарослей сирени оказалась колонка. Он с благодарностью припал к нагревшемуся на солнцепеке чугунному крану, ни на секунду не спуская глаз с дома.

Наконец оттуда кто-то вышел — это случилось ровно через шесть минут после того, как Угольцев занял свой наблюдательный пост. Худощавая женщина с короткими тронутыми сединой волосами громко хлопнула калиткой и, не оглядываясь, быстро зашагала в сторону шоссе. На ней был простенький ситцевый халатик и белые босоножки на босу ногу. Когда женщина наконец обернулась, переходя улицу, Угольцев понял, что это мать девушки, хотя сходство между ними было небольшим.

«Она очень рассержена, — понял он. — Очевидно, дочь уехала отдыхать вопреки ее воле. Бедняжка. Но больше всего ее терзает то, что об этом узнают соседи. Здесь ведь как в деревне«.

Потом Угольцев услышал торопливые шаги и увидел девушку. Она была растрепана и босиком. Она выскочила за калитку с криком: «Мама, мамочка, я так тебя люблю. Не уходи!»

Угольцев обратил внимание, как в окне дома напротив дрогнула тюлевая занавеска и показалось заспанное женское лицо.

Девушка вдруг закрылась руками и громко зарыдала. Ее спутник, появившийся откуда-то из глубины двора, неспешно закрыл калитку, подошел к ней, бросил в траву недокуренную сигарету и только тогда обнял ее за плечи.

Девушка стряхнула с себя его руки и уперлась лбом в забор.

— Мария-Елена, все обойдется, — услышал Угольцев хриплый от волнения голос молодого человека. — Мама простит тебя. Вот увидишь. Только давай войдем в дом, Мария-Елена.

Девушка отняла от лица руки и резко повернулась к нему. Угольцев видел, как гневно блеснули ее налитые слезами глаза.

— Ты тоже боишься, что подумают люди!

— Я боюсь за тебя, Мария-Елена.

— А мне наплевать! Наплевать!

— Мария-Елена… — Он осторожно коснулся ее руки. — Все-таки давай зайдем в дом. Тебе нужно помыться и поспать с дороги.

— Я лягу спать, а ты уедешь. Нет, я не лягу спать.

— Но мне на самом деле пора. Мне еще ехать больше тысячи километров. Я не могу опоздать, понимаешь?

— Ты не можешь сделать то, не можешь сделать это. А я, по-твоему, все могу, да?

— Мария-Елена, я тебя люблю. Я никогда тебя не забуду.

Угольцев обратил внимание, как расслабилось при этих словах тело девушки, потянулось непроизвольно к возлюбленному. Казалось, она готова отдаться ему прямо здесь, на улице. Он поцеловал ее в щеку, взял за локоть и увел в дом.

Угольцеву не сиделось в своем укрытии. Тем более что начинали донимать мухи. Не в его правилах было подглядывать и подслушивать чужие тайны, но им овладело жгучее любопытство. Он понял, что ему просто необходимо почувствовать атмосферу дома, в котором выросла эта необыкновенная девушка. Он уже готов был выйти из своего укрытия, зайти в калитку, подняться по ступенькам на веранду и спросить, к примеру, где почта или междугородный телефон. Но вдруг увидел, что парень с девушкой вышли из дома и побежали в обнимку к машине. Очевидно, он сумел уговорить ее посидеть напоследок в кафе или ресторане.

Когда белая «Волга» отъехала, Угольцев не спеша перешел через дорогу и нажал на кнопку звонка возле почтового ящика с цифрой «28». Он знал, кто-то непременно окажется дома: дверь на веранду осталась распахнутой настежь.

У появившейся на пороге высокой стройной девушки был растерянный вид.

— Пройдите, пожалуйста, в дом, — сказала она Угольцеву так, будто давно его ждала. — Мама скоро придет.

Его провели в полутемную комнату со старинным буфетом орехового дерева, таким же массивным столом и дешевыми тюлевыми занавесками. В комнате было почти темно от того, что она выходила окнами в густой начинающийся возле дома сад. Угольцев сел на вполне современный поскрипывающий стул, положил ладони на белоснежную скатерть.

— Маму срочно вызвали в школу. Какая-то ревизия, связанная с ремонтом. Директор ушел в отпуск, она его замещает. Я принесу вам чаю.

Девушка лгала привычно гладко, сохраняя невинное выражение лица. Она была сестрой Марии-Елены, как называл ту девушку ее возлюбленный. Но в ней не было и сотой доли того шарма, что сводил с ума мужчин в ее родной сестре.

— Лучше чего-нибудь холодного, — сказал Угольцев. — Вы не могли бы позвонить вашей маме, чтобы она как можно скорее вернулась?

— К сожалению, с утра не работает телефон, так что я никак не могу сообщить ей, что вы приехали. Кстати, она ждала вашего звонка вчера. Почему вы ей не позвонили?

— Я потерял номер вашего телефона. Я записал его на каком-то листочке и как всегда где-то оставил. Может быть, вы будете так любезны и напишете мне вот здесь?

Угольцев вынул из кармана записную книжку, открыл ее на букве «Б», протянул девушке шариковую ручку. Она склонилась над столом, обдав его запахом каких-то трав и едва ощутимым эфира, написала разборчиво и крупно: «Берестова Мария Лукьяновна, 23-16-71».

— Большое спасибо.

Угольцев наклонил в знак благодарности голову и спрятал в карман книжку с ручкой.

— Может, хотите посмотреть дом? — предложила девушка, вернувшись минуты через полторы со стаканом холодного и очень крепкого вишневого компота.

— Разумеется. — Он встал, вышел вслед за нею в коридор. — Эта лестница ведет в мансарду?

— Да. Мы живем в ней только летом. Там нет отопления. Нам хватает низа. В доме пять комнат.

Угольцев многозначительно кивнул и стал подниматься по узкой шаткой лестнице. Девушка шла за ним следом. В мансарде были низкие потолки. Он обратил внимание на покрытый стареньким пледом матрац возле окна, разбросанные возле него книги, среди которых была его любимая — «Воспитание чувств» Флобера. Тут же валялись стопки старых номеров «Советского экрана» и «Театральной жизни».

— Это младшая сестра, — виноватым голосом пояснила девушка. — Она еще в школе учится.

Угольцев отодвинул кусок пестрой материи, которым было занавешено широкое окно, увидел желтеющую степь, прорезанную извилистым проселком, небольшие островки тополей и ив. Очевидно, там была речка.

Он прошелся раза два по душной мансарде, скрипя половицами чисто вымытого крашеного пола. Обратил внимание на висевшие на стене пуанты и самодельную — из жестко накрахмаленного тонкого тюля — пачку в углу. Она свисала с потолка и была завернута в марлю. Угольцеву показалось на мгновение, что он увидел Марию-Елену, стоящую на кончиках пуантов и почему-то виновато ему улыбающуюся.

— Сестра увлекалась балетом, — пояснила девушка.

— Увлекалась? А теперь не увлекается?

Она пожала плечами и отвернулась.

— Кстати, я не знаю, как вас зовут, — вспомнил вдруг Угольцев. — Мне неловко обращаться к вам с вопросами, не зная вашего имени.

Это на самом деле было так. Угольцев получил хорошее воспитание. Его мать была из старой профессорской семьи.

— Нина Васильевна. Нина.

Девушка протянула ему руку. Он взял ее в свою и поцеловал. Рука была изящной, но какой-то безжизненной. Похоже, девушка смутилась.

— Значит, ваша младшая сестра больше не увлекается балетом. А вот моя и по сей день не пропускает ни одной премьеры. Ну а дома у нее настоящий музей балетного искусства.

Он тут же подумал о том, что, вероятно, выдал себя с головой — ведь человек, которого ждали Берестовы, наверняка принадлежал к другому слою общества. Угольцев давно догадался, что этот человек был потенциальным покупателем дома Берестовых. Вряд ли кому-либо из так называемой артистической братии придет в голову приобрести в собственность дом на окраине затерянного в степях города. Но все обошлось.

— Маруся гостила у отца. Она только сегодня приехала, и я еще не успела поговорить с ней толком. Она убежала к своей подружке.

Нина провела Угольцева по остальным комнатам дома. Он задержался в той, которая, как он понял безошибочно, принадлежала Марии-Елене. В ней царил музейный порядок, а потому ему не удалось представить здесь ее, хоть на полках и стояли книги, которые она читала, а возле стены низкая тахта, на которой она спала. К переплетам рам были аккуратно пришпилены кнопками пожелтевшие от солнца газеты, и Угольцеву вдруг показалось, что дух Марии-Елены покинул эту комнату.

— Это южная сторона, — пояснила Нина. — Солнце бывает здесь с утра до вечера. Маруся… любит солнце.

Угольцев понял, что ей очень хотелось говорить о сестре в прошедшем времени. Очевидно, Нина разделяла точку зрения матери о позоре, который навлекла на их дом Мария- Елена.

— Вон там еще одна комната, но в ней лежит бабушка. Она… словом, ей нездоровится. Эта комната точная копия маминой, только выходит окнами не в переулок, а в сад. Конечно, я могу ее предупредить, и вы посмотрите.

— Не стоит. — Угольцев поднял правую руку в знак того, что с него вполне достаточно. — Можно я покурю на веранде?

— Пожалуйста. — Нина усадила Угольцева в старое плетеное кресло возле стола, придвинула к нему тяжелую глиняную пепельницу, которой, похоже, не пользовались много лет. Угольцев выпустил в потолок струю дыма и попытался расслабиться. Ему это не удалось. Дело в том, что у него была тонкая душа, чрезвычайно чувствительная к малейшим проявлениям дисгармонии окружающего мира. В доме Берестовых в одночасье наступил полный хаос. Он знал это определенно. И виной тому была Мария-Елена.

— Вам понравился… этот дом? — услыхал он голос Нины.

— Да. Кажется, это то, что мне нужно. — Угольцев сам поразился категоричности своих слов. Но, поразмыслив немного, понял, что сказал сущую правду.

— Понимаете, поначалу я была против, но потом поняла, что маме здесь нельзя оставаться.

— Что так? Не подходит климат? — помог девушке Угольцев.

— Да, — благодарно выдохнула она и присела на табуретку возле стены. — Летом здесь бывает жарко, а зимой дуют сильные ветры. У мамы все время скачет давление. К тому же у нее диабет и… Да, похоже, у нее начинается климакс.

— Вы медик? — догадался Угольцев.

— Я закончила медицинское училище. К сожалению, в нашем городе нет мединститута.

— И куда вы собираетесь переехать, если это, конечно, не секрет? — поинтересовался Угольцев, разглядывая приколотые к внутренней стене веранды цветные вырезки из журналов, главным образом на тему балета.

— Нет, конечно же не секрет. Мама хочет уехать в Полтаву к тете Вере, ее старшей сестре. В прошлом году умер ее муж, а единственный сын… Словом, они давно не поддерживают никаких отношений.

— В Полтаве тоже довольно жаркое лето. — Угольцев вспомнил, как пять лет назад делал одну халтуру на студии имени Довженко и провел почти полтора месяца в Полтаве. За всю свою жизнь он не видел такого количества мух и ос. К тому же вся группа переболела каким-то кишечным заболеванием. — Но город сам по себе интересный. А вы тоже хотите отсюда уехать?

Нина кивнула и опустила голову. Угольцев понял по выражению ее лица, что ей вовсе не хочется уезжать из родного города. И она это почувствовала.

— Я хочу завербоваться на Север, — убежденно заговорила она. — Дело в том, что здесь у меня нет никаких перспектив роста. У меня диплом фельдшера-акушера, а я работаю в больнице дежурной медсестрой. На Севере с моим дипломом мне дадут должность участкового врача. У них, я слыхала, настоящая катастрофа с медперсоналом.

— Понятно.

— Вам приходилось бывать на Севере?

Угольцев кивнул и подумал о том, что ему, пожалуй, не приходилось бывать разве что на Луне. Он усмехнулся.

— Полярная ночь волшебно прекрасна, но слишком уж однообразна. День похож на непрекращающийся кошмар. Я заработал там стойкую бессонницу.

— Вы геолог? — неожиданно спросила Нина.

— Почему вы так решили?

— Вы много путешествовали и вообще…

Она замолчала, продолжив свою мысль вялым движением руки.

— Я работаю в кино. — Он достал из кармана визитку и протянул ее девушке. Дело в том, что изображать из себя другого больше не было никакого смысла. Быть может, он на самом деле купит этот дом, кто знает.

— О! — невольно вырвалось у Нины. — Но тот человек, которого ждала мама… кажется, он работает в торговле.

— Я прочитал ваше объявление в газете. Мне дал ее друг, он был проездом в вашем городе. Он знает, что я давно хочу купить дом в глубинке. Моя мама родилась и выросла в небольшом городке на юге России. Очевидно, во мне эта тяга наследственная.

— Но тот человек… мне кажется, он должен был принести маме задаток.

— Но он почему-то не пришел, верно? Вероятно, тот человек передумал покупать ваш дом.

— Да. — Нина произнесла это слово с явным облегчением. — Он хотел перестроить его и вырубить сад. Он так и сказал маме.

— А вы наверняка не хотите этого. Потому и решили уехать на Север.

— Мы с сестрой выросли в этом доме.

Нина вздохнула печально, но в то же время с облегчением.

— Ну, а ваша сестра? Как она относится к переезду?

— Она еще ничего не знает. Она ведь только сегодня приехала. Я, кажется, говорила вам.

— Возможно. Как вы думаете, она захочет переехать в Полтаву?

Нина задумчиво покусала губу.

— Маруся останется здесь. Она собирается поступить в медучилище.

— Но где она будет жить, если вы продадите дом? — вырвалось у Угольцева прежде, чем он успел подумать о том, что вопрос подобного рода может насторожить его собеседницу.

— У них замечательное общежитие. В самом центре города и со всеми удобствами. Мама считает, что сестре полезно пожить в коллективе. Последнее время она…

Девушка замолчала и снова вздохнула.

— И сколько вы хотели бы получить за этот дом? — спросил Угольцев, вставая с кресла.

— Двадцать пять тысяч. У нас газовое отопление. Перебои с водой бывают только летом, когда все поливают огороды. Но по ночам вода идет вполне сносно.

— Ясно. В таком случае я оставлю вам задаток. — Угольцев достал из внутреннего кармана пачку четвертных купюр, свой аванс за будущую картину. — Здесь ровно пять тысяч. Остальные деньги я привезу примерно через неделю. Тогда же и оформим документы. Я вам позвоню накануне своего приезда, если позволите.

Лицо Нины выражало явную растерянность. Она смотрела на лежавшую на столе пачку денег с каким-то сожалением и даже страхом.

— Расписка мне не нужна. Я привык доверять людям.

— Но это… это очень большая сумма. Я обязательно дам вам расписку. Или, может, вы хотите, чтобы это сделала мама? Дом записан на нее. Я сейчас ей позвоню.

Нина выскочила с веранды прежде, чем Угольцев успел ее остановить. Признаться, ему не очень хотелось встречаться с Марией Лукьяновной Берестовой.

— Мама придет через десять минут, — сказала она, вернувшись на веранду так скоро, что Угольцеву было впору усомниться в том, что Нина на самом деле успела поговорить по телефону. — Она очень просит, чтобы вы дождались ее.

— Хорошо. — Угольцев поморщился, унюхав запах собственного пота. В спешке он даже не положил в карман дезодорант. — Если позволите, я умоюсь с дороги. У меня такое ощущение, словно я с ног до головы в пыли.

Нина провела его в тесную ванную комнату. Определенно, когда-то здесь был чулан, но потом в дом провели воду и чулан переоборудовали в ванную. Небольшое чуть-чуть приоткрытое окно под самым потолком тоже выходило в сад. — Угольцев определил это по аромату зрелых абрикосов. Обоняние у него было развито потрясающе.

Вода шла тоненькой струйкой, но ему удалось освежиться до пояса. Он испытал огромное облегчение. К тому времени, как он вышел из ванной одетый, причесанный и благоухающий гэдээровским мылом, которым, судя по его виду, пользовались довольно редко, появилась Мария Лукьяновна Берестова. Она сидела в том кресле, где десять минут назад сидел он, положив на подлокотники руки и неестественно выпрямив спину.

— Дочь мне все сообщила. Здравствуйте. — Она сделала было попытку встать, но вдруг побледнела, прикусила край нижней губы и застыла в кресле. — Сейчас я напишу вам расписку, — сказала она изменившимся голосом. — Вы не пожалеете, что купили этот дом.

Ее лицо не выражало никаких эмоций. И в светло-серых глазах, взгляд которых был устремлен куда-то поверх головы Угольцева, тоже ничего нельзя было прочесть. И тем не менее он понял безошибочно: совсем недавно эта женщина пережила тяжелую драму или даже трагедию. Ему невольно стало жаль ее.

Мария Лукьяновна придвинула к себе лежавший на столе листок бумаги в клетку, не задумавшись ни на секунду, написала на нем несколько крупных разборчивых слов. Поставила число и подпись. И подняла голову. Их глаза на мгновение встретились. У Марии Лукьяновны оказался очень тяжелый взгляд.

— Спасибо. — Он сложил листок вдвое и положил в боковой карман пиджака. — Я не собираюсь торопить вас с отъездом. Дело в том, что в настоящий момент я занят по горло и смогу заняться обустройством не раньше октября, а то и ноября, а потому…

— Я планирую уехать из города через неделю, самое большее десять дней, — нетерпеливо перебила Угольцева Мария Лукьяновна. — Я сегодня же закажу билеты и контейнер.

— Мама, но ведь ты знаешь, что оформление документов займет у меня целый месяц, если не больше. Да и я хотела помочь Марусе подготовиться к вступительным экзаменам в училище. Я хорошо знакома с доцентом Ивченко, который будет в этом году председателем приемной комиссии.

— Нам еще только блата не хватало! — отрезала Мария Лукьяновна. — Поступит как все. Она же круглая отличница.

— Но где она будет жить до первого сентября? В общежитии сейчас идет ремонт.

Мария Лукьяновна задумалась всего на секунду.

— Поживет у Волоколамовых. Насколько мне известно, Вера Афанасьевна к ней очень расположена.

Угольцев уловил нотки злой ревности в голосе Марии Лукьяновны. Это удивительным образом вписывалось в то впечатление, которое создалось у него о Берестовой.

— Мама, но у Маруси сейчас такой сложный возраст. — Нина осеклась, встретившись с осуждающим взглядом матери. — Может, все-таки стоит взять ее с собой в Полтаву? — робко предложила она.

Если Мария Лукьяновна и колебалась, то совсем недолго. Хотя, по всей вероятности, у нее на самом деле пересохло в горле.

— Это абсолютно исключено. Украинский язык там входит в число общеобразовательных предметов. Мария не сумеет овладеть им за короткое время, оставшееся до занятий. К тому же, как тебе должно быть известно, Вера живет не в самой Полтаве. До ближайшей десятилетки нужно будет добираться электричкой или автобусом.

— Мне кажется, бабушке будет трудно перенести дорогу. Может, стоит все-таки подождать, пока ей снимут гипс?

— Я возьму отдельное купе. — Мария Лукьяновна встала, давая понять Угольцеву, что время их общения истекло. — Буду ждать вашего звонка, — сказала она, протягивая ему руку. — Уверена, что вы сдержите обещание относительно сроков.

— Можете не сомневаться. — Угольцев пожал протянутую руку, улыбнулся и кивнул растерянно стоявшей возле стола Нине. — Я не собираюсь ничего здесь перестраивать, а уж тем более вырубать, — сказал он и увидел, как просветлело ее лицо. — Итак, до скорой встречи.

Угольцев плотно пообедал в ресторане в центре город и даже позволил себе выпить бутылочку пива. Ему больше нечего было делать в этом городе. Но он, как и пообещал, вернется сюда через неделю. К тому времени Мария-Елена начнет понимать, что в этой жизни далеко не все бывает так, как в девичьих мечтах. И, по всей вероятности, будет нуждаться в друге. Угольцев чувствовал, что готов оказать этой удивительной девушке любую возможную и даже невозможную помощь.

Они сидели в каком-то кафе в центре города и пили коньяк. Кроме них здесь не было ни души. Муся еще никогда в жизни не пила коньяка, но она знала его странный, всегда казавшийся ей старомодным запах: коньяком часто пахло от ее отца. С этим запахом были связаны бурные домашние ссоры, которые затевала мать, когда отец возвращался домой в окружении этого запаха. Коньяк показался Мусе невкусным, но вполне терпимым напитком. Он был микстурой от горя. Ведь существуют же микстуры от кашля, от боли в желудке и так далее.

— Девочка моя, сейчас я отвезу тебя домой, уложу в постельку, и ты будешь баиньки. Ты проснешься утром веселой, счастливой, полной сил. Ты расскажешь своей сестре и маме, как хорошо провела время на море, как ты по ним скучала. Они по тебе тоже очень скучали. — По мне только бабушка скучала, — возразила Муся. — Она мне обрадовалась.

— Вот видишь. Ну да, ты расскажешь бабушке, как мы с тобой были в обезьяньем питомнике в Сухуми. Помнишь, как одна мартышка узнала в тебе свою родственницу и…

— Не надо, Вадик. Это… совсем не смешно.

— Ну что ты. Это очень смешно. Когда ты будешь вспоминать то, что было на море, ты будешь все переживать заново. И я буду делать то же самое. Мы будем вместе в наших воспоминаниях.

У него заплетался язык, хотя он выпил не так уж много коньяка, мозги, похоже, окончательно поплыли. У Муси же они работали четко, хоть она и пила почти наравне с Вадимом. Зато что-то случилось с ее движениями. Руки, ноги и все остальное теперь словно принадлежали не ей, а этому странному существу со средневековым запахом, которое разлилось жаром по ее телу.

— Я буду думать о том, как мы встретимся через триста тридцать два дня. Но мне почему-то кажется, что мы встретимся гораздо раньше.

— Умница, Мария-Елена. Ты должна быть генералом, а я твоим денщиком. Я буду сопровождать тебя в сауну, стелить твою постель, подавать тебе в кровать шампанское и ананасы. Мария-Елена, считай, что я произвел тебя в генералы.

— Я очень хочу, чтобы ты дал мне свой адрес.

Назад: Наталья Калинина Нечаянные грезы

Дальше: Часть вторая