В элегантном «люксе» Джордано Сачердоте в отеле «Вилла д'Эсте» полным ходом шло бурное совещание, в котором помимо него самого, спортивного директора «Блю скай», принимали участие Рауль Ромеро и Андреа Сориа. Прошли сутки после несчастного случая с Мистралем, был понедельник, им предстояло обсудить две жгучие проблемы: состояние здоровья чемпиона и выходку молодого пилота, вызвавшую аварию. Пока Мистраль балансировал между жизнью и смертью, Рауля Ромеро осаждали спонсоры, сулившие ему золотые горы.

Джанни Штраус, владелец команды, известил их о своем прибытии из Нью-Йорка. Проведя бессонную ночь в госпитале у постели Мистраля, Джордано испытывал сильнейшее желание задушить аргентинца. Андреа едва удавалось сдерживать готовую вспыхнуть искру, грозившую вызвать неуправляемую цепную реакцию. При сложившихся обстоятельствах это никому не принесло бы пользы.

— Я все думаю, не расторгнуть ли контракт, — заявил спортивный директор.

— Если контрактом это предусмотрено, я ничего не имею против, — ответил Ромеро, прекрасно сознавая, сколь высоко котируются теперь его акции. Контракт с другой командой принес бы ему большие преимущества.

— Ты мне не нравишься, парень. Публике тоже не понравилось то, что ты вчера натворил, — не выдержал Сориа. — Пока ты на пьедестале раскупоривал шампанское, я был среди зрителей. Ни одного лестного слова на твой счет я не услышал.

— Я уже говорил, что сожалею, — ответил аргентинец. — Да, я хотел победить, это правда, но не ценой жизни Мистраля. Я шел за ним вплотную, жал на газ, а он, видно, отпустил педаль. Откуда мне знать? Ясно одно: я победил, потому что я — лучший. Я верил в себя и победил.

Слушая такие рассуждения, Джордано готов был оторвать ему голову.

— Ты типичный продукт образца девяностых годов. Сплошной цинизм и ни капли совести, — бросил он зло.

— Верно, — насмешливо парировал Ромеро. — Ваше нытье по доброму старому времени меня просто смешит. Меня тогда на свете не было. Я живу сейчас. И мне это нравится. Ты говоришь, я циник, а я говорю, что у меня есть голова на плечах. Если хочешь победить, надо работать головой. А все эти ахи-охи годятся только для священников и для баб. Мне жаль, что с Мистралем так получилось. Я уже говорил, мне очень жаль. Что же мне теперь, застрелиться из-за него?

Джордано вскочил с кресла и сгреб его за грудки, силой заставив подняться на ноги.

Ситуация складывалась скверная, и не только для двух спорщиков. Ссора могла привести к непоправимому расколу в команде, уже потерявшей своего чемпиона.

— Хватит! — вмешался Сориа, разводя директора и пилота. — Ты не прав и прекрасно это знаешь. Пресса тоже знает. Как спортсмена тебя хвалят, как человека — осуждают. — Он указал на газеты, лежавшие на столе. — Я готов понять твое желание прорваться, но всему есть предел. Твой способ побеждать представляется мне, мягко говоря, сомнительным. Ходьба по трупам — не самый популярный вид спорта, к тому же предосудительный и опасный. Не веришь мне, спроси у инспекторов соревнований, спроси, наконец, у болельщиков.

— Это что, угроза? — прервал его Рауль.

Его красивое лицо было непроницаемым.

— Всего лишь отеческое предостережение. Поверь мне, ты заблуждаешься, считая себя единственным и неповторимым. В настоящее время «Блю скай» является одним из самых престижных «болидов». Когда машина достигает такого уровня эффективности, ни одного пилота нельзя считать незаменимым. Поразмысли об этом на досуге и приди в себя, — заключил Сориа спокойным тоном человека, которому не нужно повышать голос, чтобы довести свою точку зрения до сведения окружающих.

Рауль погрузился в кресло и опустил глаза, пристально изучая носки собственных мокасин. Несчастье, случившееся с Мистралем, привело его в отчаяние, но он не смел в этом признаться даже самому себе. Накануне вечером он больше часа бродил вокруг госпиталя, призывая на помощь всю свою хваленую смелость, чтобы войти, взглянуть в лицо Марии, объяснить ей, что произошло, и попросить прощения, но не смог. Он боялся, что не выдержит ее горя и расплачется, потеряет столь необходимый ему защитный налет цинизма, который должен был сохранить во что бы то ни стало. Он вспоминал завет своего отца: «Настоящий мужчина никогда не плачет, слезы — бабье дело». Даже подумать страшно, что его могут счесть слабаком. Ему стоило немалых трудов создать и утвердить представление о себе как о лихом, крутом, отчаянном парне, чуждом всяческих сантиментов, но он это сделал и не мог теперь отступать.

Джордано подошел к столу, где был сервирован первый завтрак. Он почти не спал прошлой ночью и чувствовал себя разбитым. Сара пыталась убедить его немного поспать, перенести совещание на вторую половину дня, но он не послушался: «Блю скай» была его жизнью, он слишком близко к сердцу принимал судьбу команды, а на Мистраля смотрел как на родного брата.

Он налил себе большую чашку кофе. Джордано любил пить кофе обжигающе горячим, без молока и сахара, считая, что нет в мире лучше средства против стресса и нервных срывов. Вот и сейчас он проглотил содержимое чашки одним духом, отлично, впрочем, понимая, что на сей раз патентованное средство не поможет ему обрести желанный покой.

Хороший спортивный менеджер не может позволить своим пилотам, в нарушение правил игры, рисковать жизнью людей и миллиардными капиталовложениями спонсоров. Если в команде отсутствует чувство товарищества, в этом нет вины проектировщиков, механиков, доводчиков, гонщиков: ответственность лежит на спортивном директоре. Джордано прекрасно это знал, как знал и то, что ему придется давать отчет о происшествии с Мистралем Джанни Штраусу. Штраус-младший унаследовал от великого Петера сознание собственной значительности, но — увы! — не деловые качества. При одной мысли о встрече с ним, о необходимости вступать в объяснения и читать покаянную молитву бедного Джордано прошибал холодный пот. И тут, словно демон, вызванный к жизни его воображением, Джанни Штраус вошел в комнату, не постучав и не удостаивая присутствующих ни единым знаком приветствия.

Ему было около сорока. Худощавый, нервный, с бледным лицом и светлыми, уже редеющими на висках волосами, он смотрел на окружающих сквозь очки в золотой оправе холодным и острым как сталь взглядом больших голубых глаз.

Говорили, что он как две капли воды похож на свою мать, талантливую пианистку. От нее Джанни унаследовал страсть к музыке. Он даже закончил Венскую консерваторию по классу фортепьяно и держался вдалеке от отцовских дел до самой смерти Петера, оставившего ему в наследство все свое несметное состояние, включая «Блю скай».

Джанни остановился у дверей и обвел собравшихся пронизывающим ледяным взглядом. Наконец его глаза остановились на лице Джордано, и тот почувствовал, что его берут на мушку для прицельного выстрела.

— Во что нам встанет эта милая шутка? — холодно осведомился Джанни. Он не любил автоспорта, ничего не смыслил в «Формуле-1» и питал глубокую личную неприязнь к гонщикам, вероятно, завидуя их силе, смелости и напористости. Кроме того, ему вообще не нравилась организованная отцом рекламная кампания, которую столь блестяще проводил в жизнь Джордано Сачердоте. Джанни был убежден, что вся эта затея с командой «Формулы-1» есть не что иное, как дорогостоящий передвижной балаган для увеселения сотни служащих и непосредственных участников.

Подобное представление нового хозяина о команде «Блю скай» было в корне ошибочным: громадные капиталовложения полностью окупались рекламной отдачей. И директор команды, и сам Джанни Штраус прекрасно это понимали.

Мастерские в Рэмзгейте, графство Кент, в получасе езды от Лондона выпускали шесть машин в год, только две из которых участвовали в соревнованиях, и потеря одного из «болидов» была весьма чувствительной.

— Я задал вопрос, — сухо повторил Штраус.

— Ты прекрасно знаешь, во что нам это встанет, — ответил Джордано, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие. — Но невозможно подсчитать, во что эта, как ты говоришь, «милая шутка» обойдется Мистралю.

— Вот именно, — кивнул Джанни Штраус, несколько сбавив тон. — Однако мы знаем, кого нам за это благодарить, — прошипел он, переводя взгляд на молодого аргентинца.

— Ценю твой лаконичный стиль, — насмешливо заметил Ромеро. — Кому, как не тебе, бросать первый камень, ты ведь у нас праведник безгрешный, — добавил он с вызовом.

В гостиной воцарилось молчание, Джордано и Андреа не сводили глаз с хозяина и пилота. Рауль, казалось, не испытывал ни малейшего трепета перед могущественным магнатом.

— Кому, как не тебе, — повторил он, нанося новый удар по шляпке уже забитого гвоздя, — возносить хвалу достойным и наказывать грешников.

Штраус презрительно усмехнулся:

— Ну разве ты можешь устоять, когда представляется случай разыграть сцену из пошлого латиноамериканского телесериала?

Джордано Сачердоте понял, что пора вмешаться. Происшествие на автодроме в Монце потрясло его до глубины души, однако то, что происходило сейчас, нравилось ему не больше. Он мог только догадываться, на что намекает Штраус, но предпочитал оставаться в неведении.

Его лучший пилот едва не погиб, они потеряли кучу денег, надо было оградить репутацию «Блю скай» и с честью дойти до конца спортивного сезона. Он был спортивным директором, и теперь ему предстояло спасти то, что еще можно было сохранить.

— Во всем виноват я, — сказал он, поворачиваясь к Джанни. — Я не сумел удержать этого парня в узде. С другой стороны, — и я это говорю не для собственного оправдания, — породистых лошадей не так-то легко объездить. Возможно, я старею, теряю хватку. Ясно одно: несчастный случай произошел в результате моего попустительства. Поэтому я считаю, что нам с тобой надо кое-что обсудить. Другим лучше при этом не присутствовать.

Джанни взглянул на него с досадой.

— Я собираюсь вообще прикрыть эту лавочку, — ответил он. — Даже продав все по самой мизерной цене, я выручил бы не меньше сорока миллиардов. Неплохой глоток кислорода по нынешним временам.

Ледяной ужас, сковавший остальных, был именно той реакцией, на которую он рассчитывал, и Джанни злорадно усмехнулся. Инженер Сориа почувствовал приступ жгучей боли в желудке и стал лихорадочно вспоминать, где он оставил порошки «Маалокс», помогавшие ему контролировать хронический гастрит, мучивший его много лет и просыпавшийся в минуты нервного напряжения. Этот подлый недоносок готов пустить с молотка всю «конюшню», ставшую для него, Андреа Сориа, гордостью и смыслом всей его жизни. Кому он собирается продать? С кем ведет переговоры? И что теперь будет с командой? А его труды? Новаторские изменения, которые он вносил в двигатель?

Молчание прервал Рауль. Никто не ожидал от него таких слов, никто даже не подозревал о неожиданно проявившейся стороне его натуры.

— Нет никакого сомнения в том, что именно я несу ответственность за случившееся, — спокойно сказал он, обращаясь к Джанни, — как, впрочем, и в том, что ты — ненормальный ублюдок.

Штраус не отреагировал на оскорбление.

— Продолжаешь ломать комедию? — заметил он бесстрастно.

— Вероятно, во мне взыграло чувство собственного достоинства, которого я раньше за собой не замечал. Как бы то ни было, я собираюсь выложить тебе все. — Рауль смотрел на него, не мигая. — Ты явился сюда и устроил всем нам допрос третьей степени. А теперь еще и угрожаешь. Но за все это время ты не удосужился задать один-единственный, действительно важный вопрос: как дела у Мистраля? Он по всему миру рекламировал твои джинсы, он покрыл твое имя славой, завоевал для тебя кучу наград. Можешь продать «Блю скай», если надумал, или оставить ее себе, лично мне на это наплевать. Я больше не желаю иметь с тобой ничего общего.

В нескольких словах Рауль сумел взять реванш за себя самого, за Мистраля и за всю команду. Этот юный циник, обуреваемый амбициями, дал бой за всех. Он вступился за чемпиона, чья жизнь висела на волоске, за Джордано Сачердоте, за Андреа Сориа, за инженеров и механиков, составлявших гордость команды, за блистательное созвездие талантов, за их дерзания и свершения, питавшие славу человека, лишенного человеческих чувств.

Раулем двигали прежде всего уважение и привязанность к Мистралю, чувство вины за аварию, из-за которой жизнь чемпиона теперь зависела от медицинской аппаратуры. Одушевленный собственным порывом, он даже не почувствовал обрушившейся на него пощечины и едва услышал сопровождавшие ее слова.

— Заткнись, пидер, — прошипел Джанни, вложив в оскорбление весь яд, скопившийся у него внутри. — Прикуси свой поганый язык или вылетишь вон из команды.