4

Так уж вышло, что встреча следственной группы по убийствам обернулась посмешищем: шестеро копов расселись вокруг стола и всю дорогу пожимали плечами. Робби не удалось побеседовать с Истоном, потому что он с головой ушел в поиски кошерного спонсора, ссудившего Сая деньгами на фильм. Тот, кого Линдси окрестила «Микки», оказался Толстяком Микки Ло Трильо, сущим ангелом. Подобно Шпигелям-Спенсерам, семейство Микки владело крупным мясокомбинатом, к тому же он был тесно связан с другим семейством — Гамбинос. В его блестящем послужном списке оказались задержания за вымогательство и вооруженное нападение с отягчающими обстоятельствами, — что называется, наш человек. Но на него никогда не заводили дела.

Рэй Карбоун заявил, что, поскольку он убил уйму времени на успокаивание людей наверху и сочинял материал для прессы, ему удалось только добыть сведения о первой жене Сая. Зовут ее Филис Вандервентер и живет она на Парк-авеню.

Наш медэксперт, специалист по аутопсии, Хьюго Шульц, по кличке Кислый Фриц, доложил, что, если отвлечься от того, что Сай Спенсер уже покойник, парень был в отличной форме. Никаких болезней. Никаких следов алкоголя или наркотиков. Перед смертью ел салат с хлебом. Судя по всему, незадолго до смерти у него было семяизвержение, предположительно — реакция на салат. Ах да, он был убит уже первой пулей, пробившей ему голову. Та, что попала в сердце, была лишней. Кто-то просто поупражнялся в стрельбе по цели, добавил Хьюго.

Другие два копа молча пили кофе и слушали. Я посвятил присутствующих в ситуацию со сценарием Бонни, подчеркнув, что версия самой Бонни противоречит версии Линдси, и заметил, что Бонни вызывает подозрение. Я сообщил, что отзывы Линдси о собственной идеальной авторской работе подвергли сомнению как Бонни, так и Грегори. Я выложил все соображения по поводу «Звездной ночи» и двадцати миллионах, в нее вбуханных, и о том, что скорее всего репутация Линдси окажется сильно подмоченной.

В итоге, утреннее заседание так ничего и не прояснило. Вот тогда-то я и вспомнил о своем давнем приятеле, имевшем отношение к кино. О Джерими. Джерми.

Джерими Котмэн, самый популярный кинокритик на телевидении, был одним из моих богатых и знаменитых друзей. Врать не стану, мы не были закадычными дружками. К тому же с нашей последней встречи прошло более двадцати лет.

Джерими происходил из состоятельной семьи и приезжал в Бриджхэмптон на лето. Его отец был биржевым маклером, у которого, по-моему, не было других клиентов, кроме него самого. Мистер Котмэн вечно играл в гольф: его кожа приобрела фактуру хорошо прожаренного сэндвича с сыром. Миссис Котмэн, всех без разбора называвшая «голубчик», целое лето щеголяла в чепце, завязанном под подбородком, вцепившись в садовые ножницы и подстригая все, что не успевало дать деру. Их дом, разухабистая викторианская постройка из белой древесины, выходил окнами на побережье Мекокс Бэй.

Дети богатых родителей вроде Джерими все лето развлекались: купались друг у друга в бассейнах, ходили друг к другу на вечеринки пляжных клубов, брали уроки верховой езды, щеголяя в смешных штанах с начесом на ляжках. Обыкновенные дети вроде меня работали. Я начал с соскребания утиного дерьма и сортировки картошки у фермера, который купил нашу землю. К двенадцати годам моя квалификация выросла настолько, что мне доверяли чистить бассейны, а потом я удостоился должности мальчика для гольфа в одном из местных гольф-клубов.

Но несмотря на уйму работы, лето всегда давало какую-то передышку. Темнело очень поздно, поэтому, наскоро заглотав ужин, мы неслись на бейсбольное поле. С третьего класса мы сыграли, наверное, четыре тысячи бейсбольных матчей. Шло время, шестидесятые сменяли пятидесятые, и наши рубашки становились все более потрепанными, а бледные, костистые грудные клетки девятилетних задохликов обрастали мускулами и превращались в крупные, сильные, волосатые торсы учеников старших классов.

Мы играли только со своими, бриджхэмптонскими. В один прекрасный день на горизонте возник некто из дачников, фасоня на английском гоночном велосипеде. Он колесил поодаль несколько вечеров подряд, а однажды притормозил, поставил велик на подножку и с озабоченным видом начал прощупывать шины. Обычно в таких случаях мы в упор не видели незваного гостя, мол, уж в этот клуб тебе, подонок, дорожка заказана. Но если он выглядел неплохим и спортивным парнем, мы иногда делали маленькое исключение. Короче, чужакам приходилось на уши встать, чтобы добиться от нас хотя бы «здрасьте». И уж если кому это удавалось, и пацан не был слишком уж хорошо одет, иногда мы интересовались, не хочет ли он часом сделать пару ударов.

Джерими (а именно я стал называть его просто «Джерми» , стал одним из лучших игроков в нашей команде. У него был невероятно сильный удар, подавал он, правда, так себе. Но зато умел смешно и язвительно передразнивать. Он выбирал какую-нибудь кинозвезду или знаменитого бейсболиста и их голосами и с характерной мимикой изрекал ужасные вещи о ком-нибудь из парней. Выходило, что нас обзывает сама Мэрилин Монро или Карл Ястшемски (величайший из уроженцев Бриджхэмптона, которому прощали даже то, что он играл за Бостон).

Я никогда не встречал человека более оригинального, чем Джерми Котмэн. Способного отбрить даже водителей автобусов. Способного сказать все, что приходит в голову. Черт, как, наверное, это здорово! Мы быстро сдружились, каждое лето встречались, и в конце концов между нами установилась высшая степень доверия, позволявшая поверять друг другу самые сокровенные фантазии на тему спорта. Мы были закадычными друзьями с двенадцати лет до поступления в колледж.

Джерми поступил в Брауновский частный колледж. Я — в государственный, в Олбани. Тем летом, после первого курса, я разыскивал его, но его матушка, как всегда подрезавшая розы, которые чем-то ей не угодили, сказала: извини, голубчик, Джерими сейчас в Болонье, изучает итальянский. С тех пор я видел его раз или два, но нам не особенно было о чем говорить: к тому времени он превратился в молодого интеллектуала, я — в наркомана. А в бейсбол мы больше не играли.

Но сведения о Джерми долетали до городка. Я слышал, что он закончил какой-то институт в Чикаго; что он работал в какой-то газете в Лос-Анджелесе; что он работал в сякой-то газете в Атланте; что он писал длиннющие кинообзоры — думаю, критические, — для каких-то высоколобых журналов.

А потом однажды вечером я включил телевизор — ба, да это Джерм! Помню, я валялся на диване, солидно выпимши, но еще не совсем отрубившись, потягивая пивко и тыча пальцем в пульт управления. А он сидел там, на экране, раскачиваясь в большом кожаном кресле, одна нога на другой, и объясняя нам, простодушным телезрителям — с давних лет знакомым мне поучительным и гнусавым голосом (как будто у него на носу была прищепка) — почему критика перехвалила фильм «Прощание с Африкой». А потом передразнивал Мэрил Стрип — совсем немножко, но ужасно ядовито и поразительно похоже.

Джерми преуспевал. Был известен. И в следующие два года его шоу стало еще лучше. Он не только критиковал. Конечно, все осталось — и убийственные едкие обзоры, и меткое пародирование, — но он перестал щеголять своим интеллектуальным превосходством и начал выказывать свой недюжинно острый ум. Он прокручивал отрывок фильма в замедленном варианте, а потом раскладывал по полочкам, как была произведена та или иная съемка, или, шаг за шагом, описывал, почему такой-то и сякой-то — хороший режиссер, а такой-то и сякой-то — плохой оператор. Он хорошо знал актеров. Однажды он рассказал, как некая внутренняя склока в съемочной группе загубила неплохой фильм.

По пятницам, в семь тридцать вечера, передачу Джерми смотрела вся Америка. И читала: в журнале «Пипл», «Тайм», «Ньюсуик». Я вычитал, что он женился на дочери известного в сороковых годах режиссера, что он купил дом на скалистом обрыве, окнами на Тихий океан; что он перебрался в Нью-Йорк; что через пятнадцать лет он развелся с женой и женился на какой-то бродвейской художнице по свету — по слухам, известной, но я о ней никогда не слышал. Потом в городке заговорили, что у его отца апоплексический удар, столь стремительно настигший его во время очередной игры в гольф, что его даже не успели перенести в здание клуба. И что мать Джерми тоже умерла, а Джерми унаследовал дом. Но хотя я постоянно следил за событиями его жизни, я так и не встречался с ним с тех пор, как я играл нападающим, а он стоял на подаче.

Поначалу я постеснялся ему звонить, а потом подумал: свалюсь-ка я как снег на голову. Не исключено, правда, что в такой роскошный солнечный воскресный полдень Джерми окажется занят. Или будет сидеть дома, упражняясь в зловредном пародировании Клинта Иствуда, или будет трахаться с художницей по свету, или (и тут я сам себе улыбнулся) усядется на кровать по-турецки и будет втирать крем для лица в бейсбольную перчатку.

Через минуту он встретил меня на пороге своего дома, опершись о дверной косяк, будто бы защищая свою крепость от незваного гостя, который преспокойно мог бы отпихнуть его и быстренько обчистить гостиную.

— Я вас слушаю, — он произнес это тоном, температура которого была близка к абсолютному нулю.

— Джерми, узнаешь?

Тут он, конечно, заорал: «Сколько лет, сколько зим! Не верю своим глазам!», а потом мы долго стискивали друг другу пальцы. Мы не притворялись. Мы, правда, были оба ужасно взволнованы этой встречей, хотя и не настолько, чтобы дать волю естественному желанию, а именно — обняться, не как два педераста, а как давно не видевшие друг друга старые приятели из романтических сериалов.

— Ну, Стив, добро пожаловать!

Мы проследовали в гостиную, миновав просторный холл. Для меня это было все равно что вернуться в 1959 год: в углу все так же красовался бело-голубой зонт, набитый теннисными ракетками, а на стене висело потускневшее обшарпанное зеркало в резной деревянной раме.

— Просто не верится, — сказал я. — Ничего не изменилось. Как будто сейчас вбежит твоя сестрица и начнет в меня плеваться.

— Точно! — сказал Джерми, как всегда, гнусавя. — Как же я мог забыть. Она как-то целое лето в тебя плевалась. Очень была влюблена.

Дом Котмэнов по-прежнему хранил ту беспечную обшарпанность, которая поражала меня в дни нашего детства. Выцветшая мебель все так же была обита тканью в цветочки. Эти цветочки словно сползали с диванов на вытертые до ниток коврики, а с ковриков — на деревянный паркет и снова карабкались вверх — на плетеные стулья. Снаружи, на задней террасе в глиняных замшелых горшках росли опять-таки цветы и обитали старые кованые металлические стулья, выкрашенные белой краской, которая местами облезла.

Подобно своему жилищу, Джерми не слишком переменился. Высокий, ростом примерно с меня, только вот лицо оставалось прежним — круглым и младенческим, с носиком-кнопкой и широко расставленными глазами. Ну, само собой, на лбу появились морщинки, а каштановые волосы украсила седина, но в своих роговых очках и белом шерстяном свитере он был похож скорее на подростка-переростка, напялившего папашин костюм, чем на настоящего взрослого.

Он жестом пригласил меня сесть.

— Ты что будешь? Кофе? — тут он что-то припомнил. — Может, пива?

Я покачал головой.

— Стив, Боже мой, расскажи о себе. Где ты живешь? Чем занимаешься?

Джерми был слишком хорошо воспитан, чтобы прямо спросить: чего тебе надо? Хотя наверняка в глубине души он подумал, что я заявился занять денег или с какой-нибудь мерзкой просьбой типа: подари мне, пожалуйста, фото Мадонны с автографом.

— Живу я по-прежнему здесь, в Бриджхэмптоне, на севере Скаттл Хоул…

— Женат, холост, раз… — тут он умолк, а потом продолжил еще более воодушевленно: — А я опять женился. В прошлом году. — Он выдержал паузу, давая мне возможность подготовиться к сногсшибательной новости. — На Фейс Амстед.

Я почтительно склонил голову, как бы говоря: как же, знаю, всю жизнь обмирал по постановке света в исполнении Фейс Амстед.

— Поздравляю.

— Она сегодня пропадает в театре. Представь себе, работает.

Видимо, его второй брак оказался удачным. Джерми явно с удовольствием произносил имя своей жены. К тому же, по-моему, он просто балдел от того, как она отдавалась работе. Послушать его — и впрямь подумаешь, что она первая меж жен от Рождества Христова, которая работает по субботам.

— Ну а ты? — поинтересовался он.

— Я так и не женился. Я, знаешь ли, такой охреневший вернулся из Вьетнама…

— Из Вьетнама, — эхом отозвался Джерми.

— А потом постепенно привык быть один, привык к независимости. Наконец встретил потрясающую девушку. Мы собираемся пожениться на уик-энд в День Благодарения.

— Так ты был во Вьетнаме, — тихо сказал он.

Я сразу вспомнил, что сейчас все это выглядит по-другому. Все эти годы нас воспринимали как палачей, вырезавших целые азиатские деревни, а теперь мы каким-то образом превратились в национальное достояние.

— Ты участвовал в боевых действиях?

— Нет, приставала несчастный. Там как раз нужен был нападающий в сайгонскую похоронную команду, так что я всю войну провел на бейсбольном поле. Слушай, я ужасно был бы рад просто так потрепаться, но вообще-то у меня к тебе дело…

Я заметил, что его лицо слегка вытянулось, пухлые детские щечки как-то даже опали.

— Ну, Дже-ри-ми, выкладывай, что ты сейчас обо мне подумал? Что я страховой агент и пропагандирую новый вид страховки?

— Ну-у-у… — Он справился с минутным замешательством. — Нет. — И тут же снова стал самим собой, таким же едким, каким он был по телевизору. — Нет, честно говоря, ты больше похож на матроса с затонувшего судна.

— Не буду скрывать, я следователь в отделе по расследованию убийств Саффолк Каунти.

— Ты?

— Так точно. Признайся, ты ведь никогда не предполагал, что я окажусь на стороне закона?

— Убийства! — воскликнул он. — Стив, наверное, это ужасно интересно! Потрясающе.

— Угадал — обалденно интересно, когда кого-нибудь перед этим изнасилуют, а уж расчлененка — я вообще от этого тащусь.

— Нет, я серьезно, тебе же нравится твоя работа?

— Она стимулирует мой мыслительный процесс.

— Я серьезно.

— Да, нравится. Очень. А теперь угадай, по какому поводу я здесь.

Он догадался почти мгновенно.

— Сай Спенсер.

— Я хочу знать все о его окружении, слухах, сплетнях, толках — все, что тебе известно. Ты был с ним знаком?

Он крутанул стул и сел ко мне лицом, а к пляжу — спиной.

— Немножко.

— Ваши пути пересекались?

— Нет. Он тусовался с теми, кто постарше. С теми, кто начинал с нуля, а потом в одночасье разбогател: с писателями, владельцами ресторанов, модельерами. Ну, знаешь, изможденные скуластые дамочки и их разъевшиеся кавалеры.

— Сай не был разъевшимся. Рост метр семьдесят, вес — шестьдесят кило.

— Он был исключением. — Джерми вдруг спохватился: — Слушай, ты знаешь, сколько он весил, по результатам…

— Да. Вскрытия. Понимаешь, он был в отличной форме. Мне бы такую печень. Если бы его не подстрелили, он бы жил лет до ста. Штука в том, Джерми, что я знаю больше, чем мне того хотелось бы, о его внутренних органах. А мне нужно разузнать о нем самом. Вот почему мне очень нужен ты. Даже если ты не был его лучшим другом, ты должен что-то о нем знать, по крайней мере о том, что он делал.

— Ну конечно.

— Хорошо. Что тебе известно о «Звездной ночи»?

— Сплетни или содержание фильма?

— И то, и другое. Сначала — сюжет, а потом возьмемся за сплетни.

Джерми снял очки и задумчиво пожевал дужку:

— Охо-хо. Я-то сам читал один из ранних вариантов сценария. Это динамичная приключенческая история. Про обаятельного мерзавца, который женится на одной бабе из-за денег. На первый взгляд эта мадам — очень холодная, замысловатая, типа, — прости, — местных «хэмптонских». Ее покоряет сексуальность и обаяние нашего мерзавца. Короче, не вдаваясь в подробности, его прошлое, — а он приторговывал кокаином, — все-таки его настигает, и какие-то колумбийцы похищают его жену по причинам, изложенным в сценарии довольно неубедительно. Поначалу наш негодяй не реагирует. Но постепенно соображает, что по уши втюрился в собственную жену, а она… ее держат в заточении где-то… тут я не совсем хорошо помню, но думаю, где-то в Боготе. А может, в Бруклине. В свою очередь, она постепенно приходит к выводу, что ее супруг — не просто обаятельный подонок, а ни более ни менее, как ее первая настоящая любовь. Он пускается на поиски, а она ускользает от похитителей, затем следует дурацкая и бессмысленная сцена погони на машинах, и вроде бы плохие дяди одерживают верх. Но в конце фильма каким-то образом выясняется, что все обошлось, любящие сердца соединились и стали жить-поживать и добра наживать.

С минуту я сидел молча, не отрывая глаз от солнечного отблеска, дрожащего на поверхности воды.

— Скажи, парень вроде меня отстегнул бы шесть баксов за билет на такой фильм?

— Трудно сказать, Стив. Это фильм о том, как человек проклевывает скорлупу, открывая в себе человечность и великодушие. В сценарии я прочел один из лучших диалогов из всех, какие когда-либо встречал. Потрясающе остроумный. И несколько хорошо сделанных эпизодов — до похищения, когда каждый из них выдает было подлинного себя, а потом старается это как-то затушевать, будто бы понимая, что нарушает некий неписаный закон Поверхности Чувств, который лежит в основе заключаемых браков. Ничего нового здесь не сказано. И насколько я помню, сюжет довольно примитивен. Но сами характеры выписаны очень тонко, особенно для постлитературного сценария. — Он водрузил очки на нос. — Если часом ты не знаешь, мы, собственно, все живем в эпоху, как я ее называю, постлитературную.

— Как же, как же, наслышан. С этой трагедией я вынужден мириться ежедневно.

— Я знал, что ты правильно понимаешь жизнь.

Мы с минуту понимающе помолчали. Когда ты знаком с кем-нибудь из детства, возникает взаимное чувство интуиции. Я понимал, что Джерми, как и я, чувствует себя совершенно раскованно, вот так вот сидя с лицом, обращенным к солнцу и на самом деле мечтая поболтать обо всем занимательном, что случилось с нашей любимой бейсбольной командой «Янки» с тех пор, как от них ушел продюсер Стайнбреннер.

Но у меня была другая задача — убийство. Поэтому я просто заставил себя следовать теме.

— Ты говоришь так, будто у тебя есть сомнения в этом сценарии.

— Видишь ли, можно сделать чудный, стильный фильм. Но все дело за исполнением. Поверят ли зрители выбранным тобой актерам? Получится ли у Линдси Киф и Николя Монтелеоне изобразить великую любовь? Он всегда обладал скорее эмоциональной, чем сексуальной привлекательностью. Все-таки он лучше играет в расчете на зрителей-мужчин. В лучших своих фильмах Монтелеоне всегда возникает в кругу других мужиков — всадников на родео, исследователей Амазонки… — Он усмехнулся. — Конечно, следователей по убийствам. Но успех фильма зависит от двух главных вещей: будут ли колумбийцы изображены в стереотипной, оскорбительной для них манере, как обычно изображают латиноамериканских засранцев, или же они действительно будут выглядеть на экране устрашающе? Получится ли главная сцена с погоней? Кроме того, другая проблема, — и вот почему Сай отказался от финансирования со стороны студии, — в том, что у фильма этого типа аудитория весьма ограничена. Думаю, те, кто моложе двадцати пяти, будут не в восторге. Чтобы стать вторым убойным хитом, как «Какими мы были тогда», от которого тащилась вся Америка, — это не достаточно лихо закручено. Опять-таки и не эротика: даже если Линдси в очередной раз оголит свою грудь или решит, что время сменить пластинку и, наоборот, мечтательно застыть перед камерой, это может не сработать. Во-первых, зрители видели ее тело уже много раз, так и тянет сказать: о, пожалуйста, мадам, останьтесь в блузке. В сценарии вся непреодолимая сексуальность ушла в слова. Осталась легкомысленная, рискованная игра словами, где игроки — мужчина и женщина. Это не секс в буквальном смысле. — Он откинулся назад и сложил руки за головой. — Ну как, с содержанием достаточно?

— Ага. А теперь скажи-ка, что это по деньгам? Я слышал, двадцать лимонов. Откуда такой солидный куш?

— Частные инвесторы. Или банки, которые питают к Саю доверие.

— Если б ты представлял банки, какого рода доверие ты бы мог испытывать к Саю?

Джерми расцепил руки и сложил их на груди.

— Я бы вложил деньги, пусть не двадцать миллионов. Это жутко много для фильма, который в основном снимается не в студии, а на Манхэттене, даже при всех этих расточительных декорациях и костюмах, даже при таком преданном постановщике, прославившемся благодаря бесконечным дублям. Но если оставить в стороне доллары и центы, Сай снимал по-настоящему хорошие фильмы. Окупаемые. Он всегда работал только с вылизанным сценарием. Выбирал талантливых и популярных актеров. Я неизменно восхищался его фильмами.

— Только восхищался? А были среди них любимые?

Он некоторое время обдумывал вопрос.

— Нет. Не могу объяснить почему, но во всех его фильмах было что-то немножечко снобистское. Казалось, он каждый раз говорил: «Гляди-ка, правда, ведь я утонченный? Правда, ведь я сообразительный? Правда ведь я исключительно все это делаю?» В его фильмах всегда вдоволь было проницательности и стиля, но чего в них не было, так это души. Наверное, он и сам был таким.

— Из того немногого, что ты о нем знаешь, что за человек он был?

— Умный. Холеный, но не сладкий. И это самое замечательное: в киномире, где сюсюканье и поцелуи с криками: «Милый, ты просто гений!» — это институциональное требование, он выделялся своей сдержанностью. Настоящий джентльмен.

Джерми внезапно умолк.

— О чем ты думаешь? Даже если это не имеет никакого отношения к делу.

— Знаешь, в нем не было определенности. Он всегда меня поражал сходством с хамелеоном. С местными держался как свой парень. С женщинами был настоящий Дон Жуан. С профсоюзами на переговорах вел себя очень жестко — только что не дрался. Ну, а с репортерами искрился еврейским шармом, направо-налево сыпал прибаутками на идише. Пару раз мы беседовали, и он держался очень покровительственно, как будто только и жил ради того, чтобы обсуждать теорию детерминированной вселенной Фрица Ланга. Он меня очень насмешил, потому что я-то знал, что он меня перепутал с другим кинокритиком. Я на этого Фрица Ланга, что называется, положил с прибором.

— Так какая же из масок ближе всего к настоящему Саю Спенсеру?

— Понятия не имею.

— Как ты полагаешь, что им руководило? Деньги? Секс? Стремление к власти?

— Ну-у, вероятно, все это ему нравилось. Но он не выглядел ведомым, даже если и являлся таковым. Он мог быть приятным и даже обаятельным. Но какая-то связующая часть его внутренней сути — часть, которая определяет все остальное и делает личность личностью, — она-то и не функционировала…

— Что тебе известно о его бывшей жене, Бонни Спенсер?

Джерми покачал головой: никогда не слышал.

— Она написала сценарий к фильму «Девушка-ковбой».

— А, как же, помню. Приятный фильм.

— О чем?

— Вдова мелкого ранчеро в буквальном смысле надевает мужнины сапоги. Все это завязано на ее отношениях с хозяевами соседних ранчо, главным образом, их женами. Проникновенные и динамичные диалоги о страстной любви к родной земле. Очень красиво снято.

— Великий фильм?

— Нет. Не такой уж великий, но действительно отлично сделан. — Он снова снял очки и еще немного погрыз дужку. — Когда она писала сценарий, у нее была другая фамилия, не Спенсер. Как-то еще.

— Сай женился на ней после выхода фильма. Но с тех пор ни один из ее сценариев не был реализован.

У меня перед глазами возник яркий образ Бонни, в тугих шортах и футболке-размахайке, Бонни, опершаяся о кухонную мойку. Этот образ ничего общего не имел с людьми, хоть каким-то боком связанными с кинобизнесом.

— Больше ты ничего о ней не слышал?

— Нет, — ответил он.

— Похоже, он решил расстаться с ней, обнаружив, что она вовсе не такой уж лакомый кусочек.

— Вполне в духе Сая и киношников вообще.

— А что ты можешь сказать о Линдси Киф? Я слышал, на этот раз она не очень хорошо играет?

— А, это уже из области сплетен. Я слышал то же самое и не сомневаюсь, что это правда. Она всегда раньше играла женщин очень сосредоточенных, умных, любящих свое дело, иногда способных на глубокое чувство, иногда оскорбленных дам, пишущих стихи, иногда — миссионерок, присоединяющихся к непонятным революционным движениям. В таком роде. А роль в «Звездной ночи» совсем иного плана. Это такая мягкая, любвеобильная, богатая бедняжка. Я так думаю, Линдси, с ее актерским талантом, вполне могла изобразить эту любвеобильность. Но она сама живет в основном умом, а не сердцем. Так что эта роль для нее будет большой натяжкой.

— А что, после смерти Сая съемки не будут прекращены?

— Шутишь, что ли? Кино — прежде всего бизнес. Ради актера, постановщика, они еще могут задержаться на несколько дней, пока не подыщут замену. А ради продюсера не пожертвуют даже чашечкой кофе.

— Тебе известно что-либо еще о событиях на съемочной площадке?

— Вполне рутинные злобные сплетни.

— Ясно. И какие же?

— Что Сай недоволен игрой Линдси, и они по этому поводу ссорятся. Но даже если бы между ними не возникло бы этой конфронтации, она все равно чувствовала бы, что у нее с Саем возникают проблемы. Как бы то ни было, она собралась с духом… и направила главный артиллерийский удар на постановщика, Виктора Сантану. Сделала его своим союзником.

— Как она умудрилась перетащить его на свою сторону?

— На свою сторону? Ха, ты не совсем понял.

— Черт побери! Неужели Линдси и Сантана…

— Стив, если продюсер на день покидает съемочную площадку, а постановщик и исполнительница главной роли заявляют, что у них совещание по ходу сценария в трейлере постановщика, и они не показываются сорок пять минут, и шторы в трейлере спущены, и они даже не просят ассистента принести им по чашечке кофе, и, по рассказам очевидцев, трейлер ходит ходуном… Как ты думаешь?

— Дерьмовая ситуация.

Но меня больше занимало другое: как Сай воспринимал все это? И что он планировал сотворить над Линдси Киф?

Мы сидели на кухне и ели мороженое прямо из пинтовых стаканчиков, как мы делали в детстве. Доев до половины, мы поменялись. Я отдал Джерми мороженое с печеньем, а он мне — свое кофейное, с карамелью. Ни один из этих наполнителей не был придуман, когда мы были детьми.

Он рассказал мне, как прогрессировал рак у его матери, как она мучилась от болей и как в конце концов покончила с собой, приняв сверхдозу секондала, который тайком копила целый месяц. Я признался, что всегда думал: вот так она вечно будет ходить в своем старомодном смешном чепце, с секатором. И как мне искренне жаль, что я никогда больше ее не увижу, и никто больше не назовет меня «голубчик».

Он отложил ложку.

— Стив, когда мы были маленькими, у меня никогда не хватало духа спросить… Твой отец ушел от вас? И мать осталась одна?

— Да. После того, как он продал ферму, он пытался найти работу, но быстро отовсюду вылетал за то, что заявлялся на службу пьяным. Буквально в стельку надравшись. Когда твоя работа связана с железной дорогой, никто не обрадуется, если на рельсах все время будет валяться бренное тело величайшего из бриджхэмптоновских фермеров. В общем, он пустился в бега, когда мне было восемь.

— И ты о нем ничего с тех пор не слышал?

— Нет. Судя по всему, он, может, еще жив, хотя божиться я б не стал.

Мой папаша был ленивым, отвратительным, грязным пьяницей. В те редкие моменты, когда ему случалось протрезветь, он становился очень добродушным. Говорил со мной о спорте, покупал всякую дешевую ерунду и давал деньги на билеты на бейсбольное поле. Он частенько сиживал за спиной у Истона, когда тот мастерил модели кораблей, и говорил: «хорошая работа», хотя подсобить ничем не мог. От хронической белой горячки у него тряслись руки. Изредка он подгребал к матери и говорил: «Ах, милая, будем же верны друг другу до гроба» или «Тебя сравнить мне с чем, любовь моя, как не с погожим летним днем?». И в это мгновение становилось ясно, что между ними что-то еще есть.

— Ты никогда не приглашал меня к себе, — негромко проговорил Джерми, когда мы снова перебрались на террасу. — У тебя всегда находились отговорки: то маляры, то твоя мать ждала гостей…

— У нас не было денег. Я не мог предложить тебе даже газировки. Дом совершенно разваливался. А ты жил во всей этой роскоши, и это был всего лишь твой летний дом.

Мы оба замолчали. Частенько обсуждая бейсбольные проблемы, мы никогда прежде не говорили о своих собственных. А теперь и не знали, как продолжить разговор. Я поднялся, подошел к краю террасы и некоторое время наблюдал за роскошным красно-белым парусом виндсерфа, скользившим вдоль побережья Мекокс Бэй. Потом обернулся к Джерми.

— Помнишь, твой серф «Санфиш»? Тебе подарили его на шестнадцатилетие.

Он кивнул.

— Ты давал мне поплавать, и я уплывал так далеко, что думал: либо утону, либо меня схватит за задницу береговая охрана. Помню, что больше я боялся береговой охраны, чем утонуть.

— Как раз тогда ты начал выделывать странные штуки. Я помню то лето, до колледжа. Ты так много пил, даже для взбунтовавшегося подростка. Я даже чувствовал себя как-то некомфортно в твоем обществе.

— Знаю.

— Ты еще хвалился, что зимой залезаешь в чужие дома и потрошишь их — так, ради хохмы. — Он посмотрел мне в глаза. — Ты просто выпендривался?

— Нет. Это даже был не вандализм. Я действительно покатился, Джерм. Я воровал. Цветные телевизоры, магнитофоны. И продавал всю эту дрянь скупщикам на Сентрал Айлип. А потом проматывал денежки. На выпивку. На кассеты. На кожаную куртку. Кроме одного случая, когда пошел на стадион. Играли «Янки». Я купил офигенное место, прямо в центре, внизу. Думал, это будет лучший день в моей жизни. А мы проиграли. Дерьмовая была игра.

— Когда это быль?

— Июль шестьдесят шестого.

— Дерьмовый год, — согласился Джерми. — «Янки» были худшими.

— Я помню. Это был первый из обоймы дерьмовых лет. Для меня. «Янки»-то потом пошли в гору. А я — наоборот. Но, к счастью, не навсегда.

Я отмерил, наверное, миллиметр между большим и указательным пальцем и объяснил:

— Мне вот столечко не хватило умереть. Или сломаться.

— Должно быть, это было страшно.

— Страшно было. — Я на секунду задумался. — И есть.