3
Пес Бонни Спенсер просто бесновался от радости: ура, ура! Рады видеть тебя! Его хвост описывал гигантские торжествующие кренделя: Гей-гей, мы дождались гостей! Это была огромная жизнерадостная зверюга, похожая на черную английскую овчарку, правда, весьма располневшую.
— Стив Бреди, — представился я и распахнул свое удостоверение.
Собака на секунду прекратила лай, чтобы лизнуть мою руку и жетон копа: Ура! Мы любим тебя! Но сама Бонни Спенсер безмолвно замерла в дверях. Лицо ее выражало изумление. После убийства ее бывшего мужа прошли сутки, было без четверти восемь. Очевидно, она не ожидала, что к ней придут выражать соболезнования: на ней были бирюзовые шорты в обтяжку, бледно-розовый балахон и белые носочки. В руках она держала теннисные туфли, как будто собиралась надеть их для утренней пробежки.
— Я из отдела расследования убийств Саффолк Каунти, — сообщил я.
Ее губы округлились, словно она пыталась произнести «О!», но так и не произнесла. Она вообще ничего не сказала, даже не взглянула на мое удостоверение. Она продолжала таращиться на меня.
— Вы ведь Бонни Спенсер?
Пес боднул ее мордой в ногу, будто говоря: ну давай же, поговори с этим парнем. Но она не проронила ни слова.
Я убрал удостоверение в карман и засунул руки в брюки. Было тепло, как всегда в августе, но влажный запах травы уже напоминал о близости осени. Мне показалось, что Бонни Спенсер окаменела. Словно завороженная, она уставилась на мою машину, запаркованную у дома.
(Знаешь что, девочка, «ягуар Экс-Ка-Е» шестьдесят третьего года, конечно, машина офигенная, но когда к тебе с утра пораньше заявляется коп из отдела убийств, будь добра, возьми себя в руки.)
— Так вы Бонни Спенсер? — повторил я.
Наконец она моргнула, словно очнувшись от дремы. В глазах появился блеск.
— Бонни ли я Спенсер? — усмехнулась она. И смущенно переступила с ноги на ногу.
(Да уж, милашка, с такими ужимками нечего и рассчитывать на приз за «Образцово-показательную Безутешность Вдовы», каковой она должна была выглядеть в подобной ситуации.)
Наконец она собралась с мыслями:
— Ну конечно, я и есть Бонни. — И добавила: — Такие вот дела.
Ну и дела! Бонни Спенсер.
Как должна выглядеть бывшая супруга знаменитого режиссера? Кого сразу представляешь? Холодную элегантную стерву со смуглыми плечами, даже на пляже не снимающую бриллиантовые украшения. Шикарную бабу с хищными наманикюренными ногтями, которыми она все время постукивает по столу, посылая тебе зашифрованное сообщение: «Иди-ка ты знаешь куда? Ты меня уже достал».
А Бонни Спенсер вовсе не выглядела раздраженной. И уж как пить дать не тянула на Мисс Элегантность, особенно рядом с этой псиной, безмятежно развалившейся у ее ног. Внешность? Куда там — ничего выдающегося. Из тех, что больше похожи на парней. Высокая, около метра семидесяти, широкоплечая и очень складная, наверное, как все девушки в том городе, где все говорят друг другу: «Такие вот дела». В общем, ничего особенного — приятелям не похвастаешься. Не больно-то есть на что поглядеть. Но странное дело: я не мог оторвать от нее глаз.
У нее были потрясающие волосы: темные и шелковистые, стянутые в конский хвост на затылке. А остальное, в смысле, черты лица… Смеющиеся морщинки в уголках глаз. Здоровый румянец, какой чаще бывает у мужчин, чем у женщин. Персиковый загар, свойственный светлокожим, проводящим много времени на воздухе. Другими словами, Бонни Спенсер с теннисными туфлями в руке напоминала мне заурядную девчонку из института, с которой ты все собирался, но так и не нашел времени познакомиться. Крупная, энергичная, спортивная бой-баба, вроде тех, что всю зиму смахивают пыль с клюшки и грезят об открытии нового сезона по хоккею на траве.
С одной только оговоркой: она была уже далеко не девочкой. Сильное тело и блестящие волосы вводили в заблуждение. На первый взгляд я дал бы ей тридцать с небольшим. Но на шее было слишком много морщин, и губы были бледноваты. Ей было ближе к сорока, а может быть, и все сорок.
Я все никак не мог представить ее рядом с Саем: этот союз казался мне невероятным. Аккуратный, шикарно одетый, холеный мистер Спенсер, счастливый обладатель расписного кафеля цвета морской волны, и рядом с ним — крупная, типично американская Бонни. Вот такая, как сейчас, — стоящая на дощатом полу милого, но определенно ничем не примечательного старого, просоленного морскими ветрами дома. Вся штука заключалась не в том, почему Сай бросил ее, а в том, как такому человеку вообще могло прийти в голову на ней жениться.
Она опять уставилась на меня. У нее были темно-голубые глаза, слишком таинственные для женщины ее типа. Я заглянул в них и вновь прочел в глубине: зачем ты пришел?
— Миссис Спенсер?
— Ради Бога, — сказала она смущенно, — просто Бонни.
И тут — р-раз! — и у нее изменилось настроение. Она вдруг неожиданно и без перехода стала приветливой. Улыбнулась, бесхитростно и широко, демонстрируя отличные белоснежные зубы, один из которых слегка заходил на другой. Как будто ее родителям не хватило денег заплатить ортодонту за исправление именно этого зуба.
Что скрывать — приятно, когда тебе так тепло и по-доброму улыбаются. Но какого черта она вообще улыбается? Какого дьявола она тут искрится? Что она думает, я собираюсь тут делать? Спросить, что ли, прямо в лоб?
— Вы уже знаете, что произошло с вашим бывшим мужем, Симором Спенсером?
— О Господи, — выдохнула она.
Улыбка сошла с ее лица. Брови, похожие на птичьи крылья, сомкнулись. Эти брови тоже подразумевали более утонченную женщину.
— Я услышала об этом в десятичасовых новостях. В одной из этих жутких передач о знаменитостях, которые никому, кроме телевизионщиков, не известны. Только на этот раз про Сая.
На мгновение ее лицо выразило смятение, присущее среднестатистическому гражданину, реагирующему на известие об убийстве: искра ужаса, а потом вспышка непонимания.
— Вам, наверное, это не впервой, а мне просто не верится. — Ее голос был исполнен негодования. — Мне так жаль.
Пожалуй, перебор с этим негодованием. Дело в том, что я в отделе убийств давно. По работе я каждый день сталкивался с людьми в различных состояниях: растерянных, возбужденных, убитых горем, безучастных. В общем, что-то было не так с Бонни Спенсер. Во-первых, ее «мне так жаль» было слишком искренним; это трудно объяснить, но даже самый бесхитростный человек не обращается с копом столь доверительно.
И вот еще что: пока мы стояли в дверях, у нее раз двадцать изменилось настроение. И если бы она просто вела себя так, как будто очнулась от дремоты и пыталась совладать с эмоциями, чтобы трезво взглянуть на вещи. Нет, она словно прикидывала, как получше продемонстрировать мне чувства, подобающие ситуации.
Как я об этом догадался? Да любой детектив хорошо знает, когда отключить мозги и настроить интуицию. Тут я брюхом чувствовал: с этой бабой что-то неладно.
Так неожиданно для самого себя, вместо обычного интервью с бывшей женой убитой знаменитости и достраивания уже готовой гипотезы, я не на шутку встревожился и навострил уши.
— Может, вы зайдете в дом? — спохватилась она.
— Благодарю.
Дом у нее был добротный и просторный, в нем хватило бы места для целой фермерской семьи. Я последовал за Бонни в просторную кухню (собака — тоже) и, разумеется, сказал: «идет», когда она предложила кофе. (Мы никогда не отказываемся от чашечки кофе, особенно в трудных делах. Когда говоришь «да», люди чувствуют себя лучше, расслабляются, становятся более открытыми. К несчастью, каждый второй норовит напоить тебя жижей, напоминающей дерьмо комнатной температуры, но чем не пожертвуешь ради благой цели!)
Она убрала со стола утренние газеты — «Таймс», «Ньюсдей», «Дейли ньюс», пестревшие сообщениями об убийстве Сая. Должно быть, она успела просмотреть их в шесть утра, когда открываются кафе. Все газеты были читанные. Я выдвинул стул и присел, чтобы удобнее было за ней наблюдать. Но она повернулась ко мне спиной: вскипятить воду и насыпать кофе. Так что в ближайшие несколько секунд единственным, что я имел возможность созерцать, были симпатичные ляжки — немного крупноватые, но тугие и мускулистые. Тем временем собака возложила морду мне на колени и умоляюще уставилась прямо в глаза. Наверное, так смотрела бы глухонемая девушка в баре, если бы очень хотела понравиться.
Бонни обернулась.
— Муз, — приказала она, — на место!
И указала на небольшой овальный коврик. Пес не обратил на хозяйку никакого внимания. Бонни пожала плечами, частично в свой собственный адрес, частично извиняясь передо мной:
— У этой собаки мозгов, как у таракана.
Она открыла шкафчик и достала оттуда небольшой белый кувшин в форме коровы. Она все ждала, когда я задам ей вопрос. Но я не спешил. Тогда она спросила сама:
— А Сай… — тут она умолкла и начала снова: — По телевизору сказали, что его застрелили.
Я кивнул, она наливала молоко в кувшин, придерживая дверь холодильника бедром. Я украдкой заглянул внутрь: никакого охлажденного белого вина, никакого козьего сыра. Бог знает как, но за долгие годы общения с местными женщинами я научился в этом разбираться. По крайней мере, по части еды Бонни не походила на типичных обитательниц Нью-Йорка. То ли она соблюдала диету, то ли была стеснена в средствах, то ли потеряла всякую надежду на гостей, но в ее холодильнике одиноко притулился пакет молока, батон белого хлеба и гора капусты брокколи, упакованная в прозрачный пластик.
— Он умер мгновенно? — спросила она с надеждой.
— Вскрытие покажет, — ответил я.
Вслед за этой фразой Муз тяжело и безнадежно вздохнул и улегся у моих ног. Вернее, прямо на ноги.
— В голову приходят какие-то банальности, но надеюсь, он не мучился?
— Я тоже надеюсь.
— Ну что ж, — сказала она, — не думаю, что вы объезжаете окрестности всего лишь в поисках чашечки кофе.
— Отнюдь нет.
Неожиданно я вспомнил: я точно где-то ее видел. Скорее всего на почте, когда она забирала корреспонденцию.
— У вас, наверное, есть ко мне вопросы? — осведомилась она.
— Есть.
Но я опять ни о чем ее не спросил. Я усиленно притворялся, что обдумываю вопрос, рассматривая этот дурацкий кувшин-корову. На самом деле я был занят тем, что оценивал тело Бонни, раздумывая, стоит ли доброго слова то, что у нее под футболкой-размахайкой. Поймав себя на этом, я, понятное дело, устыдился, потому что однажды уже решил покончить с мыслями о сексе в рабочее время. Когда-то это мне помогало, хотя убийство в общем-то не располагает к подобному легкомыслию. Но желание узнать, что же Бонни скрывает там, под футболкой, вышибло меня из колеи. В кино такие женщины бывают добродушными подругами главных героев, сорванцами с мальчишескими ухватками и сердцем из чистого золота. Но вот какая штука: будучи абсолютно не привлекательной, она меня чем-то притягивала. Хорош же я был, теша себя надеждой, что она потянется за чем-нибудь на верхнюю полку. Тогда ей придется поднять руки, футболка задерется немного, и у меня появится шанс увидеть ее задницу. Я почувствовал себя разнаипоследним паршивцем. Ведь после вступления в общество Анонимных Алкоголиков и особенно после встречи с Линн я завязал с этими паскудными шалостями, раз и навсегда запретив себе инстинктивно концентрироваться на любой особе женского пола.
— Расскажите о вашей жизни с Саем Спенсером, — быстро проговорил я. — Сколько лет вы были женаты?
— Три года, с семьдесят девятого по восемьдесят второй. — Она налила кипяток через кофейный фильтр. — Вы не будете записывать?
— Надеюсь, смогу запомнить и так. — Я попросту забыл достать блокнот. Он вдруг словно свинцом налился в моем кармане. — Развод по обоюдному желанию?
— А если нет, вы решите, что я спустя семь лет вознамерилась его пристрелить?
— Я все допускаю.
— Ну тогда имейте в виду: я в него не стреляла. — Она вела себя достойно, сдержанно, искренне. И если ее речь выдавала в ней уроженку Нью-Йорка, то все остальное свидетельствовало о том, что она выросла в пригороде далеко от Нью-Йорка.
— Ладно. Ответьте-ка мне на такой вопрос: как вы разводились?
— По обоюдному согласию.
— С разделом имущества?
— Мне достался дом.
— Дом, и все?
— Угу.
— Был ли судебный процесс?
— Нет. Мы просто соревновались в любезности. «Бонни, пожалуйста, вот тебе алименты». — «Ах, нет, Сай, не стоит, но я так благодарна тебе за заботу».
— Что ж вы отказались от алиментов? Он ведь был так богат.
— Знаю. Но тогда меня деньги вообще не волновали. Да к тому же я впала в состояние обманутой жены: «Что ж ты думаешь, Сай, что ежемесячные подачки возместят мне потерю мужа?!» — Она покачала головой. — Господи, зато я их победила в моральном смысле. Представьте себе Сая с его адвокатом. Они готовы были запрыгать от радости, повиснуть друг у друга на шее и кричать: «Ура!»
Ох, не нравилось мне все это. Я насторожился, пытаясь сообразить, что же не ладно с Бонни Спенсер (а я наверняка знал, что тут дело нечисто). И все-таки что-то в ней мне ужасно нравилось. Может, меня просто подкупила эта атмосфера домашнего уюта: сидишь тут за простым деревянным столом, видишь, как женщина открывает шкафчик и замирает на секунду, выбирая кружку из батареи других. А может быть, дело было в этой огромной шерстистой черной косматине по имени Муз, согревавшей мои ноги? Я понял, что расслабляюсь и мозги мои превращаются в кашу. Бонни поставила на стол кувшин-корову, сахарницу и вручила мне кружку с кофе. На кружке было написано «Я люблю» — «люблю» в виде сердечка — «Сиэтл», и изображен скалящийся в улыбке зверь с забавными ластами.
— Я понимаю, что это пошлятина, — сказала она. — Но у остальных ручки отбиты.
Я наклонил кувшин. Молоко выливалось из коровьей пасти. Вот идиотизм.
— А я не представляла, что мне это может понадобиться. Видите ли, когда я встретила Сая, я была довольно популярным сценаристом. Мой фильм «Девушка-ковбой» только что вышел. Отклики были самые благоприятные, публика приняла очень хорошо. Тогда я писала еще пять сценариев. Три из них почти закончила. — Она села за стол напротив меня. — Когда тебе с самого начала очень везет, привыкаешь к мысли, что так и будет всю жизнь.
— Этого не случилось?
Она отрицательно покачала головой.
— Нет, «Девушка-ковбой» оказалась моим первым и единственным фильмом. Все остальные так и лежат в столе. Как я уже сказала, Сай предлагал мне алименты по меньшей мере трижды. Но я хотела доказать ему, что вполне способна быть независимой. И знаете что? По большому счету я действительно сделала лучшее из того, что могла.
— Почему распался ваш брак?
Да, Бонни как пить дать была не из Нью-Йорка: вместо того, чтобы начать распространяться о взаимоотношениях полов с точки зрения психоанализа или феминизма, она вообще замолчала.
— Так что же произошло? — повторил я. — Я понимаю, что, наверное, я вторгаюсь в вашу личную жизнь, но речь идет об убийстве и мне нужна картина его жизни со всеми ее нюансами.
Некоторое время она молчала, а потом заговорила:
— Когда мы впервые встретились в Лос-Анджелесе, Сай делал свой первый фильм. Думаю, я тогда обладала некоторым весом, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Ну, уж по крайней мере, на дуде игрец. Сай обожал быть на людях: проехаться на лошади, потусоваться, поболтать. Не думаю, чтобы он просто использовал меня. Наверное, он искренне считал, что я… ну, скажем так, — славная. А он был таким смышленым и практичным, что, когда он сделал мне предложение, я подумала: эге-ге, если этот человек в меня влюблен, может, я и вправду славная? Короче, довольно скоро он выпустил свой первый фильм, а за ним и второй. И надо сказать, Сай заслужил успех. Это не тот случай, когда очередной толстосум протискивается в кинобизнес, чтобы переспать с парочкой кинозвезд или произвести впечатление на своих знакомых из Кливленда. Он был прирожденным продюсером.
— Что делает человека прирожденным продюсером?
Не более секунды понадобилось Бонни на раздумья: она составила свое мнение о Сае давным-давно.
— Чутье на сюжет. У Сая оно было развито. Способность увлекать людей своим взглядом на вещи. А еще — умение плыть против течения. Если бы все вокруг снимали трогательные фильмы о сельских семействах, с прелестными бабулями и дедулями, с их ахами и охами по поводу мучнистой росы на молодых побегах люцерны, Сай обязательно сделал бы что-нибудь стильное или фантастическое только потому, что увлекся сюжетом. Или был бы уверен, что фильму суждено стать событием.
— Значит, он стал крупным продюсером. А что произошло с вами?
— Ничего такого. Мне просто надоело быть какой-то там по счету в его списке предпочтений.
— Вы хотите сказать, что он бросил вас, когда от вас ушла известность?
— Ага.
Это что еще за «ага»?!
— А сами-то вы откуда будете родом?
— Из Огдена, штат Юта. Простите, вам Муз не слишком докучает?
— Он в порядке.
— Она. Разве не видно? Обожает мужчин. Бросит меня в два счета, если поманит кто-нибудь с усами и в брюках. Такая егоза.
Улыбка обожания по поводу собаки была мимолетной. Она взглянула на стенные часы, но не для того, чтобы узнать время, я готов был побожиться. Я взял это на заметку: проверить, какая у нее репутация.
— Расскажите, как Сай вас бросил?
— Как? Не слишком уж резко, если учитывать, как он стремился на волю. Он сказал мне — очень мягко, — что у него есть другая. Леди из общества, как и его первая жена. Разве что не ест сырой овес и не ржет при этом. Короче, он сказал мне, что любит ее и что, хотя ему очень тяжело решиться, он был бы крайне признателен, если бы я согласилась на развод, и тогда он смог бы жениться на этой женщине.
— Он так на ней и не женился?
— Разумеется, нет. Он просто хотел свободы. А роман у него с кем-то действительно был, так что он этим воспользовался. Я так считаю: он думал, что будет легче, если здесь замешана другая женщина. Он знал, что я скорее поняла бы ситуацию с влюбленностью, чем фразу типа: «Видишь ли, Бонни, мне надоело повсюду таскаться с тобой, потому что ты выше меня ростом и вообще полное ничтожество».
— Что же, это вас совсем не разозлило?
— Еще как разозлило! Если воскресить в памяти все события семилетней давности, держу пари, вы нашли бы по крайней мере человек двадцать, слышавших, как я орала: «Чтоб ты сдох, паршивец!» Но в итоге мы расстались мирно.
— Когда вы виделись в последний раз?
— Точно не помню…
(Черт побери, помнишь! Проклятие, я это почувствовал!)
Она задрала подбородок и с видом глубокой задумчивости воззрилась на подставку для сковородки, висевшую на стене.
— По-моему, несколько дней назад. Я заезжала на съемки.
— А до этого?
— Надо подумать… С неделю до того. Он пригласил меня зайти, хотел показать дом.
— Как долго вы там находились?
— Недолго. Он просто провел меня по дому, сводил, так сказать, на экскурсию.
— Вы были в приятельских отношениях?
— Можно сказать, да.
— Вы часто общались?
— Не сказать чтобы очень.
— Он приезжал к вам сюда?
— Раз или два заезжал. Но в основном мы общались по телефону. Он был мне коллегой, советовался со мной. Понимаете, я уже несколько лет ничего не писала, а вот прошлой зимой я совершила над собой усилие и закончила сценарий. И отправила Саю. Хоть мы и не виделись с тех пор, как разошлись, я была уверена, что он внимательно все прочтет. И ему действительно понравилось. — Она потерла лоб. — О Господи, не могу поверить, что его уже нет.
— Так что со сценарием?
— Что? Мы вместе его дорабатывали. Это такой дамско-хулигански-шпионский фильм.
— Что вы подразумеваете под словом «дорабатывали»?
— Это означает: работать над проектом, сценарием, продумать его финансирование, попытаться найти хорошего директора, актеров. Обычно Сай не приступал к разработке проекта, пока не получал сценарий, который устраивал бы его во всех отношениях. А мой сценарий — он назывался «На побережье меняется погода» — был сыроват. Так что Сай дал мне ряд дельных советов. И я переписывала эту вещь с учетом его замечаний.
— И потом он планировал поставить фильм по этому сценарию?
— Ага.
— Он вам хорошо заплатил?
— Да как вам сказать… Вообще-то он мне не платил. Но если б я попросила, он дал бы мне денег.
— Что же вы не просили?
— Я думаю, по той же причине, по которой я не хотела принять алиментов. Не хотела показаться жадной. Я знаю, что это глупость. Глупость и есть. Но Сай всегда беспокоился, что люди, я имею в виду женщины, встречаются с ним только ради его денег. Я не хотела, чтобы он и обо мне думал то же самое. В любом случае он бы поступил со мной по-честному, раз уж мы раскрутили все это.
— На какие средства вы живете? На родительские деньги?
Она засмеялась и оглядела кухню:
— Разве похоже, что у моих родителей есть деньги?
— Значит, вы весь год живете в Бриджхэмптоне? — По правде сказать, я был удивлен.
— Таки живу. А, понятно, вы подумали, что это мой скромный летний коттедж, куда я сбегаю из своих сорокакомнатных трехэтажных апартаментов. Нет, это все, что у меня есть. Я зарабатываю на жизнь писательским трудом. Веду колонку «Радостные известия» в местной газете. Идет нарасхват: свадьбы, рождения детей, годовщины. «Ренни и Рэнди Роллинс из Амангасетта отмечают девятнадцатилетие отеля «Уи Типи» с утонченной экстравагантностью и предлагают знаменитую на весь мир рыбную похлебку «пенни». А еще я пишу для почтового каталога. Всякую ерунду вроде «белоснежные кружевные изделия из рейонового шифона так и искрятся от люминесцентных пуговиц из искусственного жемчуга».
— Вы не были в обиде на Сая? Ведь вам пришлось отказаться от написания сценариев и от всяких светских удовольствий и заняться чем-то менее увлекательным?
— В обиде? Ну-у, знаете, женщины вообще-то склонны обижаться на человека, который им говорит: «Я тебя больше не хочу». А потом добавляет: «Как женщину, а не как личность». С точки зрения профессиональной, он же не виноват в том, что другие не восприняли меня в качестве сценариста. Мне отказали восемь киностудий и пятьдесят тысяч продюсеров, заметив, однако, что сценарии славные. Когда киношники собираются дать кому-нибудь от ворот поворот, они заявляют, что материал «славный». А в переводе на их язык читай: «некассовый». Но Сай всегда желал мне самого лучшего. Я никогда в этом не сомневалась.
— Случалось ли вам говорить о чем-либо, помимо проекта?
— Конечно. Я ведь знаю его друзей. И родственников.
— У него были братья, сестры?
— Нет, он был один у родителей. Они умерли уже после нашего развода. Остались тети, дяди, куча двоюродных братьев и сестер. Я была с ними знакома, мы поддерживали отношения. Когда я его встретила и пыталась поставить свой первый фильм, его офис все еще находился в здании Компании по производству кошерных продуктов Шпигеля.
— Шпигеля?
— Шпигеля. Это его настоящее имя: Симор Шпигель. — Она покачала головой. — Он поменял фамилию перед поступлением в Дартмут. Я так и не знаю, зачем. Представьте себе: выпускной вечер, и Сай объявляет: «Вот мои родители, Хелен и Мортон Шпигели. Их фамилия была Спенсер, но они ее «иудаизировали». К тому же, если уж он всерьез собирался поменять фамилию, почему бы не сделать это по полной программе и не назваться Бакки? Я имею в виду, что здесь не больше логической связи, чем между Саем и Симором.
Тут Бонни умолкла, и ее, видимо, захлестнула волна воспоминаний о Сае. Она широко раскрыла глаза, и на ее лице появилось то выражение, которое появляется, когда изо всех сил стараются не заплакать. Она встала и принялась тереть губкой совершенно чистую плиту.
И тут это случилось опять: она внезапно стала другой, она больше не владела собой. Что-то изменилось в ее поведении, вернее, в ее мотивах. Когда она вновь повернулась ко мне, она взяла себя в руки, но, казалось, это далось ей с трудом.
— У вас есть какие-нибудь соображения по поводу убийцы? — спросила она. Такая искренняя. Такая опечаленная. Преисполненная сочувствием. Преисполненная всяким дерьмом вроде этого.
— А у вас?
— Нет, — призналась она.
Для женщины ее возраста, похоже, у нее было неплохое тело. Я все пытался сообразить, где я мог видеть ее раньше. Скорее всего во время утренней пробежки. У нее были стройные спортивные ноги.
— Попробуйте припомнить последние несколько недель. Был ли Сай рассержен на кого-либо?
Она облокотилась на кухонную стойку и улыбнулась.
— Да на всех. Когда он снимал фильм, любой, кто ему мешал, мог стать его врагом. И это забавно, потому что он вообще-то казался чарующим и обаятельным, и очень сдержанным. Когда мы были женаты, и у нас случались скандалы, я орала, колотила кулаками по холодильнику, а Сай наблюдал за мной, как наблюдал бы за актрисой, импровизирующей на тему «Жена, которую вывели из себя». Но в процессе фильма, — не дай Бог, — это совершенно другой сюжет! Прощай, бездна очарования. К чертям шарм! На карту поставлены его деньги и репутация. Он никогда не орал — это не в его стиле, зато он умел устраивать разносы вкрадчивым и совершенно ледяным тоном. И это было страшно — ярость в форме ледяной вежливости. Уж поверьте, он своего добивался.
— Когда вы разговаривали в последний раз, он был на кого-нибудь рассержен?
— Думаю, на Линдси.
— Но, насколько мне известно, они жили вместе. И вроде бы любили друг друга.
— Ну знаете ли, должна вам сказать, что касается любви, тут вопрос спорный. Но даже если и так — кино есть кино. Продюсер не может любить актрису, которая подвергает риску проект стоимостью в двадцать миллионов долларов. Сай сказал мне, что отснятое было просто ужасно, и это здорово меня удивило, потому что как раз она стала знаменитой отнюдь не из-за хорошенькой мордашки. У нее действительно талант.
— То есть, вы полагаете, Сай в ней разочаровался?
— Знаете, у Сая есть редкий дар с легкостью влюбиться и без проблем разлюбить.
— Давайте оставим пока любовь. Она его раздражала? Сердила?
— Он просто бесился. Он сказал, что она палец о палец не ударила, ни капли мысли и энергии не вложила в роль, потому что не считала этот фильм важным для себя. Именно это Сая и доконало. Он свято верил, что фильм, который сделан искренне и трогает зрителя, — пусть даже это эксцентричная комедия, — это фильм важный. Он верил в «Звездную ночь». А Линдси — нет. Хуже того: она такого высокого мнения о своей особе, что даже не способна понять, насколько плохо играет. Ну и естественно, она сознавала, что ее положение не ахти. Я думаю, если бы его не убили, он бы ей устроил такую преисподнюю!
— Значит, он уже решил избавиться от Линдси?
— Ага. И заодно от постановщика.
— Как его зовут?
— Виктор Сантана.
— А что за проблемы с постановщиком?
— Кажется, у Сантаны шуры-муры с Линдси. Поэтому он не мог или не хотел на нее повлиять.
— Кто-нибудь еще?
— Ну, его обычный список ненавидимых. Оператор, которого они наняли — какой-то гений из Франции, — тот снимал слишком пастельно. Другой, мультипликатор — тот чересчур рьяно катил бочку на профсоюз киномехаников. Сай на всех на них злился поочередно.
— Ну хорошо, а кто из киношников мог иметь зуб на Сая?
— Не знаю. Я же не имею отношения к «Звездной ночи».
— А как насчет Линдси Киф?
— Знаете, если актрисе, обласканной критикой, заявляют, что она играет отвратительно, не имеет никакого значения, насколько гениально она может скрывать свое неудовольствие. И потом, когда вечерние просмотры — полный караул, ну… дальнейшее можно мысленно предугадать. Но я ни за что не поверю, что она его застрелила из-за того, что он раскритиковал ее работу.
— Кто еще?
— Не имею понятия.
Я посмотрел ей прямо в глаза:
— Он был вашем мужем. Он ведь, наверное, посвящал вас во многое?
— Мы не так уж часто беседовали.
— Думаю, достаточно часто. О ком еще он часто упоминал?
— Он действительно не упоминал никого конкретно.
— Ну а все-таки?
— Только имейте в виду, что это моя интерпретация того, что он никогда не говорил.
— Ну-ну.
— Этот фильм — слишком дорогая затея, чтобы ни от кого не зависеть. Наверное, его заботило то, что могут забеспокоиться люди, оказавшие ему поддержку. Те, кто вложил деньги в картину, наверняка прослышали о проблемах на съемочной площадке и, вероятно, заволновались.
— Кто же эти люди?
— По именам? Сама не знаю. Наверное, кто-то из времен его кошерно-колбасного бизнеса. — Она умолкла. — Вы же догадываетесь, что в производстве кино завязаны крутые люди.
— Ага, мафиозные деньги.
— Из того немногого, что говорил мне Сай, я подозреваю, что это не какие-нибудь головорезы. Скорее что-то вроде бизнесменов, в костюмах и галстуках, но при этом — в золотых двухкилограммовых браслетах с монограммами.
— И все? Больше никаких недоброхотов?
— Почти уверена. — Я дал ей время подумать. — Не-а, — произнесла она наконец. — Больше никого. Точно.
Я встал и посмотрел на нее. Она опустила голову, и я увидел ее темные блестящие волосы. Она тяжело дышала. Я понял, что как-то на нее действую. Не как коп, а как мужик.
— Бонни, вы толковы и наблюдательны. К тому же вы очень славная, и это мой вам комплимент.
Она попыталась посмотреть мне прямо в глаза, стараясь держаться непринужденно. И вдруг покраснела.
— Но вы что-то от меня скрываете. У меня такое ощущение, что это «что-то» связано со мной лично.
— Я ничего не скрываю. — На мгновение слова застряли у нее в горле.
Я подошел ближе:
— Бонни, вы можете помочь мне найти убийцу.
— Нет, не могу. Клянусь. Я рассказала вам все, что знаю.
— Послушайте, если так все паршиво складывалось с фильмом, с Линдси, кому, кроме вас, он мог довериться? Кто мог быть в курсе всех его дел? Кто его хорошо знал? Только вы.
— Прошу вас. Я рассказала вам все, что он мне говорил.
— Должен вам сказать, что-то вы ведете себя странно. Что вы утаиваете?
Она отвернулась.
— Ну же, чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы я заподозрил, что вы в чем-то замешаны?
— Почему вы так думаете? — Она еще не испугалась, но голос ее прозвучал напряженно.
— Давайте-ка начистоту, Бонни, — я сделал шаг по направлению к ней. Она попятилась назад и уперлась спиной в раковину. Я продолжал надвигаться. Мы оказались так близко, что почти касались друг друга. — Скажите мне то, о чем вы умолчали. Будьте благоразумны. Учтите, если я начну подозревать, что вы имеете к этому отношение, я буду вас преследовать, и ничто меня не остановит.
Спустя несколько минут после разговора с Бонни я подъехал к пляжу. Мне совершенно не понравилось, как закончилась наша беседа. Одно дело — это слегка обольстить ее, как мы, копы, всегда делаем. А другое — этот последний момент, когда я подошел к ней почти вплотную и начал угрожать. И сделал я это вовсе не для того, чтобы запугать. Я всего лишь хотел подойти к ней поближе. Бр-р-р, надо прочистить мозги.
На пляже свежий ветер не замедлил швырнуть мне в лицо и за воротник острые, царапающие пригоршни песка. Отдыхающие сновали вокруг на грани истерики. Погода капризничала. Они складывали свои зонтики от солнца, стулья, хватали бутылки с газировкой и, обегая меня, бросались к своим машинам. Под их золотистыми эластичными бикини, в их глазах, расширяющихся от ужаса при каждом резком обгоне, не нашлось места даже для горстки колючего песка.
Оставшись у дюн, я снял ботинки и сел, обхватив руками колени. Большая поленница хоть как-то загораживала меня от ветра. Я созерцал эту беготню до тех пор, пока все нью-йоркские телеса не скрылись из виду.
Давным-давно, в конце пятидесятых, когда я был еще мальчишкой, прямо на том самом месте, где я сейчас сидел, люди располагались на ночлег, и ночью было так жарко. Кто постарше, обычно ставили палатки, ну а мы по-бойскаутски заворачивались в одеяла. Иногда пугали друг друга страшилками про Зловещую Красную Руку, иногда нашептывали грязные анекдоты, но к одиннадцати неизменно умолкали. И просто лежали на спине, уставившись в звездное небо. Звезды были так прекрасны, что заставляли забыть все слова.
Мне было лет десять, когда раз или два в неделю я начал сбегать из дома и спать на пляже, хотя лето было на исходе. Я сбегал в течение всего года, делая перерыв только на зиму. Когда в доме гас свет, я прокрадывался по крутой задней лестнице, открывал дверь — и был таков. Сворачивал валиком одеяло, которое прятал в сарае за домом, брал велосипед и гнал в кромешной темноте, как псих, делая километр за полчаса.
Бог знает почему, но мне до зарезу нужно было выбраться из дома. Что и говорить, общались-то мы с братом чаще, чем сейчас, но наши отношения с ним уже тогда были отмечены печатью взаимного раздражения. Хотя худшее, на что был способен Истон тогда — вредничать и до одури гладить свои футболки.
Моя мать? Истинная леди. Никогда не повысила на меня голос и не ударила. Я ей просто не нравился, и, наверное, она меня не любила. Я был зеркальной копией своего папаши, спившегося фермера, который в свое время трахнул ее и скрылся за горизонтом. Уже сам по себе я, с книгой и ногами на спинке дивана, я, насвистывающий нехитрые мотивчики за бессмысленным занятием вроде мытья окон, — я выводил ее из себя. Она проплывала мимо меня и только фыркала носом, гневно выпуская из ноздрей воздух, словно разозленная лошадь. Когда я был помладше, я спрашивал: «Слушай, ма, что-то не так?» Она обычно отвечала: «Ничего», как это делают светские люди — и пренебрежительно усмехалась. Потом говорила: «Стив, милый, будь добр. Что угодно, только не «ма». Я что, воспитала деревенщину?» Что матери всегда удавалось, так это дать мне почувствовать себя полным дерьмом.
Я знаю, ей нелегко пришлось. Мы лишились фермы, а потом исчез мой папаша. Но ее заботило не то, каким образом она прокормит, оденет-обует меня и Истона, а сможет ли вести ту светскую жизнь изысканной леди, к которой так стремилась. Ради этого она пошла работать в местный магазин — продавать дорогие платья дорогим женщинам. И если она не соприкасалась с их роскошной жизнью, застегивая молнии на их платьях или поглаживая их тисненные золотом имена на кредитных карточках, то уж точно из кожи вон лезла, выполняя нехитрую работенку для их благотворительных сборищ. Она готова была делать что угодно — расставлять три сотни стульев для бриджа под палящим солнцем или до полуночи облизывать и заклеивать тысячу конвертов, лишь бы иметь возможность быть допущенной в лебединошеее, высокоскулое общество.
Я не знаю, когда и где моя мать сдвинулась на предмет великосветской жизни. Ее семья действительно была из старейших в Сэг-Харборе, и, слыша ее речь, легко было предположить, что ее отчий дом весь увешан портретами бородатых глав семейств Истонов, в наглухо застегнутых мундирах капитанов китобойных судов. Но никаких портретов не было и в помине: в восьмом классе я сгонял на велике в сэг-харборовскую библиотеку и узнал, что никакого основания для культа предков не существовало. Первые американские Истоны, наверное, плавали, но, вероятнее всего, простыми матросами: хромыми и с черными пеньками гнилых зубов. Мой дед, умерший еще до моего рождения, продавал билеты на паром, курсировавший между Сэг-Харбором и Нью-Лондоном.
Но несмотря на то, что в реальности все обстояло ровным счетом наоборот, моя мать была уверена, что она — самая что ни на есть светская дама. И она плевала с высокой башни на местную женскую элиту Южной Стрелки, на всех этих адвокатш, докторш, фермерш и даже «толстосумш» из янки, — не в последнюю очередь потому, что они прекрасно знали, кто она есть на самом деле, а кто не есть. Зато она жила ожиданием Дня Памяти , когда ее «друзья» переезжали в свои летние имения. Помню, когда я был маленьким, она могла провести целый вечер за разговорами о своих нью-йоркских «приятелях». Людях Высокой Пробы.
«Приятели» ее, разумеется, были ей никакими не приятелями, а скорее покупателями, отдыхающими в своих громадных виллах, — подобных тому, что принадлежала Саю. А она все говорила и говорила о туфельках миссис Оливер Сэкет, вручную вышитых в Англии — «Божественная, тонкая работа!». Или о тридцати одном платье — «Норель! Мейнбоше! Шанель!» — миссис Квентин Далмайер, которые вышеозначенная особа заказала в центральном филиале магазина в Нью-Йорке, по одному на каждый июльский вечер.
И каков результат? Всю свою жизнь мать чувствовала себя обделенной, потому что у нее не было ни машины с водителем («Никогда не говори «шофер», — наказывала она Истону, — так говорят только нувориши»), ни горничной, ни собольего манто. У нее даже не было крыши над головой, которая бы не протекала.
Думаю, именно поэтому я старался сваливать из-под этой крыши как можно чаще. Невмоготу мне было восседать за тарелкой ее specialite de la maison, макаронами и неразбавленным кэмпбелловским сырным супом из пакетика (который, разумеется, не был высокой пробы, но который она провозгласила «забавным») и слушать, как она беседует с Истоном своим клокочущим голосом — она беспрерывно курила и сделалась похожей на королеву Елизавету, подцепившую ненароком ангину. О Господи… Она часами могла расписывать, как миссис Габриэль Уокер — «одна из филадельфийских сестер Банди» — обмирает по ткани букле, совершенно обмирает… Она всегда обращалась исключительно к Истону и никогда — ко мне. Мы оба знали, что это было бы пустой тратой времени.
Я выпадал из атмосферы этого дома. Как и мой папаша, я не был Человеком высокой пробы.
— Не припомните ли вы случаи, когда мистеру Спенсеру угрожали по почте или по телефону? — допытывался у Линдси Киф Роберт Курц.
Взглянув на Робби, можно было догадаться, что он поднялся засветло, чтобы как следует расфуфыриться. В нагрудном кармане его коричневого клетчатого пиджака красовался желтый платочек в горошек. Запах удвоенной дозы лака для волос был сильнее, чем аромат огромной охапки белых роз. Они торчали из огромной вазы на низком столике у диванчика, где мы с Робби и примостились.
— Ну что вы, никаких угроз, — не сказала, а прямо-таки прошипела Линдси и скривила губы. Она изо всех сил старалась сохранять терпение. — А что вы ожидаете услышать? Что убийца подошел к нему и объявил: «Ты покойник»? В трубку тоже никто не дышал.
Для женщины, испытавшей потрясение, Линдси рассуждала очень здраво. Она вполне владела собой и не обнаруживала ни малейших признаков истерии. Героиня тусовок, напичканная валиумом, чувственная актриса, как описал ее агент, в действительности не имела ничего общего с реальной Линдси.
Хоть я и видел ее краем глаза накануне вечером, где-то в глубине души я все же ожидал узреть здоровенную кинобогиню, сверхдиву с умопомрачительными сверкающими губами и колоссальными ногами, способными раздавить всмятку любого мужика, который на свою беду окажется между ними. Но Линдси, стоящая у окна и теребящая легкую белую занавеску, была обычного человеческого роста, только очень тоненькая и миниатюрная (чего нельзя было сказать о знаменитых сиськах). Ее словно специально сконструировали для того, чтобы мужчины рядом с ней чувствовали себя крупными и значительными. С этой своей грациозностью она, наверное, идеально подходила Саю. Два исключительно карманных экземпляра — и каких!
Но внешность Сая была обыкновенной. А Линдси Киф выглядела необыкновенно. Неудивительно, что она перебралась из захолустных театров Среднего Запада, с их нескончаемыми греческими трагедиями, — в авангардное европейское кино, а потом стала американской кинозвездой. Ее лицо было прекрасно. Не то, чтобы совершенно, но близко к тому.
У кинозвезд обычно обязательно бывает какой-нибудь пустяковый, но жуткий изъян — бородавка или красное родимое пятно, на которое невозможно не обратить внимания, какой-нибудь недостаток, заставляющий тебя задуматься, почему бы ей все ж таки не поднапрячься и не сделать пластическую операцию. На шее у Линдси, там, где у мужиков адамово яблоко, красовалась черная родинка. Это была такая мелочь, которую в жизни не заметишь у обычного человека, но тут я просто глаз не мог оторвать.
Кожа у ней была такая бледная, что сквозь нее просвечивали вены. Волосы замечательно платинового цвета, почти серебряные, с золотистыми прядями. И черные, как смоль, глаза.
Она была облачена в белое. Длинная тончайшая юбка и светлая строгая блузка. Гостиная в белых тонах напоминала мне съемочную площадку, специально оформленную так, чтобы оттенить красоту блондинки. Многие из вещей, я уверен, были настоящим антиквариатом. Пузатые диваны, стулья были обиты белыми тканями различного оттенка, и оттого казались как бы даже цветными.
— Откровенно говоря, — продолжала Линдси, — Сая трудно было напугать. Он всегда контролировал ситуацию. Он был на вершине возможностей. В интеллектуальном, эмоциональном, финансовом смысле… — Она ненадолго умолкла. Когда она вновь заговорила, в ее голосе зазвучали нотки отвращения, словно она подозревала нас в сомнениях на предмет «супервозможностей» покойного. Казалось, ее раздражал уже сам наш вид, — недалеких, мелочных и грязных копов с куриными мозгами.
— Так уж и быть, я отвечу и на то, о чем вы хотели, но постеснялись спросить. Он был также на вершине своих сексуальных возможностей.
Она лгала, но это не имело никакого значения, не говоря уже и о том, что она вела себя резко, бесцеремонно и ошеломляюще нагло. Пока она говорила, мы с Робби слушали, как завороженные. В ее голосе был какой-то глубинный чувственный подтекст, усыпляющий рокот. Хотелось ее слушать и слушать, внимать каждому ее слову. Она могла бы рассказывать о смерти Сая, декламировать эротические стихи, перечислять ингредиенты с этикетки на пузырьке с лосьоном. Устоять перед ней и не слушать ее было невозможно.
Хотелось аплодировать каждой фразе. Потому что, кроме Лица и Голоса, было еще и Тело.
Она расположила свое тело прямо напротив окна. Шторы были открыты, и яркий утренний свет просвечивал ее насквозь, было видно, чуть ли не что она ела на завтрак. Все светилось: ноги, полоска трусиков-бикини, обтягивающих плоский живот, талия, которую можно было обхватить рукой, и что самое главное — она была без бюстгальтера. Поразительно, но ее сиськи были совершенно настоящими, грандиозными и внушали уважение. Они отрицали законы всемирного тяготения и указывали прямо на север. Ну и разумеется, она стояла слегка в стороне, так, чтобы солнечный свет обязательно просвечивал сквозь одежду, и тебе уже ничего не оставалось делать, как созерцать два бугорка ее сосков, упиравшихся в просвечивающую ткань туго заправленной в юбку блузки.
— Сай был на гребне славы и как художник, и в финансовом отношении. Вам не лишне будет знать, что кино — это не тот тип деятельности, где все друг друга обожают. Но стал ли бы кто-нибудь убивать его, только потому, что его фильм завоевал Золотую Пальмовую Ветвь в Каннах и принес ему девяносто два миллиона? Нет уж, увольте.
Робби кивал на каждом слове Линдси, с видом полного идиота. Его голова безостановочно покачивалась вверх и вниз, как у кукол-болванчиков с пружинками в шее, которые всегда сидят у заднего стекла машины.
Я вообще не кивал. Потому что, во-первых, хоть я и был заворожен этим Голосом, у меня еще хватало мозгов понять, что это всего лишь треп. В краткой форме и в великолепно продуманном освещении, она преподносила нам свою внешность. И это зрелище призвано было настолько поразить воображение двух противных копов, чтобы им и в голову не пришло сомневаться в ценности сведений, полученных от Линдси.
А во-вторых, мои кивательные рефлексы были заблокированы ввиду того, что я тривиальным образом обалдел от ее абсолютного безразличия к нам. Слушай, мы ведь не заскочили к тебе, чтобы взять штраф за неуплату на парковке. Я скорее ожидал бы, что она, будучи актрисой, раз-другой глубоко бы всхлипнула или хотя бы шмыгнула носом. А она всего-навсего делала вид, что подчиняется нашей воле и отвечает на вопросы, чтобы не прослыть за особу, отказавшуюся сотрудничать с полицией. Да еще при этом постоянно держала нас в состоянии возбуждения — только потому, что не умела находиться в одной и той же комнате с мужиком и не возбуждать его. Но ей было начихать, что мы о ней думаем. Я в жизни не сталкивался ни с чем подобным.
Ведь и сам факт убийства, и копы, расследующие его, — не такое уж будничное событие для большинства людей. Ко мне всегда хоть как-то да относились: уважали, ненавидели, оказывали содействие, заискивали, осторожничали, морочили голову. Вне зависимости от наших личных качеств, для каждого имеющего весьма смутное представление об убийстве, Робби и я были представителями власти и символами Закона. Но только не для Линдси. Для нее мы были всего лишь клоунами в дешевых спортивных пиджаках.
Она высвободила локоны из-под воротничка и тряхнула головой, дав им возможность рассыпаться по плечам.
— Какие еще ко мне вопросы? — поинтересовалась Линдси.
Робби попытался проявить силу воли. У него, разумеется, ничего не вышло. Он начал источать кислый запах сырой шерсти; он весь взмок от нервов и желания.
— Упоминал ли мистер Спенсер когда-либо о своих недоброжелателях? — выдавил наконец он.
Линдси глубоко и медленно вздохнула, главным образом, чтобы продемонстрировать нам, какому тяжелому испытанию подвергается и какую бездну усилий прилагает, чтобы сохранять хладнокровие.
— Так что, мисс Киф? — Голос Робби не то чтобы совсем уж походил на блеянье, но, держу пари, не выиграл бы приза за лучший резонанс.
Она наконец отказалась от идеи выгодно преподносить себя у окна и присела на стул, поджав ноги и сложив руки на коленях, как это делают истинные леди.
— Послушайте, я уже и так сообщила все, что могла, — сказала Линдси. — Мне больше ничего не известно.
Ай да голос! О таких голосах можно только прочесть, да и то в старых детективах. Такой голос мог быть у какой-нибудь девушки-шпионки по имени Велма: сочный, тягучий, как сироп. Но вот что удивительно: несмотря на все свои достоинства — молочную просвечивающую кожу и офигенные сиськи, на белокурые локоны и темные таинственные глаза, Линдси Киф меня совершенно не волновала. Не сомневаюсь, она бы вполне устроила заурядного обожателя сногсшибательных блондинок. Но на работе или вне ее, я был не из тех, кто с легкостью сносил оскорбления.
Я подумал, может, Линдси из кожи вон лезла, стараясь скрыть некую ранимость или невоспитанность, которую, как она опасалась, ей приписывали. Но скорее всего она просто стерва, высокомерная, грубая и бесчувственная.
— Так что же? — спросила она. — Какие еще вопросы?
Робби еще держался на ногах, но, казалось, он в одночасье позабыл, что работает следователем по убийствам отделения полиции Саффолк Каунти и является возлюбленным супругом Конопатого Декольте. Он нервно сглотнул.
— Думаю, мы вроде все обсудили на настоящий момент, — сказал он.
— Вот и хорошо, — обрадовалась она и встала. Робби тоже вскочил, разумеется, треснувшись ногой о белый мраморный столик.
Я не сдвинулся с места.
— Скажите, пожалуйста, мистер Спенсер когда-либо упоминал при вас о ком-нибудь из своих бывших коллег по кошерному бизнесу?
Во взгляде Линдси промелькнуло легкое любопытство. До этого вопроса я предоставил все бразды правления Робби, а сам не проронил ничего, кроме «Добрый день» и «Извините».
— Мисс Киф, будьте добры, задержитесь ненадолго.
Она села. Робби тоже.
— Мясной, колбасный бизнес, — напомнил я.
— Нет, — ответила она. — Я почти уверена, что он не виделся ни с кем из этих людей. Для него это было уже в прошлом. Но я бы сказала, следователь… Напомните, как ваше имя?
— Стив Бреди. Скажите, кто-нибудь из кошерного бизнеса вкладывал деньги в его фильм?
— Да, один или двое.
— Вы можете назвать их имена?
— Только одно. Микки. Полное имя, думаю, Майкл.
— А фамилия?
— Понятия не имею.
— Вы когда-либо слышали, чтобы Сай встречался с этим Микки?
Она отрицательно покачала головой.
— Или беседовал с ним?
— Обычно Сай звонил из своего кабинета.
— Пусть так, но, возможно, вы проходили мимо и случайно услышали, как он говорит с Микки?
— Действительно, однажды так и случилось. И я именно шла мимо, а не подслушивала. Я до такого не опускаюсь.
— Ладно. И что же вы услышали, проходя мимо?
— Сай уверял этого человека, что все складывается нормально.
— А что, Микки беспокоился, что все складывается неудачно?
— Разумеется, нет. Это был один из таких утешающих, поглаживающих звонков, просто для того, чтобы оказать почести важной персоне. Сай был мастером по этой части.
— Значит, никаких проблем со «Звездной ночью» не было? — спросил я.
Она тряхнула головой так, чтобы один из длинных платиновых локонов упал на плечо. И принялась накручивать этот локон на указательный палец. Наверное, хотела, чтобы мой взгляд описывал круги вслед за этим вращением, пока я не был бы совершенно загипнотизирован. А я в это время глаз не мог оторвать от родимого пятна на шее; черное-пречерное, оно напоминало мне недоразвитый третий глаз.
— Так был ли мистер Спенсер доволен ходом работы? — спросил я.
— Вполне.
— И никаких проблем с постановщиком? С кем-нибудь из актеров?
— Ничего такого, что выходило бы за рамки обычных дрязг.
— А ваша игра, он был ей доволен?
— Конечно. — Она произнесла это слово отрывисто, с нажимом. — А почему вы спрашиваете?
— Просто пытаюсь расставить точки над i, — ответил я.
— Давайте будем откровенны, следователь Бреди. Мне неизвестно, какие слухи до вас дошли, но на площадке всегда сплетничают об исполнительнице главной роли. И иногда это переходит все границы. Я уверена, что есть люди, рассказывающие обо мне всякие ужасы, вроде того, что я жуткая стерва. Только потому, что я серьезно — исключительно серьезно — отношусь к своей работе. Или болтают, что в моей игре чего-то не хватает. Или что мои отношения с Саем были… скажем так, взаимовыгодными. А что я человек жесткий — это правда. Но точно так же иногда я бываю ранимой, и ничто человеческое мне не чуждо.
— Ну, разумеется, не чуждо.
— И я любила Сая очень, очень сильно.
— Понимаю.
— Надеюсь, вы понимаете также, что Сай высоко ценил мою работу.
Она на секунду опустила голову, сыграв минуту молчания. А потом сказала, глядя мне прямо в глаза:
— А он любил меня.
— У меня нет в этом ни малейшего сомнения, — уверил ее я и тут же вспомнил те длинные темные волосы, что застряли в изголовье кровати в спальне для гостей.
— Мы собирались пожениться.
Я спросил:
— Вам известно что-нибудь о его бывших женах?
— Ни одну из них не имела счастья встречать.
— Но он хоть что-нибудь о них рассказывал?
— Не особенно много. Первую звали Филис. Он женился на ней после окончания колледжа. Она как раз защитила диссертацию в Колумбийском университете. Кажется, блестяще. Из высокопоставленной семьи. Куча денег.
— Что же произошло?
— На самом деле?
— Да, пожалуйста.
— Тоска зеленая.
— Он в последнее время ей звонил, встречался?
— Нет. Я почти в этом уверена. Они развелись в конце шестидесятых. Она вышла замуж во второй раз.
— А его вторая жена? — спросил я.
— Бонни. Откуда-то из западных штатов.
— А об этом браке вам что-нибудь известно? — спросил Робби.
— Это был мезальянс. — Линдси сжала пальцы левой руки правой ладонью, то ли хотела их помассировать, то ли изучала свой маникюр. — Она сценарист. У нее вышел один фильм, как раз тогда, когда они познакомились с Саем. Думаю, его покорило то, что она казалась ему тогда живой и бесхитростной натурой. Очень энергичная и с придыханием цитирует пьесы Джозефа Манкевича. Это его увлекло. Впрочем, ненадолго.
— А потом? — спросил я.
— По правде? В ней и было-то заряда всего на один фильм. Она вышла из моды уже к тому дню, когда они поженились.
— Вам не известно, он с ней виделся? — спросил Робби.
— Нет. Разумеется, нет. Но она где-то рядом живет. Когда они расстались, она получила их старый летний коттедж. Хотя, постойте-ка, она объявилась несколько месяцев назад. Прислала Саю новый сценарий.
Я спросил:
— Он собирался ставить по нему фильм?
— О Господи, нет, конечно.
Я судорожно сглотнул.
— Он отказал ей?
— Конечно. Мне он сказал, что у него не было другого выхода. Очень любезно и, думаю, даже великодушно. Но я в этом твердо убеждена. Хотя, секундочку… Да, верно. Совсем забыла. Она заявилась на съемочную площадку в Ист-Хэмптон и пыталась его уговаривать. Я сама ее не видела, но знаю, что она приехала и стучалась в его трейлер. Это было ужасно. Но он сказал, что довольно недвусмысленно объяснил ей: «До свиданья. Держись подальше от съемочной площадки. И держи свои сценарии при себе». Может, это прозвучало резко, но у него не было выбора. Кинобизнес просто как магнит притягивает всяких убогих людей.
— Но Сай хорошо ее знал, — возразил я. — Она ведь его бывшая жена. Что ж, он считал ее убогой?
— Нет. Насколько мне известно, он просто думал, что она неудачница. Но стоило бы ему сказать ей хоть слово одобрения, она бы тут же в него вцепилась: «Полюби мой сценарий. Полюби меня. Старайся для меня. Сделай меня богатой, знаменитой. Сделай меня звездой». Она из породы ущербных. Саю ничего не оставалось, как избавиться от нее.
