Глава 8
В новогоднюю ночь Гриневу выпало дежурить в отряде. Ему часто приходилось работать в праздники, и это его нисколько не угнетало. В прошлом году он даже сам предложил второму врачу, Вите Ромадину, подежурить вместо него. Витя как раз накануне забрал из роддома жену с первенцем, было бы просто свинством заставить его провести такой Новый год на работе.
Как Юра ни уговаривал, Оля не захотела уехать на праздники к родителям.
– Оленька, да пойми ты, меня же все равно не будет, – объяснял он. – Я из отряда вернусь первого утром, а вечером мне уже в больницу надо идти. Что тебе от меня радости, от сонного! Ну сама подумай, разве это праздник – одной?
Оля не спорила – она вообще с ним не спорила, ни по какому поводу, – но к родителям все равно не поехала.
– Тогда хоть к девочкам пойди, – сдался он перед ее тихим упорством. – Потанцуй там, что ли.
Но она не пошла и к девочкам – это Гринев понял сразу, как только открыл дверь и тихо вошел в квартиру, не зная, застанет ли ее дома.
На улице еще не рассвело, свет в комнате тоже был выключен, но темно не было из-за лампочек, зажженных на елке. Елку он принес позавчера, а украсила ее Оля уже без него. Купила игрушки, которых у Гринева до сих пор не было, окутала зеленые ветки мишурой, но совсем немного, всего несколькими серебряными нитями. Даже лампочки она нашла такие, как ему нравились: немигающие, в виде маленьких золотистых свечек. Юра действительно не любил, чтобы лампочки мигали и мельтешили, но ей-то он об этом не говорил, да и сам едва ли думал о такой мелочи.
Оля догадывалась обо всем, чего ему хотелось; он понял это в первый же день, когда вернулся с работы в квартиру, в которой теперь была она.
Оля тогда навела особенный, ему неведомый порядок. Все разложила по местам, все перетерла и вымыла, но при этом каким-то удивительным образом не переставила ни одной вещи, положение которой было ему привычно.
Его чашка с потускневшим медвежонком стояла именно там, где он всегда ее ставил без видимой необходимости, – на письменном столе. В нетронутом порядке лежали его книги и записи. Его кожаные домашние тапки без задников были до блеска натерты, как выходные туфли, но стояли на прежнем месте в прихожей, не сдвинутые ни на сантиметр.
Оля словно прислушивалась в его отсутствие к вещам, к которым он прикасался, и вещи неслышно говорили ей: он делает так, он любит вот это…
Юру так поразила тогда эта догадка, что он даже хмыкнул от удивления, надевая свои сияющие тапки.
– Ты так хорошо убрала, – сказал он, обнимая вышедшую в прихожую Олю. – Спасибо, Оленька…
– У вас было очень чисто, – покачала она головой. – Мне совсем ничего не пришлось делать.
И теперь, новогодним утром, Оля тоже ждала его дома.
Юра вошел в комнату, увидел зажженную елку, накрытый стол, на котором среди тарелок с разноцветной едой таинственно поблескивали два высоких бокала, и Олю, спящую на диване.
Видно было, что она то ли встала незадолго до его прихода, то ли не ложилась совсем. Диван был сложен, постель с него убрана, а сама спящая Оля была одета в переливчатое вечернее платье. Ее открытые плечи, смуглые и тонкие, были зябко сведены, ноги в маленьких туфельках на шпильках поджаты калачиком.
Юра неслышно обошел вокруг стола, присел на край дивана рядом с Олей и, наклонившись, поцеловал ее голое плечо. Она тут же открыла глаза, села – и сразу обняла его, всем телом прижалась к его груди.
– Как же я уснула? – произнесла она удивленно и быстро.
Сон еще стоял в ее глазах, и она даже головой тряхнула, чтобы прогнать остатки сна.
– С Новым годом, милая. – Юра приподнял ее лицо, как сделал это тогда, в машине, всего неделю назад, и так же поцеловал – долго, до темноты в глазах. – С новым счастьем!
Он вошел в комнату не раздевшись, весь засыпанный снегом; Олины щеки сразу стали мокрыми от его дубленки. Снег мгновенно растаял на его волосах, а сам он еще не отогрелся в тепле, еще чувствовал внутри себя холодную свежесть зимнего утра.
– Как руки у тебя замерзли, Юра… – сказала Оля.
Она зажмурилась, как котенок, прижалась щекой к его ладони. Потом взяла его руки в свои, поднесла к губам, подышала на них, засмеялась, поцеловала и приложила к своей груди, низко открытой вечерним платьем.
Юра почувствовал, что голова у него начинает кружиться от ее тихого дыхания, от тепла маленькой груди, от всего ее гибкого, горячего тела, прижавшегося к его ладоням.
Это было то самое, что он почувствовал сразу, когда впервые поцеловал ее: она, неопытная девочка, была так глубоко, так неудержимо страстна, и именно к нему страстна, что и сам он вспыхивал мгновенно, от одного прикосновения к ней.
Конечно, надо было восхититься ее нарядным платьем, и празднично накрытым столом, и елкой, и всем ее милым ожиданием, – но у него уже не было сил на то, чтобы говорить что-то, улыбаться… Он так хотел ее, так всю ее захотел сразу, не медля ни минуты, что руки у него задрожали, и весь он задрожал от нетерпения.
И Оля сразу почувствовала это, и тоже не стала задавать всех этих прелестных, кокетливых вопросов: как тебе нравится, а это, а это?.. Пока он, едва не отрывая пуговицы, расстегивал, сбрасывал на пол дубленку, стягивал свитер, она уже искала язычок «молнии» на его джинсах, помогала ему снять их скорее, скорее, обнимала его бедра, прижимаясь щекой, и одновременно тянула вниз свое блестящее платье, под которым были только кружевные черные трусики. Он едва с ума не сошел, увидев ее голое смуглое тело с этой узкой полосочкой…
Вся она была тоненькая, маленькая, но совсем не хрупкая – наоборот, гибкая, как стебель актинидии, и обнимала его всем телом, отдавалась ему вся, как он и хотел.
Это даже в первый раз было так, в первый вечер, когда Юра привел ее к себе после рыбалки и думал, как бы не напугать своим порывом – довольно грубым, он сам это чувствовал. Но она и тогда совсем не испугалась, и тогда отдалась ему безоглядно и мгновенно, чуть не на пороге, он еле успел до дивана с нею дойти.
И даже когда он догадался, что ей становится больно, и попытался приостановить себя, быть хоть немного нежнее, осторожнее, – она, почувствовав эту его попытку, покачала головой быстро и отрицающе, прильнула к нему еще горячее, еще крепче – и он больше не пытался сдерживаться.
И теперь Оля ответила на его желание так, как он ожидал. Даже стон ее, когда он наконец освободился от одежды и упал на нее сверху, вдавил в диван, был такой, как ему хотелось услышать, – ничем не сдерживаемый стон желания. Он и сам застонал, хотя еще только прикоснулся к ней, еще не успел даже развести ее ноги – стройные, довольно длинные для ее маленького роста.
Юра не мог понять: успела ли она привыкнуть, приладиться к нему за неделю, или с самого начала ей было хорошо? Да это было теперь и неважно… Ей было хорошо – он безошибочно чувствовал по ее коротким вскрикам, и по тому, как вся она вдруг натягивалась, словно леска, и по сжимающему биенью вокруг его напрягшейся, погруженной в ее тело плоти… Наверное, действительно привыкла, почувствовала его: Юра оторваться от нее не мог всю эту неделю – к счастью, почти свободную от ночных дежурств. Ночами они не спали совсем, и выдался даже один день, когда оба были свободны, и в этот день они, кажется, тоже не вставали с постели.
На работе Гринев ходил как сомнамбула и думал только о том, как вернется домой, а там будет она, и вся она будет для него… И знал, что Оля тоже ждет сейчас минуты, когда он войдет, и обнимет, и вздрогнет от желания…
Оказывается, она и диван успела раскинуть, пока он раздевался. Задыхаясь, Юра перекатился на спину, посадил Олю на себя. Теперь она раскачивалась над ним, как цветок на гибком стебле, а он чувствовал, что готов до бесконечности оставаться у нее внутри, изнемогая, и чтобы волны наслаждения поднимались и опадали в такт ее движениям…
Он то брал в ладони ее грудь, едва удерживая себя от того, чтобы не сжать изо всех сил, – так мало ему было простого прикосновения к ней – то снова опускал руки на ее колышущиеся бедра.
Иногда, не переставая двигаться на нем, Оля наклонялась к его груди, целовала ее, ласкала языком, потом слегка покусывала его подбородок, приникала к губам… Ее спина при этом как-то особенно выгибалась, и он совсем с ума сходил от ее изгиба под своими ладонями, от движений ее твердого языка, осторожного прикосновения острых и нежных зубов.
«Если бы она вот так губами, зубами сейчас…» – вдруг мелькнуло у него в голове.
Но тут же он почувствовал, что не в силах больше удерживать то, что рвалось у него изнутри. Судорога прошла по его телу – и, ощутив ее, Оля сразу упала ему на грудь, и обнимала его плечи все время, пока их сводила эта сладкая судорога, и коленями сжимала его бедра, словно помогая им приподниматься, вбиваться в нее, внутрь ее, резкими, неудержимыми ударами.
Пот выступил у Юры на лбу крупными каплями; Оля целовала его лоб, губами их собирая. Волна его желания спала – правда, он уже знал, что ненадолго. Но пока его страсть была удовлетворена, и Оля опять делала именно то, чего ему хотелось: была уже не страстна, а нежна с ним, уставшим…
– Милая ты моя, – наконец произнес Юра, обнимая ее, пригибая ее голову к своему плечу; ему всегда было немного стыдно, что он ни слова не может ей сказать в горячечные минуты. – Спасибо, девочка ты моя милая. Я и думать не мог, что так будет с тобой… Такая ты маленькая была, такая смущенная – и вдруг…
Оля приподняла голову от его плеча, заглянула ему в глаза.
– Почему? – спросила она растерянно и почти испуганно. – Почему ты так говоришь, Юра? Ты думаешь, я до тебя с кем-то научилась?
Юра не выдержал и расхохотался над ее словами, а еще больше – над ее испуганным тоном.
– Не думаю, не думаю. – Он ласково, успокаивающе погладил ее по плечу. – Да это и неважно, Оленька.
– Как же неважно? – Оля покачала головой так серьезно, что он снова улыбнулся. – Если мужчина – неважно, а если женщина, то очень даже важно.
– Ну и стол! – наконец вспомнил Юра и сел на диване. – Ну и стол, ну и елка, ну и платье! Я просто остолбенел, когда увидел.
– Правда? – обрадовалась Оля.
Цвет ее смуглого лица не менялся, когда она радовалась или смущалась, но легко было распознать по интонациям: вот сейчас она покраснела, вся зарделась.
– Конечно, правда, – подтвердил он. – Ну-ка, бесстыдница моя, надевай свое платье умопомрачительное и давай с тобой выпьем за Новый год!
Ему было хорошо, легко, ему было почти весело. Он чувствовал благодарность к этой ласковой и страстной девочке – за ее безоглядную преданность и любовь, за то, что с нею наконец исчезло у него ощущение нечистоты, грубости в отношениях с женщинами, которое так мучило его все последние годы.
Оля подхватила свое платье и убежала в ванную. Там зашумела вода, зазвучал ее тоненький голос. Она напевала какую-то веселую песенку, слов которой Юра не смог разобрать, рассеянно к ним прислушиваясь.
– Что это ты пела? – спросил он, когда Оля вернулась. – По-корейски что-нибудь?
– Нет, – ответила она. – По-русски. Про стюардессу.
– Высоцкого? – удивился он.
– Нет, про стюардессу по имени Жанна. «Ангел мой неземной, ты повсюду со мной, стюардесса по имени Жанна», – пропела она тоненьким своим голоском. – А ты разве не слышал эту песню? Ее часто по радио передают.
– Не слышал, ангел мой неземной. – Невозможно было сдержать улыбку при виде этой ее милой серьезности! – Просто не прислушивался, наверное. А по-корейски можешь спеть?
– Не-а… – Сожаление выразилась на ее лице оттого, что она не может исполнить его пустячную просьбу. – У меня бабушка очень много знает корейских песен, а мама уже поменьше, а я и совсем не знаю… Не научилась!
– Ну и ладно, – махнул рукой Юра. – Садись, я сейчас.
Пока он мылся, переодевался в приготовленные для него брюки и свежую рубашку, Оля зажгла свечи на столе.
– И подсвечники еще! – вернувшись, изумился Юра. – Хрустальные, что ли? Необыкновенная ты все-таки девочка…
– Почему? – снова удивилась она.
Удивляясь, она наклоняла к плечу свою маленькую, с блестящими густыми волосами головку и смотрела словно бы снизу. Впрочем, она и так смотрела на него снизу вверх – маленькая, влюбленная. Юра иногда ловил себя на том, что ему неловко встречать этот ее взгляд, полный любви и благоговения. Но тут же накатывала волна нежности к ней, и он забывал неловкость.
Так же, как, подхваченный страстью, забыл первую мысль, мгновенно мелькнувшую тогда, в машине: «Зачем я это делаю?»
– Да, подарок-то! – вспомнил он, уже сев за стол. – Хотел под елочку, но елочки ведь не было еще, когда я уходил. Ну, представь, что я сам Дед Мороз.
Накануне он спросил Олю, что она хочет в подарок, и, неожиданно для него, она ответила, что хочет японскую хлебопечку.
– Зачем это? – поразился Юра.
По правде говоря, он ожидал услышать, что ей ничего не надо, и спросил просто так, на всякий случай.
– Получается очень вкусный хлеб, – объяснила Оля. – Я ела у тети. И есть такая программа, чтобы включить на ночь, а утром будет свежий! Ты же любишь свежий хлеб, а у нас черствый всегда привозят зимой.
– Глупости, Оля, – сказал он тогда. – Куплю я тебе потом эту хлебопечку. Что это за подарок на Новый год? Скажи еще, стиральный порошок.
В итоге всех расспросов Юра чуть вообще не забыл про подарок для нее; в последнюю минуту вспомнил, когда ехал вчера на дежурство. И купил, по его представлениям, первое, что попалось на глаза в ювелирном магазине на улице Ленина: нитку ровного розоватого жемчуга и сережки – крупные жемчужные капли. Впрочем, выбор оказался хоть и поспешным, но удачным. В жемчуге чувствовалось то же чистое очарование, что и в Оле, он как будто специально был для нее предназначен.
Но Юра никак не ожидал, что этот подарок приведет ее в такое смятение.
Открыв длинную голубую коробочку, Оля побледнела так, что это было заметно даже при ее смуглоте: лицо стало едва ли не серым. Она смотрела на украшение, матово сияющее на черном бархате, и не прикасалась к нему.
– Что же ты не примеришь? – спросил Юра. – Не нравится тебе?
– Мне – не нравится? – Оля наконец взглянула на него, и он увидел, что маленькие слезы блестят у нее на ресницах. – Я…
Тут она заплакала так жалобно, что он просто испугался.
– Оленька, да что это с тобой? – Юра притянул ее за руку, посадил к себе на колени. – Что случилось, скажи мне!
– Я… Просто я… – Она последний раз всхлипнула, вытерла слезы и улыбнулась. – Я просто не ожидала… Это так красиво, Юра! Я не ожидала, что ты будешь так много думать обо мне… Может быть, у нас это просто не очень принято, – смущенно проговорила она.
– О Господи! – Он облегченно вздохнул. – Малое ты еще дитя, Оля. У вас не принято, а у меня принято. Да ты посмотри на себя – молоденькая, красивая какая! Почему мужчине не подарить тебе что-нибудь такое… блестящее? Радоваться надо, а ты ревешь!
– Я радуюсь, Юра, я очень радуюсь!
Ее глаза в самом деле засверкали, она мгновенно повеселела, снова стала похожа на звонкоголосую птичку. Юра застегнул маленький замочек у Оли на шее; сережки она вдела в уши сама. Жемчуг трогательно обвился вокруг ее тонкой шейки.
– Ну, пора выпить, выпить наконец и закусить, – весело поторопил Юра. – Запахи какие от стола идут, у меня уже слюноотделение как у бульдога. Сама же наготовила, и сама страдает тут по пустякам, вместо того чтобы поесть по-человечески!
Она радостно засуетилась, принялась накладывать на его тарелку пестрые закуски, выпила с ним шампанского, побежала на кухню, где, оказывается, томилось в духовке горячее, потом принесла свой подарок – теплый и мягкий темно-синий шарф и такие же перчатки – по поводу которого он выразил бурный восторг.
– Это тебе к глазам очень пойдет, – объяснила Оля, накидывая шарф ему на шею. – У тебя такие глаза красивые, Юра, ты даже не можешь себе представить!..
Она и потом говорила ему об этом – когда уже лежали рядом в постели и синий поздний рассвет едва высвечивал их лица.
– Ты такой красивый, Юра… – тихо говорила Оля, осторожно обводя пальцем его профиль. – Я когда тебя увидела, мне даже страшно стало…
– Почему? – улыбнулся он, не открывая глаз, прислушиваясь к ее легким прикосновениям. – Подумала, я тебя съем?
– Я ничего не подумала. – Он почувствовал, как она покачала головой; волосы мазнули его по лицу. – Я тебя так полюбила, что не понимала, как смогу жить без тебя. Ты не думай, я не потому тебя полюбила, что ты красивый. Но ты все-таки такой красивый, что невозможно смотреть… Глаза у тебя как небо перед рассветом, губы у тебя как у птицы крылья, руки у тебя сильнее моря…
Она шептала тихо, убаюкивающе, и так же тихо целовала его лицо, его закрытые глаза. Потом положила голову на подушку рядом с ним и затихла.
Юра открыл глаза, повернулся к Оле, стараясь не разбудить ее своим движением. Оля спала, чуть приоткрыв губы; нитка жемчуга млечно светилась на ее обнаженном теле.
Он вглядывался в ее спящее лицо со странным чувством. Что-то знакомое было для него в этом чувстве, но он не мог понять, что же. Нежность, жалость и вместе с тем почему-то тревога, даже стыд – а отчего, перед кем?
Черты ее спокойного лица были тонки и правильны особенной, непривычной ему восточной правильностью. Но несмотря на непривычность, он чувствовал, как гармонично ее лицо – с большими темно-розовыми губами, слегка отливающими лиловым, и длинными глазами, и выступающими скулами.
Оля улыбнулась во сне, и Юре стало неловко, что он так ее рассматривает. Теперь, когда желание не сжигало его, вдруг снова некстати вспомнилось то, о чем он совсем было позабыл: «Зачем я это сделал?..»
Это и было единственное, что не давало ему покоя. И по самому существованию этой мысли Юра понимал, как сильно он переменился. Прежде он ни за что не стал бы задавать себе подобных вопросов.
С Соной он не спрашивал себя ни о чем.
