Женя шла вслед за Юрой к морю. В тех местах, где спуск становился круче, он останавливался, подавал ей руку и ждал, пока она съедет на корточках по скалистому склону.

Было уже совсем тепло, она даже куртку расстегнула. Но от тепла туман становился еще плотнее, опускался ниже, обволакивая все вокруг.

И Жене хорошо было идти в этом сплошном тумане. Очертания деревьев и скал казались нереальными, таким же нереальным казался весь мир. И вся ее прошлая жизнь была теперь еще менее реальна, чем эти скалы и деревья… И сама она была так же мало похожа на себя прежнюю, как туманные абрисы предметов – на свои отчетливые прообразы.

Не было ни прошлого, ни будущего, все растворилось в тумане, и осталась только Юрина рука, за которую Женя то и дело хваталась, спускаясь к воде залива Мордвинова. Держа ее руку в своей, Юра слегка сжимал пальцы, и она сразу чувствовала их незаметную гибкую силу.

Они наконец спустились к самому берегу. Ни неба, ни горизонта не было видно в сплошной белесой мгле. Но все-таки было заметно, что льда уже нет у берега. Прибей сюда льдину не три дня назад, а сегодня, им пришлось бы добираться вплавь.

Юра подошел к самой воде, чтобы забросить донку, а Женя замешкалась, снимая сапог, в который попал камешек.

Она смотрела, как он идет, не оглядываясь – невысокий, сутулится немного, а походка легкая, и ветер почти не треплет волосы.

Женя вспомнила, как впервые прикоснулась к темно-русым Юриным волосам, провела ладонью ото лба к затылку. Они были сухие и жесткие, как трава, и такие же живые – невозможно руку отнять…

Пока она вспоминала об этом, Юра отошел на десять шагов, не больше, и сразу исчез в плотном тумане. Женя взглянула туда, где он только что стоял, и ей стало страшно.

Туман был хорош, когда отделял от нее прошлую жизнь. Но когда Юра исчезал в нем – это было уже совсем другое…

Она не стала вынимать камешек из сапога, а быстро пошла к воде, разрывая туманную завесу.

– Ну что, – спросил Юра, когда Женя остановилась рядом с колышком, к которому он привязал леску, – о чем будем просить золотую рыбку? Как положено, корыто сначала попросим, или уж сразу – хочу быть владычицей морскою?

– А вот попрошу я ее, – засмеялась Женя, – чтобы туман себе туманился и туманился хоть сто лет, и больше ничего мне не надо.

Она заметила, как сразу переменилось его лицо: черты застыли, сделались жесткими, губы сомкнулись в ровную линию. Даже серебристые отсветы на висках стали заметнее.

– Что ты, Юра? – тихо спросила Женя.

Он тряхнул головой, словно отгоняя навязчивое видение, и сказал:

– Ничего. Ничего, Женечка, – повторил он тверже и улыбнулся. – Так… Барахтается в тине сердца глупая вобла воображения.

Женя вздохнула с облегчением: все-таки не придется сейчас об этом говорить…

– Что-что ты такое цитируешь? – оживленно спросила она. – Я не узнаю.

– Да Маяковского, – ответил он; в его голосе, кажется, тоже прозвучало облегчение.

– Ты Маяковского любишь? – удивилась Женя. – Раннего, наверное?

– Почему? Всякого, – пожал он плечами. – А что, ты тоже думаешь, что ему лучше бы умереть красивым, двадцатидвухлетним?

– Не знаю… – протянула она. – Я вообще только про крошку сына у него люблю, и про зверика из Америки. А остальное… «Я не сам, а я ревную за Советскую Россию»! Это что, от большой любви так пишут, по-твоему?

– Это, по-моему, от большого отчаяния, – улыбнулся Юра. – Надо же чем-то прикрыться, если знаешь, что ни Татьяну Яковлеву никогда в Советскую Россию не привезешь, ни сам в Париже с ней не останешься…

– Конечно, ему бы Лиля Брик показала Татьяну Яковлеву! – хмыкнула Женя. – А Лиля, по-моему, магнетическая была женщина, правда? Я про нее читала. Она ведь некрасивая совсем, даже на молодых фотографиях, а мужики умирали, да еще какие! Выходит, знала, как с ними надо…

– Еще бы, – усмехнулся Юра. – Она и в старости такая была. Мне лет шесть было, когда первый раз ее увидел, и то почувствовал.

– А ты ее видел? – заинтересовалась Женя. – Расскажи, Юр, интересно же! А где?

– Бабушка к ней ходила время от времени. – Женя заметила, как особенная нежность мелькнула в его глазах, как будто свет вспыхнул внутри, и синева сразу стала заметна. – И меня с собой брала, как обычно.

– Ого! И что?

– Пришли к Лиле на Кутузовский, ее, кажется, дома не было. Или выходила куда-то на минуту, я теперь подробности забыл. А на вешалке висела такая зеленая ее шубка. И я эту шубку до сих пор помню. То есть даже не шубку, а другое… Ну, понимаешь, – объяснил он, – только на шубку достаточно было посмотреть, и сразу воображение начинало работать, что-то такое начинало с тобой происходить… Даже со мной, хоть я-то в шесть лет вряд ли понимал, кто она такая. Но все равно: стал почему-то представлять зверя какого-то необыкновенного, из которого эта шубка сделана… И в ней самой то же было. Внешне ничего особенного, и правда некрасивая. Но так смотрела на тебя, с таким интересом, как будто ты – это не ты, а какой-то необыкновенный человек. Конечно, сразу и старался… Хоть казаться лучше, чем ты есть. Великие силы будила в мужчинах! – засмеялся Юра. – Вот и весь секрет ее магнетизма. Я тогда, помню, весь вечер потом зверя этого рисовал, хоть мне бабушка и сказала, что это песец крашеный, подарок Лиле от Сен-Лорана. Так что, видишь, даже меня проняло, при полном отсутствии таланта. Что же о Маяковском говорить!

– А ты думаешь, – удивленно спросила Женя, – что у тебя отсутствует талант?

– Конечно, – в свою очередь удивился он. – Слуха – ноль, рисовал с детства так, что даже бабушка ничего не смогла обнаружить, хоть и очень, наверное, старалась. Рифмочки придумывал исключительно в период полового созревания, чтобы девочек охмурять. И то – на уровне «ботинок-полуботинок». Вот Полинка, та у нас талантливая. Младшая сестра.

Женя расхохоталась, услышав про рифмочки.

– Ох, Юра… – сказала она. – Да разве в этом дело?

– Женька, клюет давно! – вспомнил он. – Или о талантах беседовать, или рыбу ловить на ужин!

Пока он вытягивал леску с бьющейся рыбой, Женя вдруг вспомнила…

– Слушай, Юра, – спросила она, – а какое сегодня число?

– Седьмое апреля. А что?

– Да вообще-то ничего… Понимаешь, у меня же день рожденья сегодня. А я не только число – все на свете забыла.

– Же-еня! – воскликнул Юра, и она снова с дрогнувшим сердцем увидела этот любимый проблеск синевы в его глазах. – Ну разве так можно? Тьфу ты, елки-палки!

– Да что такого страшного случилось? – сказала она, глядя в его расстроенное лицо. – Что за праздник такой великий?

– Это кому как, – возразил Юра. – Тебе, может, и не праздник, а я очень даже рад, что ты на свет появилась. Видишь, даже пошлости говорю от радости.

– Говори! – кивнула она. – Ну, говори, Юрочка, побольше говори мне пошлостей в подарок, а то ты все сдерживаешься зачем-то.

– Я больше не буду. Сдерживаться не буду… – Юра обнял ее, стал целовать в закрытые глаза, в виски, в губы. – Милая моя, хорошая моя, ненаглядная, единственная, сердце мое и жизнь, Женечка, счастье мое родное, как бы я жил, если бы тебя не встретил?..

Его голос срывался, и Женя почувствовала, как от звуков его срывающегося голоса у нее темнеет в глазах и сердце начинает биться быстрее, чем можно выдержать.

Она поняла, что сейчас заплачет, и сказала, чтобы удержать слезы:

– Вот и подарок, Юра… Лучше не бывает!

Слезы все-таки пролились, потекли по щекам. Юра губами поймал убегающую слезинку и прижал Женино лицо к своему плечу.

– Выпьем сегодня рыбацкую водку, – сказал он. – Пусть нас хозяева простят. Я им нож оставлю в подарок.

Уже когда шли вдоль скалы, про которую он сказал, что она называется Пила, – Юра вдруг нагнулся, что-то выковырял из песка.

– О! – обрадованно сказал он. – Смотри-ка, хоть что-то нашел тебе на память.

Он положил Жене на ладонь осколок перламутровой ракушки, похожий на многолучистую звезду. Осколок был обкатан морем, а посередине, тоже морем, наверное, было пробито круглое отверстие.

– Спасибо! – обрадовалась она. – И правда, подарок не хуже слов…

Женя расстегнула цепочку, на которой висел крестик, продела ее в дырочку и застегнула снова. Перламутровая ракушка неслышно звенела о серебряный крестик и чуть покалывала грудь.

– «Как узнать, кто милый ваш? – пропела она. – Он идет с жезлом, перловица на тулье, поршни с ремешком!» Это Офелии песенка, помнишь? Мама играла Офелию, а мне три года было, я тоже выучила, и все смеялись, что такая пигалица про милого поет…

– Пойдем, пойдем, – поторопил Юра. – Я, милая, может, и иду с жезлом, но не монах же все-таки!

Ей так хорошо было с ним, что она не могла представить: неужели этого не было всегда? И не хотела представлять, что этого может не быть…

Ей хорошо было, когда он целовал ее, ласкал, горячил любовью, и когда просто сидел рядом, подбрасывал дрова в «буржуйку», а огонь высвечивал глубокую синеву его глаз, и когда рассказывал о чем-нибудь… Как тогда, ночью: она проснулась, увидела, что его нет, вышла из избушки и почувствовала, как нерадостно он думает о чем-то в одиночестве.

Женя видела, что Юра хочет говорить, ей о чем-то говорить. А она хотела только слушать его, и ничего не было для нее важнее. Про Абхазию, про то, как тяжело понимать, что ничего ты не можешь сделать, что всех твоих сил мало против слепой волны человеческой ненависти…

Женя слушала, положив голову Юре на плечо, чувствуя легкий запах дыма от его волос, и понимала, что никогда не видела такого человека и не увидит больше никогда. Потому что он один такой на белом свете – с этим сочетанием нежности и силы, и трепетности, и воли, и власти над жизнью, и беззащитности перед собственным сердцем… И если бы не множество случайных обстоятельств, начала которых невозможно теперь найти, – они так и прошли бы мимо друг друга…

Женя вздрогнула, представив, что это могло случиться.

Но этого не случилось, и вот они сидят в избушке с низким потолком, на острове Сахалин, на краю бесконечного леса, на берегу бесконечного моря, пьют рыбацкую водку за день рожденья и смеются, наперебой рассказывая друг другу о детстве, о катке на Патриарших, о футболе во дворе писательского дома, когда на воротах стоял будущий премьер-министр, о маминых ролях в Театре на Малой Бронной, о сестрах, о летчике Котеночкине, о Склифе, о бабушке Эмилии и Джан-Тугане…

– Юра, – сказала Женя, – ты знаешь, мне не верится, что все это было со мной. Что была какая-то жизнь без тебя, и я даже… – Она помедлила, потом договорила: – Жила с каким-то человеком, думала, как себя с ним вести, чтобы он не взял слишком большой надо мною власти… Как глупо все, как невозможно!

Она заметила, что лицо его дернулось, словно от боли.

– Не надо ревновать к прошлому, Юра… – медленно произнесла Женя.

– Я не к прошлому ревную. – Юрин голос звучал глухо, он не смотрел ей в глаза. – Мне больно думать, что ты к нему вернешься.

– Да? – усмехнулась Женя. – Ты считаешь, что я к нему вернусь?

Он молчал. Потом поднял глаза – и лицо его показалось ей незнакомым. Ничего нельзя было понять по этому лицу, сколько ни играй в гляделки.

– А ты не думаешь, что у меня есть жена? – спросил Юра.

Его глаза были совершенно черными, без капли знакомого, изнутри идущего света. Женя растерялась, не зная, что ответить. И тут же почувствовала, как ее охватывает злость – на этот дурацкий вопрос, на то, что он, оказывается…

– Ты, значит, сидишь сейчас со мной и думаешь о своей жене? – сузив глаза, произнесла она. – Очень приятно!

– Я не думаю о ней, – не обращая внимания на ее интонацию, ответил Юра. – Но я думаю о том, что она есть.

Женя встала и, не говоря больше ни слова, вышла из избушки. Кричала вдалеке, в лесу, какая-то птица. Тяжелый, туманный воздух был полон вечерних звуков и шорохов.

– Всякое чувство долга должно иметь предел, – сказала она, не оборачиваясь, когда Юра вышел вслед за нею.

– Да.

Голос тоже был незнакомый; она вздрогнула не от холода, а от его жесткой и спокойной интонации.

«Я совсем его не знаю, – лихорадочно мелькнуло в голове. – Он и таким может быть, и ничего с этим не поделаешь…»

Он набросил на нее куртку, но Женя сердито тряхнула плечами, и куртка осталась у него в руках.

Все произошло так неожиданно и оказалось так страшно своей неотменимостью! Они оба не знали, что теперь делать. Больше невозможно было обходить разговор о будущем, но и говорить об этом они не могли…

Когда Женя вернулась в избушку, Юра сразу поднялся и, прикрыв дверцу печки, вышел. Час прошел, два – его не было. Она задула огонек в керосиновой лампе, легла на свой топчан и, затаив дыхание, прислушивалась к каждому шороху снаружи. И думала: он ведь ходит совсем бесшумно, все равно не расслышать…

Конечно, она не спала, когда наконец скрипнула дверь, но не обернулась, притворилась спящей. Наверное, Юра сидел у воды: свежий морской запах ворвался в избушку, словно нарушил гнетущую тишину. И Жене показалось, что сейчас все изменится: Юра сядет рядом на топчан, погладит по голове, и тогда она обернется, а он вставит пальцы в колечки волос у нее на лбу, как все время делал, смеясь, когда Женина голова лежала у него на плече…

Но он прошел к другому топчану, снял сапоги, лег.

Женя не знала, спит ли он. Ей казалось, что сама она заснуть не сможет. Она сглатывала слезы, ладонь держала у рта, чтобы не всхлипнуть, и чувствовала, что безысходная, как горе, тьма захлестывает ее, обволакивает, уволакивает…

Женя села на топчане и вздрогнула, прислушиваясь.

Всю ночь она спала рваным, тревожным и потому чутким сном. Она то проваливалась в какую-то черную мглу, то вырывалась оттуда. И вдруг, вырвавшись в очередной раз, услышала какие-то тяжелые шорохи прямо рядом с собою.

Она не поняла, что это такое, но так испугалась, что села на топчане, растерянно оглядываясь. Шорохи слышались из-за бревенчатой стены. Кто-то ходил рядом с домом, глухо ударяясь о бревна.

До сих пор Жене так хорошо было в их ненарушимом туманном одиночестве! И она как-то не осознавала: они ведь затеряны в бескрайнем лесу, через который, как Юра сказал, даже летом сюда и на вездеходе не добраться. И случись что-нибудь – некого звать. Просто нет кругом никого, и они совершенно беззащитны перед этим лесом, как недавно были беззащитны перед ледяным морем…

Женя всмотрелась в противоположный угол избушки. Юра лежал на спине, подложив руки под голову, лица его не было видно в темноте.

– Юра… – тихо позвала она, стараясь унять свою дрожь. – Юра, проснись… Там кто-то ходит, ты слышишь?

Ей было страшно, хотелось вскочить, броситься к нему. Но она помнила его жесткий голос и взгляд – и не могла…

Он мгновенно сел на топчане – кажется, еще даже не проснувшись, но уже расслышав эти шорохи за стеной. Да их и невозможно было не расслышать, так неожиданно и зловеще звучали они в ночной тишине.

Юра бесшумно поднялся и, не говоря ни слова, подошел к Жениному топчану, сел рядом с нею.

– Ты не бойся только, – обняв ее за плечи, прошептал он ей в самое ухо. – Не бойся, Женечка, милая, ничего страшного. Это, скорее всего, медведь, но он сюда не войдет.

– Как медведь?! – ахнула она. – Но ты же говорил…

Юра быстро зажал ей рот ладонью и снова прошептал, наклонившись:

– Женечка, ты только не говори громко. Он побродит немного и сейчас же уйдет.

Говоря все это, он крепче обнимал Женю за плечи одной рукой, а в другой уже держал ракетницу.

– Но что же мы будем с ним делать, Юра? – испуганно прошептала она.

– С ним? – улыбнулся он. – А что бы ты хотела с ним делать?

– Ох, Юрка! – Женя невольно улыбнулась. – Ну почему ты врал? Говорил же, что здесь медведей не бывает! Так я и знала…

– Ну, значит, летают крокодилы, раз товарищ лейтенант сказал. – Он улыбался этому старому анекдоту и смотрел на Женю так, как будто ее лицо было гораздо важнее жутких звуков за стеной. – Тильки нызэнько-нызэнько…

Она уже и сама понимала, что это, конечно, медведь. Слышно было даже тяжелое звериное дыхание и негромкое, но, как ей казалось, раздраженное рычание…

– Юрочка, – стыдясь себя, всхлипнула Женя, – я боюсь… Ты же не выйдешь к нему?

– Да что я, Илья Муромец? – Юра снова погладил ее по голове, как маленькую. – Куда я от тебя денусь? Будем здесь сидеть и ждать.

Он не успел договорить, как дверь дрогнула, затряслась – наверное, медведь наконец добрался до нее и теперь дергал ржавую ручку. Счастье, что снаружи дверь открывалась на себя, иначе он мог просто выдавить ее…

Юра огляделся, и Женя поняла, что он ищет. Но, как назло, в избушке не было ничего, чем можно было бы забаррикадировать вход. Даже стол был не стол, а просто прибитые к стене тонкие бревна.

Дверь дергалась, раздраженное рычанье становилось все громче, и Женя чувствовала, что больше не может сдерживать дрожь.

– Женечка, он точно не откроет, – быстро шепнул Юра. – Посмотри, какой крюк, его не вырвать! Но если все-таки откроет, то я дам ему войти, чтобы он выход нам не перекрыл, а потом выстрелю. И мы успеем выскочить, его здесь захлопнем… Ты поняла, что надо делать?

– Но мы же вместе выскочим, да, Юра? – уже со слезами спросила Женя. – Вместе же?

– Тебе на меня оглядываться не надо, я сам сориентируюсь, – ответил он по-прежнему шепотом. – Ты, главное, сразу в дверь, как только выстрел услышишь. Но этого ничего не будет, – повторил Юра.

Он говорил спокойно, но Женя видела привыкшими к темноте глазами, что лицо у него напряженное. Хотя, как она уже поняла, трудно было что-то понять по Юриному лицу, если он этого не хотел…

И тут, как будто подчиняясь его словам, медведь перестал дергать ручку. Он постоял еще немного у двери, рыкнул, ткнулся в нее и снова побрел вдоль стены. Словно в страшном сне Женя увидела, как потемнело тусклое окошко, заслоненное огромным медвежьим телом…

– В окошко он все равно не влезет, – словно угадав ее мысли, шепнул Юра. – Сейчас уйдет, еще немного потерпи.

Прижавшись к нему, вцепившись в его плечи, Женя слушала, как удаляются, затихают шаги, дыхание, рычание…

– Фу-у… – вздохнул Юра и весело сказал: – Я же говорил, что здесь медведей не бывает! Слышишь – нету же?

И тут Женя наконец дала себе волю – и сразу затряслась, как в лихорадке. Зубы ее выстукивали дробь, руки дрожали, она цеплялась за Юрин свитер, как одуревшая обезьянка. Все как-то слилось для нее: и то, что он сказал ей вечером, и эта жуткая рваная ночь, и звериное дыхание на расстоянии вытянутой руки…

Наверное, Юра почувствовал, что шутки больше не помогут. Он притянул Женю за руки, посадил к себе на колени.

– Все, все, родная моя, – тихо говорил он, покачивая ее на руках, как маленькую. – Кончилось все, моя хорошая, ничего страшного…

Женя обхватила его шею, сжала руки так, что ему, наверное, трудно стало дышать, и, всем телом прижимаясь к его груди, не в силах больше сдерживаться, в голос заплакала:

– Юрочка, миленький, не бросай ты меня, прошу тебя! Что же ты делаешь, Юра?!

Они уже целовались быстро, лихорадочно, не попадая губами в губы.

– Люблю тебя, Женечка… – Юрин голос срывался, прерывался поцелуями. – Так люблю тебя, жить без тебя не могу… Что ж я делаю, как же я буду?.. Милая моя, любимая…

«Буржуйка», конечно, уже остыла с вечера, но они этого не замечали. Общий огонь сжигал их изнутри сильнее, чем пробирал холод снаружи. Они лежали, прижавшись друг к другу, на Юриной расстеленной одежде и целовались с таким отчаянием, как будто каждый поцелуй был последним. Да так оно и было, они оба чувствовали это и не могли разомкнуть объятия…

Теперь, в эти минуты, Женя не думала вообще ни о чем. Даже о том, как хорошо ей с ним, как много в нем нетерпеливой мужской силы, от которой вся она вспыхивает изнутри ответным нетерпением.

С ним она впервые поняла, что все это ерунда – все, чему она хотела и, как ей казалось, сумела научиться. Все, чем, считалось, надо разнообразить интимные минуты, чтобы доставить мужчине удовольствие и получить его самой: менять позы, чтобы не приелись, искать эрогенные зоны, говорить, какие ласки нравятся, и спрашивать, какие нравятся ему, всегда оставаться обворожительной и немного недоступной…

Все это было неважно, а важно было другое, и с Юрой она впервые почувствовала это «другое» так ясно, что оно стало для нее важнее жизни.

Она в тот же вечер это поняла, когда он впервые поцеловал ее, а губы у него еще были сухие от морского ветра и царапали ее губы, щеки…

Иногда их ласки были долгими, иногда совсем скорыми. Это происходило так, как им хотелось, они не стремились их продлить и не стремились завершить поскорее, все зависело только от того, что они чувствовали в себе в эти минуты, чего им хотелось обоим, как одному человеку.

И теперь им хотелось, чтобы это было всегда, и они словно боялись принадлежать друг другу до конца, но и отодвинуться друг от друга не могли… Женя чувствовала, что Юра хочет поцеловать всю ее сразу, но ему не хватает губ для всего ее тела, и поэтому он одновременно целует грудь, и гладит живот, и ногами раздвигает ее колени, почти делая ей больно, но только почти, потому что сила и нежность в нем переливаются друг в друга.

«Господи, умереть бы сейчас! – подумала она с отчаянием и счастьем, когда он, вздрогнув, замер в ней на мгновенье, словно желая до бесконечности продлить эти минуты, когда они стали – одно. – Только бы с ним…»

Женя чувствовала в нем не уменье сильного и опытного мужчины, способного удовлетворить любую женщину, а любовь – к ней, только к ней, безудержную любовь и безысходную…

Любовь была в его сердце и в его теле, и тело томилось от невозможности стать сердцем.

– Соврал мне, что здесь медведей не бывает? – спросила Женя, снизу заглядывая ему в глаза, почти неразличимые в утреннем сумраке.

Она не знала, что сказать, губы у нее болели и дрожали, помня все его тело – ко всему она успела прикоснуться… И поэтому она сказала первое, что пришло в голову: все равно невозможно было выразить то, от чего разрывалось сердце.

– Соврал. – Юра улыбнулся. – Бывают, конечно, возле самого города и то бывают. Здесь растение даже такое есть, медвежья дудка называется. Медведь его жевать любит, оно у него, говорят, прямо из пасти торчит. Но я же их не очень хорошо знаю, медведей. Где мне их было особенно изучать, в зоопарке, что ли? Думал, они спят еще… Выходит, проснулись уже. Или, может, это шатун был. Пора нам ноги отсюда уносить, Женечка! – засмеялся он и тут же осекся, поняв истинный смысл своих слов.

– Юра, – помолчав, сказала Женя, – я не могу поверить, что ты любишь свою жену. Извини, но не могу. Почему ты так уперся в наше расставание, ради чего?

Голос у нее задрожал, но она сдержала дрожь. Ей не хотелось, чтобы весь разговор свелся к слезам, после которых он начнет утешать ее и говорить что угодно, лишь бы она успокоилась.

– Не только в ней дело, Женя, – ответил Юра, тоже помолчав. – Хотя в ней, конечно, очень сильно… Мне не надо было с ней сходиться, вот именно с ней, с этой девочкой. И я это с самого начала знал, но поддался своей слабости, сделал так, как мне было удобно. Брезгливый с детства, противны были случайные женщины, спокойствия хотелось, и чтобы, извини, сперма в голову не била. И что теперь? Спасибо тебе, Оленька, за интимные услуги? Но и не только это…

– А что еще? – быстро переспросила Женя.

Сердце у нее тоскливо заныло от его слов об этой Оленьке.

– Мы не сможем с тобой жить, Женя.

В его голосе снова прозвучали те самые нотки, которые так испугали ее вчера.

– Но… почему? – едва слышно прошептала Женя. – Что во мне такого, из-за чего ты не сможешь со мной жить?

– Не в тебе, хорошая, не в тебе. – Он погладил ее по голове, вдел пальцы во влажные колечки на лбу. – Хотя, конечно, каждый сам выбирает свою жизнь, ты и выбрала по себе… Женечка, милая, да ведь я эту жизнь знаю не хуже тебя, если не лучше! И себя знаю неплохо… Не по мне это все, Женя, ничего уже не поделаешь.

– Боже мой, что ты говоришь… – Она опять еле сдержалась, чтобы не заплакать. – Ты о чем говоришь, Юра?!

– Обо всем, – сказал он с таким железным спокойствием в голосе, от которого вся она обмерла, как перед смертью. – О том, что я никогда не буду жить так, как должен жить твой муж, и ты это поймешь раньше или позже. А я уже и сейчас понимаю, мне и пробовать не надо. Это здесь что от мужчины требуется, Женя? Чтоб дров принес да в медведя пульнул, – усмехнулся он. – Но ведь это только здесь, а такой экзотики никогда в твоей жизни больше не будет! – Он порывисто сел на топчане, голос его стал взволнованным, живым, и она с невыносимым сердечным трепетом разглядела в его темных глазах глубокую синеву. – Женя, милая, да ведь развеется когда-нибудь туман, подберут нас когда-нибудь!

– Может, еще не найдут… – тоскливо пробормотала она.

– Найдут, Женечка, найдут. – Юра улыбнулся, но улыбка получилась невеселая. – Ребята сразу побережье облетят, как только вертолет смогут поднять, я-то знаю. Ну ты представь: приехали мы с тобой в Москву – и что дальше?

– А что такого дальше? – не поднимая глаз, спросила она. – Ты же любишь Москву, я же вижу, слышу…

– Люблю, – кивнул он. – Я не о Москве сейчас говорю – о тебе… Женечка, у тебя ведь там такая жизнь, в которой мне просто не будет места, просто времени у тебя на меня не останется, понимаешь? Ты не возражай, не возражай! – сказал Юра, заметив ее протестующий жест. – Даже не в занятости дело, я-то дома тоже редко бываю, и пеленать меня не надо. Но в то время, что мы не будем видеться – почти во все наше время, Женя! – у нас будут такие разные жизни, которых не совместить. Никаких ночей для этого не хватит! Все другое в том кругу, в котором ты будешь жить, и от мужчины там нужно совсем другое, чем я тебе могу дать. Ты же и сама понимаешь, только делаешь вид, что это неважно… – Юра снова лег на спину, глядя на низкие бревна перекрытий; Женя сидела рядом, пыталась поймать его взгляд, и не могла. – И я тебе скажу, что будет: я от ревности буду дохнуть, хоть и зная, что никаких поводов нет. Но ведь с этим не совладаешь, когда ты каждый день не просто из дому уходишь, а как будто в другое измерение… А ты сначала мучиться будешь мною, потом раздражаться, потом тяготиться, а потом… Зачем до этого доводить, Женя? И вообще… Ведь я не мальчик, которого бабушка за собой таскала, чтобы он жизненного опыта набирался. Набрался тогда выше крыши, а теперь весь у меня опыт другой. Нужен тебе будет такой муж, которого никуда – ни на тусовку, ни на презентацию?

– На презентацию?

Горечь прозвучала в ее голосе, но Юра не расслышал или не захотел расслышать.

– Никуда, – жестко повторил он. – Ни минуты я на все это не потрачу: и не хочу, и не могу… А если потрачу, то я буду уже не я, ты меня первая бросишь, и правильно сделаешь. И это тебе сейчас кажется, что все ерунда, от всего ты сможешь отказаться. Не сможешь, Женя! И друзьям своим не сможешь без конца объяснять, почему твой муж такой нелюдимый, куда это он поехал работать забесплатно, почему «Мерседеса» нет, и какого черта он тогда такой женщине застит белый свет! Да ты только на землю ступишь в Домодедове и сразу все это поймешь…

Женя вслушивалась в его голос, и что-то странное происходило с нею… Неодолимая, отчаянная апатия охватывала ее. Она уже не понимала, прав он или не прав, ей не хотелось возражать, вообще ничего не хотелось говорить. Она молчала и чувствовала, что только Юрина рука, которую она не выпускала все это время и которая, вопреки его словам и голосу, тихо гладила ее пальцы, – только его рука, как ниточка, удерживает ее в реальности. Она всей собою вслушивалась в эти ласковые движения и потому не понимала уже его слов.

Юра вдруг легонько сжал ее руку, положил себе на грудь.

– Не слушай ты ничего, Женя, – сказал он едва слышно. – Вот здесь послушай… Вся ты у меня здесь, не могу я без тебя…

Она не только руку, но и голову положила ему на грудь, закрыв глаза, вдохнула запах дыма, которым пропитался его свитер. Сердце его то билось тихо и нежно, то торопилось, торопилось, убегало…

– Запутался я совсем, моя родная, – шепнул он. – Все во мне к тебе тянется – и все во мне против… Я же от этого всю жизнь убегаю, Женечка. Вот как раз от этих отношений с людьми, в которые ты сейчас по уши влезешь. Когда интриги, карьера, неясности. И что ты считал хорошо, то, оказывается, уже считается плохо. Трус я просто, Женечка, а тебя мучаю, от тебя закрываюсь умными словами! Но, видно, мне уж не перемениться. Дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг…

Она уже не слышала его последних слов – чужих, но таких, которые могли быть его словами. Она понимала неотвратимость всего, что он сказал, и, забыв обо всем, как в омут бросаясь, отдалась его последней нежности, и страсти, и любви, и разлуке…