Студенческие годы, о которых принято вспоминать как о лучшем времени в жизни, прошли для Жени спокойно, ровно и довольно однообразно.

Школу она закончила с пятерочным аттестатом и, по некотором размышлении, решила поступить в иняз. Ирина Дмитриевна даже удивилась немного.

– Я думала, ты в ГИТИС захочешь или во ВГИК, – сказала она. – Все-таки с детства в этом варишься… И у тебя явные актерские способности, Женя, я-то вижу. Не говоря уже о внешних данных!

Во внешних данных не было сомнений не только у мамы, но и у самой Жени. Да и то, что число поклонников все прибывало, тоже очевидно свидетельствовало о ее неотразимости.

К семнадцати годам и следа не осталось от ее былой подростковой угловатости. Женя превратилась в настоящую красавицу: стройную, довольно высокую – впрочем, не настолько высокую, чтобы смешно смотреться рядом с мужчиной среднего роста, – с лицом аристократически утонченным и потому немного надменным. К тому же она прекрасно умела держаться, никогда не делала нелепых жестов, и походка у нее, при полном отсутствии развязности, была такая, что любому мужчине трудно было не проводить ее взглядом и вздохом.

Детское сидение в театральных гримерках тоже не прошло даром: Женя пользовалась косметикой так умело, что сто очков вперед дала бы профессиональному визажисту. Да, впрочем, она почти и не пользовалась косметикой, опередив моду на естественный макияж.

– К актерству у меня способности, а не актерские! – засмеялась Женя маминым словам. – Вот именно, что с детства варюсь… И зачем мне это, мамуля? Плохо же ты меня знаешь, если думаешь, что я самую зависимую профессию выберу.

Знание языков давало независимость, поэтому Женя и выбрала иняз. Притом знать языки надо было не вообще как-нибудь, а только блестяще – и училась она соответственно.

Учиться ей было не слишком сложно не только потому, что она окончила английскую спецшколу за новым МХАТом, одну из лучших в Москве, – но и по другой причине. Конечно, она не была синим чулком, не зубрила уроки до кругов перед глазами, и в компании могла с удовольствием посидеть, и сбегать на дискотеку. Но вместе с тем Женю просто не могло отвлечь все то, что отвлекало от учебы ее однокурсниц и подружек…

Она с трудом могла себе представить, что это такое: прибежать в институт ко второй паре, заплаканной, не подготовленной к семинару, оправдываться потом в деканате – и все это только потому, что целую ночь объяснялась с возлюбленным. Да не было такого мужчины, который мог бы заставить Женю забыть о том, какие дела ей предстоят завтра, как она будет выглядеть, как будет себя чувствовать! А о том, чтобы не выспаться из-за «ночи в любовной лихорадке», как выразилась одна ее приятельница, – об этом и речи быть не могло!

В ее отношениях с мужчинами существовало только одно препятствие – и, заметив однажды, что оно существует и даже пугает ее, Женя решила немедленно его преодолеть.

«Препятствие» сделал зримым Игорь Воронин, в квартире которого вся их группа собралась на первый институтский Новый год. Встречали, пили, пели, танцевали, орали на балконе – в общем, делали все, что делают молодые и веселые люди в свои беззаботные годы. Часам к шести утра некоторые разошлись по домам – кому идти было недалеко, – а остальные вповалку уснули на диванах, кроватях и креслах огромной воронинской квартиры.

Женя тоже собралась уходить. Игорь жил в цековском доме на улице Щусева, в пяти минутах ходьбы от Большой Бронной, и она, конечно, решила выспаться после гулянки в своей постели, а не тесниться на чужом диване.

Но у Игоря было на этот счет другое мнение.

– Женечка, а ты почему уходишь? – спросил он, выйдя за нею в прихожую.

– Потому что устала, – улыбаясь, объяснила Женя. – И шампанское пила вперемешку с водкой, теперь голова болит.

– От головы я тебе, если хочешь, таблеточку американскую дам, – улыбаясь еще шире, чем она, сказал Игорь. – А отдохнуть ведь и у меня можно. Еще даже лучше, чем одной…

– У тебя все спальные места заняты, – уже поняв, к чему он клонит, ответила Женя. – А я на кресле не привыкла отдыхать.

– Для тебя найду спальное место…

Он подошел к ней, взял за руку, другой рукой снял шубку с ее плеч. Женя почувствовала, как сердце у нее екнуло, и так удивилась этому странному явлению, что даже не воспротивилась Игореву хозяйскому жесту.

«Что это я?» – мелькнуло у нее в голове.

Игорь совсем ей не нравился, хотя давно оказывал явные знаки внимания. Но мало ли кто их ей оказывал! Жене неприятен был снобизм, которым Воронин приводил в столбняк провинциальных девочек. Ее-то, конечно, довести до столбняка было невозможно, но Игорь, к чести его надо сказать, и не пытался это делать. Поднаторевшему в этих делах мажору достаточно было пяти минут общения, чтобы сообразить, что с Женечкой Стивенс не пройдут дешевые «проверки на вшивость». Так что можно было считать, что он вел себя с нею вполне корректно.

Но не нравился он ей нисколько: слишком уж стандартный, слишком лощеный и предсказуемый… Потому Женя и удивилась, почувствовав это странное сердечное движение от прикосновения его руки.

И тут же догадалась: да ведь это просто страх… Она просто боялась того, что могло сейчас произойти, и едва ли не впервые в жизни не знала, как ей себя вести!

Это ощущение неожиданной беспомощности было так неприятно, что оказалось даже сильнее безразличия к Игорю. И когда он быстро прошептал ей на ухо:

– Пойдем, Женечка, пойдем… – она не возразила ему ни словом, ни жестом.

Родительская спальня находилась в самом дальнем конце квартиры; за двустворчатыми дверями не было слышно ни голосов, ни музыки.

Едва закрыв за собой двери, Игорь принялся целовать Женю – умело, довольно горячо, заодно расстегивая пуговки на ее блузке. Женя отвечала ему так, как привыкла отвечать на поцелуи, и не мешала делать все остальное – то, к чему она не привыкла…

– Как-кие плечики!.. – восхитился Игорь, когда блузка была наконец снята. – Как из слоновой кости, папахен из Индии привозил статуэтку! Ну, давай, давай ляжем…

Кровать была просторна, Игорь – довольно красив, от него слегка пахло одеколоном «Арамис», и Женя почувствовала, что страх ее начинает проходить. В конце концов, должно же это когда-нибудь случиться, не век же ходить девочкой и ограничиваться поцелуями! И почему бы не с ним?

Игорь раздел Женю, сунул кружевные трусики под подушку и стал целовать ее плечи и грудь. Прикосновения его губ были даже приятны, она только следила, чтобы он не целовал слишком крепко, до синих следов на шее.

Все остальное было не то чтобы приятно, но по крайней мере не отвратительно. И уж точно не было страшно, зря она так беспокоилась. Игорь все сделал сам – раздвинул ее ноги, лег сверху, не придавив ее при этом… Ей оставалось только не мешать ему да немного подстраиваться под его ритмичные движения – вот и все.

– Ты, Дженни, холодновата немножко, – заметил Игорь, когда они отдыхали, лежа рядом посередине широкой румынской кровати. – Но это ничего, даже наоборот – возбуждает. Хочется растормошить…

Чего ему хочется, Женю мало интересовало. Ей было достаточно того, что она поняла сама. А поняла она, что больше препятствий нет никаких, что бояться ей нечего и что теперь она полная хозяйка своей судьбы окончательно и во всем.

К тому времени, когда Женя окончила институт, жизнь переменилась так бесповоротно, как и предполагать было нельзя пять лет назад. Даже не потому, что теперь по-другому стало называться государство; это-то ей как раз было безразлично.

Переменился стиль жизни, цели и ценности общества; это Женя, конечно, чувствовала. Но ведь то – общество, а то – она…

Нельзя сказать, чтобы перемены привели ее в шок.

– О чем ты, мамуля, так переживаешь? – поддразнивала она Ирину Дмитриевну. – Я вот никакого повода не вижу страдать.

– Ты вообще невозмутимая, и в кого ты такая уродилась? – словно забыв о существовании Виталия Андреевича, сердилась мама. – Ведь ужас что творится, ты посмотри только! Мы все скоро окажемся в нищете, на задворках жизни, в результате этих чудовищных перестроек! Разве этого мы ждали? А я еще, дура, Белый дом бегала защищать…

Женя понимала, о ком мама говорит «мы». Но себя она к людям, которые боятся оказаться на задворках жизни, не причисляла. А значит, и переживать было не о чем.

Ее жизненные ценности всегда очень мало зависели от внешних обстоятельств – возможно, в силу ее самодостаточности и даже эгоизма. Что такое хорошо и что такое плохо, Женя усвоила примерно в те же годы, когда впервые прочитала одноименное стихотворение Маяковского, – и теперь, вспомнив старый стишок, с удивлением обнаружила, что поэт был прав.

При «белых» и при «красных» не следовало лезть в грязь, бить тех, кто меньше ростом, или, заохав, убегать от вороны. Умываться по утрам и тыкать в книжку пальчик тоже надо было вне зависимости от того, что пишут в газетах. И все это, между прочим, требовало немалых усилий. Чего ж кипятиться по пустякам?

– «Пусть впереди большие пер-р-ремены – я это никогда не полюблю!» – пропела Женя. – Ты забыла, что ли, мамуля? Вот тебе и перемены настали, а я что любила, то и теперь люблю.

Она считала, что раньше для того, чтобы никто не лез тебе в душу, приходилось прикладывать гораздо больше усилий, чем теперь. Может, теперь и установилась «бездушная власть денежного мешка», зато в институте отменили распределение. А больше ей от власти ничего и не было нужно.

Женя в который раз порадовалась, что выбрала в свое время именно иняз. Иностранцы бродили теперь по Москве толпами, диплом котировался очень высоко, и поиски работы обещали быть недолгими. Тем более что Женя, еще учась в институте, подрабатывала переводчицей на международных выставках в Хаммеровском центре и успела познакомиться с несколькими преуспевающими фирмачами.

К одному из своих старых знакомцев она и пришла через месяц после выпускного вечера. Особенно оттягивать начало трудовой деятельности все-таки не приходилось, деньги-то на деревьях не росли, а мамина зарплата в театре медленно, но верно приближалась к нулю.

Офис фирмы по продаже «хард и софт» располагался в знакомом Хаммеровском центре на Красной Пресне. Это место Женю устраивало: красиво, чисто, от дома недалеко. Устраивал и шеф, Алексей Трубник: он сразу вспомнил ее, когда она позвонила, сразу подтвердил, что, конечно, не передумал, ну что за вопрос, разве можно передумать, когда такая девушка… Вот, правда, надо освоить компьютер, на котором Женя умела только печатать двумя пальцами, как на машинке. Но это, успокоил Трубник, дело плевое. Можем и на курсы послать, и обучение, конечно, оплатим, да мы ж сами программный продукт продаем, неужели для такой девушки… А переводом она владеет в совершенстве, хоть синхронным, хоть письменным, общаться с людьми тоже умеет прекрасно, внешность представительская…

– Да ты у нас лицом фирмы будешь, Женечка! – уверил ее Алексей.

Через месяц шеф попросил Женю задержаться после работы, потому что на завтра намечены важные переговоры, к которым надо вдумчиво подготовиться.

Когда офис опустел и Женя заглянула в трубниковский кабинет, он тут же простился с телефонным собеседником, вообще выключил телефон, встал, обошел свой роскошный президентский стол и, слова лишнего не говоря, положил руку Жене на грудь. После этого решительного жеста шеф, правда, помедлил, внимательно глядя ей в глаза.

Контрольной паузы было вполне достаточно, чтобы Женя спокойно сняла трубниковскую руку со своей груди и отошла на два шага в сторону.

– Зря, – пожал плечами Трубник. – В ресторан бы потом спустились, поужинали…

– Спасибо, я сыта, – усмехнулась она.

– А я нет, – спокойным, уверенным тоном отрезал шеф. – А ты как думала, лапочка? Я для того красивую женщину беру на хорошую зарплату, чтоб после работы по проституткам бегать? В общем, так. – Он вернулся за стол, уселся в высокое кожаное кресло. – Чтоб сразу, как говорится, все точки над «е»… Интим входит в твои служебные обязанности. Никакого разврата – только со мной или с кем я тебе лично укажу. Злоупотреблять тобой не буду, не беспокойся, – хмыкнул он. – В основном все-таки со мной.

– Да у тебя прямо как в монастыре! – забыв, что была с шефом на «вы», засмеялась Женя. – В самом деле, какой же это разврат?

– Иронизировать можешь сколько угодно, – поморщился Трубник, – только в свободное время. В общем, красавица, подумай.

– Да что тут думать? – пожала она плечами. – Кому должна, всем прощаю. Будь здоров, начальничек.

Легко ей было приструнить самоуверенного хама! Но, выйдя из трубниковского кабинета и из огромного Хаммеровского центра, Женя почувствовала себя так, как будто наелась дерьма. И даже не потому, что ее так уж смутило само по себе предложение Трубника. В конце концов, то же самое мог предложить ей практически любой мужчина – ну, может быть, сформулировал бы свои условия не так беззастенчиво.

Но в этом ведь и было все дело…

Предположим, уйдет она от этого говнюка. Даже без «предположим» – уже ушла. Ну и что? Придет к другому – тот, может, и контрольной паузы делать не станет. Стул у него на голове ломать, что ли? Зачем же стулья ломать… Согласиться, выбрав того, который посимпатичнее? Это исключено. Женя считала, что можно лечь с мужчиной в постель по разным причинам, даже без особенного к нему влечения, как это произошло у нее с Игорем. Но спать с мужчиной ради выгоды – это нет, потому что… Да без «потому что» – просто нет, и все!

Собственное будущее вдруг предстало перед Женей в такой унылой неприглядности, что она остановилась прямо посреди площади Восстания и зябко поежилась, несмотря на тепло летнего вечера.

Да ведь ей, красивой, молодой, эффектной, просто не светит найти начальника, который не потащил бы ее в постель! Так же мало ей светит заняться, например, каким-нибудь самостоятельным бизнесом, чтобы вообще не иметь над собой начальников; Женя не чувствовала в себе никаких к этому способностей.

Ситуация попахивала тупиком. Стулья ломать и рыдать по этому поводу, конечно, ни к чему, но вот задуматься следует.

Но, кажется, дело даже и не в этом…

Женя почувствовала, как в голове у нее начинает свербить более важная мысль, словно взбудораженная сегодняшними невеселыми событиями.

«А чего я вообще-то хочу? – подумала она. – Чем я хочу заниматься, как хочу жить?»

Женя с удивлением поняла, что до сих пор, выходит, вообще об этом не задумывалась. Все это были какие-то очень отвлеченные размышления, а она привыкла мыслить конкретно. И вдруг оказалось, что простой здравости ума слишком мало для жизни…

Эта неожиданная догадка вызвала у нее куда большую растерянность, чем похабные предложения Трубника.

Женя шла по сотни раз исхоженным улицам, и ей казалось, что она идет совершенно незнакомым городом.

Колокольный звон далеко и гулко разносился от церкви возле бывшего Камерного театра. Ярко светились окна синагоги, недавно открытой напротив кафешки с аистами. Толпа людей высыпала из Театра на Малой Бронной. И в этом знакомом смешении людей, звуков, огней Женя чувствовала себя одинокой, как в лесу.

«Может, замуж поскорее выйти? – тоскливо подумала она. – А что: спокойная семья, приличный муж, дети…»

Но эта мысль не задержалась в ее голове ни на минуту. Жить с каким-то мужчиной постоянно, видеть его каждый день, подстраиваться под его привычки – это все-таки не то же самое, что лечь с ним в постель, этого просто так не сделаешь. Да еще дети! При мысли о том, чтобы родить детей от абсолютно чужого человека, ее просто передернуло. Хотя – что за глупости, а от кого же рожают детей?

Ей было тоскливо, смутно, голова у нее болела от какого-то нерадостного и непонятного чувства, которое исходило прямо из сердца – Женя просто физически ощущала, как это происходит… И унять эту тоску было гораздо труднее, чем Алексея Трубника. Да Женя просто не знала, как ее унять!

«Ну, хватит! – приказала она себе. – Что это ты раскисла? Можно подумать, кобель этот тебя в самое сердце ранил своими предложеньями. И не так уж все безнадежно. Кому сейчас легко? Найдешь что-нибудь, свет не клином сошелся. Технический перевод можно на дом брать, да мало ли что еще…»

Женя шла к своему дому по Большой Бронной, и недлинная родная улица казалась ей бесконечной.