Сперва долго не соединялось, вернее, ты слушал мои «але» с таким же трепетом (если это не так — позволь мне остаться в неведении), как два года назад. Только теперь тебе этот трепет нужно было во что бы то ни стало скрыть. Итак, после третьего моего «але» ты назвал меня по имени. Не своим голосом, хоть я и узнала тебя в самую первую долю мига. Быстрее, чем успел сработать разум.

— Ты знаешь, что у меня был инфаркт?

— ?

— Врачи уложили на две недели в больницу.

— А теперь как… с сердцем? — спрашиваю тихо, но почти не испуганно — то ли не поверила, то ли не успела испугаться.

— Ну, в общем-то, это был не инфаркт, а предынфарктное состояние.

Почувствовал, наверное, что палку можно перегнуть, а то и вовсе сломать.

— Я ничего не знала, — начинаю оправдываться я. — Торчала безвыездно на даче. Откуда я могла узнать?

— Я, между прочим, тебе звонил.

Пауза. Ты ждешь, что я дрогнувшим голосом начну расспрашивать тебя о здоровье. Я жду (конечно же, жду — что толку врать самой себе?), что ты скажешь хоть одно слово, напоминавшее о былом. Но так уж повелось, что ни ты, ни я не делаем того, чего ждем друг от друга.

— Как дела? — спрашиваю принужденно.

— Дела? — Последний твой слог звенит на той самой высокой ноте, на какой звучали два года назад все наши телефонные диалоги. — Дела идут неплохо. Слушай, приезжай на премьеру моей новой пьесы. Послезавтра. Если не сможешь, через неделю будет еще спектакль. Артисты великолепные — все звезды.

Подруга, которая старше меня, уверяет, что мужчины много толкуют о своих делах только потому, что считают недостойным говорить все время о любви. И еще — чтобы, не дай Бог, не избаловать женщину. Но ведь вначале они говорят о ней даже больше, чем мы. Правда, в основном в постели.

— Поздравляю. Наконец.

Говорю это без особой радости — и тут же понимаю почему: все радости позади.

— Приедешь? Я… — щелкает в трубке, — приглашаю всех друзей.

Если бы ты сказал: «Я тебя встречу», вероятно, я бы не смогла выговорить это «нет», похожее на монотонный скрип раскачиваемой непогодой одинокой форточки в сад.

— Почему?

С плохо скрытым разочарованием, а больше недоверчиво.

— Работаю. С трудом вошла в ритм. Прерваться — смерти подобно.

Звучит напыщенно, но суть верна. Потому если ты и обижаешься, то слегка. Для тебя работа — святое.

— Очень жаль.

Не искренне и не официально. Так — никак. Интересно, а если сказать тебе — о чем угодно, но с прежней интонацией? Сказать, что ли?

— Але, але, ты куда-то пропадаешь.

— Связь, как… в девятнадцатом веке. Послушай…

— Да?

С интересом, который не успел скрыть.

— А… как поживает Елена?

Моя знакомая, с которой я только вчера разговаривала по телефону.

— В порядке. Обещала прийти на премьеру.

Больше говорить не о чем — это чувствуем мы оба. Или же можно проговорить, как бывало, час и больше. Все-таки мне еще не хочется расставаться. Тебе — тоже.

— Ты, кажется, собирался изменить финал?

— Да. И написал еще одну картину — в середине. Лирическую. В ней будет две песни.

— На чьи слова?

— Одной нашей поэтессы.

— Кто такая? Талантливая?

Не без укола ревности: знаю твою слабость к талантам!

— Ну… это при встрече. — Обычная присказка говорящих по телефону, тем более междугородному. А может, в самом деле — надежда на встречу? — Понимаешь, нужно было усилить лирическое начало. Лирика — мое уязвимое место. Но теперь, кажется, все встало на свои места. Надо будет учесть это в будущем.

Взять и сказать: а у нас с тобой все в прошлом. Эх ты, потерять так быстро. А ведь хотел, чтобы длилось бесконечно.

— Снова ты пропадаешь. А как твои дела?

— Нормально.

Вот уж не скажу, что долго не могла прийти в себя после твоего… предательства? малодушия? мудрой жестокости? Нет у меня определения тому поступку, после которого все встало, как ты только что выразился, на свои места. Как нет и упреков. Нет и… Неужели в самом деле нет?

— Вышло что-нибудь новое?

— Да, совсем недавно. Но это уже в прошлом.

— Понятно. Все равно поздравляю. А сейчас над чем работаешь?

— Так, кое-что для собственного удовольствия. В ящик стола.

— Ты можешь себе это позволить.

То ли комплимент моему таланту, то ли упрек в обеспеченности. Думаю — фифти-фифти. Золотая середина. То, чего никогда не было в наших отношениях.

— Я все могу себе позволить. Все, что хочу.

«Тебе можно все, все», — слышу твой шепот. И делаю над собой усилие, чтобы вернуться к реальности. Путешествия во времени не для слабонервных.

Молчание. Чувствую, какое между нами огромное расстояние: на проводе далекий — космический — гул.

Во время той болезни, на пределе отчаяния, я спросила у той самой подруги: «Как ты думаешь, может, сделать над собой усилие и поставить точку? То есть позвонить и сказать: прощай, между нами все кончено, спасибо за прошлое. Или что-то в этом духе». — «Глупышка, — сказала она, — романы кончаются сами собой. Без всяких точек. Точки ставят на бумаге. Не будь старомодной. Тем более в жизни всякое случается». Я, кажется, начинаю понимать, что имела в виду Виктория, когда говорила, что «в жизни всякое случается».

— Послушай, может, нам пригласить твою Викторию? Я с ней, правда, незнаком, но ведь ты говорила, что она вроде бы критик?

— Пригласи. Я дам тебе ее телефон.

— Да нет, это, пожалуй, не совсем удобно. Хотя, впрочем, давай…

Знаю, ты не умеешь устраивать свои дела. Но иной раз так суетишься, словно вопрос идет о жизни или смерти. Я тебя могу понять — тоже когда-то суетилась. Пока не поняла, что на самом деле мне не жарко и не холодно от моих успехов и неудач. Но одно дело я, у которой всегда на первом месте были какие-то глупости, а другое…

Теперь я молчу очень долго — испытываю тебя, себя, телефонное время. Наконец не выдерживаю.

— Ты из дома?

— Нет, из театра.

— И вокруг тебя люди?

Это не без малюсенькой подковырки — на людях ты всегда был со мной сух и официален.

— Нет, я в комнате один.

Единственное слово — и Нева обратится вспять. Тем более что я, во имя собственного спасения, не помню зла. Мое прошлое должно иметь привкус сладкой грусти, а не змеиной горечи. Это — закон моего существования в окружающей среде. Но если я скажу это слово, а оно повиснет в воздухе? Догадываюсь, то же самое прокручиваешь в голове и ты. «Смиряй свою гордыню. От гордости все беды. Гордость и любовь — несовместимы»… Увы, не все прописные истины истинны. Что было плохо вчера, оказывается, хорошо сегодня. Так смирить или не смирить?..

Сейчас молчание между нами совсем такое, как два года назад, когда мы прислушивались к дыханию друг друга.

— …Скажи что-нибудь хорошее.

— Я хорошая. И ты хороший. И вдвоем нам — хорошо.

— И только? А разве ты меня?..

— Представь себе — нет. Всю душу обшарила, но не нашла в ней ничего похожего на… сам понимаешь, что. Там сидишь ты на большом, с кованой крышкой, сундуке, стучишь по нему копытами, которые безуспешно пытаешься обуть в белые туфли с…

— На самом деле я их давно снял, сейчас расстегиваю рубашку и здесь, прямо на сундуке, тебя… У меня кончаются монеты. Ты на самом деле по мне скучаешь?..

— Что? Ничего не слышно! Але! Але!!!

Господи, неужели я все-таки запуталась в правилах согласования времен?

— Я сказала, что скучаю по хорошей погоде. У нас тут дождик. Мокрый серый дождик…

Два года назад лило как из преисподней. Ты промокал в своих летних башмаках, я согревала ладонями твои ступни. Осень стояла такая желтая, что больно было смотреть по сторонам. И дождик был желтый. Совсем не мокрый желтый дождик…

— Расскажу тебе, как пройдет премьера.

— Расскажешь.

— Пока, да?

— Пока, пока. Желаю удачи. С Богом.

Вешаю трубку вперед тебя, чтобы не испортить свое впечатление от собственной независимости. Не больно. Не грустно. Хуже — пусто…

— У меня слов нет. Ну ты и шизуля, — говорит вечером младшая подруга, которой я бесстрастно и без утайки (чего раньше никогда не было, раньше — клещами тащи) пересказываю разговор. — Потрясающий мужик. Приучен к легким победам. Бабы землю под ним лижут. А тут как будто ролями поменялись.

— Ошибаешься, никто ролями не менялся, — слабо возражаю я.

— Молчи. Сама все видела.

— И что же ты видела?

— То, что ты не умеешь пользоваться преимуществом своих чар.

Подруга энергично ввинчивает в горшок с плющом сигарету и тут же зажигает новую. Она нервничает больше чем я, настоящая психопатка.

— А для чего мне?

— Как для чего? Да хотя бы для самоуспокоения. Зачем разбрасываться такими мужиками? Вдруг пригодится?

— Но я ведь ничем его не обидела. Думаешь, он мне на самом деле может пригодиться?

— Ну, знаешь… Сказала бы я, да слов не хватает. А если больше не позвонит и вообще…

— Что вообще?

— Вычеркнет из жизни.

Пожимаю плечами. Хотя знаю — не вычеркнет. Не вычеркнет.

— А если вдруг столкнешься с ним где-нибудь нос к носу? Ну, в Большом театре, Большом зале?..

— Я там давным-давно не была. Он, надеюсь, тоже.

— Боитесь друг друга?

Может, и боимся. Чего? Неужели того, что все может начаться сначала?

— Я не боюсь. А ему некогда. Дела сердечные не должны мешать казенным.

— Так я и поверила, что он променяет тебя…

Я поворачиваюсь к плите и зажигаю газ под чайником. Я тоже отказываюсь в это верить. Согласно логике наших взаимоотношений… Какая к черту логика? К тому же сколько людей, столько и логик.

— И тебе не хочется на премьеру?

— Там будет много народу и… неискренних восторгов.

— Ага, вот и выдала себя с головой: хочешь наедине и с самыми искренними чувствами.

— Представь себе — расхотела. Слишком долго хотела. Это какой-то физиологический феномен.

Подруга внезапно мрачнеет. Знаю, ей хочется, искренне хочется, чтобы наши отношения длились бесконечно — ей легче дышится под сенью романтического, слегка авантюристического и вообще того, что не похоже на происходящее вокруг. Тогда и она выдумает себе что-нибудь в том же духе — все в этом мире заразно.

— Помнишь, как ты рыдала, просила, чтоб я ему позвонила, — пытается вразумить меня подруга.

— Ты сама предлагала свои услуги.

— Потому что это нужно было тебе. К тому же он выдерживал характер — это я тебе точно говорю.

— Вероятно, он не учел, что в искусстве одни законы, а в жизни несколько иные. Чем больше женщину мы любим…

— Ты права, тысячу раз права, но он тоже не виноват.

— Какая разница, кто прав, кто виноват. Суть теперь не в этом.

— А в чем же?

— Ты видела когда-нибудь, как провизор отвешивает на своих точных — до доли миллиграмма — весах всякие порошки? Карьера, общественное мнение, устроенность, покой и прочее, прочее, проверенное, безопасное, бессюрпризное на одной чашечке, а на другой — сплошная неизвестность. Обе чашечки балансируют в воздухе, и наш провизор относительно спокоен. Но вот одна камнем падает вниз, грозя сломать весы. Ну да, он переложил в нее каких-то лекарств, которые в таком количестве превращаются в яды. И наш провизор, не долго думая, выкидывает их на помойку и тщательно моет руки.

— Ты напоминаешь мне сборник библейских притч. Их весьма поучительно читать, но, полагаю, их писали не забавы ради, а чтобы унять скрежет зубов.

Я стою возле окна и смотрю на черный, весь в пунктирах красных автомобильных огней переулок, стрелой впивающийся в наш дом где-то прямо подо мной. Я считаю огоньки. Если, пока закипит чайник, насчитаю двадцать семь, произойдет то, чего я хочу, но в чем даже себе самой боюсь признаться по секрету. Вместо того, чтобы выразить это в виде какой-то житейской формулы, я представляю себя в большом пустом доме под могучими деревьями, выбегающую в холодные сени на твой, безошибочно твой стук…

— Задумала сжечь чайник? — слышу издалека голос. — Где у тебя заварка? Сошлось?

— Их было двадцать шесть. Тринадцать машин. Двадцать семь быть никак не могло — к нам нельзя подъехать на мотоцикле. Но это все правильно — мы бы все равно не ужились под одной крышей.

— Прекрасно бы ужились. Я видела вас вместе.

— Понимаешь, у нас всегда одни и те же желания. Представь себе, это очень плохо — иметь одни и те же желания. Потому что всегда нужен кто-то третий, чтоб их выполнять.

Дождь, дождь за окном. Мрак. Неизвестность. Потусторонность. А здесь тепло. Ноги мои обуты в мягкие тапочки. И мне не нужно идти куда-то по лужам.

По ту сторону, по эту… По эту сторону никогда не приземлятся летающие тарелки, мечты не материализуются даже в колючий кустик шиповника под окном, любовь обрастет панцирем из прозы быта и бремени мифического долга перед обществом, близкими, собственным будущим и чем-то еще, трепыхнется от удушья и вовсе протянет ножки.

Что это я так непочтительно о вечном чувстве?

… Звонок в дверь, холодок в прихожей, шаги осторожные, как у юноши, который вот уже несколько веков неизменно крадется к балкону возлюбленной. Или нет: походка уверенная, как и должна быть у того, кто достиг в этой жизни чего-то ощутимого.

Мокрая шляпа на вешалке — бисеринки дождя чуть-чуть напоминают утреннюю росу. Тому, кто не боится о ней вспоминать. А я?.. От меня что-то отделяется — больно, неохотно, вопреки воле, — садится в кресло напротив. Ты тоже пришел не один: с каких-то лет, сытых, очевидно, любой здравомыслящий человек предпочитает ходить, сидеть, лежать и так далее — не один.

Мы все между собой знакомы. А если и нет, что толку знакомить заведомо чужих людей? Стол накрыт на двоих: кофе, крошечные рюмки чего-то крепкого, муляжные кружочки тонко нарезанного лимона, похожий на глиняный слепок швейцарский шоколад.

«Хочу жареной рыбы, деревенского хлеба, миску помидоров и много-много самодельного виноградного вина. Хочу! Хочу!» — отчаянно требует существо в кресле напротив. И тот, вошедший с тобой, хочет того же самого, только не смеет сказать об этом вслух.

Хотят — и расхотят. Чужие желания исполняются теми, кто уже растерял свои.

Ты и я — мы оба чего-то достигли в этой жизни. Это значит лишь одно — мы довольно часто сворачивали с нехоженых тропок на шоссе. Сперва, быть может, с неохотой, а потом оказалось, что идти по шоссе даже приятно.

Слышишь, кто-то прорубается нехожеными дебрями. «Бедняга, — подумаем в унисон. — Дай Бог ему скорее образумиться».

Пьем кофе, потягиваем ликер, спокойно и рассудительно, сперва серьезно, потом не без скепсиса, толкуем о наших преуспеяниях в этом мире. В определенные моменты скепсис к лицу преуспевающим — как кружевное жабо Мефистофелю.

Но вдруг мне становится скучно. А тебе, тебе? Ты видишь, как дрожит, припав к оконному стеклу, умирающий кленовый лист?

— Кленовые похожи на виноградные, но ничем не пахнут, — слышится из заторшерного полумрака.

— Ошибаешься — они пахнут увяданием. Но это не про нас с тобой, правда?

С заученной грациозностью наполняю фарфоровые чашечки цивильно пахнущим кофе. Ты глядишь на мою руку, не видя ее. Ты что-то рассказываешь. Я, не слыша, киваю головой…

— У тебя все такое же прозрачное запястье. И голубые жилки-ручейки.

— Ты все так же замечаешь…

Наша с тобой жизнь стабильна и без особенных неожиданностей. Нам и в голову не придет променять ее на что-то иное. Наш мир состоит если не из железобетона, то из какой-то нами же сотворенной миростойкой, по прочности железобетону не уступающей конструкции. Разумом (теперь разумом, а не наоборот, как было раньше) мы понимаем губительность этой стабильности. Душа же ее приветствует, душа тянется к ней — теплому уютному камину вволю накуролесивших душ.

— Мне всегда казалось: наш мир хрупок…

— Да. И оттого в нем так тревожно и радостно жить…

У тебя в чертах появилась спокойная уверенность. Немного отвисли щеки, поблекли глаза. Но ты красив, красив. Вот седина тебе явно не к лицу — смоляной цвет придавал твоему облику таинство страсти. Не нравится моя прическа? Что ж, не могу себе больше позволить расхристанности внешнего вида (духа, кстати, тоже, хоть и воображаю его себе настоящим Геркулесом) — большая часть моей теперешней жизни протекает там, где принято сглаживать шероховатости природы. Твоей жизни, — кажется, тоже.

— …Больше всего на свете люблю твои волосы. Ты с них начинаешься. Волосы, волосы, спрячьте меня, укройте меня…

— А ты посмотри на меня так, как в первый раз…

Потом мы хвалимся успехами наших детей, нас не больно волнующими. Но это принято в нашем возрасте и положении. Нет-нет да прикладываем к губам рюмки — у тебя был инфаркт, у меня сосуды ни к черту.

Бросаю взгляд на тень, пронзительно контрастирующую со спокойным желтым пространством под нашим абажуром. Зябко кутаюсь в шаль. Кажется, радуюсь, что там, в тени, меня нет. Перехватив мой взгляд, ты опускаешь глаза в чашку с кофе.

Они целуются, эти два беспечных существа. На мне венок из виноградных листьев, ты с огромным бокалом недобродившего виноградного вина.

Ощущаю вкус твоего поцелуя и спешу перебить его безвольно мягким и сладким квадратиком бурого заморского шоколада.

Ты поглядываешь на свои часы, я умышленно зеваю, но тут же спохватываюсь. Мы смотрим в разные стороны, но только не туда, не туда…

— Неплохой сюжет, правда, уже обыгранный веками, — говоришь ты с имитацией усмешки на губах. — Попытаюсь осветить его по-новому. Не возражаешь?

— Даже настаиваю. Великих слабости лишь возвышают.

Мы оба смеемся, и оба разом замолкаем.

…Бокал уже наполовину пуст, венок лежит у тебя на груди. Моя голова — тоже. Мы оба молчим — молчание лучший проводник чувств…

Ты просишь у меня позволения позвонить по телефону. Я подаю тебе аппарат и приличия ради удаляюсь в соседнюю комнату. Задерживаюсь возле зеркала: довольно интересна, хорошо ухожена, стройна в длинном платье, спокойно подчеркивающем ненавязчивый уют интеллигентного, даже скорей интеллектуального, дома. Освежаю за мочками ушей «Иссимиаки», поправляю тонкую витую цепочку, провалившуюся в выемку между грудей. Твой голос звучит уверенно и чуть-чуть устало. Вижу в зеркало, как красиво ты откинулся в кресле (раньше закружилась бы голова от этой твоей позы — беззащитной? доверчивой? — теперь голова лишь слегка шумит от ликера)… Вхожу бесшумно, внося с собой устойчивую волну культивированных веками ароматов, ты незряче скашиваешь глаза на меня. Потом… Успокойся, я ничего не замечаю. Потом роняешь в трубку: «Всего вам доброго». Оба изо всех сил стараемся не смотреть в ту сторону, где эти два существа бездумно следуют каждому душевному порыву. Как будто не было двух тысячелетий христианства, как будто падающие с неба звезды можно собирать в ладони, как будто человек во всех его проявлениях — венец природы, как будто… Мы оба близки к тому, чтобы развенчать и осудить страсть. В ближайшем будущем, вероятно, мы так и сделаем. И это прекрасно впишется еще одной иллюстрацией к закону о диалектике бытия. Се ля ви, дамы и господа.

Слегка пригубив рюмку «за все хорошее у тебя и у меня» (мы оба не удивляемся этому «у тебя и у меня», так естественно заменившему «у нас с тобой»), ты бросаешь:

— Пора. Спасибо за все. — И бодро встаешь с кресла.

— Тебе спасибо. За вечер.

Я позволяю себе усмехнуться одними глазами.

Твой взгляд становится внимательным, но лишь на долю секунды. Ты берешь мою протянутую руку и легко подносишь к своим сухим губам.

Накинув шаль, иду провожать тебя к лифту, распахнув на лестницу дверь.

— Еще раз спасибо, — говоришь ты, нажимая на кнопку. — Доброй ночи.

Я громко хлопаю дверью, включаю везде свет. Хватаю едва начатую бутылку ликера, делаю огромный глоток прямо из горлышка. Еще, еще один. К черту сосуды. К черту эту жизнь. К черту, к черту, к черту…

Курим, сидя друг против друга на подоконнике. На ней все тот же венок из виноградных листьев, от нее пахнет вином, беспечностью, вседозволенностью. Она показывает мне язык, открывает легко и без усилий законопаченную на зиму раму и, крикнув: «Погоди, я с тобой!» — сигает в тревожно фиолетовую сырость ночи.

Я долго смотрю вниз, аккуратно прикрываю раму, закрепляю ее задвижкой. Я долго и тщательно мою на кухне две чашки, два блюдца, две ложки, две рюмки. Я очень устала за сегодняшний день. Я сейчас прилягу, выпью снотворное, а там видно будет.

Там видно будет?..

Ну ради чего, спрашивается, сигать очертя голову в осенний мрак?