Некоторое время Паскаль стоял в молчании, а потом обернулся к Элен. Она сидела там же, где он оставил ее, – за столом, уронив голову на руки.

– Я остаюсь, Элен, – промолвил он наконец. – Я не покину тебя одну. Я останусь на ночь и, возможно, на завтра, пока мы оба не убедимся, что ей лучше.

Элен посмотрела на него невидящим взглядом. Слезы оставили дорожки на ее щеках. Сев напротив нее, Паскаль уловил в ее дыхании слабый запах выпитого вина. Комната была белой и стерильной, как операционная. Наверху мирно спала Марианна под надзором своей английской няни. Часы показывали половину восьмого, но Паскалю казалось, что с того момента, как он появился в этом доме, прошла уже неделя.

– Скарлатина, – сказала Элен бесцветным голосом. – Не понимаю. Ей уже давно никто не болеет.

– Да, это необычно, но пенициллин все же сделал свое дело. Не плачь, Элен, кризис уже миновал. Врач сказал, что теперь с ней все будет хорошо.

– А меня здесь не было, – отвела она взгляд. – Меня здесь не было, и я не могу себе этого простить.

– Но Элен, ты же не можешь находиться здесь постоянно! Здесь был я, но и от меня оказалось мало проку… – беспомощно пожал плечами Паскаль.

– Не говори так, – подняла на него глаза Элен. – Ты сделал все, что мог. Такого раньше никогда не случалось, я бы сама не знала, что делать. Проветрить комнату, обтереть ее, дать лекарство… Мне бы это и в голову не пришло. Не мог бы ты сделать для меня чаю, Паскаль? – помедлив, спросила она – А то мне что-то совсем нехорошо.

Паскаль заварил чай. Все время, пока он этим занимался, он чувствовал, что Элен не сводит с него глаз. Через некоторое время она натянуто произнесла:

– Я не всегда была справедлива по отношению к тебе, Паскаль. Я сознаю это в моменты просветлений.

– Я тоже сознаю, – с усталой улыбкой сказал Паскаль, передавая ей чашку с чаем. – В моменты своих просветлений я понимаю, в чем, в каких своих поступках я был не прав.

– Действительно? – Она отхлебнула из чашки и посмотрела на него долгим задумчивым взглядом. – Ну что ж, так или иначе, все это в прошлом. Это не более, чем…

Элен замялась. Паскаль видел, что она пытается бороться со слезами. Элен ненавидела проявления собственной слабости. Наконец она справилась с собой и сказала:

– Я теперь не умею говорить о любви. У меня это даже с Марианной не получается. Разучилась.

– Я уверен, что это не так.

– Ошибаешься. Это именно так. – Элен помолчала, к лицу ее стала приливать краска, и она заговорила быстро, будто признаваясь в чем-то, что ей самой было отвратительно. – Все из-за того, что я боюсь. Вот почему. Мне все время кажется, что если я чувствую и проявляю по отношению к кому-то любовь, то рано или поздно мне швырнут ее обратно в морду. Нет, не говори ничего. Тут нет твоей вины. Я всегда была такой, еще задолго до того, как мы с тобой поженились.

Паскаль безмолвно смотрел на сидевшую рядом с ним женщину. Через несколько секунд он протянул через стол руку и накрыл ее ладонь.

– Элен, – начал он, – почему ты никогда не говорила мне об этом? Если бы мы чаще разговаривали, были бы откровеннее друг с другом…

– То ничего бы не изменилось, – докончила она за него. – Просто мы никогда друг другу не подходили. Мы оба об этом знаем: и ты, и я. Вот и вся загадка.

Паскаль убрал руку, и их глаза встретились. Элен грустно улыбнулась.

– Вот видишь, мы оба знаем, что это правда. По крайней мере, хоть какой-то прогресс. Видишь ли, – отвела она взгляд, – я очень надеялась и надеюсь, что смогу измениться. Ну хотя бы научиться доверять кому-то. Это еще одна причина, по которой я хочу вернуться в Англию.

В комнате воцарилась тишина.

– Понятно, – сказал Паскаль. – Ты встретила кого-то другого?

– Да, встретила. Он очень хороший человек. Настоящий англичанин: очень надежный, очень стабильный. Он не восхищает меня так, как некогда ты, но я больше не хочу восхищаться. По крайней мере, не сейчас. Я хочу покоя.

– Это я понять могу.

– Можешь? – удивленно вскинула она глаза. – Видишь ли, я больше ни во что не собираюсь бросаться очертя голову. Теперь, прежде чем связать себя обязательствами, я хочу быть во всем уверена.

– Он собирается жениться на тебе?

– Говорит, что да. Именно с ним я сегодня и встречалась, и мы беседовали как раз об этом. Я сказала ему, чтобы он проявил терпение, и он будет ждать. – Ее черты смягчились. – Он добрый человек, Паскаль, и я думаю, что он бы тебе понравился. К Марианне он будет относиться очень хорошо. Он вдовец, у него у самого есть дети. Но он ни в коем случае не станет пытаться заменить ей тебя. Он чуткий, добрый, немного скучный. Кроме того, тебе не придется так тратиться… И, Паскаль, мне же всего тридцать один, я тоже хочу пожить.

– Я понимаю тебя.

Он уперся взглядом в белую поверхность стола, за которым сидел, и попытался убедить себя в том, что уже давно примирился с неизбежностью этого.

– Ты правда понимаешь?

Он задумчиво посмотрел на Элен.

– Как ни странно, да. С тех пор, как мы виделись в последний раз, я многое передумал. Слишком много накопилось горечи. Я никогда не хотел, чтобы так было. Так не должно было быть. Хотя бы ради Марианны.

– И ради нас, – заглянула она ему в глаза. – Ведь когда-то мы нравились друг другу. Мы почти любили. Какое-то время… Ты был так добр ко мне после того, как у меня случился выкидыш. Я чувствовала это, несмотря на всю горечь и боль. А сегодня, когда я вернулась и увидела твое лицо… – Элен на мгновение умолкла. – Я знаю, как ты любишь Марианну, Паскаль. И надеюсь, ты знаешь, как люблю ее я. – Она склонила голову и начала тихонько плакать. Затем вытерла глаза и выпрямилась. – Я могу поговорить со своими адвокатами, – произнесла она уже более спокойно, – и готова сделать это. Когда я окажусь в Англии, мы внесем изменения в соответствующие документы, чтобы облегчить для тебя общение с дочерью.

Паскаль молча двигал по столу чашку, подыскивая нужные слова.

– Если бы я жил в Англии, – заговорил он наконец, – если бы я поселился там навсегда… Ты стала бы против этого возражать?

– В Англии? – Глаза Элен удивленно округлились, она задумалась. – Нет, наверное, я не стала бы возражать против этого. Хотя, конечно, мне не хотелось бы жить с тобой через стенку или даже в соседней деревне.

– Ну, как ты сама понимаешь, этого не случится.

– Да, конечно, – сказала она и, помолчав, добавила: – Что ж, я думаю, это вполне возможно. Марианна будет ужасно рада. Никогда не знаешь, как все обернется. В конце концов, – взглянула она на Паскаля, – мы даже могли бы оказаться друзьями. В мире случались и более странные вещи. Но все же я удивлена: Англия и ты! Что тебя туда влечет?

– Прошлое. И будущее.

Паскаль помолчал, и вдруг на его лице появилось тревожное выражение.

– Ты разрешишь мне позвонить? – спросил он.

Джини вернулась к себе в десять вечера. На коврике у ее двери лежала груда корреспонденции. Девушка сгребла ее в охапку и вошла. Стоя посередине гостиной, она слушала, как за окном раздались чьи-то шаги, затем проехала машина. Джини стояла и твердила себе, что это ее дом, но не ощущала себя дома. Здесь она больше не чувствовала себя в безопасности.

Еще когда она была у Мэри, по телефону позвонил Паскаль, чтобы сообщить, что он пока не может вернуться, и всячески стал уговаривать ее остаться на ночь у мачехи. Джини отказалась и, сделав это, почувствовала, как внутри нее нарастает какая-то мятежная ярость: никому не удастся выгнать ее из собственного дома, единожды вломившись туда, или с помощью страха от того, что ей пришлось увидеть в Венеции прошлой ночью! Пусть присылают свои поганые бандероли и мерзкие кассеты! Надеясь переубедить ее, Паскаль звонил дважды, но Джини оставалась непреклонной. «Меня не заставят стать беженкой!» – заявила она. В тот момент, когда за стеной гремела тарелками Мэри, эта фраза прозвучала очень красиво. Теперь, когда Джини стояла здесь ночью одна, она не чувствовала в себе прежней уверенности.

Она заперла и закрыла на щеколды обе двери – в передней и с черного входа, проверила, надежно ли закрыты все окна. Все еще не сняв плаща, она бесшумно передвигалась из комнаты в комнату, задергивая занавески и шторы. Она включила газовое отопление, зажгла все без исключения лампы, свалила почту на письменный стол, сняла плащ, огляделась вокруг и успокоилась. Может, это было и глупо, но, сидя за задернутыми шторами, она чувствовала себя в большей безопасности. За ней, по крайней мере, не могли наблюдать с улицы.

Наполеон сидел на диване и с интересом следил за действиями хозяйки. Когда Джини направилась к нему, он отвел в сторону свои топазовые глаза и поджал хвост. «Кошки тоже умеют разговаривать», – подумала Джини. В данном случае Наполеон олицетворял собой горестный упрек.

Он вообще не любил, когда его оставляли одного, а теперь, когда отсутствовала и миссис Хеншоу, кот чувствовал себя безнадежно покинутым. Джини погладила своего любимца по голове и поцеловала его в рыжие уши, однако Наполеон оставался неподкупен. Он лишь наградил хозяйку холодным презрительным взглядом, а затем, словно вспомнив о каких-то более важных делах, спрыгнул на пол и величественной поступью отправился на кухню.

Еда, оставленная для него Джини, была не тронута, но она предполагала, что так и будет, поэтому предусмотрительно привезла от Мэри специальное подношение – отварную лососину, любимое блюдо Наполеона. Унюхав аромат деликатеса, кот немедленно стал облизываться. Он съел все до последней крошки, потом через кошачий лаз вылез во двор, педантично исследовал стоявшие там грязные и вонючие мусорные баки и вернулся в дом. К этому моменту настроение у него заметно улучшилось. Последовав за Джини в гостиную, кот, видимо, окончательно простил хозяйку и вспрыгнул ей на руки.

Джини зевнула и потянулась. Она решила быстро разобрать почту – там почти наверняка были сплошные счета – и пораньше лечь спать. Наутро она собиралась первым делом отправиться в редакцию «Ньюс». Джини хотела довести до конца кое-какие дела, сделать несколько звонков, задать некоторые вопросы – о, как она этого хотела! – Николасу Дженкинсу. Например, спросить у него, кто еще знал, что им было поручено это задание, поскольку в прошлый раз он совершенно очевидным образом соврал, и кому-то об этом было, несомненно, известно.

Джини стала перебирать конверты. Рекламные проспекты, счета, пара приглашений, пара открыток. Первая была от почти забытого давнего друга, который находился теперь где-то в Австралии, и Джини небрежно отбросила ее в сторону. Вторая… Девушка недоуменно смотрела на открытку, ломая голову: кто же мог ее прислать?

На лицевой стороне открытки красовалось изображение висевшей в Национальной галерее Лондона картины Учелло. На ней в причудливой и изящной манере был изображен Святой Георгий верхом на коне, поражающий дракона. Рядом, у входа в пещеру, стояла спасенная им дева. Она безмятежно ждала момента, когда дракон испустит дух. Пятнадцатый век, флорентийская школа. Это была знаменитая картина, и Джини хорошо знала ее. Перспективы и пропорции этого полотна были несколько наивны: Святой Георгий и дракон были очень большими, а дева маленькой. Джини перевернула открытку. На ее оборотной стороне было короткое послание, выведенное аккуратными буквами: «Помните ли вы те три книги, которые я одалживал вам? Не могли бы вы вернуть их мне, когда в следующий раз окажетесь в Оксфорде? Хотел бы их перечитать. Благодарю вас за спагетти на прошлой неделе. Ваш соус болоньез – исключительный, лучший! До скорой встречи. Не трудитесь сверх меры, берегите себя. Крепко вас обнимаю. Якоб».

Джини изумленно уставилась на открытку. Она не знала ни одного человека по имени Якоб, не была знакома ни с кем, кто учился бы или работал в Оксфорде, в последнее время она ни у кого не одалживала никаких книг и, по крайней мере, с год никого – а в последний раз это была Линдсей – не угощала спагетти с соусом болоньез.

Она вертела открытку и так и сяк. Итальянская картина, три книги… Возможно ли такое! Неужели это Макмаллен пытается выйти с ними на связь? Джини взглянула на остальную корреспонденцию: брошюры, счета… На первый взгляд было непохоже, что их вскрывали, но ведь на то и существуют профессионалы. Если Макмаллен решил установить с ними контакт, то можно ли было придумать более верный способ, нежели невинная, открытая любому постороннему взгляду открытка с жизнерадостным и маловразумительным посланием от какого-то друга, почти не отличающаяся от той, которая пришла из Австралии!

Джини присмотрелась к открытке повнимательнее и тут ее осенило: ну конечно же, Якоб! Она тут же вспомнила столь ненавистную ей частную школу с ее уроками латыни и истории. Латинская форма имени Джеймс была Якобус. Ее даже использовали британские короли Джеймс I и Джеймс II. «Jacobus Rex» – величали они себя.

«Хитро, – подумала Джини, – очень хитро!» Однако даже если этот текст представлял собой некое зашифрованное послание, она все равно была не в состоянии его разгадать. Какое из предложений содержало скрытый смысл, а какие были написаны только ради маскировки? Указание на Оксфорд казалось ей вполне логичным, упоминание о трех книгах, оставленных Макмалленом на письменном столе, тоже. Но что означало «перечитать»? Имела ли какое-то значение ссылка на итальянскую кухню? В недоумении Джини вынула лист бумаги с цифрами, найденный ею в квартире Макмаллена. Она посмотрела на цифры, припомнила три книги и снова взглянула на открытку. Одной из книг была «Оксфордская антология современной поэзии». Снова Оксфорд, и еще один Мильтон, если припомнить книгу, найденную ею в Венеции. Мильтон, Оксфорд и роман Карсон Маккалерса. «Возможно, первая группа чисел представляет собой отсылку к определенным страницам в этих книгах, – подумала девушка, – а вторая – порядковый номер слов на странице». Впрочем, даже если она угадала, то проверить ее правоту прямо теперь все равно не представлялось возможным. Где сейчас взять эти книги! Нет, все должно быть проще. Джини просидела за столом битый час, пока не почувствовала, что у нее плавятся мозги.

В полночь она бросила это занятие. Оставив все лампы в гостиной гореть, – так ей было спокойнее, – она отправилась спать.

И все же Джини никак не могла уснуть. Из двери в гостиную пробивался свет. Джини лежала в полутьме, а Наполеон свернулся клубочком у нее в ногах. Она смотрела в потолок, в ее мозгу хороводом кружились мысли, связанные с загадочной историей американского посла. Она видела то медные пуговицы на пиджаке Фрэнка Ромеро, то бледное, искаженное лицо Лиз Хоторн, возвращалась мысленно к первой беседе с Николасом Дженкинсом и к фразе, которую он тогда произнес.

«Налицо симптомы маниакальной одержимости», – сказал он. «Не очень утешительная формулировка», – подумала Джини. В свое время ей приходилось беседовать с несколькими людьми, которых вполне можно было бы назвать одержимыми, даже сумасшедшими, и теперь она представила их себе. Один, к примеру, отбывал пожизненное заключение в Бродмурской тюрьме для душевнобольных преступников. До этого он жил со своей собакой в квартире в Северном Лондоне и имел привычку фотографироваться в обнимку с трупами своих жертв прежде, чем расчленить их и избавиться от останков.

Этот человек неизменно придерживался определенных правил: все его жертвы были юношами до двадцати пяти лет, белыми, темноволосыми, всех их он находил в одном и том же баре и только по субботним вечерам.

Или, например, женщина, твердо верившая, что в нее без ума влюблен знаменитый хирург. Они и виделись-то всего два раза, и то на научных конференциях, но врач имел неосторожность ответить на одно из ее писем, желая объяснить женщине, что любит свою жену, детей и предан семье. Она тоже была одержимой и обратилась к Джини по собственной инициативе. Женщина хотела, чтобы Джини поведала миру, что этот выдающийся человек на самом деле является лжецом и мошенником. С холодным негодованием она продемонстрировала молодой журналистке любовные письма, полученные ей от хирурга. Они были написаны ее собственной рукой… Джини была уже готова пожалеть несчастную женщину, но хирург напугал ее, рассказав, что как-то раз «жертва» тайком проникла к нему в дом и изрезала ножом все его костюмы, превратив их в полоски ткани.

Так что у Джини уже имелся кое-какой опыт общения с ненормальными, и воспоминания о нем отнюдь не способствовали крепкому и здоровому сну. Одержимость, сумасшествие подчиняли всю жизнь человека одной навязчивой идее, начисто стирая все другие события, привязанности, устремления. Говорить с сумасшедшим было равнозначно тому, чтобы шагнуть в зеркало и наблюдать оттуда перевернутую жизнь. Всех этих людей, с которыми пришлось иметь дело Джини, объединяло одно свойство: глядя на них, ни за что нельзя было сказать, что они безумны. Если вы не знали этого, они казались вам совершенно обычными людьми и ничем не отличались от сотен других, с которыми ежедневно встречаешься повсюду – в метро и супермаркетах. Они лгали со спокойной убежденностью, поскольку искренне верили: их ложь это и есть самая настоящая правда.

Так, может быть, и Лиз Хоторн лгала ей сегодня вечером? Джини не могла с уверенностью ответить на этот вопрос. А сам Хоторн? Кем он был в прошлую субботу: искусным лицедеем или самим собой? И вновь она терялась в догадках. Однако, помимо всех аргументов Паскаля, помимо улик, которых становилось все больше, был еще один факт, и он также неоспоримо свидетельствовал против Хоторна: знаменитые и могущественные люди сами очень часто вполне осознанно ставили под угрозу свою карьеру. Свидетельства тому появлялись в газетах чуть ли не каждый день. Именно этот феномен они с Паскалем обсуждали в кафе в Венеции, и именно он в последнее время обеспечивал фотографа нескончаемым валом работы. Как же еще можно объяснить ситуацию, когда известный человек, потративший всю жизнь на построение своей карьеры, добившийся громкого успеха, ставит все это на карту ради одной ночи, проведенной с проституткой, ради романчика с болтливой актрисой, которая, выпрыгнув из его постели, бежит прямиком в какую-нибудь желтую газетенку? Чем еще можно объяснить поведение человека, который публично борется с коррупцией, а затем скрывает от налоговых органов свои доходы или берет взятки?

Когда она задала эти вопросы Паскалю, тот ответил, вздохнув: «Им нравится рисковать. Они испытывают в этом потребность. Возможно, они только тогда могут по-настоящему оценить то, чего сумели добиться, когда чувствуют: одно неверное слово, один неправильный шаг, и все это будет потеряно. Может быть, успех и спокойствие попросту наскучили им. Они словно стремятся к саморазрушению. Да, Джини, я думаю, это именно так».

Джини проснулась в два часа утра. Она села в постели и прислушалась. Их что-то разбудило – и ее, и кота. Наполеон поднял голову и настороженно уставился на Джини. Она услышала, как во дворе скрипнула деревянная ограда. Хрустнула ветка. Джини застыла. Теперь она уже слышала шаги. Медленно и осторожно кто-то приближался к ее окну. Затем звук шагов послышался со стороны двери, ведущей в кухню. Что-то зашуршало, звякнуло, и наступила тишина.

Джини едва сдержала уже готовый вырваться крик. Она откинула одеяло, бесшумно встала и прислушалась. Неизвестный осторожно шел в обратном направлении. Вновь скрипнула ограда. Джини сцепила руки, чтобы унять дрожь. Ушел ли незваный гость, или он просто ищет другой путь?

Босиком, не издавая ни единого звука, девушка прильнула к стене и стала двигаться в направлении горевшего в гостиной света. Шторы были задернуты, так что с улицы ее никто не мог видеть. Она прислушалась. Раздался скрип металлической калитки перед ступенями к ее входной двери. Сердце у девушки екнуло. Она бесшумно вышла в прихожую и прижалась ухом к двери. Так и есть, человек уже спускался по ступеням.

Шаги были размеренными, затем звуки замерли. Джини услышала, как кто-то приближается к окну. Девушка уже приготовилась услышать звук бьющегося стекла или отодвигаемой задвижки.

Ничего подобного. Вместо этого раздались шаркающие звуки. Шаги приблизились к двери, возле которой она стояла, и замерли.

Кто бы там ни находился, но он стоял так же близко к двери, как и Джини. Их разделяло всего несколько сантиметров тонкого дерева. Джини отчетливо слышала дыхание человека, каждый его вдох и выдох.

Страх парализовал ее. «Нужно было выключить свет, – подумала Джини, – но теперь уже слишком поздно. Я сейчас же должна решить, что делать, когда он войдет». Несмотря на испуг, сознание ее работало четко. Она словно наблюдала, как на скорости сто километров в час к ней приближается машина. «Я должна подвинуться так, чтобы оказаться за дверью в тот момент, когда он ее откроет», – сказала она себе. Джини сделала шаг, другой. В ту же секунду свет в квартире мигнул и погас.

От охватившего ее ужаса Джини еле слышно застонала. В непроглядной темноте она не видела буквально ничего. Девушка попятилась от двери и наткнулась на стол позади себя. Стоявшая на нем ваза полетела на пол и разбилась. Снаружи послышалось какое-то движение. Стоявший там человек потоптался и пошел прочь, он удалялся от двери, ступил на тротуар. Судя по звукам, человек направился в сторону сквера на площади. Теперь шаги были громкими и быстрыми и вскоре затихли в отдалении. Повисла гнетущая тишина.

На Джини накатилась волна облегчения, заструившись по ее жилам, словно свежая кровь. Она сделала маленький шаг и тут же порезала ногу битым стеклом. Осторожно, пытаясь не наступить на осколки вазы, она ощупью пошла через комнату. Ничего не видя впереди себя, Джини направилась в сторону письменного стола, в котором, как она помнила, лежал карманный фонарик. Шаря перед собой руками, она наконец наткнулась на ящик стола. Потянув за ручку, Джини стала рыться в его содержимом. Ее рука ощутила мягкое прикосновение кожаной перчатки, затем холодный металл наручников. Она стала судорожно шарить в самом дальнем конце ящика. Эта темнота была для нее невыносима. Она все еще рыскала в письменном столе, когда внезапно зазвонил стоявший на столе телефон. Звонок прозвучал так громко и неожиданно, что Джини едва не сбила аппарат на пол.

Кто мог звонить в такой час? Она ощупью стала искать трубку и, наконец найдя ее, вздохнула с облегчением: Паскаль, ну конечно же, это Паскаль! Крепко схватив трубку, она прижала ее к уху. В ней действительно зазвучал мужской голос, однако он принадлежал не Паскалю.

– Джини, – произнес он, – Джини, это ты?

По ее коже побежали мурашки. Голос был низким, густым и совершенно незнакомым.

– Джини, я знаю, это ты. Я вытащил тебя из постели. Слушай меня, Джини. Сейчас поздно, и для нас самое время поговорить…

– Кто это? – спросила Джини. – Что вам надо?

Не обращая внимания на ее вопросы, словно не слыша ее, голос продолжал говорить. Он почти шептал, слышимость была плохой.

– Ты сейчас в ночной рубашке, Джини? Думаю, что да. В белой, с голубой каймой на вороте? Мне она нравится. Она очень симпатичная. Такая тонкая ткань…

– Слушайте вы, как вас там… – попыталась перебить его Джини, чувствуя страх в собственном голосе. На ней действительно была тонкая хлопчатобумажная ночная рубашка – белая, с голубой каймой.

– Стой неподвижно, – продолжал говорить мужчина, снова не обращая никакого внимания на ее слова. – Вот так, хорошо, теперь я вижу твои груди сквозь этот тонкий хлопок. У тебя чудесные груди, Джини. Ты знаешь, что со мной происходит, когда я их вижу? У меня встает… Вся моя кровь устремляется прямиком в член, Джини. Он уже твердеет.

В этот момент рука Джини наткнулась на фонарик. Она вытащила его из стола и включила. При свете девушка почувствовала себя гораздо увереннее. Она держала трубку на расстоянии вытянутой руки и слышала змеившийся оттуда шепот. Тогда она поднесла трубку ближе и отчетливо произнесла:

– Ну вот что, ты, мразь! Сделай нам обоим приятно: засунь, что у тебя там затвердело, себе в жопу! Договорились?

И бросила трубку. В комнате повисла тишина. После этого Джини пошла в ванную и ее вырвало.

Она ни на секунду не сомневалась: кто бы это ни был, он позвонит опять. И когда ровно через пятнадцать минут снова раздался телефонный звонок, девушка по мере сил успела к этому подготовиться. С помощью фонарика и имевшихся в доме свечей она, насколько возможно, разогнала тьму. На столе рядом с телефоном она установила магнитофон, подключив к нему выносной микрофон и вставив чистую кассету.

Это был не самый лучший способ записывать телефонные разговоры, но для нее в данном случае единственно доступный. Когда раздался звонок, она сняла трубку и как только услышала мужской голос, плотно прижала микрофон к верхней части трубки. К сожалению, кое-что из его болтовни доносилось и до ее слуха. Джини напряженно прислушивалась. Те же слова, те же предложения, произносимые в той же последовательности, что и раньше…

Это был не обычный звонок. В трубке звучал не обычный человеческий голос. Джини слушала… магнитофонную запись. Вот почему и во второй раз звучали те же самые слова – они были записаны заранее. А с кем всего лишь два дня назад она говорила о записях, звучащих по телефонным секс-линиям? С Джоном Хоторном. Джини прислушивалась, стараясь абстрагироваться от слов и сосредоточиться только на интонациях голоса. Девушке казалось, что он принадлежит не Хоторну, хотя с уверенностью она этого сказать не могла. Голос звучал размеренно, произношение не было ни английским, ни американским, а каким-то усредненным. Слова звучали приглушенно, как если бы говоривший обернул трубку платком. И все же, несмотря на то, что речь звучала глухо, через какой-то фильтр и с магнитофонной ленты, чувствовалось, что произносивший их мужчина постепенно возбуждается. По мере того, как текст становился все более скабрезным, она слышала, как учащалось его дыхание.

– Я буду сосать твои груди, – тихо шептал голос. – Потом я свяжу тебе руки за спиной. Ты ведь получила наручники, Джини? Вот их-то я и использую. Затем ты встанешь передо мной на колени, как в церкви. Ты будешь смотреть, как я его вынимаю… – В трубке раздался глубокий вдох, потом послышался какой-то металлический звук, и шепот продолжался.

– А потом… потом я буду делать то, что я так люблю. Я буду водить членом по твоим волосам, лицу, губам. По твоим грудям, таким мягким. Мой член большой и твердый, ты чувствуешь его, сука? Открой рот и соси его, а потом, может быть, я тебя трахну. Так, как тебя не трахал еще никто…

Джини почувствовала бешенство, от которого ее мозг затуманился красной пеленой. Ярость вытеснила из нее страх и даже отвращение. Оно очень помогло ей, это красное бешенство. От него ей стало легче. Очень осторожно девушка положила трубку и микрофон на стол. Пусть продолжает, – в ее магнитофоне тоже крутится пленка. Слушать она не будет, но запись эта у нее останется.

Джини подождала ровно десять минут. Стоя в полутора метрах от телефона, она не могла разобрать слов, до ее слуха доносились лишь шуршащие звуки. Десять минут. Этого вполне достаточно.

Подойдя к столу, она отключила микрофон. Голос на другом конце провода недвусмысленно говорил о том, что его обладатель был близок к оргазму. Наконец это произошло, и когда Джини услышала, что последовало дальше, ей стало страшно: в трубке раздался истошный женский вопль. Джини схватила трубку, в которой слышались теперь мужские стоны, и швырнула ее на рычаги, переключив телефон в режим автоответчика. После этого она вернулась в спальню и крепко прижала к себе Наполеона. Остаток ночи, казалось, тянулся целую вечность, но Джини почти не сомкнула глаз. Больше ей не звонили.

Наутро она очнулась после короткого и беспокойного сна. В гостиной вновь горели все лампы. Выйдя на кухню, девушка нашла объяснение странному звуку, услышанному ею накануне. Ночной гость оставил ей подарок, просунув его в кошачий лаз.

Такая же обертка, такая же коробка, такая же туфля, только на другую ногу. Правда, на сей раз обошлось без чулка.

Некоторое время Джини созерцала туфлю на шпильке, а потом открыла заднюю дверь. На улице снова шел дождь.

Она размахнулась и что было сил швырнула черную туфлю. Та, пролетев через весь двор, стукнулась об ограду и упала в лежавшую там кучу опавших листьев. Джини закрыла дверь и вновь заперла ее на щеколду.

Часы показывали половину седьмого утра, на календаре был вторник. Девушка приняла душ и оделась. Затем накормила Наполеона и позволила ему понежиться у себя на руках. Кот блаженно мурлыкал, а Джини строила планы. Сначала она сделает это, затем это… Пока не закончилась эта неделя, пока не наступило воскресенье, она отыщет Макмаллена и вытащит всю эту историю на свет Божий.

– Я прищучу его, – пообещала она Наполеону. – Я прищучу ублюдка, который все это устроил.

Наполеон сощурил желтые глаза и принялся умываться, а закончив с этой процедурой, отправился спать.

Ровно в восемь, как и надеялась Джини, позвонил Паскаль.

– По этому телефону ничего не говори, – предупредил он ее. – Позвони мне позже, как договаривались.