Анна Пертиначе сидела на камне в тени виноградника и ощущала себя безнадежно старой. Она вынула из кармана темной юбки чистый, пахнущий лавандой платок и вытерла лицо и шею под застегнутым до подбородка воротником блузки. Платок потемнел от пота. Июньское солнце жгло иссохшую землю. Анна возвращалась с кладбища, она молилась на могиле, которая предназначена для сына. Как только бюрократические формальности закончатся, можно будет перевести прах на Сицилию. Пока тело ее мальчика еще там, в этом американском городе, название которого она не хочет даже произносить.

Возвращение на родину не смягчило боль утраты — никак не отпускает мешающая дышать спазма в горле, никак не проливаются слезы облегчения. Время от времени порыв ветра шуршит листьями и доносит аромат моря и полевых цветов. Она подумала о невестке и внучке. Они замкнулись, обе молчат, безразличны к ее походам на кладбище. Старая женщина настойчиво продолжает свои занятия, в этом теперь смысл ее жизни. По возвращении на Сицилию каждый день рано утром она отправляется на кладбище, приносит цветы на могилы захороненных родственников, протирает надгробный камень, на котором местный умелец сделал фарфоровый овал с цветной фотографией Калоджеро. Она разговаривает с улыбающимся сыном, а горе колючими шипами пронзает ее измученное сердце.

Анна обычно уходила с кладбища, когда солнце уже стояло высоко. Здесь пахло розмарином, по-летнему мелодично звенели цикады. Женщина обычно отдыхала у виноградника — затекали ноги, уставало сердце, оно теперь заметно сдало. Анна сворачивала с тропинки у виноградника и садилась на камень.

Каждый день в этот час, словно по молчаливому уговору, мимо проезжал на велосипеде дон Пьетро Инделикато. Крепкий старик с красным лоснящимся лицом, выдающим его пристрастие к еде, и тонкой сетью красноватых вен на крыльях носа, свидетельствующих о склонности к виноградному нектару. На макушке среди седых густых волос сияла большая тонзура. Дон Пьетро Инделикато — приходский священник при церкви святой Ассунты — проезжал здесь после ежедневного посещения больных. Старый женский велосипед фирмы «Бьянка» натужно вилял по каменистой тропе, пот лил со священника градом.

— Хвала Иисусу Христу! — восклицала Анна Пертиначе при его появлении.

— Вечная хвала! — отзывался, не замедляя хода, священник.

В это утро он неожиданно остановился. Затормозил по земле ногами, помогая разболтавшемуся тормозу, с тропинки поднялись два облачка белесой пыли и осели на ботинках и на подоле сутаны.

С необычной для его возраста и веса ловкостью он соскочил со злополучного велосипеда и остановился перед Анной.

Они были ровесниками. Когда Анна вышла замуж за Иньяцио Пертиначе, он был лишь служкой. Теперь он сам стал священником.

Женщина собралась было подняться из уважения к сану, но он остановил ее повелительным жестом и мягкой улыбкой.

— Мы оба старики, Анна. Обойдемся без церемоний, — пошутил он, глядя на нее с симпатией яркими голубыми глазами.

Он прислонил велосипед к винограднику и присел рядом с ней.

Проезжавший на муле крестьянин повернулся в их сторону и молча приподнял кепку. Когда мягкое цоконье копыт затихло, дон Пьетро вынул из кармана сутаны платок и вытер пот.

— Я давно хотел поговорить с вами, — он расстегнул накрахмаленный, не слишком свежий воротничок.

— И почему же не сделали этого? — спросила она без робости, которую когда-то испытывала при разговоре с ним.

— Видимо, случая не было, — он вздохнул.

— А теперь чего не хватает, святой отец? — спросила она с иронией.

— Вашего желания, — священник в глубине души надеялся, что Анна не станет откровенничать с ним. По существу, он выполнял свой долг, с трудом преодолевая равнодушие. В этом селенье он родился, рос, выполнял свою миссию и, утешая, совершенствовался в искусстве не лезть в душу, столь необходимом, чтобы выжить самому. У него было щекотливое положение — с одной стороны, долг обязывал вмешаться, с другой — вовсе не хочется узнавать тайны, непомерно тяжелые для его стариковских плеч.

— Сказать-то почти нечего, — извиняющимся тоном произнесла Анна.

— Что поделаешь… — в душе обрадовался священник.

— А может, надо сказать слишком много, а я неграмотная женщина, робею. Подпись свою поставить могу, выучила наизусть, а писать не умею.

— Это ничуть не умаляет вашего ума, — на всякий случай польстил он. — Вы всегда были разумной женщиной. А сейчас оградились молчанием, потому что не верите в помощь своего священника, — оправдывал он Анну. — Но иногда расскажешь, и на душе полегчает.

— Историю нашу вы знаете, дон Пьетро… — и она умолкла, воздержалась от упоминания имени Господа всуе. — Судьба против нашей семьи. Сына моего убили. Невестка потеряла разум от горя и не может быть хорошей матерью детям. Внучка замкнулась и ощетинилась, как еж. На ее глазах убили отца, но, может быть, девочка страдает не только от этого, — вздохнула Анна, припоминая горестные взгляды, которыми обменивались Аддолората и Нэнси.

— Я видел вашего внука, Сальваторе. Мне он показался вполне уравновешенным мальчиком, — попытался утешить ее священник.

— Сэл повторяет все за сестрой, он — ее тень, — объяснила старушка.

— В этих случаях время лучший лекарь. Время и вера. Надо молиться и ждать, годы сделают свое дело.

Много неясного было в возвращении семьи Пертиначе из Америки, дон Пьетро это чувствовал, но не хотел вникать. Десять лет назад они уехали бедными, как церковные крысы, продали даже домишко у подножия арагонского замка, а сейчас живут на холме в городском особняке, который им предоставил дон Антонио Персико, уважаемый человек, владелец пастбищ, виноградников, оливковых рощ и многих домов не только в Кастелламаре, но и в Трапани, и в Алкамо. На имя Аддолораты в Коммерческом банке открыт счет, на который регулярно поступают доллары. Семья Пертиначе пользуется явной поддержкой, и приходский священник церкви святой Ассунты догадывается, кто им покровительствует. Но догадываться — это одно, а знать — другое.

— Если я смогу вам быть полезен, — сказал он, с усилием поднимаясь, — вы знаете, где меня найти.

— Хвала Иисусу Христу! — произнесла Анна, когда священник садился на велосипед.

— Вечная хвала! — ответил дон Пьетро, нажимая на педали, вполне удовлетворенный тем, что исполнил свой пасторский долг, избежав опасного бремени исповеди.