18
У Карами было солидное брюшко. Этого Саша никак не ожидала. Не ожидала она и плешивости, маленького роста и сутуловатости. Не ожидала клетчатой фланелевой рубашки с рукавами, завернутыми по локоть, мешковатых штанов, из заднего кармана которых торчал мятый носовой платок. Не ожидала того, как он поцелует малыша в лобик, прежде чем передать его матери, а потом чмокнет в щеку и саму мать. Не слишком вязалось с предполагаемым обликом то, каким жестом он подсмыкнул кобуру, поправил пистолет и неторопливо пошел навстречу Саше и Берни, которые дожидались у входа на виллу.
Протянув руку, Тамир Карами сначала обратился к Саше.
— Здравствуйте, Саша Белль. Добро пожаловать.
— Хау ду ю ду, мистер Карами, — непринужденно ответила она, решив про себя ни в коем случае не обнаруживать свой страх или смущение перед ним. Как, впрочем, и другие свои чувства, клокочущие в ней после драмы в Риме.
— Если не возражаете, — сказал он, — зовите меня Абу Фахт или Тамир. Евреи обычно называли моего отца мистером Карами, чтобы показать свое пренебрежение к нему. — Он повернулся к Берни. — А вы, должно быть, продюсер мистер Эрнандес.
— Зовите меня Берни. Полицейские обычно называли моего отца мистером Эрнандесом, когда приходили к нему вымогать деньги.
Храбрый малый Эрнандес, подумала Саша. Если бы только его голос не звучал так испуганно, а сам он не был так бледен со своей дрожащей нижней губой.
— У вас тут шикарный вид, — добавил Берни.
— К сожалению, это купленный вид. Мы предпочли бы любоваться нашими оливковыми рощами в Рамле.
У Карами был вполне почтенный вид. Саша ожидала чего-то другого. Уж не думала ли она, что из его рта должны вырываться языки пламени, вместо глаз будут черные кресты, а на лбу три выжженные шестерки.
— Каковы шансы, что вы сможете любоваться этим в ближайшие несколько лет?
— Точного срока назвать, конечно, нельзя, но если мы ослабим нашу борьбу, то шансы будут невелики.
Его взгляд был неизменно тверд, а на лице всегда одно и то же выражение. Такой холодный взгляд она встречала, когда брала интервью у преступников. Этим взглядом ее как бы предупреждали, что она имеет дело не с обыкновенными людьми, — а может быть, и вовсе не с людьми. В нем не было ни смысла, ни раскаяния. Этот взгляд не обещал рациональных объяснений или сожалений по поводу содеянных злодейств и убийств… Однако, насколько ей было известно, Тамир Карами был совем другим — образованным, умным. Он был политиком и, как все политики, искушен в логике или, по крайней мере, в риторике.
Берни выглядел смущенным.
— Ну, тогда… от всей души — счастья вашим оливам, — пробормотал он.
— Даст бог, следующий ваш визит будет к нам в Палестину.
— Но хватит ли там места и для Израиля?
— По нашему мнению, места хватит всем.
Ну вот опять это политическое словоблудие. Умение говорить прописные истины и обосновывать все, что угодно, если это потребуется ради идеи.
— Я думаю, мне лучше пойти прикинуть, в каких ракурсах мы будем снимать, — заявил Берни.
Что касается Саши, то она могла бы поспорить насчет того, что места хватит всем. Именно за это она и зацепилась.
— А что вы скажете о призыве ООП к постепенному уничтожению Израиля?
— Саша, — вмешался Берни, — пора бы начинать.
Тамир улыбнулся.
— Ничего, все в порядке. — Он повернулся к Саше. — Мы успеем поговорить обо всем. Я уверен, что нам будет очень интересно друг с другом. Вы играете в трик-трак? — спросил он Берни.
— Ну! Моя любимая игра.
— А вы? — спросил Карами у Саши.
— Боюсь, что нет.
— Возможно, у нас будет шанс сыграть несколько партий, — сказал он Берни. Потом снова повернулся к Саше. — Чтобы поговорить, мы поднимемся в мой кабинет.
Появились два охранника. На груди у каждого автомат, на поясе револьвер. Прежде чем обратиться к Саше, Карами обменялся с ними несколькими словами на арабском.
— Я попросил, чтобы в течение часа нас не беспокоили, — объяснил он ей. — Этого достаточно?
— Более, чем достаточно, — сказала она и посмотрела на Берни, который уже забрался в автомобиль, чтобы покрутиться около дома в поисках эффектных планов.
Кабинет был не заперт. Письменный стол, кресло. Еще два кресла для посетителей, небольшая софа, ковер, четыре шкафа с документами и факс. На стенах фотографии мужчин — «мучеников», как сказал Карами, — палестинских лидеров, «расстрелянных израильтянами», и тех, кто «сложил голову в войне за освобождение родной земли». Одиннадцать из них были те самые — из особого списка Голды Меир. И все они, один за другим, были уничтожены в течение нескольких лет. Он был последним, кто остался в живых. Надолго ли? Этого никто не мог сказать.
Он начал что-то говорить о своем кофейщике, а потом остановился.
— Не хотелось бы огорчать жену, но у нас есть основания полагать, что он не вернется. У меня есть сведения, что его убили евреи. — Он пожал плечами. — Вы понимаете, что я имею в виду. Теперь на очереди я. И это только вопрос времени. — Тема была закрыта. — Вам кофе или зеленый чай? — спросил он.
— Зеленый чай, — ответила Саша.
Отдавая предпочтение зеленому чаю, Саша в соответствии с системой Станиславского, решила входить в образ специалиста по Ближнему Востоку. От чая до терроризма. Единственное, на что она надеялась, что покушение не случится у нее на глазах. Одного кошмара в год для нее вполне достаточно. Однако разве можно оставаться равнодушной к его возможной смерти? Если только она уже не стала для него неотвратимой реальностью. Невольно Саша исполнилась сочувствия к человеку, обреченному на смерть.
— Откуда у вас такая уверенность, что вашего кофейщика убили израильтяне? — спросила она.
Он улыбнулся одними глазами.
— Могу ли я настолько доверять вам, журналистам, чтобы раскрывать свои источники информации?
— Нет, конечно, — поспешно ответила она. — Но это довольно серьезное обвинение с вашей стороны. Или, по крайней мере, предположение.
— Это не обвинение и не предположение. Это правда.
— И вы живете только по правде? — спросила она, чувствуя, что слишком торопится с развитием беседы. Следовало бы приберечь это для съемки.
— Нет, не только, — терпеливо сказал он. — В конце концов, мы такие же люди, как и все. Точно такие же, как и вы — американцы. — Он улыбнулся. — Разве ваше правительство всегда говорит только правду?
Он добросовестно разыгрывал давно отрепетированную роль, и она ему прекрасно удавалась.
— Но почему всегда случается так, что палестинцы сами вредят себе в общественном мнении? — между прочим поинтересовалась Саша.
Он взглянул на нее с интересом.
— Может быть, потому что у нас слишком много лидеров. А может быть, у нас только один лидер, но он хочет угодить сразу слишком многим.
— Это еще мягко сказано. А как вы объясните тот факт, что арабы терпят поражение за поражением от этой маленькой ущербной страны? — спросила Саша.
— Мы имеем несчастье постоянно недооценивать нашего врага.
Он сделал паузу, чтобы снять кобуру. Пистолет он положил в ящик письменного стола, а кобуру на стол.
— А что бы вы могли сказать о себе? — спросила она, опустив глаза.
— Я — главнокомандующий Армии освобождения Палестины.
— Почему же вы живете так, как вы живете? — продолжала она. — Среди всего этого загородного комфорта и роскоши? — Она обвела глазами комнату. — Что вы здесь делаете в то время, как ваш народ живет в лагерях?
— Вы полагаете, что мне следует быть вместе с ними. Так я был с ними.
— Почему же вы их покинули?
— Потому что целесообразнее стало жить здесь, чтобы принимать лидеров со всего мира, которые могут помочь нам вернуть то, что нам принадлежит, — Палестину.
— Значит, вы ищете политическое решение проблемы.
Его глаза потускнели.
— Ну конечно. Мы стараемся найти политические решения. Мы вообще стараемся, как только можем.
— Политическое решение и военное решение… Я бы назвала это другим словом.
— Каким?
— Терроризмом, — сказала она то, что должна была сказать. Она не упомянула следом слово «убийство», хотя они почти синонимы.
— Называйте, если вам так нравится. — Он пожал плечами. — Так говорили и раньше.
— То, что произошло в Риме, нельзя назвать «политическим решением», — медленно начала она, не отрываясь глядя ему в глаза.
Он не отреагировал на ее взгляд.
— Мы знаем, что вы были там. Но мы не знали, что вы специалист по Ближнему Востоку.
— А я и не специалист. Однако события, подобные римскому, заставляют взглянуть на вещи иначе. Это крушение всей вашей политики, — улыбнулась она.
— Очень прискорбно, что вы не на нашей стороне. Вы изрядно искажаете всю картину. — Он опять пожал плечами. — Вы можете придумать и другие аргументы, и люди даже не поймут, что вы сказали, что имели в виду. Они не поймут даже, как обмануты… Скажите, вы давно сделались сионисткой?
— Ваша собственная жена пришла к выводу, что я не сионистка, а только еврейка. Такая же еврейка, как она палестинка.
Вообще-то она не была уверена, что сионисты существуют в природе. Возделывать землю, сажать деревья — вот к чему призывала Голда Меир, когда впервые оказалась на Ближнем Востоке. Однако потом появились ракеты «земля — воздух» и ядерные боеголовки. Теперь если что-то и копают, так шахты для ракет, а деревья высаживают для маскировки взлетных полос.
— А каково ваше определение сионизма?
К этому вопросу он был всегда готов. Он отвечал на него много раз.
— Сионизм — это когда один существует за счет другого. Сионизм — это строительство поселений в Израиле, где должны жить только евреи. Сионизм — это расизм.
Резолюция, которую арабы давно двигают в ООН . Саша почувствовала жар на щеках. — А как насчет евреев? Им разрешают селиться в городах Иордании, Кувейта или Саудовской Аравии?
— Не разрешают.
— Так какая разница?
— Эти страны не имеют спорных территорий.
— Вы смешиваете понятия. Некоторые из них как раз владеют спорными территориями.
— Я дам вам немного материала для вашей программы. Мы начнем с моей семьи и с того, почему я не забочусь о своей безопасности так, как другие лидеры. — Он взглянул на фотографии людей из списка Голды Меир. — Видите ли, эти люди были чрезвычайно осторожны. А теперь они мертвы. От судьбы не уйдешь.
— Я хочу, чтобы вы знали, Абу Фахт, что название нашей программы «Семья», — сказала Саша, употребив его партийную кличку, и тем самым как бы смиряясь с его деятельностью. — Если вы пожелаете, то можете говорить только о том, что касается вашей личной жизни. Вы не обязаны обсуждать что-то еще.
— Вы объяснили это моей жене?
— Да, вкратце.
— И что она сказала?
— Вероятно, то же, что собираетесь сказать вы.
Он поднял руки, как бы сдаваясь.
— По крайней мере, в этом мы с ней сходимся.
— Мне показалось, что вы сходитесь с ней во всем.
По его губам скользнула улыбка.
— Супружеская жизнь полна недоразумений и разногласий, а моя жена — настоящая женщина.
— Нельзя ли поподробнее?
Ее изрядно насторожили эти гладкие ответы, которые, по-видимому, были заготовлены на все случаи, о чем бы ни зашла речь. Подобная беседа могла стать очередным телерепортажем из бункера Гитлера — милый обмен банальностями с его обитателями. Однако Маури задумал этот сериал как документальный, и выбирал людей, которые жили жизнью, отличной от той, которой живут многие семьи.
— Все новообращенные ведут себя гораздо жестче, чем те, кто здесь родился и вырос на наших религиозных принципах и традициях. Моя жена чувствует, что я, например, слишком снисходителен и многое готов прощать. При некоторых обстоятельствах я даже склонен вести переговоры с израильтянами. Конечно, не с любыми. Но я всегда говорил, что желал бы сесть за стол переговоров с Ариелем Шароном, худшим из них, потому что, если с ним заключить соглашение, можно быть уверенным, что оно будет одобрено всеми израильтянами. Никто не может упрекнуть его, что он продает свой народ и приносит в жертву его веру.
— По вашей логике, вступая в переговоры с палестинцами, следовало бы выбирать для этого не Ясира Арафата, а какого-нибудь жесткого фанатика вроде Ахмеда Джебриля, который взорвал американский авиалайнер.
— Если мы сойдемся в этом вопросе, утвердим этот, как вы говорите, сценарий, то с Арафатом можно попрощаться. Итак, многие полагают, что единственная причина тому, что он до сих пор жив и его не убили израильтяне, потому что последние опасаются того, кто придет на его место.
— Ну а в чем еще вы расходитесь с вашей супругой?
Он откинулся в кресле.
— Она считает, что я слишком мягок с детьми. Однако это потому, что у нее было детство, у меня же его никогда не было. Она недовольна также, что я предпочитаю страдать молча вместо того, чтобы выговориться — поделиться с ней или с моими товарищами. — Он взял в руки кобуру и стал поглаживать ее ладонью. — Она думает, что я слишком много работаю и взваливаю на себя проблемы, которыми могли бы заняться другие.
Террорист-подкаблучник?
— Она считает, что я неправильно питаюсь. — Он похлопал себя по животу. — Что я становлюсь похож на купца из Наблуса.
Не купец, а мясник. Вот какое слово пришло ей на ум. Не успел ли он прочесть это в ее глазах?
— Было бы здорово, если бы вы рассказали перед камерой о вашей супружеской жизни и о ваших чувствах друг к другу.
— А это не сделает нас в глазах ваших телезрителей похожими на человеческие существа? — Злая ирония в его словах была очевидна. — Хорошая идея, а? Человек… с пистолетом.
Однако у нее не было ни малейшего желания ввязываться в идеологические разборки, которые бы лишь уничтожили то немногое, чего ей удалось добиться. Кроме того, она не собиралась зря тратить время — ни свое, ни его, ни телезрителей.
— Мне кажется, это приблизит вас к зрителям, а какова будет их реакция — трудно сказать.
— А вам не любопытно узнать причины?
— Какие причины?
— Почему мы делаем то, что делаем.
— Ваша жена упомянула о том, что вы стремитесь привлечь внимание мира к своим проблемам. Только не слишком ли вы заломили цену, если для этого надо убивать невинных людей.
— Их убивают каждый день в Хевроне и Газе.
— Вы превратили эти земли в арену битвы.
— Не хотите ли вы сказать, что справедливость — вопрос географический?
— А вы? — спросила она в ответ, как будто все зависело от того, выиграет она или проиграет спор с человеком, который всю жизнь посвятил организации террористических актов.
— Позвольте, я вернусь к самому началу.
К самому началу. Звучит словно текст пропагандистской брошюрки, которые раздают всем, кто приезжает, чтобы встретиться с руководителями ООП…
— Я помню, когда был маленьким мальчиком, пришли евреи, чтобы отобрать у нас наш город Рамла. Сегодня я помню это так же ярко, как и в тот день, когда это увидел. Еврейские солдаты стреляли в женщин и детей, выбивали двери домов, вытаскивали на улицы стариков, забивали их до смерти на глазах у родных и близких. Мы спрятались в мечети. Почтенный старец вышел на дорогу с белым флагом, и солдаты не посмели разрушить мечеть. Они вошли внутрь и развели — женщин отдельно, мужчин отдельно, детей отдельно. — Он отпил чая. — Мужчин отправили в концентрационные лагеря.
— И вас тоже?
— Нет. Все дети младше двенадцати лет остались с матерями, а мне было всего четыре и я был старшим ребенком. Наш дом разрушили, мы жили у соседей. Каждую ночь солдаты врывались с обыском — якобы искали оружие. Это был способ заставить нас бежать из наших домов и с нашей земли. — Он вздохнул. — Однажды ночью сионисты объявили по громкоговорителям, что мы должны собраться на городской площади. Они говорили, что автобусы доставят нас в Наблус, но когда — не сказали. Нам объяснили, что теперь мы должны жить прямо на улице. И мы спали там и ждали, пока на шестой день солдаты не погнали стариков в Наблус пешком.
— А где были вы?
— С матерью, бабушкой, тетей и маленькими братьями и сестрами. — Он надолго задумался. — В следующую ночь автобусы наконец подали, и нам сказали, что с тобой можно взять только один чемодан. — Его глаза снова смотрели на Сашу. — Мы думали, что автобусы довезут нас до Наблуса, но они остановились уже через двадцать километров, и нам приказали вылезать.
Он взглянул на карту Ближнего Востока, которая висела на стене. Территория Израиля была закрашена черным и сверху было написано «Сионистская гадина».
— Нам сказали, что остальную часть пути в Наблус придется идти пешком. Многие женщины были старые и больные. Там были беременные и молодые матери с двумя и даже тремя малышами. Евреи хотели, чтобы мы пришли в Наблус истощенными и запуганными. Они хотели, чтобы мы рассказали всем о том ужасе, который пережили в дороге. Таким образом им было бы легче захватывать город за городом всю страну. Страх должен был сломить сопротивление.
— Но в 1947 году у вас был шанс образовать собственное государство. Это было предложение ООН. Почему же палестинцы отказались?
— Что теперь говорить! Надо признать, что это была ошибка.
— Тогда почему арабы не попытались исправить эту ошибку и не дали вам возможность иметь свою страну, когда между сорок восьмым и шестьдесят седьмым годом они контролировали территории? — Саша наклонилась ближе. — Почему мир ждал, пока их не начнет контролировать Израиль, провозгласив их своими после войны 1967 года?
— Потому что мы нужны были арабам для другого.
— Для чего же?
— Бездомные, мы должны были сражаться с евреями вместо них, потому что другого выхода у нас не было. Кроме того, их унижали и потом — в 1967 и 1973 годах. Они полагали, что если мы будем сидеть в тепле и сытости у себя дома, то нам ни к чему будет втягиваться в войну.
— Таким образом, вам следует возложить на арабов ответственность за то, что происходит.
— Не думайте, что я так уж безразличен ко всему этому. — Он вздохнул. — Но это совсем другая история, и сейчас нет никакого смысла говорить об этом. Они нам нужны. Они наши союзники. Единственные союзники, независимо от того, кто объявляет себя нашими друзьями.
— Тогда вернемся к вашей истории. Он посмотрел на нее почти с благодарностью.
— Мы шли дальше, по крайней мере, пытались идти. Однако евреи обстреливали нас из артиллерии и минометов. Мы прятались за скалами, но некоторые женщины не выдерживали и в панике бежали вместе с детьми… — Он сделал паузу.
Она ждала.
— Их убивали, — продолжал он. — Но те, кто еще мог идти, верили, что если доберутся до Наблуса, то будут в безопасности. Некоторые женщины были так истощены, что были вынуждены оставлять детей на дороге, а сами идти за помощью. Даже моя бабушка советовала матери оставить троих. Она боялась, что мать убьют, если та попытается бежать с четырьмя детьми.
— Но почему было не оставить нескольких женщин присматривать за детьми, пока остальные не приведут помощь?
— Вы хотите сказать, что мы не сделали этого из-за своей неразвитости?
— Я говорю, а вы вольны истолковывать, как сочтете нужным, — спокойно сказала Саша. — Мы находились в окружении, и невозможно было рационально рассуждать. А евреи — могли они рационально рассуждать, когда шли в газовые камеры?
Она едва ли могла принять такое сопоставление, но ничего не сказала.
— В большинстве семей не было старших детей, которые бы помогали младшим. Многих младенцев и малышей оставили, потому что некому было их нести. Другие остались потому, что их матери погибли под минами и снарядами. — Он пристально изучал свои ладони. — Вот, чего я никогда не смогу забыть.
— А сколько вам тогда было?
— Четыре года.
— Четыре года. Удивительная память! Вы помните все в деталях, Значит, это было начало?
— Для меня — да.
— Почему все пережитое не заставило вас ненавидеть насилие вместо того, чтобы потом использовать его как средство для достижения своих целей?
Последовал бойкий ответ.
— Мы молчали много лет. Насилие возвестило миру о наших проблемах, а средства массовой информации донесли их до общественности. Естественно, благодарю и вас за это.
Опасаясь, как бы ее ярость не прорвалась наружу, она отвечала почти шепотом.
— А о ваших проблемах нельзя было возвестить иначе, без насилия?
— Диалог начался именно после него.
— И закончился.
— И начнется снова.
— В основе будет страх.
— Главное — результат.
Она чуть повернулась.
— Что отмечено красными булавками на карте, которая висит рядом с картой Ближнего Востока?
— Военные операции, которые мы организовали за последние полгода.
Что тут скажешь?.. Меняя предмет беседы, Саша спросила с ледяным спокойствием:
— Что меня удивляет, Абу Фахт, так это то, что смерть вашего первого ребенка не была использована вами в качестве аргумента для обоснования целесообразности насилия. Вы даже не упомянули об этом. — Она сделала паузу. — Ваша жена тоже не вспомнила о сыне.
— Моей жене очень тяжело говорить об этом, несмотря на то, что она старается быть мужественной. — Он посмотрел в сторону. — Она была там, когда это произошло. Меня не было.
— Вы знаете, кто это сделал?
Если бы он сказал, что его сына убили евреи, Саша, по крайней мере, отчасти поняла бы мотивы его деятельности. Той автобусной поездки в Налбус было для этого слишком мало.
— Израильтяне не убивали моего сына, — сказал он. — Это были сирийцы.
Она облегченно вздохнула.
— Вы хотите поговорить об этом?
— Не теперь. Может, позже.
— Но неужели худшим из всего, что случилось в вашей жизни, был тот эпизод на дороге, когда вам было четыре года?
— Для меня и для моей жены это, конечно, смерть сына. Однако мы не можем замыкаться в своем личном горе. Думать только об этом было бы непозволительной роскошью. Наш народ теряет детей каждый день.
Дверь открылась, и вошла Жозетта с малышом на руках. Тарик второй.
— Прошу прощения, что прервала вас, но мне нужно идти на рынок.
Малыш перешел из ее рук к отцу. Жозетта посмотрела на Сашу.
— Я увижу вас завтра?
— Если можно, мы приедем утром. Оператор предпочитает снимать, пока нет жары.
— Прекрасно… И может быть, завтра утром вернется наш кофейщик или мы хотя бы что-то узнаем о нем. Это облегчило бы дела… — Она сказала несколько слов на арабском мужу. — Тогда до завтра, — сказала она, перейдя на английский.
Поправив черно-белый платок, она вышла.
— Когда вы расскажете ей о том, что, по вашему мнению, случилось с кофейщиком? — спросила Саша.
— Как только прибудут охранники. Я вызвал пятерых полицейских из специального подразделения. Некоторое время они будут дежурить здесь по ночам.
Больше сегодня говорить было не о чем. Сложив блокнот и убрав авторучку, она собралась уходить. Она ни слова не записала ни в блокнот, ни на пленку, однако была уверена, что не забудет не только то, что он говорил во время беседы, но и то, о чем он умолчал.
— Вы свободны завтра утром?
— Да.
— А чем вы будете сейчас заниматься с ребенком?
— Он просто будет со мной, пока я буду разговаривать с моими военными советниками.
Она взглянула на карту с красными булавками.
— Вы планируете еще одну… военную операцию?
— Мы их планируем постоянно. Так же как и операции политические. Мы готовы ко всему. Мы воюем, понимаете?
Она поднялась, глядя, как малыш дергает отца за нос. Держит на руках своего ребенка и планирует убийство других. Она почувствовала тошноту, слабость и сердцебиение: чувства душили ее.
Она бросила последний взгляд на карту, насчитав четырнадцать красных булавок. Появится ли здесь еще одна за неделю съемок?.. Смутное предчувствие пронзило ее. Это трудно было объяснить. Что-то вроде приближающихся шагов зловещего рока.
