10

Саша переодевалась дважды. Первый раз нарядилась под сицилийку. По крайней мере в соответствии с голливудскими представлениями о сицилийках. Черные лосины, свободная блузка цвета мальвы. Черные туфли на шпильках. Волосы падают на лицо и бегут по плечам. Глаза подведены черной тушью. Бледные губы. Почти что Анна Маньяни в «Трамвае «Желание».

В другом наряде она была словно блудная дочь из «Вокеган Кантри клаба». Ах, эти чулочки, приспущенные почти до колена. Чтобы оценить впечатление в целом, она забралась на стул перед зеркалом в ванной. Коротенькая красная юбка от Армани. Длинный красный жакет. Радужный шифоновый шарф. Лицо без капли косметики, а волосы собраны назад двумя заколками-пряжками. Ну если не блудная дочь из «Вокегана», то тогда Джульетта Мазина из известного фильма «Дорога» вырядилась по случаю карнавала в Иллинойсе.

В Париже слегка дождило, а дождь всегда ассоциировался у нее с итальянскими актрисами и трагическими кинофильмами. Дождь напомнил ей о Риме. Впрочем, о Риме ей напоминало теперь все, что угодно.

В конце концов у нее осталось не более пятнадцати минут, чтобы собраться и отправиться на свидание с мужчиной из Тюильри. Она бросилась в спальню привести себя в порядок. Результат оказался не так уж плох, поскольку все ее достоинства вытекали из ее недостатков, которые придавали ей очарование чувственной взбалмошности. Окончательный ее наряд состоял из короткой черной шелковой юбки, белой шелковой блузки, никаких браслетов и прочего, черно-белый кашемировый платок наброшен на плечи, и его концы свешиваются чуть не до пола. Волосы взбиты, глаза подведены тушью, на губах помада цвета зрелого персика. Она почувствовала себя отвратительно. Какой-то приступ дурноты. Как будто начиналось удушье. Нитка жемчуга на груди. Ей показалось, что она вот-вот грохнется в обморок. На запястье защелкнулись золотые часы, и она словно перенеслась в свое нью-йоркское прошлое. Чулки ни к чему, решила она и начала стаскивать их с себя. Они никогда не облегают ногу как надо. Не успеешь оглянуться, как сморщатся где-нибудь на щиколотке, когда будешь вылезать из машины или просто посидишь за столом. Леггинсы — вот единственно верное решение. Добрые старые всеамериканские леггинсы — враг сексуальности, которые, как говорил Карл, возводят подсознательный барьер. Славный он был парень, с ним всегда можно было поболтать о подсознательных барьерах. Позанимаешься с ним любовью, а потом долго шепчешься, словно через исповедальную решеточку в кабинке со священником. Но что сейчас особенно действовало на нервы, так это то, что чувствовала себя идиоткой, вырядившейся на свидание. Она и знать не знала об этих самых свиданиях. Обычно просто растворяешься в компании на вечеринке, где совмещаешь приятное с полезным и уж, конечно, не упустишь случая завести интрижку, будь то любовь с первого взгляда или после многолетней дружбы.

Само собой, дело не в том, что нормальные и умные люди не назначают свиданий. Бывает, что и назначают. Рекламные агенты назначают свидания провинциалкам. Разведенные женщины средних лет встречаются с пожилыми вдовцами. Королевы прилавков с футболистами. Все встречаются, кого ни возьми. Глория Стайн и та ходила на свидания… Но Саше свидание всегда представлялось чем-то вроде неловкого первого танца с незнакомым мужчиной, утомительной прелюдией перед постелью или супружеством.

Она стояла перед зеркалом и слышала стук своего сердца. На столе грудой лежали расческа, косметичка, пачка кредитных карточек, мелкие деньги, паспорт, конверт из Рима, другой конверт с фотокарточками — снимками на Виа Венето сразу после взрыва, улица, еще не отдраенная водой и мылом. Ни Маури, ни Берни даже не догадывались, что у нее имелись такие снимочки. Их она намеревалась подсунуть под нос Карами во время интервью — что он скажет?

Отбросив с лица волосы, она всматривалась в свое отражение. Заброшенный дом — дом, открытый ветрам. Заброшенный нужник — нужник, в котором не функционирует бачок. К чести сказать, она никогда не принимала вещи в их буквальном значении. Однако судьба хватила через край, когда обрушила на нее то, что произошло в Риме, даже если это было необходимо, чтобы забыть Карла. Отвернувшись от зеркала, она ненавидела себя за то, что принимала все так близко к сердцу, за свою беспомощность, но больше всего за то, что она уцелела, а другие погибли.

Она вдруг вспомнила, что отправиться в Рим ее надоумила мать. Именно Каролина Белль предложила Рим, восклицая, что Виа Кондотти как раз то чудодейственное местечко, которое лечит любые сердечные раны; улица, которая наполняет человека новыми желаниями, будит мечты и избавляет от неприятных воспоминаний и боли. Однако для Саши Рим стал тем местом, куда люди приехали за покупками и отдохнуть, а вместо этого нашли страдания и смерть.

В фойе она едва не прошла мимо него. Но не потому, что хотела, чтобы он заметил ее первым, а потому что плохо видела без очков. Несколько мгновений она вглядывалась в окружавший ее туман, потом все-таки достала и надела очки. И сразу же увидела его…

Он успел подстричься и помолодел лет на пять. Впрочем, может быть, просто хорошо выспался. Ей понадобилось какое-то время, чтобы собраться с духом, прежде чем войти в образ обаятельной и привлекательной. И она опустила глаза, чтобы посмотреть на его обувь. «Обувь — это лицо мужчины» — учила ее мать. Вот о чем, дескать, всегда нужно помнить. На Гидеоне были обычные черные с коричневым туфли. Самый подходящий цвет. Не серые или голубые, или, боже упаси, белые. До сих пор для Саши самой непостижимой загадкой было то, с чего это мать решила, что белые туфли непременно следует надевать накануне Дня поминовения, но никак не после оного.

Он уже был рядом с ней и слегка касался ее руки.

— Привет, — сказал он, оглядывая ее с головы до ног, — мне вас не хватало.

На нем был темно-синий костюм, прекрасно подогнанный под его атлетическую фигуру. Из нагрудного кармана выглядывал светло-голубой носовой платок. Не франтовато-распущенно вылезал, а просто скромно-старомодно выглядывал. Глаза Гидеона были такими же голубыми, как и утром.

Когда они выходили на улицу, он чуть приобнял ее за талию, а швейцар у дверей взял под козырек. Дорогой черный «рено» ждал у подъезда. Швейцар распахнул перед ней дверцу, и она скользнула внутрь и устроилась на сиденье нога на ногу. Гидеон сел рядом, и она почувствовала его взгляд.

— У вас чудесная грудь, — заметил он.

Повернувшись к нему, она подумала о том, что благодарить его за этот комплимент глупо, а возмутиться или негодовать слишком по-ханжески. Кроме того, ведь никто не принуждал ее надевать белую шелковую блузку без лифчика. Она ничего не сказала, а он вдруг озаботился ее реакцией.

— Я вас не обидел?

Не прошло и минуты, а ее тело уже успело подвергнуться осмотру и обсуждению. Она снова задумалась. Ответь она сейчас утвердительно, то покажется ему глупой провинциалкой, ответь отрицательно — легкомысленной. Она прибегла к мудрости талмуда.

— А если да?

— Тогда я бы попросил вас простить меня, — ответил он, снова взяв ее за руку.

Загудели автомобили. Он отпустил ее руку и повел машину по авеню Георга V. Для полного счастья ей не хватало сигареты. Она смотрела, как в ответ на ее просьбу он роется в бардачке. Потом он положил ей на колени пачку «Мальборо» и щелкнул зажигалкой.

— Не знал, что вы курите.

— А я и не курю, — ответила она, доставая сигарету.

Он выглядел смущенным.

— Как насчет ужина в «Нормандии»? — предложил он, сворачивая на мост и выезжая на левый берег Сены.

— Почему именно в «Нормандии»?

— Просто там приятно. Вы когда-нибудь там были?

— Во время свадебного путешествия.

— Какая жалость.

— Почему?

— Потому что «Нормандия» пострадала от плохих воспоминаний.

— Но у меня нет плохих воспоминаний, — сказала она с улыбкой. — По крайней мере о «Нормандии». — Сказала и подумала, что защищать «Нормандию» все равно что напрашиваться на ужин.

— Пожалуй, — сказал он, — это вообще была не самая удачная мысль. Там слишком людно в это время года. И в основном, арабы.

— Вы говорите словно о военном конфликте.

— Просто я вел репортаж с оккупированной территории. Или вы единственная в нашей команде, кому позволено вести репортажи? — улыбнулся он.

Ей понравилось, что они, оказывается, в одной «команде», но решила промолчать.

— Вам действительно хочется курить? — спросил он, притормозив у светофора около Национальной ассамблеи.

— Да нет, не очень, — ответила она, и вытащив сигарету, прикоснулась кончиком языка к фильтру.

Он, должно быть, нажал какую-то кнопку, потому что она услышала, как щелкнули замки на дверцах.

— Я мог бы пригласить вас потанцевать в метро, — продолжал он, взяв ее руку, которая как раз оказалась на сиденье между ними.

— Потанцевать в метро, — повторила она.

В этом было что-то знакомое.

— Держу пари, вы никогда этого не пробовали, — сказал он, пожимая ей руку.

— А если да, это вас огорчит? — спросила она, словно в его ответе была вся ее надежда.

— Нисколько, — ответил он, пристально глядя на нее. — Потому что у нас с вами это получилось бы лучше, чем у других. — Он говорил медленно, выпуская слова, словно птиц. — Сегодня на площади Конкорд играют Кола Портера. Я случайно узнал.

Она радостно засмеялась.

— А как вы узнали?

— Сорока на хвосте принесли. По крайней мере его играли там сегодня утром, когда мы расстались.

— На «Отель де Вилль» обычно играют классику.

Он пожал плечами.

— Париж!

— Париж… — повторила она, удивляясь тому, как естественно она себя чувствует рядом с ним. От скованности не осталось и следа.

— Итак, «Нормандия» отпадает, — сказал он, помолчав.

— Отпадает, — согласилась она, удивляясь, что готова без конца повторять за ним все, что бы он ни сказал.

Он накрыл ладонью ее руку.

— Я рад, что решил пробежаться сегодня утром, — сказал он, и на его лице дрогнул какой-то мускул.

Она боялась шутить или вдруг сказать такое, что может испортить будущее.

— Я тоже этому рада, — сказала она неопределенно.

Он казался все тем же.

— Я не напрашивался на подобные заявления, — улыбнулся он.

— Не самая лучшая новость, — мгновенно отреагировала она.

Он немного подал вправо, чтобы попасть на бульвар Сен-Мишель.

— Танец в метро не снят из повестки дня, — сказал он. — Но это после ужина.

— А когда закрывают метро? — Не самый блестящий вопрос, однако она уже сама могла произнести целую фразу, не повторяя за ним, как попугай.

— Задолго до рассвета.

— И до утренней пробежки, — добавила она.

— О многом напоминает, правда? — спросил он, показывая на Нотр-Дам. — У него многое в прошлом.

— Пожалуй, — ответила она, а потом спросила:

— А у вас что в прошлом? — И еще с оттенком юмора: — Жены, дети и ваши теории о качестве и количестве?

Если он и выглядел удивленным, то совсем чуть-чуть, и его ответ звучал так, будто был заготовлен много лет назад.

— Жены давно ушли, и дети, вероятно, тому причиной. Впрочем, без этой причины жены все еще были бы со мной. По крайней мере одна из них.

— А что случилось с ней или… с ними?

— Кто-то оставил меня, кого-то оставил я. А может быть, и наоборот. — Он слегка улыбнулся. — Полагаю, один урок из всего этого можно извлечь: все в мире имеет свою цену.

— А вы хотели детей?

— Скорее, хотела жена. Я же хотел подождать, пока мы не будем уверены, что у нас у самих нет проблем. Но она не оставила мне выбора, а потому, я думаю, она сказала бы, что я не хотел детей. И она ушла.

Странное дело, на левом береге Сены Гидеон нравился Саше гораздо больше, чем на правом, а вечером больше, чем утром, хотя подобные чувства и были вызваны отвлеченными рассуждениями об абстрактных женах и детях.

Они проехали светофор.

— Есть одно местечко недалеко отсюда. Особенное в своем роде. Что-то наподобие пещеры. Однако там обычно трудно найти свободный столик.

— Тогда зачем туда ехать?

— Меня там знают. Что скажете?

А что, собственно, она должна была сказать? Что он водил туда всех своих прежних женщин, и теперь, когда появится с ней, метрдотель многозначительно подмигнет ему, мол, вот мы с кем на этот раз, а вслух скажет: «Бонжур, месье Аткинсон». Конечно, она вовсе не думала, что окажется первой женщиной в его жизни или, по крайней мере, лучшей его женщиной. Не говоря уж о том, чтобы оказаться последней… Однако она меньше всего желала быть одной из многих, так же как и то, чтобы Тюильри оказался местом его обычного мужского промысла.

Не успела она вернуться мыслями к его оригинальному предложению отужинать в одном местечке, вроде пещеры, где его хорошо знают, как вдруг он прикоснулся губами к ее щеке, а она только улыбнулась, недоумевая, чем именно спровоцировала подобный жест. А пока она недоумевала, он остановился и вылез из машины.

Он снова взял этот свой чопорный европейский тон, как будто один вид ресторанов пробуждал в нем наихудшие качества. Она заметила это еще сегодня за завтраком, и вот теперь — за ужином.

— Можно ли поверить тому, — рассуждала между тем она, — что в израильском посольстве даже не знают имен тех, кто погиб в Риме?

Не то чтобы он выказывал невнимание к ее словам, но какой-то налет скуки обнаружился в его голосе, когда он ответил.

— Это довольно странно. Впрочем, чиновники никогда не отличались особенным рвением.

— Но разве теперь не исключительная ситуация?

— Знаете, — начал он, не обращая внимания на ее патетику, — я не тот, кому стоит задавать вопросы о правительстве и о всяком таком. Я по натуре что-то вроде либерала, а то и вовсе законченный анархист. Было бы лучше, если бы вы рассказывали о себе. Я готов слушать об этом без конца. — Что-то наподобие приказа. — Расскажите о вашей семье. Начните с нее, — предложил он. Чем занимается ваш отец?

— Его бизнес — новости. — Она услышала себя как бы со стороны. — По крайней мере, он этим занимался…

Вот уж действительно, чудеса. Как это старина Гарри Белль оказался вдруг за обеденным столом в городе Париже? Старина Гарри — тот самый, председатель-заседатель прогнившего курятника, из антисемитского городишки в Коннектикуте. Ну не курам ли на смех: мужик, у которого финансы пели романсы, был избран руководителем коммуны, чтобы вести ее к полному процветанию? Большинство людей, работавших на куриной ферме, слыхом не слыхивали ни о каких красных пролетариях, один из которых таки достал их в сельской глуши, развалив их жидкое хозяйство. Сам Гарри после этого переквалифицировался в цирюльники, потом и вовсе сошел с рельсов. Старина Гарри, который говорил единственному сыну незадолго до аварии, что не желал бы ничего лучшего, как если бы тот переехал на своем мотоцикле родную мать, и который заявлял, что уж ему-то известно, до чего его детишки докатятся. Вот и докатились: Элик разбился вдребезги, а Саша прозябала в жуткой нужде.

— Чем же он занимается теперь? — спросил Гидеон.

Где это написано, что женщина обязана рассказывать о таких вещах только потому, что мужчина платит за ужин. Уже за одно за это можно возненавидеть любые свидания.

— Он… увлекся бегами.

Гидеон кивнул.

— Ну, а мама?

— Они в разводе, — ответила Саша, как будто находиться в разводе было для Каролины Белль чем-то вроде бизнеса. — Вообще-то она занялась древним ремеслом. Правда, лишь до тех пор, пока не помешалась на парапсихологии.

Какое-то время Каролина Белль работала в шляпной мастерской, но потом ее вытурили за пьянство. Каролина Белль сделалась самой популярной гадальщицей на картах таро в заведении мадам Роуз и получала по десять процентов гонорара с каждого клиента, которого отправляла в соседнее агентство занятости, на что недвусмысленно указывали ее карты.

— А какой именно парапсихологией?

— В этом не так просто разобраться, — пожала плечами Саша и нервно рассмеялась.

— Вы единственный ребенок?

— Теперь — да.

— Саша, — начал он сочувственно.

— Мой брат погиб в автокатастрофе, когда мне было пятнадцать, — быстро сказала она.

— Мне очень жаль, — сказал он, наклоняясь ближе. — Бедная Саша.

— Тогда уж не бедная Саша, а бедный Элик, — поправила она.

Забавно, что когда Элик был жив, его имя непременно произносилось в сочетании со словом «бедный».

— Мой брат сидел на игле, — продолжала она. — До того как он разбился на мотоцикле, его дважды вытаскивали после чрезмерной дозы. — Она была вполне беспристрастна. Она давно научилась выдерживать этот тон, объективный и спокойный, когда ей приходилось рассказывать о брате. — В ту ночь у них с отцом была ужасная ссора, и он прыгнул на мотоцикл… — Она хорошо помнила, как умоляла его не уезжать. — Тут даже не о чем рассказывать, — пробормотала она, хотя хорошо помнила о том чувстве гнева, которое она испытала, когда он не вернулся, и она почувствовала себя преданной и брошенной. — Конец в любом случае был бы один и тот же, — быстро договорила она.

Гидеон внезапно сделался серьезным, и на его лице отразилась боль. Наклонившись очень близко к Саше, он почувствовал, что его словно обожгло. Так неожиданно попадает на огонь свечи ночной мотылек.

— Пусть так, — сказал он, — но трагедия остается трагедией.

— Но то, что случилось с ребенком, который погиб в Риме, несравнимо ужаснее, — пробормотала она, и в ее памяти вспыхнул недавний кошмар. — Элик мог выбирать, ему было двадцать. А ребенок не мог…

Ей показалось, что он дрожит.

— Вы не перестаете думать о нем. Почему? — спросил Гидеон.

— Я и сама не понимаю. Может быть, от боли.

— Может быть, вы потрясены тем, что видели такое и все-таки продолжаете жить? — спросил он. — Что вы об этом думаете?

— Возможно… А может быть, лучше вообще ни о чем не думать? Кто знает…

— Возможно, — мягко сказал он.

— Возможно, — повторила она.

Некоторое время они молчали и смотрели друг другу в глаза. Потом он удивил ее неожиданным вопросом:

— Ваша мама такая же красивая, как и вы?

Сепия — вот какое слово пришло ей на ум. Фотография оттенка сепии, на которой снята женщина с мальчишеской стрижкой. Ярко-красные губы, стоит подбоченившись. Свитер в обтяжку, длинная узкая юбка, расклешенная внизу, и туфли без каблуков. Оригинал, надо признаться, отличался от изображения. Сколько таких матерей образца 1950 года, одинаково одетых и замерших в точно такой же позе у одного и того же белого портика? И как случилось, недоумевала Саша, что такие вот пухленькие и милые девушки превратились в тощих желчных теток, не просыхающих ни в праздники, ни в будни.

— Когда-то была красива, — спокойно сказала Саша.

— А сейчас?

— Когда трезвая, то, можно сказать, симпатичная.

— Вы с ней близки?

В его голосе была такая задушевность, что Саше захотелось, сбросив с колен салфетку, убежать из ресторана куда глаза глядят. Но вместо этого, она сказала:

— Да, мы близки, потому что я нужна ей еще и потому что, мне кажется, я за нее отвечаю. — Она на несколько секунд закрыла глаза. — Естественно, мне ее ужасно жалко.

— А отец?

Наступил тот момент ужина, когда от семги остались на тарелке одни косточки, бутылка вина почти опустела, а инстинкт самозащиты почти улетучился.

— Мой отец — тяжелый человек, — порывисто ответила Саша. — Трудно быть близкой с человеком, который начинает кривляться, едва только откроет глаза. — Она поглубже вздохнула прежде, чем потребовать от Гидеона ответной откровенности. — А ваши близкие, — спросила она, — какие у вас отношения?

— Они умерли, — ответил он.

Не только захлопнул дверь перед ее носом, но еще и заперся изнутри на ключ. Но почему он поступил с ней так?

Что-то вроде поединка между ними все-таки происходило, и она сделала попытку защититься.

— Мой бывший муж, — осторожно начала она, — волею судьбы психоаналитик, утверждал, что на выборе профессии сказалось его трудное детство.

— Он был дурно воспитан?

— Он был сирота.

— И он перенес это на вас?

— Мой бывший муж утверждал, что никогда не сердился на родителей за то, что те бросили его.

— Поэтому ему потребовалось направить гнев на вас, не так ли?

— Просто он чувствовал, что ему нужен кто-то, кого можно было бы обвинять.

— И у него, конечно, имелись ответы на любые вопросы, — с улыбкой спросил Гидеон.

— Он вообще не знал, что такое вопросы.

— А что потом? — спросил он.

А потом… Саша почувствовала, что прошлое захлестнуло и повлекло ее за собой.

Беспросветно мрачные детские годы — вот причина, по которой она пустилась в бега. По крайней мере так она объясняла свое бегство в Вермонт с бывшим агентом ФБР, который переквалифицировался в конгрессмена, а еще позже — в политического обозревателя на телевидении. К тому же, он имел жену и был вдвое старше Саши. Однако она доверила ему и тело, и душу. Вермонт — так она называла его. Предполагалось, что Вермонт защитит и оградит ее от прошлого. Между тем здесь могла помочь разве что лоботомия, а не какой-то бывший фэбээровец. Однако она осталась с ним и как могла развивала его убогий интеллект. Нет, Гувер — это не марка пылесоса, нет Владимир Набоков не писал музыки и либретто к «Гамлету». К тому же, довесок в виде жены. Правда, на следующих выборах он клялся, что не грешил ни сном, ни духом, мол, двадцать лет только с женой или, по крайней мере, десять. А когда провалился на выборах, супруга бывшего фэбээровца продолжала оставаться матерью его четырех сыновей, морских десантников, хранительницей семейного очага, а также коллекции старинных ружей мужа и его похвальных листов за усердную службу в органах.

Вся эта канитель оборвалась в тот самый момент, когда на местном телевидении в Вермонте, где она подвизалась младшим редактором, начальство вдруг обратило на нее внимание и порешило, что с ее данными (зубы, фигура и все такое) ей негоже оставаться на побегушках. Не прошли даром четыре года в американской Театральной академии. Она научилась владеть своим голосом так искусно, словно родилась Цицероном. Впрочем, не обошлось и без элементарного везения. Она познакомилась с Маури Гликом, который смог не только вытащить ее в Нью-Йорк, но и стал настоящим другом. Ее лучшим другом.

— Он и теперь ваш лучший друг? — спросил Гидеон.

— Да, — осторожно ответила она.

— Он ваш любовник? — спросил Гидеон, глядя ей прямо в глаза.

За кого он ее принимает?

— Он был моим любовником, а теперь друг.

Пожалуй, слишком поспешный ответ.

— А разве он был врагом, когда был вашим любовником? — поинтересовался Гидеон, делая вид, что сбит с толку.

Она улыбнулась.

— Ну, просто так говорится. Когда делишь мужчин на любовников и друзей, выходит, что заниматься любовью можно только с врагами.

Она почувствовала, что ее щеки слегка порозовели.

— Он был хорошим любовником?

Она немного подумала.

— Как вам сказать. Сначала думаешь, как это я могла себе такое позволить, а потом — входишь во вкус.

— Наверное, вы любили друг друга, — сказал он скорее утвердительно, чем вопросительно.

— Вероятно.

— И это вредило дружбе, — снова констатировал он.

На этот раз она почувствовала легкое раздражение. Не столько из-за него, сколько из-за себя. Из-за своего последнего ответа. Впрочем, и другие ее ответы были не лучше.

— Нет, — ответила она, — это не вредило дружбе. Напротив, только укрепляло ее.

— Но теперь все в прошлом, если я правильно понял.

На этот раз ответ дался ей не так легко, и ему пришлось иначе сформулировать свой вопрос.

— Я хотел спросить, какие у вас отношения теперь?

Ну уж нет, это было бы слишком просто.

— А какие бы вы предпочли? — спросила она, глядя ему в глаза.

— Я бы хотел, чтобы все было в прошлом, — ответил он, беря ее за руку.

— Значит, так оно и есть.

Он еще немного наклонился к ней, и ей показалось, что сейчас он… Но она ошиблась.

— Чтобы стать вашим врагом и сделаться вашим любовником, нужно ли для начала быть вашим другом? Какой путь я должен избрать?

Она едва не проговорилась, что уже считает его и тем, и другим, и даже третьим, то есть врагом. А враждебность в ней возбуждала его странная манера разговора, больше похожая на допрос.

— Никакой, — ответила она.

— Тогда я, может быть, сам выберу?

— Может быть, — сказала она и почувствовала легкое головокружение.

Сначала это было целомудренное прикосновение к ее щеке, затем сдержанный поцелуй в губы, и наконец, он завладел ее ртом и ее языком. Он держал ее голову в своих ладонях и долго смотрел в глаза, как будто искал подтверждения происшедшему, а потом все началось снова. Он целовал ее, словно утолял жажду, словно надеялся с помощью поцелуя превозмочь ту бездну грусти, которая отражалась в его синих глазах.

Когда же он взял ее за руку и жестом предложил подняться, она не сопротивлялась.

— Куда? — только пробормотала она. Ее голова все еще кружилась от поцелуя.

Вместо ответа он взял ее под руку, подвел к двери, и они стали спускаться по узкой лестнице.

На самом дне пещеры оказалась тускло освещенная комната, где в маленьком и задымленном пространстве медленно танцевали парочки под звуки мелодии Патриции Каас. Не говоря ни слова, он обнял ее и прижал к себе так крепко, что ей стало трудно дышать. Обвив руки вокруг его шеи, она повиновалась его медленным движениям.

— Гидеон, — прошептала она.

— Говори, — прошептал он в ответ. Его рука нежно гладила ее шею.

Но говорит было нечего.

— Пойдем отсюда, — вдруг сказал он, как будто случилось что-то неожиданное.

Она не заметила, как они вернулись к столику. Она все еще витала в небесах, потеряв голову от его поцелуев и от того, как нежно он ласкал ее грудь, пока они поднимались по лестнице. Она смотрела, как он подзывает метрдотеля, подписывает чек, оставляет чаевые, а потом наклоняется к ней, чтобы коснуться губами кончика ее носа.

Взяв его под руку, она последовала за ним к выходу. Однако на пороге она остановилась, чтобы выяснить кое-что необходимое для себя. И снова она обвила руками его шею, прижалась к нему, удивляясь тому, что на этот раз сама выступает в роли «агрессора», а также тому, какой мгновенной и бурной была его ответная реакция. Она поцеловала его, потом, едва оторвав губы, бросилась целовать еще и еще, — будто проиграв в недавнем разговоре, теперь хотела победить его всецело и окончательно.

— Я схожу от тебя с ума, — прошептал он, обнимая ее так крепко, словно боялся, что она выскользнет из его рук.

Обнявшись, они медленно шли к машине, и она не переставала целовать его. Она прервалась только для того, чтобы сесть в машину. Но через секунду снова притянула его к себе с таким жаром, словно не виделась с ним много месяцев. Она откинула голову назад, открыв шею для его губ. Обнимая ее одной рукой, он наклонился, чтобы отпереть дверцу автомобиля.

Она не отрывала взгляда от его лица, пока он возился с ключом, включал зажигание и пока, наконец, не бросил все это, чтобы снова заключить ее в свои объятия. Он страстно целовал ее губы, его рука тянулась к ее груди, а дыхание стало прерывистым. Его поцелуи становились все более страстными, а объятия более крепкими. Но внезапно он отпрянул от нее, будто ему понадобилась передышка, чтобы не умереть.

— Я бы хотел отвезти тебя домой, Саша, — сказал он тихо и как бы виновато.

Если она и удивилась, то собрала все свои силы, чтобы не подать вида. Она улыбнулась своей самой искренней и доброй улыбкой. Самой лучшей своей улыбкой. Ей никогда еще не приходилось преодолевать такого смущения.

— Очень мило с твоей стороны, Гидеон, — чопорно сказала она, — но думаю, что мне лучше вернуться в отель.

— Но именно это я и имел в виду, — неуверенно проговорил он.

А то она не поняла!

— А-а… — медленно протянула она и отвернулась.

Ей все равно, уговаривала она себя, когда автомобиль несся вдоль Сены мимо плавучих домов и сиявших огнями бакенов. Небольшое вечернее представление было разыграно специально для него, говорила она себе, когда они проезжали миниатюрную статую Свободы и современные небоскребы, принадлежавшие японцам. Не ее мучили — его. Не она начала играть в эти игры — он. У нее своих проблем хватает. Она вспоминала, как отшивала и наказывала мужчин. Вообще-то Гидеон, если рассмотреть его хорошенько, как раз идеальный объект. Противоречивый и загадочный мужчина, который так трогательно подавляет свои чувства. Управляемый, как француз, и внушающий доверие, как швед… Все это было бы именно так, если бы она не желала его сейчас с такой силой, что чувствовала боль.

Они не сказали друг другу ни одного слова. Машина миновала Елисейские поля и повернула к авеню Георга V. Потом она проехала по узкой дороге, идущей параллельно главной улице. Саша почувствовала, что машина начинает притормаживать, и, когда они остановились, Гидеон придвинулся ближе. Ну уж в этом она не нуждалась.

— Спасибо, — сказала она с улыбкой, — все было чудесно.

«Позвони мне, когда разберешься со своими чувствами». Этого она не сказала. «Позвони, когда решишь, кто я для тебя». Этого она тоже не сказала… И хотя это не упрощало дела, он сам сказал ей нечто.

— Кажется, мы начинаем любить друг друга, Саша Белль, — сказал Гидеон.

С ее стороны не последовало сколько-нибудь вразумительного ответа. Она лишь коснулась губами его щеки и покинула машину. Не оборачиваясь, она пошла к отелю, вошла в фойе, удивляясь тому, что он даже не шелохнулся, просто смотрел на нее. А у нее даже не было номера его телефона.

Выспаться — первое дело. Однако Саша с обычной методичностью принялась разоблачаться. Развесила по местам одежду, смыла косметику, расчесала волосы, почистила зубы и намазала кремом лицо. Потом, устроив подбородок на коленях, она сидела на теплом ковре и смотрела на парижские крыши, жалея, что нет сигареты.

И вовсе она не влюбилась в него. В конце концов, она его едва успела узнать, но это было исключительно ее решение, черт побери, а не его. Весь сегодняшний вечер был, казалось, подчинен его воле. Эти расспросы о ее жизни, о ее желаниях, замечания относительно ее фигуры — разве она давала повод для всего этого? Она позволяла ему это — вот, что расстраивало ее. И дело вовсе не в неопытности. Как-никак она кое-что повидала в жизни: была и женой, и любовницей, и другом, и матерью, и сестрой, и сиделкой для разных мужчин, которые были способны (а также неспособны) на многое.

Чего только не насмотрелась она на телевидении. Мужчины с мальчишескими прическами, состоявшие в гражданском браке, и любовники, сгонявшие вес в клубах здоровья на Ист-Сайде. Были там и такие, которые так накачивала себя мартини, что начинали сифонить в обратном направлении. Некоторые задаривали подарками, чтобы только залезть под юбку. Были также старенькие и богатенькие, которые наелись всего этого до тошноты и могли теперь лишь смотреть. Были и красавчики, которые, чтобы завестись, демонстрировали фотографии любимых жен и детишек, а потом, добившись своего, распускали слюни раскаяния.

Гидеон Аткинсон не вписывался ни в одну из этих категорий. В данном случае, можно было утверждать только, что аппарат находится, безусловно, в рабочем состоянии; глаза говорили об изрядном опыте, а страсти накопилось — полный бак, судя по тому, как жадно он целовал ее.

Таким образом, к трем часам утра она все еще была далека от того, чтобы разгадать его игру или при всей своей интуиции хотя бы проникнуться его проблемами. Она заползла в постель.

Это пришло к ней внезапно, несколькими часами позже, когда свет зари уже пробивался сквозь шторы. Нечто среднее между явью и сновидением. Вот теперь бы он принадлежал ей всецело — и телом, и душой. Это было чем-то наподобие руководства к эксплуатации. Теперь она знала, как с ним управиться. Увидит ли она его когда-нибудь? Вот в чем вопрос.