2
— Нет, вы только посмотрите на эту шлюху, загляните ей в глаза! Знаете, что увидите?! В ваши глупые головы такое и в бреду не придет! Вы думаете, что в ее глазах мелькнет что-нибудь хорошее? Нет, там только голые мужики, ничего другого нет в глазах моей дочери! И так с самого первого дня, с тех пор как она родилась! Ай, будь проклят тот день, когда я произвела на свет такую шлюху!
Голос у Сары Шломович был пронзительным и хриплым, и когда она, задыхаясь от переполнявших ее чувств, выскакивала во двор, любопытные соседи открывали окна, чтобы послушать ее очередное выступление.
— Вы думаете, это нормальный ребенок? Так я вам скажу лучше любого врача, что у нее бешенство матки! Мне стыдно говорить, но она спала с мужчинами, когда ей было только пятнадцать лет, вот что я вам скажу! И с тех пор она только об этом и думает. Она совсем не желает знать, как хорошо закончить школу, получить хорошее ремесло и подумать о том, как прокормить на старости лет свою маму!
Соседи хихикали, сочувствовали Саре Шломович, но унимать ее никто не собирался, поскольку из прежнего опыта знали: Сара не терпела, когда посторонние лезли в ее частную жизнь. Одно дело, когда она сама вываливала во дворе содержание своего семенного «счастья», будто помойное ведро в помойку выворачивала, но другое, совсем другое дело, если при этом ей кто-то помогал. Да и вообще, в небольшом городке Электросталь, что в часе езды от Москвы, было не принято, чтобы кто-то кому-то помогал жить. Ибо всем известно, что такое милосердие — себе дороже. Кроме того, соседи знали, что Сара заводится мгновенно и по поводу, и без повода, объема двухкомнатной квартиры для ее темперамента не хватает, и потому она выскакивает во двор в теплых домашних тапочках, замызганном халате и во весь голос призывает окружающих осудить тех, кто этого осуждения достоин. Чаще всего в последнее время ее проклятия сыпались на голову дочери.
— Теперь эта распутница получила паспорт, аттестат зрелости, и вы знаете, что она хочет?! Вам в глупую голову не придет, что она хочет! Вы, наверное, думаете, что она хочет выучить какое-нибудь хорошее ремесло, стать портнихой или пойти на завод?! Ха-ха-ха! Черта с два она так хочет! Теперь она хочет иметь полную свободу, и мне, ее маме, старой больной еврейке, ее не удержать!
Сара прибеднялась — она была еще далеко не старой и никаких болезней за ней не числилось. Скорее наоборот — год от года она наливалась могучей плотской силой, энергией и уверенностью и к сорока годам подошла в расцвете всех своих физических и душевных сил.
Инвалид Сергей Петрович, который по обыкновению в весенне-летний сезон целыми днями сидел на лавочке во дворе в надежде, что кто-нибудь пошлет его за выпивкой (с чего он имел свой комиссионный сбор, иногда заменяемый глотком горячительного напитка), попытался было урезонить соседку:
— Хватит тебе орать, Сара. Что ты позоришь молодую девку не по делу?
Но его вмешательство было неосторожным шагом, он с жестокого похмелья несколько подзабыл об этом.
Сара тут же развернулась, сверкнула на инвалида огненными очами и переключилась на его убогую персону:
— А что вы такое мне сказали? Что вы сказали, урод одноногий?! Разве я вас спрашиваю лезть в нашу несчастную семейную жизнь своими немытыми руками? Разве я жду совет из вашей глупой головы? Кто вы такой? Вы забыли, что ваш несчастный папа умер в блевотине, когда напился больше, чем ему разрешали врачи?! Пусть у вас кишки вылезут после таких ваших слов!
— Плохо, что Васька сегодня на работе, — пробурчал инвалид, горько пожалевший о своем выступлении. — Хоть он бы тебе рот заткнул, чтоб людей с утра не заводила.
— Ага! Вы слышите, он вспомнил про моего Ваську! Васька, который работает днем и ночью, зарабатывает свои жалкие копейки и на них же еще напаивает водкой весь этот двор! Вы думаете, что этот урод хорошо вспомнил про моего Ваську?! Вы очень ошибаетесь! Он вспомнил его потому, что ему никто не поднесет опохмелиться хороший стакан водки, а от вонючего портвейна, которого он имел выпить целую бутылку, у него уже отваливается последняя нога! А мой Васька настоящий мужчина!
— Настоящий, настоящий. — Инвалид окончательно сдавал свои позиции.
— Конечно! Но вы мне скажите, как от настоящего мужчины Васьки и такой женщины, как я, могла получиться такая бешеная потаскуха?! Я думаю, что эта уродка взяла от великого русского народа и еще более великого еврейского народа все самое худшее! Сам сатана вмешался нам на горе! Но это не значит, что вы, одноногий пьяница, имеете право на меня орать и марать грязью нашу семью!
— Да кто вас марает! — в отчаянии огрызнулся инвалид. — Сама завелась! А на приличных людей, которые сидят спокойно, не наезжай! Твоя это дочь, ты с ней свои проблемы и расхлебывай! Мои дети от меня давно откололись и не беспокоят, а я на самопитание перешел и никому не мешаю. Хотя дети мне помогают.
Следует отметить, что эти крики особого любопытства у жильцов дома не вызывали, к ним привыкли, по опыту знали, что Сара со временем сама утихомирится, а потому никто не лез с советами или собственным мнением.
— Нет, вы послушайте этого идиота! — не унималась Сара. — Ему помогают хулиганы, которых он называет своими детьми, хотя надо еще спросить у их мамы, от кого у нее эти бандиты! Ха-ха-ха! В день победы над проклятыми фашистами они приносят бутылку дешевой водки без закуски, и это он считает помощью! Дети помогают ему быстрей подохнуть, и это правильно, побыстрей бы подохли все пьяницы в нашем паршивом городе, чтобы был чистый воздух!
Крики Сары и ее проклятия по адресу родной дочери, при всей своей библейской силе, достигали цели лишь наполовину. Стоя у открытого окна на втором этаже квартиры, Аня слышала каждое слово, но на материнскую анафему не обращала ровно никакого внимания. Ужасная ругань достигала только слуха и не будоражила ни ее сознания, ни чувств. Сколько помнила себя Аня, столько и орала мамаша. То на соседей, то на тихого отца. Аня уже настолько привыкла к материнским воплям, что, когда они прекращались, ей как будто чего-то не хватало.
Отца своего, заслуженного сталевара СССР Василия Ивановича Плотникова, Аня искренне любила, а может быть, больше жалела, потому что жить с такой женой было адом кромешным. Аня не понимала, как он год за годом молчаливо сносил эту жизнь, ни разу не урезонив буйную супругу даже словом. Инвалид Петрович с похмелья что-то перепутал, посетовав на то, что Вася на работе и не может дать укорот своей жене. Он забыл, что Вася никогда даже и не пытался ее унять.
От отца Ане достались глаза — голубые и прозрачные, а также фамилия и отчество: Плотникова Анна Васильевна. Но никаким Аниным воспитанием тот тихий работяга не занимался, так как давным-давно махнул рукой на буйство своей супруги.
Аня внимательно разглядывала себя в зеркале и чем больше всматривалась в свое отражение, тем больше утверждалась в мысли, что от обеих кровей, перемешавшихся в ее венах и артериях, она взяла не худшее, как утверждала мать, а лучшее.
А матушка во дворе все еще не сбавляла напора, хотя и вернулась к уже отработанной теме.
— Я вам еще раз скажу: дети от русского и еврейки — это исчадие ада! Такое не приснится даже дьяволу в страшном сне, получается полное дерьмо! — продолжала надрываться Сара, а Аня сняла с комода зеркало и повесила его на стенку под другое зеркало, поменьше, так что в целом оба зеркала отражали ее фигуру в полный рост.
Она неторопливо разделась догола, влезла в туфли на высоком каблуке и взглянула на свое отражение. При этом в голове ее текли плавные, ленивые, как всегда, ничем не встревоженные мысли. Порой этот мыслительный поток и вовсе обрывался, и в сознании образовывалось пустое пространство. Но внизу живота поднималась теплая волна томного возбуждения, словно все мысли проваливались туда, в щель между ног. Потом волна спадала, и в мозгу начинал клокотать поток обрывочных суждений.
И что разоралась, старая еврейка?.. Орет, как недотраханная ослица. Это и есть еврейская кровь. Потому что есть жиды, а есть евреи. Евреи — древний, прекрасный и удивительно талантливый народ. Избранный Богом. А Карл Маркс — жид. Гитлер и Сталин — тоже жиды. Инвалид Петрович, который вечно торчит во дворе и норовит хлопнуть по заднице, если идешь мимо, — конечно же, настоящий жид… Отец был русским… На заводе варил сталь. Всю жизнь. Зарабатывал, правда, неплохо, но жене-еврейке никогда его заработков не хватало.
Она смотрела на себя в зеркало, и это каждодневное углубленное занятие заставило ее настолько сосредоточиться, что крики мамаши за окном стали казаться приглушенными, будто доносились из-под подушки.
…Да, удачно перекрасилась в блондинку. Темная кожа лица, ярко-голубые глаза и золотые волосы — убойное сочетание… А вот грудь все-таки тяжеловата. Грудь взрослой телки. Для шестнадцати с небольшим лет полновата грудь. Интересно, если каждую сиську на весах взвесить, сколько потянет?.. Носик русский, чуть вздернутый… А лицо узкое, тонкое, еврейское… Разрез глаз тоже восточный, дремучий, таинственный…
Она достала из буфета швейный сантиметр и в который раз измерила свои представительские параметры, словно собиралась посылать эти данные вместе с фотографией в какой-нибудь журнал или на конкурс красоты. Как и прежде: 105, 66, 105 сантиметров по груди, талии и бедрам. При среднем росте показатели почти призовые. В манекенщицы, понятно, не возьмут, там рост нужен под 180, но такие дылды не очень-то ценятся. Мужчины-коротышки чувствуют себя угнетенными при таких баскетбольных великаншах.
Голос матери за окном, достигнув крещендо, начал давать сбои, перешел на сипение и повизгивание.
— И вы сейчас думаете, что она лежит на софе и плачет в подушку от своей подлой жизни?! Я вам скажу, что вы очень ошибаетесь! Я вам скажу, что сейчас она стоит перед зеркалом и рассматривает свою голую задницу! Вот что она делает!
Эти слова Аня услышала, когда скалилась в зеркало, рассматривая свои ровные белые зубы, и никакого изъяна в них не находила.
…Орет и орет, но уже устала, ухайдокалась… О себе бы подумала! Всего-то тридцать семь лет бабе! Ожирела, конечно, но есть любители и на такой соблазн. Каждую неделю ездит в Москву, якобы в синагогу, теперь это так называется. Просто любовник у нее около синагоги живет. Вот она и трахается вместо молитвы. А в мужике этом килограммов сто веса. Интересно, в какой позе утешаются два таких пузатых носорога? Могли бы аэробикой заняться, в сауну сходить, на теннисный корт. До пятидесяти лет женщина должна выглядеть хоть куда. А потом еще пару годков, и жить уже незачем… В пятьдесят с небольшим Анна Васильевна Плотникова умрет… Имя хорошее — Анна Васильевна. С таким именем в России жить можно… А если судьба ненароком забросит, скажем, в Израиль, то там можно метрику показать, где значится мама: Сара Моисеевна Шломович. Опять же получится «своя». Неплохо, но в Израиле делать нечего.
Мысли провалились, в мозгу — пустота, а когда окружающая действительность вновь стала зримой, настроение осталось прежним — без раздражения, но и без радости. Словно под вопли матери рассуждал кто-то другой, а не она, Аня Плотникова.
…Все-таки школьные подонки — директор с завучем зарезали ей золотую медаль. Не нашли подходящей причины, чтоб не давать медали «аморальной разложенке», так влепили по четверке за физику и математику… Паскуды, конечно, да теперь наплевать. Прощай, школа! И кому эта медаль нужна? На шею ее, что ли, повесишь? Один черт! Все равно ни в какой институт она, Аня, поступать не собирается… А мамаша все орет. Придет сейчас домой и начнет прощения просить, ноги целовать, плакать на весь дом и подарки подсовывать… Как все надоело! Уйти, что ли, насовсем? Паспорт на руках, аттестат получен, что там еще нужно для вольной жизни? Шубы не надо, июнь — месяц теплый.
Она отвернулась от зеркала, так и не приняв решения, уйти сейчас из родного дома или терпеть и дальше всю эту волынку.
Она неторопливо оделась, натянула короткое тугое платье, прихватила легкую ветровку, взяла сумочку, в которую положила паспорт, пару свежих трусиков, помаду и французский дезодорант и, не строя никаких особых планов, закрыла за собой двери.
И только выйдя во двор, Аня вдруг поняла, что скорее всего не вернется домой. Ни сегодня, ни завтра.
— Ты куда это нафрантилась, задрыга?! — закричала Сара, увидев дочь.
Аня отвернулась и неторопливо двинулась к арке.
Инвалид Петрович громко икнул ей вслед и зачмокал губами, словно увидел непочатую бутылку портвейна.
— Ты куда потащилась, я тебя спрашиваю? — закричала Сара, устремляясь за дочерью.
— Туда, — на ходу бросила Аня, даже не оглянувшись.
— Нет, вы посмотрите! Она не желает со мной разговаривать! Вы посмотрите на это платье! В таком платье ходят в баню! И даже лифчик не надела, корова! Не смей сегодня возвращаться домой! Если думаешь, что я открою, ты очень ошибаешься!
Сразу за аркой ворот находилась автобусная остановка. Аня вскочила в автобус, благо он уже собирался трогаться с места.
— Стой! — закричала Сара и ринулась за автобусом, теряя тапочки. — Стой, шофер! Куда ты ее повез? Ты не имеешь права!
Но автобус резко свернул на перекрестке в сторону, и фигура мамаши исчезла за углом.
Автобус сделал остановку на площади, неподалеку от Дома культуры — желтоватого здания с колоннами, по фризу которого рабочие и колхозники изображали трудовой процесс — строили коммунизм. Площадь была сердцем города, а его плотью и кровью — конечно же, завод «Электросталь», где отец Анны варил сталь в электрических печах. Поговаривали, что из-за этой высококачественной стали и всяких сопутствующих тому устройств в городе повышенная радиация, а потому многие жители умирают задолго до положенного судьбой срока. Сталь шла на космические нужды, из нее (опять же по разговорам) делали корпуса подводных лодок, но чувства гордости по этому поводу Аня не испытывала никакого. Ей было наплевать как на завод, так и на весь город в целом. Родная Электросталь надоела ей уже давным-давно, надоела ее деревенская сущность, ее неспешный ритм (всего в полуста верстах от буйства столицы!). В городе сохранялись свои обычаи и порядки. Когда кто-то умирал, тело усопшего провозили в гробу на открытом кузове машины чуть не по всем улицам, следом двигались духовой оркестр и траурная процессия. В центральном парке по праздникам гуляли под гармошку и истошными голосами пели частушки, не брезгуя солененьким матерком. Если вы что-то купили в магазине или на рынке, то встречные обязательно заглядывали в вашу сумку и без стеснения спрашивали, где это вы такой дефицит оторвали.
И кто сегодня умирал, в каком магазине выбросили дефицитный товар, как сыграли местные футболисты в первенстве Подмосковья — обо всем этом узнавал весь город разом.
В Электростали для Ани все было привычным, как в родной квартире. И монументальный, вылепленный из бетона лозунг «СЛАВА КПСС!», и плакаты типа «СОВЕТСКИЙ НАРОД БОРЕТСЯ ЗА ПОСТРОЕНИЕ КОММУНИЗМА»… Как и все, она не обращала на них никакого внимания. Прошлой зимой Ленька Селиванов как-то спросил на уроке обществоведения, не висит ли в Лондоне плакат «АНГЛИЙСКИЙ НАРОД БОРЕТСЯ ЗА ПОСТРОЕНИЕ ИМПЕРИАЛИЗМА»? После этого Ленькиных родителей вызывали к директору школы, а вечером папаша драл свое чадо ремнем. В школе Леньку почему-то прозвали странно и непонятно: «диссидент».
Аня пересекла площадь, направляясь к небольшому палисаднику около Центрального универмага. Кто-нибудь из знакомых наверняка толчется там в этот солнечный воскресный день.
Так оно и оказалось. На скамейке за газетным ларьком пристроились Мишка Клюев, Витька Мазурук и Богданова Галька по прозвищу Корова, которое она получила еще в седьмом классе, когда у нее первой мощно и выпукло налилась грудь и раздались вширь могучие бедра. Мазурук был при своей неизменной гитаре, с которой и спал-то, наверное, в обнимку. Аня заранее знала, что сейчас он пост что-то из репертуара Владимира Высоцкого. Великий бард помер пять лет назад, в дни Олимпийских игр в Москве, но песни его пели все с таким же азартом.
Аня хотела пройти мимо своих бывших одноклассников, поскольку с Коровой — Богдановой у нее были плохие отношения, а уж рядом с Клюевым торчать и вовсе не хотелось — все знали, что недавно он заболел триппером, чем, кажется, даже гордился.
Она прошла было мимо, но Мазурук отставил гитару и крикнул на всю улицу:
— Анька! Ты куда гребешь?! Подваливай к нам! Есть проблема!
Без всякого желания Аня перешла улицу и кивнула компании.
— Привет. Что еще за проблемы?
— Есть предложение сегодня собраться на природе. Смотаем на дальние озера, к Черноголовке. Посидим, рыбки половим, шашлычки сделаем, захмелимся. Как ты?
Мазурук был ее, Анин, парень. Во всяком случае, числился таковым с зимы. На Новый год они изрядно напились и в первый день 1985-го проснулись на полу, на матраце. Они совершенно ничего не помнили, но оба были голыми, так что представить себе, что произошло между ними, было несложно. С этой ночи Мазурук подчеркнуто оказывал Ане знаки внимания, хотя при появлении Галки Коровы от ее сисек глаз оторвать не мог.
Предложение Мазурука не соблазняло Аню. Эти выезды на природу она знала достаточно хорошо, и нового в мероприятии ничего не предвиделось. Хотя почему бы и нет? Делать все равно нечего.
— Деньги есть? — спросил Мазурук без обиняков. — Давай на пару флаконов и в четыре часа приходи сюда.
Аня покопалась в сумочке, выдала сколько могла и спросила Корову:
— Ты тоже придешь?
— Да, — ответила Галка. — Наверное, последний раз мы все вместе. Своим коллективом.
Помимо могучей груди, Галя Богданова обладала высокой сознательностью и потому последние три года была в школе комсомольским вожаком. На собраниях она выступала с лихими речами и не скрывала, что надеется продвинуться по «комсомольской линии». Поэтому прежде она не принимала участия в общих дружеских гулянках, чуралась их, считала, что это может подорвать ее авторитет. Но теперь почему-то передумала. Решила, видно, рискнуть на прощание. Окосела от своей комсомольской деятельности. Но что такое выезды на природу, она не знала. «Уж не думает ли она, что это нечто вроде комсомольского собрания на свежем воздухе или субботника по уборке городского парка?» — и Аня в душе обрадовалась, полагая, что активная комсомолка сегодня вечером непременно лишится девственности и станет наконец-то как все. Или почти как все в их классе, кроме самых скучных и некрасивых зубрилок.
— Если меня полчаса не будет, то не ждите, — сказала Аня.
— Это как тебя не будет? — обидчиво спросил Мазурук. — Ведь я же там с ребятами, мы все вместе. Ты что, зазналась и своих не признаешь?
Аня не зазналась и от своих не отрекалась. Минутой назад собралась было поехать в Москву — только потому, что день хороший. Но и в Москве было нечего делать.
— Хорошо, — сказала она. — Приду.
Сидеть на лавочке и слушать, как хрипатит под Высоцкого Мазурук, Ане совсем не хотелось, она кивнула и пошла дальше, совершенно не представляя себе, куда и зачем.
Тоска зеленая, подумала она без особого огорчения, тоска сегодня и завтра. Она увидела, что идет мимо дома, где живет ее близкая подруга Наташка Збруева. Отец Наташки сегодня на заводе, мать дежурит в больнице — значит, можно зайти потрепаться. Та, конечно, дома, зубрит: ей предстоит поступать в Первый медицинский институт, но не потому, что сама хочет стать врачом — таково желание матери.
Наташка открыла дверь — сухая, как вяленая сельдь, сутуловатая, близорукая. По окончании школы ей-то и вручили медаль за отличные успехи в учебе и примерное поведение. Примерное поведение Наташки объяснялось ее полной непричастностью к внешкольной жизни класса, продиктованной тем, что внешность Наташки решительно никого из парней не соблазняла. Что касается внутреннего мира Збруевой, той же Коровы — Богдановой или ее самой, это, по убеждению Ани, не интересовало никого в мире.
— Зубришь? — спросила Аня.
— А что поделаешь! Поедом мамаша ест. Если не поступлю в институт, хоть в петлю лезь. Чаю хочешь? У меня торт есть.
— Давай.
— А растолстеть не боишься? — хихикнула Наташка, но Аня не боялась растолстеть — ни торты, ни макароны на нее не действовали.
— Ты вообще-то что делать думаешь, Ань? Будешь куда-нибудь поступать? Или работать пойдешь?
— Не знаю, — вяло сообщила Аня искреннюю правду.
Умненькая Наташка раскрыла свою крокодилью пасть, заглотнула огромный кусок торта и заметила деловито:
— По-моему, тебе нужно стать гетерой.
— Кем? — не сразу поняла Аня.
— Гетерой! Я тут недавно книгу одну читала, про Древнюю Грецию. Так вот, гетеры, оказывается, были основными носительницами культуры. Это у нас их считают проститутками, которые за деньги себя продают. Гетеры, конечно, занимались этим делом, но именно у них во дворцах собирались поэты, музыканты, философы. Дома-то мужики не сидели, дома им было скучно, там жена, дети… Вот они и бежали к гетерам.
— Ерунда это, — сказала Аня. — Я эту книгу тоже читала. Но, по-моему, как ни называй: гетера, гейша, куртизанка — все одно. Проститутка, и точка. При чем тут культура? Чушь это. Просто каждый торгует тем, что есть. И чем хочет. — Но тут она вспомнила про предложение подруги и спросила: — А почему ты меня в гетеры захотела пристроить?
— Да так, — замялась Наташка. — У тебя, понимаешь, склонность такая… Ты компании любишь, веселье и мужчин тоже. Не обижайся, конечно, но я думаю, что в гареме у какого-нибудь султана тебе было бы хорошо.
— В гареме? Скукотища! Один мужчина и куча баб. — Аня равнодушно улыбнулась. — Честно сказать, я бы свой гарем хотела иметь. Вот это да! Представляешь?!
— Как свой гарем?! Из мужчин?!
— Ну да! А что тут такого? — Аня оживилась. — Ты представляешь, какой кайф? Ты одна, а у тебя на любое твое настроение кто-то есть! Захотелось нежности — пожалуйста… А иногда, знаешь, хочется, чтобы было грубо, по-звериному. В этом есть своя прелесть.
— Не знаю, — застеснялась Збруева. — Мне как-то не до этого.
— Не хочешь сегодня поехать с нами на озера? Даже Корова едет.
— Зубрить надо. Я же тебе сказала.
— Открой окошко, покурим немного.
Збруева открыла окно, и они выкурили по сигарете, но разговор не получался: так или иначе, а Наташка все время соскальзывала на то, как она будет сдавать экзамены в Первый медицинский, где конкурсы совершенно сумасшедшие, чуть меньше, чем в театральные вузы.
— У тебя же золотая медаль! — сказала Аня.
— Химию все равно сдавать. А потом медаль моя…
Тут Збруева осеклась, поскольку чуть не выдала тайну. Мать перед экзаменами подарила директору школы сервиз «Мадонна», а учительнице русского языка — итальянские туфли. Взятки сыграли свою роль — по сочинению она получила «пять», хотя грамматика была слабым местом Збруевой и она не могла бы получить такую оценку при самой хорошей погоде. Но — написала. Видать, директор самолично исправил ошибки — за «Мадонну».
Выкурили по сигарете, покрутили на проигрывателе пластинку с записью Вертинского, и Аня снова вышла на улицу.
Она пошла было к станции с намерением поехать в Москву. Дел у нее там не было, но она всегда подчинялась внезапно нахлынувшим порывам, если даже они ничем не были обоснованы. Если ехать в Москву, то на пикник на озерах, понятное дело, не успеешь, но Аню это не волновало — пикников подобного рода она уже насмотрелась, была твердо уверена, что этот от прежних ничем отличаться не будет: напьются все до поросячьего визга и парочками полезут в кустики и палатки. Кто-то из ребят передерется, а потом пару дней с восторгом будут вспоминать с пользой и наслаждением проведенное время.
Однако когда она добралась до железной дороги и по шпалам подошла к платформе, то неизвестно почему изменила свои планы. На площади около станции женщина торговала горячими пирожками с мясом.
Аня набрала в большой бумажный пакет с десяток пирожков с мясом, которые в быту называли «пирожками с крысятинкой или с кошатинкой» — знающие люди утверждали, что так оно и было. В магазине купила бутылку лимонада и пошла к главной проходной завода. Громадный завод тянулся вдоль железной дороги, и если бы Аню не пропустили через проходную, то в бетонном заборе всегда можно было найти дыру, проделанную теми, кто проникал на производство, минуя строгости заводского режима.
Но обе вахтерши знали Аню, и она прошла беспрепятственно.
Плавильный цех с электропечами был неподалеку от входа; как раз распахнулись его громадные ворота, и едва Аня подошла к ним, как свирепый сквозняк подхватил ее, и она влетела внутрь, под высокий свод цеха.
Вдоль правой стены огромного ангара тянулись большущие горшки электропечей, пламя выбивалось из приоткрытых топок, здесь было сумрачно, гулко, душно от расплавленного металла, даже врывающийся в ворота воздух облегчения не приносил.
Своего отца она нашла около второй печи. Маленький, сухонький, остроносый, он сидел на скамье рядом со своим помощником и курил. Костистое тело отца прикрывала тяжелая брезентовая роба, жесткая, словно из жести, надета она была прямо на голое тело. Печь полыхала нестерпимым жаром, обжигала лицо, а по спине гуляли сквозняки.
Аня кивнула ему, села рядом и подала пакет с пирожками и лимонад. Она приходила на завод изредка, заранее ни о чем не договариваясь. Быть может, эти посещения были ей необходимы для того, чтобы понять, что, кроме истеричной и вздорной матери, у нее есть тихий и добрый отец. А сегодня, когда она поняла, что в родительский дом больше не вернется, ей, наверное, захотелось попрощаться с отцом, хотя бы условно. С матерью она уже попрощалась.
Он взял пакет, улыбнулся, вытащил из него пару пирожков, один протянул помощнику, а другой надкусил своими стальными зубами, среди которых было два золотых. Помощник проглотил пирожок, словно пельмень, и ушел, проявляя деликатность. Отец жевал неторопливо и запивал сочную крысятинку лимонадом. Он любил эти дешевые пирожки.
Аня смотрела на его сморщенную дубленую шею, видела, как прыгает острый кадык, как глубоко запали щеки и глазницы. Внезапно острая до боли жалость к этому загнанному, словно старая кляча, человеку сжала ей сердце.
— Пап, когда ты уйдешь из этого сортира?
Он улыбнулся.
— Это не сортир. Это передовое производство всесоюзного значения.
— Сортир, — ожесточенно повторила она. — Только рабы могут тут вкалывать.
— Рабам так хорошо не платят, — со скрытой гордостью ответил отец. — В ноябре, под праздники Октябрьской революции будут давать награды…
— Получишь Героя Соцтруда?
— Представлен, — смущенно улыбнулся он.
— Ну и что? Медяшка на груди. Толку-то что?
— Говорят, можно будет вне очереди купить автомобиль «москвич».
Купить автомобильчик, даже самый задрипанный, было давней мечтой отца. Прикопить деньжат при своей жене Саре он, понятно, не надеялся — все заработки захватывались ею и словно в прорву проваливались. Но Аня знала, что отец тайком копит деньги, откладывая их из премии, копит больше десяти лет. Но вопрос был не в деньгах, а в длиннющей, многолетней очереди на автомобиль. Желающих приобрести его на передовом и богатом заводе было достаточно. Так что Золотая Звезда Героя, помимо почета, могла бы помочь в осуществлении давней мечты.
— Ну, купишь тачку, а дальше что? — спросила Аня.
— Будем ездить куда-нибудь.
Аня не стала спрашивать, куда, потому что знала — на садовый участок площадью в четверть теннисного корта, где росла буйная крапива и дикая малина. Участок отец получил вместе с орденом Трудовой Славы в позапрошлый юбилей. На участки тоже была своя очередь. Но для обслуживания этого клочка земли никакого автомобиля не требовалось: от дома до участка было с полчаса пешего хода.
Однако, к удивлению Ани, отец размечтался.
— Купим автомобиль и поедем с тобой к морю. Ты ведь еще моря не видала.
— Без матери поедем? — спросила Аня.
— Да, — улыбнулся отец. — Встанем пораньше, соберемся и смоемся. А ей только записку оставим. В Крым поедем. На следующий год.
— Ты умрешь до следующего года, — без эмоций сказала Аня. — Умрешь, если будешь здесь работать. Сталевары не доживают и до сорока. А тебе уже больше.
— Точно, — не стал возражать отец. — Может быть, и умру. Но думаю, что еще потяну.
Он привстал на скамье, что-то кому-то крикнул в глубь гудящего цеха и снова сел. Аня сказала тихо:
— Пап, ты потерпи еще немного. Чуть-чуть. Я возьму тебя отсюда. Не знаю, как, не знаю, на какие деньги, но возьму. Я не хочу, чтобы ты здесь горбатился.
В серьезном и грустном тоне дочери было что-то такое, от чего отец не стал отшучиваться, а слегка сник, помолчал и сказал так же негромко:
— Хорошо… Но что бы ни случилось, никогда не работай на заводе. И на фабрике тоже. Это дело не женское, да и не мужское. Большие деньги ничего не решают, если нет хорошей жизни. Да и что за деньги платят? Ведь я получаю много больше средней зарплаты, а толку?
— У нас мама такая…
— А! Что мама! Не в том дело, Аннушка, не в том. На хрена мне было в город лезть? Сидел бы в деревне, на старости лет стал бы пчеловодом, пасеку бы завел… Воздух свежий и никакой тебе высококачественной стали для космоса. Ни электрической печки, ни мартеновской.
— Я никогда не пойду на завод, — заявила дочь с безразличием, за которым стояла абсолютная убежденность. — Но тебя я отсюда вытащу. Ты только немного потерпи.
Отец повернулся, посмотрел на нее внимательно, потом вытащил из пакета очередной пирожок, отвернулся и произнес:
— Я тут подумал, Аня… Может, тебе уехать в Израиль? Насовсем? Финкенштель Семен уехал… Соседу написал. Говорит, там жизнь человеческая.
Аня удивленно взглянула на отца.
— Ты что, пап? Чернил выпил? Если я уеду, ты тогда о своей Звезде Героя и не мечтай! И машины не будет!
— Плевал я на эту звезду. Лишь бы тебе было хорошо. Честно говоря, я и сам чувствую, что скоро окочурюсь. Попробуй, Ань?
— Нет, — ответила она. — На то, чтоб отсюда вырваться, уйдет года три-четыре. И за это время мы все такого нахлебаемся, что тошно станет. Будто ты не знаешь. Да и мама…
— А что будешь делать? Пойдешь учиться в ПТУ?
— Черт его знает! Куда-нибудь пойду.
— А в институт так и не хочешь?
— Да на кой хрен, папа? У тебя здесь инженеры вдвое меньше тебя зарабатывают. Инженер сейчас пшик, ноль. Пять лет мучиться ради нищей жизни? К чертям собачьим! В Москве есть какое-то ПТУ, выпускает портних. Может, туда рыпнусь.
— Да, для женщины специальность портнихи — дело хорошее. Но поразмысли насчет Израиля… У матери там родственники есть. Хуже, чем здесь, не будет.
— Ты думаешь?
— Да. Ты красивая, умная. Выйдешь замуж. Там, я думаю, совсем другая жизнь.
— Наверное. Ладно, папа, свалю за бугор, в Израиль, а потом вытащу туда и тебя.
— А что? — улыбнулся отец. — Должен же я в конце концов получить какой-то навар с того, что женился на такой озверелой еврейке, как твоя матушка? Уедем в Израиль, а она пусть здесь куролесит, раз тутошняя жизнь ей по нраву.
— А раньше… когда женился, ты ее любил, па?
Спокойная улыбка осветила его темное лицо.
— Я, Аннушка, и сейчас ее люблю. Сам не знаю, почему да за что, а люблю.
Где-то в мрачной глубине угрюмого цеха низким басом загудела сирена.
— Время, — сказал отец и свернул пакет. — Пора выдавать сталь. Ты сходи в бытовку, открой мой шкафчик, там в ботинках носки. В правом носке денежка есть. Возьми себе сколько надо. Все возьми. Погуляй, повеселись. Не стесняйся, школу ведь кончила.
— Хорошо, — сказала она.
Отец встал неожиданно легко, сунул пакет с оставшимися пирожками за ящик, подмигнул и пошел к печам.
Аня прошла в бытовку, нашла шкафчик отца и в не совсем свежих носках обнаружила изрядную сумму денег. Подумала — и взяла все. Сигареты у отца были, а выпивку, заветную бутылку, он держал дома, в туалете, в сливном бачке. Перед обедом или ужином заскакивал в туалет, освежался, потом садился к столу, а Сара по этому поводу кричала на весь двор:
— Я должна вам сказать, можете, конечно, не верить, что мой мужик пьянеет от одного супа с курочкой! Придет с работы совершенно трезвый, помоется как приличный человек, я подаю ему курочку, он ее кушает и тут же становится совершенно косой!
Отцовская бутылка в бачке не иссякала, он за этим следил, и в последний год, когда на душе стало совсем муторно, Аня тоже пользовалась этим тайничком для успокоения души. Но она не любила водки. Шампанское или портвейн — другое дело.
К двум часам она вновь оказалась на центральной площади, забыв, что намеревалась съездить в Москву. У газетного ларька никого из ребят не было, сидела компания из другой школы, но Аню это не волновало. Раз их нет здесь, значит, они через площадь, в пивнушке.
Пивная располагалась на углу. В небольшом зале с парой столов и полками-стойками у стен с утра до вечера кипела жизнь. Особенно если продавали пиво. Когда же пива не было, все равно здесь все бурлило — магазин был рядом и бутылку дешевого портвейна «Кавказ» купить можно было без проблем. «Кавказ» называли чернилами: если стакан после выпивки не помыть с вечера, то утром на его стенках оставался грязно-мутный твердый осадок. Поговаривали, что этот портвейн гнали то ли из угля, то ли из нефти, подкрашивая его для цвета эссенциями. Но никого это не пугало.
Сегодня в пивной пили пиво. Родное, «Жигулевское». Толпа народу теснилась у прилавка, получая в руки заветную кружку из рук Машки Дурмашиной. Машка славилась тем, что откровенно признавалась: пиво в кружки она, конечно, не доливает до положенной нормы, зато: «Я ЕГО НИКОГДА НЕ РАЗБАВЛЯЮ ВОДОЙ! — кричала она на весь зал. — А УЖ ТЕМ ПАЧЕ НИКОГДА НЕ СЫПЛЮ В ПИВО СТИРАЛЬНОГО ПОРОШКА ДЛЯ ПЕНЫ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ В МОСКВЕ!» За такую принципиальность и заботу о здоровье трудящихся Машку Дурмашину очень уважали и даже гордились тем, что пьют у нее чистое пиво, не приносящее вреда организму. Пусть не доливает — ей тоже жить надо. Уборщица бабка Вера, гнутая, злющая старушенция, жила с того, что подбирала, а потом сдавала в пункт приема тары порожние бутылки из-под «Кавказа» и водки. За это она выдавала нуждающимся граненый стакан, и упаси Бог, если кто-то унесет опорожненную тару с собой! Это был заработок бабки Веры, и если ее лишали его, то злопамятная старушенция в следующий раз стакана не выдавала, а пить водку или портвейн из тяжелых пивных кружек совсем уж некультурно. В кисло пахнувшем, продымленном мире пивной были свои неписаные законы, нарушать которые никому не рекомендовалось. Иначе и по морде можно было схлопотать.
Витька Мазурук стоял у стола и разливал водку по стаканам. В компании у него были двое мужиков затрапезного вида. Видно, скинулись «на троих», и теперь Мазурук, как самый молодой, разливал дозы. Чтобы, наливая, не обидеть кого ненароком, около стакана поставили спичечный коробок торцом — уровень порции в каждом стакане, если пьешь «на троих». А если коробок положить на другой бок, то получится точная доза «на четверых».
— Мазурук! — окликнула его Аня. — Мы едем на природу или нет?
— Едем, — ответил он, старательно исполняя почетную обязанность виночерпия.
— А что ж ты уже пьешь?
Один из нетерпеливых собутыльников с укором взглянул на нее.
— Ты, девушка, под руку-то человеку не говори! Видишь — делом занят.
— Ничего, — ответил ей Мазурук. — Я чуть-чуть. Надо оказать уважение соседу. У него вчера теща умерла.
Мазурук выжал из бутылки последние капли, и, словно из четвертого измерения, из пустоты, появилась сухая лапка бабки Веры и вцепилась мертвой хваткой в порожнюю тару. За наполненные стаканы взялись три мужских трудовых руки, кто-то сказал: «Мир ее праху, поехали» — и выпили, каждый получил свое.
— Не курите здесь, заразы! Работать невозможно! — для порядку заорала Дурмашина. — Вон, на улицу!
Дурмашина держала в узде своих разгульных клиентов. Разговаривала, пользуясь лихим лексиконом пьяной шоферни, и превосходила их в забористой матерщине. Но ей все прощали, потому что работала она справно, а когда было пиво — даже без обеденных перерывов. Правда, поговаривали, что в такие напряженные часы она, чтобы в туалет не бегать, отскакивала за баки с пивной кружкой в руках, задирала подол и писала прямо в кружку. Разумеется, потом кружку эту она тщательно мыла, за чем опытные люди бдительно послеживали.
— Пиво будешь? — спросил Мазурук.
— Нет. Я его не люблю. — Аня взяла со стола скрюченную засохшую воблу и разорвала ее по хребту. — Так едем или не едем?
— Едем. Лешку с его колымагой ждем. Он нас подкинет.
— А где ребята?
— За углом. Лешка светиться боится.
Лешка был старшим в их компании и зарабатывал на жизнь тем, что возил на автобусе покойников на кладбище. Хорошо зарабатывал. Его желтый автобус с широкой черной полосой по борту знал весь город. Частенько Лешка пользовался своим катафалком для личных нужд, но проделывать этот фокус надо было осторожно.
Мужички от принятой дозы разом захмелели, поскольку она была не первой. Тот, что стоял справа от Ани в затрапезном пиджачке со свитыми в серпантин лацканами пиджака, сказал с радостным удовлетворением:
— Хорошо у нас все-таки в Электростали. Говорят, в Москве облавы устраивают прямо в пивных, в банях. Берут всех, тащат в ментовку и там допытывают, почему это ты пьешь в рабочее время, почему не на вахте?
— Ага, — подтвердил второй. — Зять рассказывал, даже в кино выход как-то перегородили и всех свезли в милицию. Проверяли, почему на дневном сеансе сидели, а не вкалывали на работе.
— Ладно, пойдет и это, — сказал Анин сосед. — Может, еще сообразим по одной?
— Без меня, мужики, — ответил Мазурук, допил пиво и кивнул Ане: — Пошли. Все уже, наверное, собрались.
Они вышли из пивной, и Аня вспомнила, что куда-то надо девать отцовские деньги. Компания могла о них узнать, обнаружить случайно или она сама разгуляется, да и начнет шиковать, поить всех за свой счет. А это ни к чему. В глубине души она уже отсекла от себя одноклассников. Збруева пойдет в мединститут. Парни годик пошляются, похулиганят и попрут под знамена Вооруженных Сил СССР исполнять свой священный долг. Богданова — Корова слиняет в Москву, ей вроде бы уже подыскали местечко в ЦК комсомола — для начала будет бумажки перебирать, а потом делать карьеру по этой линии. Сделает. С такой задницей свою личную жизнь она устроит. Мишка Клюев, хитрован и ловкач, от армии непременно увернется. Может, специально триппер подхватил, чтобы от армии ускользнуть, хотя для выполнения подобной задачи подготовку начал чересчур рано. А все остальные из тридцати двух человек — в ПТУ! Множить ряды рабочего класса, как усиленно призывали в школе весь минувший год. Директор утверждал, что влиться в рабочий класс — это значит встать в ряды самого сознательного, самого передового отряда общества, который в нашей социалистической стране является основой основ, в отличие от подозрительной интеллигенции и ненадежных колхозников.
Услышал бы директор школы, как полчаса назад папа Ани, без пяти минут Герой Социалистического Труда, советовал своей дочери поискать лучшей доли в Израиле, где, по уверениям всех газет, царствовал растленный Капитал, мало того, он подавлял, тиранил и жестоко измывался над коренными жителями этой страны — арабами.
Аня даже засмеялась, когда эти мысли промелькнули у нее в голове. Мазурук глянул на нее и понял все по-своему.
— Ты на ночь сможешь из дому отвалить? Потрахаемся на природе, я с собой палатку беру и надувную лодку.
— Посмотрим, — уклончиво ответила Аня.
Они направились к городскому пруду.
На следующем углу толпилась вся их компания — вчерашние выпускники школы, пока еще друзья. Богданова пыталась командовать по-прежнему, ощущая себя комсомольским вожаком, но ее не слушали. В силу вступали иные законы — законы взрослой жизни, и было наплевать, донесет ли Богданова на одноклассников, уличив их в плохом моральном поведении, или нет. Доносить-то ей пока некому.
Ленька Селиванов осторожно придерживал на спине огромный рюкзак, который при каждом его движении слегка позвякивал — выпивки набрали от души, почти на все деньги.
— Рыбой вас кормить буду! — гордо пообещал Мазурук. — Я удочки взял, и если до Соловьиного озера доберемся, будем делать шашлык из рыбы! Только бы Леха подъехал.
— А не подъедет, тогда что?
Они стали прикидывать, что будут делать в этом случае. Придется пешком выйти за город, мимо стадиона добраться до пруда и устроиться там. Но это чересчур близко от родных да знакомых, рискованно, появится много ненужных свидетелей. Пока шли эти разговоры, Аня незаметно зашла за мусорные баки, вытащила из сумочки деньги, туго свернула их и засунула под груду ящиков. Шансы, что деньги пропадут, были минимальными. Здесь понадежней сохранятся. А прятать их в лифчике или трусах — пикник есть пикник, и трусы там не тайник — пустая затея.
Когда она вернулась к компании, оказалось, что к ним уже присоединился Марат Гаркушенко, который привел с собой незнакомого парня — высокого, круглолицего, с реденькими усиками, очень похожего на кота. Он что-то рассказывал, поблескивая живыми глазами.
— Ну, понятно, что все у нас у Киеве к Первомайскому празднику готовились, как всегда, и до тридцатого апреля только слухи ходили, что там у Чернобыле что-то грохнуло. Потом вдруг поясней стало, что действительно атомную станцию рвануло, взрыв — что тебе пятнадцать Хиросим, точно!
— Пятнадцать Херосим, так и от твоего Киева бы ничего не осталось, — насмешливо бросил Мазурук.
— Точно тебе говорю, — обиделся парень. — Я ж потом сам видел!
— Хиросиму? — спросила Тамара.
Все засмеялись, а Богданова возмутилась:
— Как вам не стыдно! Это ж такая трагедия для людей! Ну а что дальше, Николай?
Киевлянина не смутило общее недоверие, и он так же напористо продолжал:
— Ну, мы после демонстрации у парк пошли. Все чин чинарем, никто ничего не толкует, даже не сказали, чтоб окна закрыли и чтоб с водой поосторожней. В парке джазуха наяривает: «Мы желаем счастья вам!» Как ни в чем не бывало! Но тут мой папаша-хитрован, он в гараже горкома работает, домой прибегает и голосит: «Все партийное начальство города своих детей самолетом из Киева увозит! Рвем когти! Здесь везде радиация, передохнем, как крысы!» Ну, матка наша кое-что в этом деле понимает, сеструху мою и братана под мышку и деру в Полтаву! И остальные, кто поумней, из Киева деру. А я остался, потому как еще никакой паники и никто ничего не говорит. А потом, значит, Гришка, кореш мой, приходит вечером, говорит: давай туда рванем, там весь город пустой, магазины открыты, все разбежались!
— А охрана? — недоверчиво спросил Селиванов.
— Охрану дня через три только поставили! — радостно засмеялся Николай. — Ну, сели на мотоцикл и — туда! Приехали ввечеру, город почти что вымер! Мы до первого магазина, но опоздали, уже чистенький стоит, обобрали до нас! Потом лавку все-таки нашли и полную коляску товаром набили! Тут тебе и водка, и вино, и горилка в граненых бутылках, запеканка! Дюже добре обогатились! Раза два еще ездили, пока там охрана появилась и кого-то из добытчиков подстрелили.
— Ты же мог радиацию подхватить, — озабоченно сказал Клюев.
— Да наверняка подхватил, — убежденно заметил Мазурук, из всех предметов учивший только физику. — Рентген двести-триста обязательно набрал.
— А я про всякие там рентгены не знаю, — радостно засмеялся киевлянин. — Только усы у меня вдруг та-ак начали расти, что мне их и брить стало совестно!
— И напряжеметр по утрам стоит? — озаботился Клюев, но киевлянин его не понял.
— Что стоит?
— Да прибор твой между ног — работает?
— А! Это! По-моему, еще лучше прежнего! Вы на зеленую конференцию, на шашлыки собрались, да, пацаны? Так я сейчас пойду пива куплю. Страсть как пиво люблю.
Он метнулся к магазину, из которого мужики тащили пиво в бутылках, а Мазурук сказал Марату:
— Ты, Марат, вот что, забирай своего парубка и отваливай. Нечего его с нами тащить.
— Да ты что?! — удивился Марат. — Хороший парень, башли у него есть…
— У него, кроме башлей, — ОБЛУЧЕНИЕ. Ты, двоечник, не понимаешь, что он сейчас, может быть, светится и всех нас облучает? Трудно догадаться, да? Хиросима там не Хиросима, а народу уже передохло несколько сотен.
— Как тебе не стыдно, Селиванов! — вспыхнула Богданова. — Человек такое пережил, у тебя совесть есть? Он же пострадал, а тебе бутылку водки на него жалко.
— Он не страдалец, а мародер! — обозлился Мазурук. — Пустой город грабил. Если ты его жалеешь, то иди и обнимайся с ним сама. А я не хочу, чтоб Анька и прочие наши девки из-за него потом двухголовых уродов без пиписьки рожали.
— Ладно, — сказал Марат. — Я его уведу. Хотя вы, конечно, подонки, кореша. Трусливые подонки.
Он отошел от компании и двинулся вдогон за отвергнутой жертвой чернобыльской катастрофы. Корова — Богданова заколебалась было, качнулась за ним следом, но поразмыслила и осталась.
— Похоже, Лешка не приедет. Загулял на каких-то поминках, — тоскливо протянул Селиванов.
Но тот не подвел. Его жутковатая машина подкатила через минуту. Веселый рыжий Лешка Иванов выскочил из кабины, громко, на всю улицу пропев жестяным голосом:
Как увидишь рюмку водки — пей, пей, пей, пей!
Как увидишь комсомольца — бей, бей, бей, бей!
Как увидишь комсомолку — суй, суй, суй, суй!
Промеж ног ей свой прекрасный — ой, ей, ей, ой!
Он весь светился от счастья, как творец, только что создавший нечто нетленное. Подобные песенки он выпаливал при каждой новой встрече, и все они были одного сорта — скользкие, похабненькие. Но Лешка был добрым, открытым парнем, для друга готовым снять с себя последнюю рубашку.
— Загружайся, только песен не петь! — крикнул Лешка. — Мильтонов на дороге полно! И вообще морды делайте траурные, будто хороните кого! Витька, на Соловьиное махнем?
— Точно, — ответил Мазурук, подхватил Аню за талию и, слегка оторвав от земли, затолкал в автобус.
— О’кей, — согласился похоронный водитель. — Но я рано утром уеду, часов в шесть. А то погорю, и машину отнимут.
Они сели в автобус, Лешка покатил на проспект, а Тамара Раскина с мрачной торжественностью запела похоронный марш, тыкая пальцем в Богданову, отчего начался такой хохот, что все чуть со скамеек не попадали. Ясно было, что Корову не хоронить едут, а предстоит ей сегодня потерять свою девственность.
Из соображений безопасности сразу за городом Лешка свернул с магистральных путей на необъезженную боковую дорогу, разбитую и размытую — так ему было спокойней. Здесь уже запели во всю глотку, потому что никакого маскарада не требовалось. Но оказалось, что расслабляться было рановато.
Едва миновали густой еловый лес и выскочили на опушку, откуда уже проглядывалось Соловьиное озеро, как невесть откуда на дорогу выскочили два милиционера и, самое удивительное, за ними два солдата с автоматами через плечо.
Старший милиционер требовательно поднял руку, и Лешка застонал.
— Влипли, заразы! С какой стати они пасутся здесь, подснежники вонючие?!
Но машину пришлось остановить. Лешка вылез из кабины, прихватив какие-то бумажки, которыми собирался оправдать свой рейс без мертвеца, а в автобусе наступила напряженная тишина — весь пикник мог сорваться.
Мазурук сказал тихо:
— На всякий случай — мы едем с похорон любимой учительницы. Лешка везет нас по домам, в Черноголовку.
Аня прыснула:
— А какую гниду из учителей хороним?
— Да по мне хоть бы они все разом передохли, — ответил Мазурук.
Аня видела, как милиционеры принялись расспрашивать Лешку, солдаты с автоматами стояли в сторонке. Лешка махал руками и с каждой секундой чувствовал себя явно уверенней. Кажется, пронесло. Потом один из милиционеров заглянул в автобус — лицо у него было жестким, глаза внимательно скользили с одного лица на другое. В нем было что-то столь грозное и настораживающее, что ребятам даже не пришлось изображать печаль, делать серьезные физиономии. Все притихли. Милиционер внушал безотчетный страх. Осмотр занял у него не больше минуты, он спрыгнул с подножки на землю и сказал громко:
— Ладно! Проезжай, халтурщик! Если б не это дело, я б тебе показал турпоход! Проваливай!
Лешка скакнул к рулю, перевел дух и, улыбаясь, проговорил дрогнувшим голосом:
— Пронесло. А то прощай работа, да и права могли бы отнять!
— А что там? — спросил Клюев.
— Солдат какой-то из своей части сбежал. С автоматом Калашникова, десантный вариант, короткий откидной приклад. И два рожка патронов к нему. А эти дураки думают, что он здесь прячется. Давно небось у своей бабы в Москве схоронился! Ладно, едем!
Солдаты из войсковых частей, которых было полным-полно вокруг Электростали, сбегали и раньше. Пару раз в три года обязательно ходили слухи о дезертирах. Но Аня не помнила, чтоб их так усердно отлавливали. Видно, дело было в автомате.
Ей и в голову не могло прийти, что через несколько часов она очень близко познакомится не только с упомянутым автоматом, но и с основным принципом работы этой смертоубийственной игрушки, созданной гением не шибко образованного старшины.
Через полчаса они подкатили к кромке озера, покрутились минут пятнадцать, выбирая место поуютней, затем Мишка Клюев вытащил из рюкзака пару бутылок «Кавказа» и заорал:
— Начнем для разминки! По портвешку, а водяру оставим под шашлыки!
Выпили прямо в автобусе. Корова — Богданова поначалу покочевряжилась, заявив, что папа с мамой употребляют только сухие грузинские вина, но таковых с собой не оказалось, и черно-красный портвейн она выпила с лихостью, которую одобрил даже шофер Лешка, уже притиравшийся бочком к толстым бедрам и могучей груди комсомольского вожака.
Они выскочили из автобуса на желтый прибрежный песок. Солнце, только заваливающееся за горизонт, грело еще в полную силу, и Мазурук прокричал:
— Девочки, готовить стол! Мальчики, работать с шашлыком! Я попробую рыбки наловить. Гуляй, рванина!
Он выдернул из автобуса зачехленную резиновую лодку и принялся накачивать ее ножным насосом. Аня стянула с себя платье, Мазурук подмигнул:
— Поплывем со мной. Рыбку половим.
По его блестящим глазам Аня сразу сообразила, что рыбалка интересует Мазурука меньше всего.
Захмелевшая Богданова принялась было командовать обустройством палаточного городка, но ее схема остальных не устроила. Она пыталась выстроить палатки в ряд, на солдатский манер, но коллектив предпочитал к ночи разобщиться, забраться подальше друг от друга, в кусты, под деревья, оставив общим местом сбора только пятачок у костра. Наивная Богданова этих устремлений не понимала, кипятилась и доказывала свою правоту. Чтобы ее успокоить, Лешка нашел неизвестно в каких своих запасах бутылку «сухача» — грузинского «Цинандали», которое Богданова тут же и выпила наполовину, а остальные снова приложились к «Кавказу». Лешка подсоединил к аккумулятору магнитофон, поставил на него катушку с пленкой, и обожаемые битлы в полную мощь заорали над Соловьиным озером своими надрывными голосами. Соловьи, если бы они здесь и были, никакой конкуренции составить им не смогли бы.
Аня влезла в резиновую лодку, Мазурук столкнул посудинку с мелководья, вскочил в нее сам и принялся энергично грести короткими веслами. Он был уже в одних плавках, и Аня поймала себя на том, что ей приятно смотреть на «своего парня». Гибкое юношеское тело, едва покрытое легким золотистым загаром, спортивно развитые плечи и гладкая, словно мелким наждаком надраенная кожа. Пару удочек он с собой все же прихватил. Достигнув кромки камышей, размотал их, насадил наживку и забросил в воду. Но потом перебрался к Але, обнял ее и прижал к себе. Аня почувствовала, что он уже горяч, словно подхватил простуду. Она обняла его за шею и, хихикнув, опрокинулась на дно лодки.
— А мы не потонем? Если кувыркнемся?
— Не потонем, не боись.
Он тут же потянул с нее лифчик, запутался в застежках, нервно засмеялся, и Аня скинула его сама, попросив осторожно:
— Вить, ты не торопись…
Дело было не в торопливости. Можно было и торопиться, но делать это подольше. Ей хотелось, чтоб он полежал рядом, погладил ее, потом остановился, и можно было бы потрепаться хоть о Корове — Богдановой, уже готовой приобщиться к клану женщин, потом снова начать с поцелуев, оглаживаний, осторожного освобождения от трусиков…
Куда там! Витька, как всегда, спешил, будто на пожар. Сорвал с себя свои трусики и едва не порвал Анины. Потом раздвинул ей ноги, так что обе вывалились за борт и пятки оказались в холодной воде. Аня завизжала, теряя ласковый настрой души. Но он уже упал на нее, лодка закачалась в каком-то судорожном ритме. Дергаясь и кусая Аню за ухо, Витька принялся елозить вдоль ее тела, больше заботясь о том, чтоб прижаться покрепче, до боли вцепиться в грудь, нежели обо всем остальном.
Аню разбирал смех. Она потихоньку опустила ноги в воду, а потом подняла их к небу так, что холодные капли упали на Витькину спину. Он выпустил ее ухо, попытался было что-то пробормотать, но тут конвульсивная судорога свела его тело, он слегка застонал — и все. Как всегда в спринтерском стиле, так что ничего не успеешь не только прочувствовать, но и почувствовать.
Он поцеловал ее в губы, улыбнулся и, пошатываясь, встал на колени.
— Ты моя радость, — сказал он, но Аня знала, что говорит он это просто так. Видать, кто-то научил, что после этого дела так надо. Во всяком случае, Инка Шохина утверждала, что прошлой осенью он и ей говорил так же.
— Ты хороший, — прошептала Аня, тоже не почувствовав ни теплоты, ни нежности.
Но Мазурук понял ее по-своему, в глазах его промелькнула тень мужской гордости, он сильно повел красивыми плечами.
— Одно у нас скверно — лишняя дама в компании. Когда лишний мужик, то все проходит чин чинарем. Напьется и кайфует. А вот когда лишняя баба, которую никто не хочет, жди скандалов. — Он засмеялся. — Но рыбки на ушицу все-таки надо бы поймать.
После чего пересел к своим снастям.
Аня все так же лежала на дне лодки, раскинув ноги и болтая пятками в воде. Небо над головой было пустым и бездонным. Поначалу она не думала ни о чем. Потом решила, что лежит в очень некрасивой позе и со стороны это выглядит просто безобразно — ноги врозь, живот выпячен. Она забеспокоилась, ведь если не позаботиться, то можно и подзалететь, а беременность ее совершенно не устраивала. Кое-какие меры надо было принять. Ванной с рожком душа здесь не было, и она, мягко перевалившись через борт лодки, по плечи погрузилась в холодную воду.
— Эй! — заорал Мазурук. — Рыбу распугаешь!
— Плевать мне на твою рыбу.
Широко расставив под водой ноги, она несколько раз, подтягиваясь на руках, выдергивалась по пояс из воды и ухалась вниз, чувствуя, как холодная вода врывается в нее снизу, вымывая все, чем одарил ее Мазурук.
Он понял, в чем дело, и защищать интересы рыбалки не стал.
Вода была не то чтоб холодной, но какой-то противной. Аня вскарабкалась в лодку, подхватила рубашку Мазурука и вытерлась ею насухо.
Как ни странно, но за час Мазурук умудрился-таки наловить достаточно мелкой рыбы, чтобы в старом почерневшем котелке наварить ухи. К этому моменту в костре уже прогорели толстые сухие сучья так, что и шашлыки можно было ставить на угли.
Когда солнце завалилось за дальнюю темную кромку леса, вся компания уже была пьяна. Орал магнитофон, а Мазурук хрипел под гитарные аккорды какие-то неприличные тексты, но никто не слушал ни электромузыки, ни живого исполнителя. Кто-то полез в воду и, вернувшись обратно холодным и мокрым, принялся обнимать всех подряд.
У Ани невыносимо болела голова, она не понимала, пьяна она или просто зла оттого, что Тамарка виснет на плечах гитариста. Больше всего ее злила Корова — Богданова. Та валялась у костра в обнимку с Лешкой.
Он засунул ее руку в свои трусы, и она, понятно, за что-то там ухватилась и повизгивала во весь голос:
— Ой, как странно! Ой, как интересно! Прямо живчик какой-то!
— Пойдем в палатку, — бормотал Лешка, пытаясь всей пятерней обхватить мощную грудь, обтянутую красным лифчиком в зеленый цветочек.
Тамарка вдруг встала и уселась на Мазурука верхом, оба повалились на песок, едва не раздавив гитару, принялись целоваться под дружный хохот остальных.
«Поеду в Москву, — подумала Аня. — Ну их к черту! Поеду в Москву и у кого-нибудь переночую».
Она встала и, никем не замеченная, дошла до палатки, около которой сушилась резиновая лодка. Купальник на ней уже высох, и, не вылезая из палатки, она переоделась. Потом вспомнила, что денег с собой у нее нет, все остались в городе, около мусорных баков. Она нашла в куче барахла куртку Мазурука, покопалась в его карманах, отыскала кошелек и выгребла из него все деньги.
Ничего, оправдывала она себя, ты с Тамаркой свое удовольствие сегодня получишь, а мне ваши игрушки уже обрыдли.
Но и в Москву вдруг ехать расхотелось. Она достала из сумочки сигарету и закурила, глядя сквозь щель в пологе палатки на темнеющее озеро.
В конце концов она решила, что если не в Москву, то хоть до города надо добраться, может быть, успеет еще на танцплощадку. Аня сунула окурок в песок, надела туфли на высоком каблуке и вышла из палатки.
Ребята на пляже уже устроили танцы, словно дикари — кто голый, кто чуть приодетый, — прыгали в отблесках костра под рев магнитофона.
Аня шагнула в кусты и почти споткнулась о Богданову и Лешку. Корова стояла на коленках с заброшенной на спину юбкой, а Лешка пристроился к ее обширной, белой как сметана заднице и дергался взад-вперед. Богданова жалобно кричала:
— Ой, как больно, ой, не надо! Не надо! Ой, ты же меня насквозь, насквозь протыкаешь! Ой, не надо!
«Поздно, — равнодушно подумала Аня, — сама знала, зачем ехала».
Она вошла в лес, где было уже темно. Дорогу к шоссе Аня знала хорошо и, выбравшись на тропинку, скинула туфли. Она любила ходить босиком и от острой боли в ступнях, когда наступала на прошлогодние шишки и колючки, чувствовала легкое возбуждающее удовольствие.
До шоссе было с полкилометра. Ане показалось, что она уже слышит гул машин на дороге. Она повеселела, прикинув, что через полчаса окажется на танцах, где начнется последнее отделение, и можно еще успеть потанцевать с кем-нибудь.
Минут через пять сквозь еловые ветки она увидела мелькающие на дороге машины и остановилась. Поправила на себе платье, причесалась, влезла в узкие туфли и уже шагнула к дороге, как от толстого ствола дремучей ели отделилась тень — низкорослый, широкоплечий парень в солдатской форме загородил ей дорогу. Лицо у него было круглое, грязное, на этом чумазом блиноподобном лице неестественно ярко сверкали большие глаза. На шее солдата висел автомат, в который он вцепился обеими руками.
— Ты что?! — попятилась Аня.
Он шагнул к ней, попытался что-то сказать, но лицо его исказила дикая гримаса, и он только рот разевал.
— Я это… того, — промычал солдат.
— Ты что?! — крикнула Аня, чувствуя, как у нее немеют ноги и холодеет в груди.
Он молча прыгнул на нее, пытаясь ухватить за плечи, но Аня отпрянула, и солдат промахнулся, упал на землю, хватая ее за ноги. Ей удалось вырваться, она пнула его каблуком в голову, сделала несколько шагов и упала, подвихнув ногу.
Автомат больно ударил ее по щиколотке. Солдат опрокинул Аню на бок и одной рукой схватил за горло, а вторую сунул под платье, больно вцепившись в промежность, так что Аня невольно закричала. Он подмял ее под себя, коленом наступил на живот. От дикой боли силы Ани удесятерились, и, рванувшись бедрами, она кувыркнулась через голову, увлекая за собой нападавшего. Нечеловеческая ярость помутила сознание Ани, локтем она заехала в зубы солдату так, что послышался хруст. Он по-звериному зарычал, с маху ударил ее по лицу и навалился сверху тяжелым, как цементная глыба, телом. Что-то больно давило на грудь, но, продолжая дергаться, Аня вцепилась в какую-то железяку, попыталась выдернуть ее. Сдавив ей горло левой рукой, солдат рвал на себе брючный ремень, изо рта его шла пена, коленками он бил девушку по ногам.
Неожиданно железяка, за которую цеплялась Аня, удобно легла в ее руку, она судорожно сжала ее и в тот же миг услышала четкий, звонкий звук — та-та-та! Что-то трижды дернулось в руке Ани. Чугунное тело солдата вздрогнуло, обмякло и будто замерло. Круглая грязная рожа ткнулась ей в грудь, рука отпустила горло.
Резким рывком Аня вывернулась из-под солдата и привстала на колени.
Солдат лежал лицом вниз и был совершенно неподвижен. С левого бока от него, упираясь дулом под мышку, лежал автомат. А по спине, между лопаток, быстро расплывалось темное неровное пятно.
«Это кровь, — подумала Аня. — Кровь. Я его убила».
Конвульсивная судорога сжала ей горло, но она удержалась от рвоты и встала.
Солдат не двигался.
По дороге с гулом проносились редкие машины. Высокие темные ели стояли вокруг стеной, а сумерки сгустились настолько, что в двадцати шагах лес был непрогляден.
Аня подхватила свою сумочку и бросилась к дороге, но споткнулась и упала, раздирая колени об узловатые корни деревьев. Она растянулась на мягкой пахучей земле и встать уже не смогла, потому что мозг пронзила неожиданная мысль — просто так бежать нельзя. Это глупо. Теперь бежать не от кого. Да, просто глупо бежать.
На четвереньках она отползла за толстый ствол дерева, прижалась к нему и передохнула. Потом осторожно выглянула.
Солдат лежал все так же, только темное пятно расплывалось почти на всю спину.
Убила, сказал Ане кто-то посторонний. Убила и будешь сидеть в тюрьме. Или в колонии для малолетних преступников. Будешь сидеть так же, как два года назад посадили продавщицу Аллу, которая столовым ножиком запорола своего двоюродного брата. И хоть доказано было, что тот пытался ее по пьянке изнасиловать, Аллу посадили. Превышение меры самообороны — так, кажется, бормотали на суде.
И тебя посадят, сказала себе Аня. А если и не посадят, то долгие месяцы будут таскать на следствие, придется по сто раз рассказывать, как все случилось. И уж наверняка прости-прощай навеки отцовская мечта об автомобильчике, поскольку Героя Соцтруда ему теперь ни за что не дадут.
Нет. Надо просто уйти. Никто ничего не видел. Никто ничего не докажет. Следов нет…
Она прочла много детективов и тут же вспомнила об отпечатках пальцев и прочей ерунде, которой занимались в этих романах следователи, когда разыскивали злодеев. Она встала и осторожно подошла к неподвижно лежавшему телу. Потом вытащила из сумочки носовой платок и собралась было вытереть автомат, чтобы уничтожить отпечатки своих пальцев. Но в последний момент поняла, что протертый автомат может вызвать еще больше подозрений, следовательно, это глупое занятие.
Аня осторожно потянула оружие за брезентовый ремень, потом перекинула его через плечо.
Уходить в город, прятаться было нельзя. Лучше вернуться назад. Пьяные и ошалевшие от любовных утех друзья вряд ли заметили ее отсутствие. Мазурук наверняка прилепился к Тамарке — потянуло на свежатинку — и ее, Аню, пока не разыскивал. Надо вернуться. Вернуться и изо всех сил держать себя в руках, чего бы это ни стоило.
Она повесила на шею автомат, скинула туфли и побежала к озеру. Бежала изо всех сил, так что быстро задохнулась. Автомат бил ее по спине и коленям, хотя она старалась повесить его на бегу поудобней. На миг мелькнула мысль, как бы эта страшная железная штуковина случайно не выстрелила, когда ее не просят, но было не до таких тонкостей.
Она окончательно задохнулась, когда выбежала к воде. Остановилась, и ее тут же вырвало, мучительно, до изнеможения. Но останавливаться уже было нельзя, это она понимала с предельной четкостью.
Аня подошла к берегу и осмотрелась. Ее компания продолжала веселиться в прежнем стиле где-то шагах в ста. В загустевших июньских сумерках мерцало пламя огня, приглушенно звучала музыка, фигуры друзей на пляже были почти неразличимы — только тени у неровного света костра.
Аня быстро разделась догола, подхватила автомат и вошла в воду, не ощущая, холодно ей или жарко. Показалось, очень жарко, настолько, что вокруг тела вот-вот закипит вода. Она вошла по грудь, потом поплыла. Автомат тянул ее ко дну, но она продолжала упрямо плыть, пока не достигла середины озера. Там стянула через голову ремень и выпустила автомат из рук.
После этого развернулась и поплыла назад на пределе человеческих сил.
Нельзя было ни останавливаться, ни давать себе передышки, хотя на берегу больше всего захотелось рухнуть на еще не остывший песок и лежать до утра.
Аня быстро оделась, с туфлями в руках направилась в лес, пробралась по крутой дуге сквозь деревья и вышла к своей палатке. Поначалу залезла в нее, накинула на плечи куртку Мазурука, посидела, унимая противную дрожь во всем теле, затем вышла.
У костра, подустав, все уже угомонились. Мишка Клюев и Тамара не справились с водочно-портвейновой атакой на свои организмы и отключились, ничком лежали на песке без признаков жизни. Никого эта отключка не заботила. Магнитофон молчал.
Чуть в стороне Аня приметила Богданову. Она сидела, поджав ноги к груди и задрав голову вверх, словно собиралась прочесть на темном небе таинственные письмена судьбы. В глазах ее застыли слезы, и, когда она заметила Алю, то жалко улыбнулась и сказала:
— Я ведь знала, что так будет… Даже надо, чтоб так было… Но противно, так безобразно и не нужно… Никакого праздника… С каким-то ничтожным человечишкой… И ведь воспоминание об этой дряни останется на всю жизнь. Первый, говорят, не забывается. Паскудство!
— Ерунда, забудется, — ответила Аня.
— Ты забыла? — встрепенулась Богданова.
— Почти. У меня было еще веселей. Сразу двое. Лейтенант и капитан. По очереди через раз. Чушь все это. Не самое главное в жизни.
Аня проговаривала слова автоматически, лишь бы обозначить свое присутствие рядом с Богдановой. Перед ее глазами все еще лежал солдат с подвернутыми руками и расплывающимся по спине кровавым пятном.
— Но ведь Лешка — никто, — с аналитической деловитостью продолжала Богданова. — Если даже взяться за его перевоспитание, заставить учиться, думать о цели в жизни, то все равно ничего не получится. Быдло он, плебей.
— Радуйся, что кувыркалась не с Мишкой Клюевым. Ходила бы сейчас с трепаком, — насмешливо сказала Аня. — Узнали бы в городе, что ты с триппером, и конец всей твоей карьере.
Богданова ее толком не расслышала.
— Конечно, парень он ничего, но испорчен, я бы даже сказала — развращен легкими деньгами. Не дело молодому парню возить покойников.
— Он не комсомолец, может хоть дерьмо возить, все равно коммунизм строит, — ответила Аня. — И перестань ты думать о воспитании коллектива. Чихать тебе на Лешку. О себе лучше подумай.
Богданова глянула на нее и встала с песка.
— Подлый ты все-таки человек, Плотникова. Подлый, развратный и грязный. Просто сука. У тебя одни мужики на уме. Таких, как ты, в принципе надо изолировать от общества.
— Полагаешь, что ты лучше? — спокойно спросила Аня. — Ты ведь попросту тупая корова, которой кажется, что она благородная лань. Ты вся насквозь лживая. Если Наташка Збруева пятерки в школе получала за взятки учителям, то тебе-то твои троечки натягивали только за комсомольские потуги да за то, что на всех стучала. Збруева честней тебя. Но карьеру ты, понятно, сделаешь. Вступишь в коммунистическую партию, там такое сволочье нужно, и будешь потихонечку как вошь ползти наверх. И никто не будет знать, какая ты на самом деле. Только мы в классе знаем. А для всех ты всю жизнь будешь сознательной и передовой строительницей светлого будущего.
— Это вы, вы меня сюда затащили и изнасиловали! — крикнула Богданова. — Что я теперь маме скажу?!
— Наврешь чего-нибудь, ты же это умеешь, — ответила Аня.
Ответа Богдановой она не стала дожидаться, да и вообще разговор был ненужным, глупым, а если и была в нем какая-то цель, то заключалась она в том, чтобы успокоиться и забыть страшное происшествие в лесу.
Аня подошла к костру и села на неподвижно лежавшего Клюева, как на подстилку. Тому, при полном бесчувствии, было все равно, кто уселся на его задницу, хоть слон.
Аня до тех пор смотрела на Мазурука, пока тот не почувствовал ее взгляд. Он поднял голову, вздохнул и отвернулся.
За спиной неожиданно громко и резко прозвучал автомобильный сигнал, а затем Лешка заорал:
— Сливай воду, мужики! Едем домой! Не черта здесь ночевать! Все выпито, съедено, программу отыграли! Грузим в кузов тела и гребем по хатам!
Никто ему не возражал. Из душевной конструкции компании словно стержень вынули, и все разом стали друг другу чужими.
Мишку Клюева окунули в озеро, и он очнулся до достаточной степени, чтоб на своих ногах доползти до автобуса и рухнуть в кресло. Непробудную Тамару внесли в автобус на руках и уложили рядом с Клюевым. Кое-как собрали разбросанную по берегу амуницию, и по правилам противопожарной безопасности парни помочились в костер, дабы потушить его и соблюсти традицию.
Лешка отвел Аню в сторонку, предложил сигарету; они закурили, присели на песок, и он спросил мрачновато:
— Ты как думаешь, Корова скандала не устроит? Мы ведь по доброй воле с ней перепихнулись.
— Не устроит, — ответила Аня.
— Может, и так. А может, приедет сейчас домой, мамочке все выложит, сходят на экспертизу, а завтра потянут меня за изнасилование.
— Хрен его знает, Леш! От комсомольцев любого сволочизма ждать можно. Они народ идейный… Слушай, а ты из автомата когда-нибудь стрелял?
— Из «калаша»? Само собой. В армии.
— А вот когда он подряд стреляет, пуля за пулей, это…
— Автомат может стрелять одиночными, нажал курок — выстрел. Снова нажал — снова выстрел. А можно его перевести специальным рычажком на автоматическую стрельбу очередями. Тогда нажал на курок, и, пока его держишь, он палит без остановки с темпом стрельбы шестьсот пуль в минуту. И высадит за секунды все тридцать патронов, которые в рожке. Но в боевой обстановке принято стрелять короткими очередями. «Калаш» — великое оружие, но при длинной очереди ствол его все-таки немного тянет вверх. Что это тебя вдруг заинтересовало?
Напрасно спрашивала, ужаснулась Аня. Все делала правильно, автомат утопила, вернулась к костру как ни в чем не бывало, а тут не сдержалась.
— Да так, — безразлично ответила она. — В кино видала: бегут солдаты и то еле стреляют, а то вдруг та-та-та-та. И все из одного своего ружья.
— Ружье — у охотников, — поправил Лешка и вернулся к острой теме: — Но если с Коровой какой скандал, ты ведь видала, да? В случае чего скажешь, что она добровольно со мной пошла?
— Не бойся, так и скажу. Хоть в милиции, хоть на суде, — кивнула Аня. — Когда женщина не хочет, ее очень трудно изнасиловать. Если уж не совсем круглая дура.
— Ага, — мрачно согласился Лешка. — Но дело в том, что вы, бабы, сами не знаете, когда вы хотите, а когда нет. Но ты — свой парень. Будет скандал или нет, за то, что мне сейчас пообещала, я тебе все равно добром отплачу, никогда этого не забуду. — Он сунул окурок в песок и сказал с тоской: — И на хрена мне эта Корова была нужна? С виду только соблазн, а вся рыхлая, жидкая и холодная, как мои пассажиры в гробиках. Да папаша ее у нас в городе шишка на ровном месте. Ох!.. Поехали, Ань, я тебя до дому довезу.
Аня вдруг вспомнила, что возвращаться домой сегодня не собиралась. Был даже план покинуть отчий кров навсегда. Но жизнь распорядилась по-своему, и уезжать, исчезать из Электростали теперь было никак нельзя, потому что в километре от озера на темной лесной тропе все еще лежал мертвый солдат, грудь которого пробита тремя пулями автоматической очереди.
Услужливостью Лешки Аня не воспользовалась, до дому попросила не подвозить, вышла вместе со всеми на центральной. Мишка Клюев потащил на своем горбу Тамару — они жили в одном доме. Мазурук провожать Аню до дому не набивался. Молча разбрелись кто куда, будто только что Иисуса Христа по дешевке продали и теперь разбегались в поисках той смоковницы, чтобы повеситься, корчась в муках проснувшейся совести.
Аня неторопливо дошла до двора, где стояли мусорные баки с ее денежным тайником. Все оказалось на месте. Она сунула деньги в сумочку, успокоилась и вдруг почувствовала, как на плечи ее бетонной глыбой опустилась невероятная усталость — такая, что подкашивались ноги. До дому было не более четверти часа ходу, но ей предстоящий путь казался непреодолимым. Она плелась босиком по пустым улицам заснувшего трудового городка, слышала, как сбоку и за спиной неумолчно гудит, рычит, иногда звенит и грохочет бессонный завод, и не думала ни о чем. Ничто не волновало ее мерного и ровного пульса — 60 ударов в минуту. При любых катаклизмах — 60. Хороший пульс — как у Наполеона или у тренированного спортсмена-чемпиона.
Отец и мать уже спали, когда Аня открыла дверь своими ключами и потихоньку вошла в квартиру. Она спокойно разделась, приняла душ, потом заперлась в туалете, открыла сливной бачок — бутылка была на месте. Мгновение поколебавшись, Аня все же решила, что переживания страшного дня требуют полного расслабления. А потому вытащила бутылку, открыла ее и сделала пару глотков.
Едва положив голову на подушку, она уснула. Ей ничего не снилось, ничто не волновало. Первый космонавт мира Ю. Гагарин тоже заснул слегка во время своего исторического полета, но его к тому специально тренировали, он умел спать, когда надо. Аня же не тренировалась. Безо всякой подготовки засыпала, когда хотела, и ничто не могло надломить ее стальной нервной системы.
