8

Над столом висела фотография в железной рамке: обнаженная женщина стоит в густых колосьях зрелой пшеницы, простирая руки к огромному заходящему солнцу. Красивая, грациозная и в то же время — далекая, неприступная, не женщина, а символ женственности.

— Нравится?

В замшевом пиджаке Костя Богаченко выглядел почти как настоящий художник. Правда, засаленный воротник этого пиджака, словно пеплом, усыпанный перхотью, да и мятая футболка приземляли художника.

Однако фотография была отличной.

— Да, — одобрил Андрей Истомин. — Но какая-то странная дама. Стоит совсем голая, я на нее смотрю, а не хочется. И мысли об этом нет. С чего бы это, как ты думаешь?

— А о чем есть мысли? — усмехнулся Костя.

— Ну… о том, что это красиво. Вроде как «Утро в сосновом лесу» или «Три богатыря». Но там же нет голых женщин, а здесь есть. Только она и есть. Вот я и думаю: а тогда зачем это, если не хочется? Сказать ей такое — обидится не на шутку.

— Ага! — обрадованно воскликнул Костя. — Вот ты и признал, что это настоящее искусство! Оно возбуждает не пошлые, не грязные желания, а приводит к размышлениям о красоте и смысле жизни. Именно к этому я и стремился. Андрюха, ты молодец, все понял правильно, развеял мои сомнения! Между прочим, обрати внимание: лица девушки не видно, да и прическу я изменил. Знаешь почему?

— Не хотел, чтобы ее доставали сексуально озабоченные мужики, если увидят эту работу на какой-нибудь выставке.

— Озабоченные и так достанут, если захотят.

— Тогда не знаю. Скажи.

— Это Анжела, наша звезда стриптиза. Вокруг нее все «жирные коты» Прикубанска крутятся. Если б кто-то узнал, что это она, могли бы и голову оторвать бедному фотохудожнику Богаченко. Фигурка у нее, конечно, обалденная.

— Как же ты уговорил ее раздеться? Наши нувориши за такое, наверное, черт знает какие бабки отстегивают.

— Сам не думал, что все будет так просто. Показал ей несколько своих работ из московского журнала «Андрей», из других журналов, начал растолковывать, что это не порнография, а высокое искусство, но она и слушать не стала. Взглянула на фотографии и говорит: сделай так же красиво, ладно?

— И разделась?

— И разделась.

— А ты начал фотографировать? — засомневался Андрей. — И думал о том, какую выдержку поставить, какую диафрагму?

— Ну, не о том же, как бы ее трахнуть в пшенице.

— Железный ты человек, Костя, — покачал головой Истомин. — Я бы так не смог.

Костя наполнил рюмки, с удивлением заметил, что бутылка уже пуста, поставил ее под стол и усмехнулся:

— Зато ты сказал Осетрову, что «нам такие начальники не нужны». Я давно хотел это сделать, но так и не смог, смелости не хватило. Ну что, поехали? — поднял рюмку.

— Поехали, — кивнул Андрей.

Часа полтора сидели они в квартире Богаченко, и Андрей уже чувствовал себя не так отвратительно, как сразу после того, как Осетров уволил его. Возмущенная Маша порывалась звонить отцу, председателю горсовета, Андрей еле уговорил ее не делать этого. Домой возвращаться не хотелось, купил пару бутылок водки и направился к своему другу. Надо же кому-то пожаловаться на свою судьбу.

— Да… — Андрей понурился, пристукнул кулаком по столу. — Идиотское время! — Он откупорил другую бутылку.

— Нормальное время, — Костя поднял рюмку. — Я бы сказал, отличное! Выпьем за него.

— Ну, ты даешь! — Андрей с недоумением посмотрел на приятеля. — Забыл, что сегодня со мной сделали?

— Это частности, Андрюха. А в общем время замечательное. Каждый может делать то, что ему нравится. что лучше всего получается, понимаешь? Ну, представь себе такой случай: жил человек, ходил на завод пять раз в неделю, занимался какой-то хреновиной в каком-то отделе. Тошно ему было, потому что он лучше всех в городе умел шевелить ушами. А ему говорят — парторг, мастер, профорг: «Это несолидно, это несерьезно!» Так он и жил, мучился. А теперь плюнул на свой никому не нужный отдел, пошел на рынок и стал народ забавлять, ушами шевелить. И так здорово это делал, что скоро стал знаменитым и богатым.

— Это ты себя имеешь в виду? Или мне намекаешь, чем заняться с завтрашнего дня?

— Не обязательно ушами шевелить. Я вот, еще когда оператором на телестудии был, «заболел» фотографией. Хлебом не корми, дай только повозиться ночью возле увеличителя. А утром, с больной головой, — на службу! А теперь я просто счастлив. Занимаюсь тем, что нравится. И смотри-ка, народ идет в мою фотостудию. Миллионером не стал, но на жизнь хватает. Кстати, ты же кандидат в мастера по боксу, мог бы платную секцию открыть.

— Издеваешься? Я боксом уже сто лет не занимался. Все это было в армии и после нее, торчала в душе заноза, вот и махал кулаками, да с такой яростью, что до кандидата быстренько добрался. А теперь и вспоминать об этом не хочу.

— Главное, найти свое место в жизни, — продолжал разглагольствовать Костя. — Вот я нашел и доволен.

— Агеева тоже нашла себя в «этой жизни»… — Андрей стиснул зубы. Злоба душила его. — Сперва мать с работы вытурила, чуть под суд не отдала; теперь до меня добралась, дура комсомольская!

— Ты к ней явно неравнодушен. Не хочешь за время, давай за женщин выпьем, — промямлил разомлевший Костя.

Истомин поморщился, но в конце концов не стал возражать.

— Или напротив, возмутительно равнодушен! — хрустя огурцом, обрадовался Костя найденному повороту мысли. — Скажи как на духу: все-таки было у вас что-то или нет?

— В том возрасте всегда что-то бывает, а потом оказывается, ничего не было, — кисло усмехнулся Андрей.

— Загадками говоришь, — покачал головой Костя. — А почему б тебе не спросить у нее: «Лера, чего ты достаешь меня? Мы же в одной школе учились…» Ты пробовал подойти к ней и сказать «Лера»?

— Когда главной комсомолкой была, запросто. А теперь ни-ни, страшно! Я всегда старался подальше держаться от начальства — оно спокойнее. У меня тут на соседней улице сам Илья Олегович Стригунов проживает, главный наш партайгеноссе…

— Ну да? А мне почему-то казалось, что он обитает в центре, где и положено жить белым хозяевам.

— Он переехал сюда, когда уже стал директором. Завод как раз закончил строить два дома, наверное, последние в своей истории. Вроде к заводу поближе, а на самом деле ему такие апартаменты отгрохали в новом доме, каких в центре и не найдешь!

— У них всегда так: чем хуже, тем лучше, — философски резюмировал Костя.

— Понятное дело. Но я тебе о чем хотел сказать? Увижу, как он пыхтит мне навстречу, на другую сторону перехожу. Инстинкт самосохранения.

— Правильно, лучше с ними не сталкиваться.

— Я одного не пойму: для чего мне советуешь идти кому-то кланяться?

— Ты — не я. К тому же есть веская причина. Тебя уволили не по закону. Почему бы не поговорить с Агеевой?

— Зачем, Костя?! — разозлился Истомин. — Она приняла решение и вряд ли изменит его. Первая баба города знает цену своему железному слову, иначе его не считали бы железным.

— Прошлое вспомнили бы, — со значением сказал Костя.

— Послушай, я пришел к тебе, чтобы хоть немного душу отвести с другом. Кончай издеваться.

— Ну, хочешь, я поговорю с Осетровым? Кстати, не Агеева тебя выгнала, а наш любезный Пал Ваныч.

— Нет, не хочу. Давай-ка еще выпьем. На пару недель у меня есть деньги, потом у тебя займу. За это время придумаю, что делать дальше. Жаль, так и не успел сделать интервью с Бароном. Колоритнейшая личность!

— А я тебе что говорил? Сам хотел, но он наотрез отказался. А материал был бы сенсационный. Шутка ли, матерый убийца, чудом избежавший расстрела, живет рядом со свалкой в старом, разбитом кирпичном заводе и не хочет быть ни местным авторитетом, ни честным гражданином. Вроде как скит себе устроил! Фантастика! Я, когда узнал об этом, аж подпрыгнул от радости: вот это удача! А он и слушать меня не захотел. Канай, говорит, кореш, пока цел. Еще раз сунешься — пожалеешь. А ты, значит, договорился?

— Неделю назад. Здоровый он мужик, чуть не покалечил меня. Пять раз я приезжал на развалины, но все-таки уговорил его дать интервью. Знаешь, иго помогло? В последний раз я рассказал ему, как меня жена выгнала. После этого Барон почему-то решил, что я свой чувак.

Они выпили еще, но легче не стало. Тягостное молчание воцарилось за столом.

Костя думал, как помочь приятелю, и ничего не мог придумать. Телестудия в городе одна, выгнали — можешь забыть о ТВ. Газета тоже одна. И там начальство прекрасно знает, что, если Агеева недовольна человеком, с ним и разговаривать не стоит.

Истомин курил, мрачно глядя себе под ноги. Казалось, жизнь кончилась, в тридцать четыре года стал он никому не нужным человеком. Вроде бы все правильно делал, а становилось все хуже и хуже. Мать была так рада: вернулся домой, кормилец, на пенсию разве проживешь?.. Как ей сказать о том, что он теперь не кормилец, а нахлебник? Маша? Она, конечно, будет уверять его, что любит… Но он-то знает, чем все это кончится. Мужчина должен обеспечивать своей женщине нормальную жизнь… Да и вообще, Маша — это ведь несерьезно.

А что в этой жизни серьезно?