Часть первая
Эдвард Тэлбот был старшекурсником Йеля. Он походил на своего отца, как может быть похожа роль, сыгранная в фильме, на актера, ее сыгравшего. Да, внешне был вылитый Эндрю Смит, но на этом сходство с отцом ограничивалось. В отличие от отца, бывшего, как говорится, чистым гуманитарием, Тэд отдавал явное предпочтение точным наукам, все без исключения искусство считал чепухой и маразмом, женщин называл не иначе, как «this lustful thing», мужчинами не интересовался вообще. Тэд хотел стать крупным специалистом в области нейрохирургии. Его педагоги пророчили ему солидную карьеру.
За годы учебы в Йеле Тэд исподволь сформировал собственное мировоззрение. Согласно ему страны, достигшие большого взлета в гуманитарной области — к ним он относил в первую очередь Италию с Германией, — рано или поздно приходят к фашистской диктатуре. У него была стройная теория, подкрепляющая этот весьма интригующий вывод. Вкратце суть ее сводилась к следующему: ум следует упражнять точными и прикладными науками, направленными на то, чтобы сделать человеческую жизнь практичной и удобной в самом утилитарном смысле этих понятий, — вот тогда он будет работать четко и без сбоев. От занятий науками гуманитарными — к ним он относил все без исключения искусства, литературу, философию и даже историю с археологией — разум дает сбой, чреватый массовым помешательством.
Хоть Тэд и готовился стать врачом, он презирал человеческую плоть и дух ставил на несколько порядков выше материи. Что касается человеческого разума, служению которому Тэд собирался себя посвятить, на него он возлагал особую миссию. Согласно концепции Тэда, разуму человека предстояло со временем превратить мир в некую среду обитания высших существ, живущих во имя вечного совершенствования своего мыслительного аппарата.
Что касается Сьюзен-младшей, то есть Сью, она была полной противоположностью брату. Можно сказать, это были мир и антимир.
В детстве Сью Тэлбот-младшая была очень похожа на отца, но за какие-то два года ее черты и весь облик преобразились настолько, что двоюродная тетка, не видевшая племянницу два года, не узнала ее, когда она прикатила к ней на ранчо в компании со своим дружком. И поскольку молодые люди сломали ворота и чуть не задавили горячо любимого пуделя хозяйки, кинулась было звонить в полицию, но, к счастью, что-то случилось с телефоном. Сью потом еще долго хохотала и передразнивала тетю Джеральдину, кричащую в трубку неисправного телефона, что ей угрожает парочка вооруженных до зубов террористов.
Сью не проявляла никакого интереса к наукам, о существовании литературы и искусства лишь смутно догадывалась, зато была помешана на сексе. В первый раз она попробовала заняться им ни рано ни поздно по нынешним временам — в четырнадцать с половиной лет. Ее наставником в этом деле оказался негр — сторож принадлежавшего ее отцу поместья в Лос-Анджелесе, которого она сумела совратить, будучи сведущей в делах подобного рода лишь сугубо теоретически.
Девочке очень понравилось то, что произошло на круглой материной кровати в комнате, где зеркальным был даже потолок. Она видела каждое движение их нагих тел. Мраморная белизна ее кожи резко контрастировала с блестящей, цвета кофейной гущи, кожей Стива, и это ее очень возбуждало. Она даже не испытала боли, когда Стив лишил ее невинности, а когда он выдохся, разочарованно сказала:
— А мне говорили, будто черные — потрясающие любовники.
— Мисс, но ведь вы… — Стив с ужасом взирал на пятно крови на тонкой простыне цвета желтого нарцисса. — Иисусе, что мы с вами наделали, мисс.
Стив очень дорожил своей работой и теперь глубоко раскаивался в содеянном.
— А, это чепуха, — Сью широко расставила ноги, согнула их в коленях и приподняла свой еще по-девчоночьи узкий таз. — Теперь давай работай языком. Мне рассказывали, это потрясающее ощущение. Давай, давай, и не бзди — мать бывает здесь очень редко, к тому же все можно будет свалить на эту старую деву горничную. Знаешь, а я приметила тебя еще в свой прошлый приезд сюда, но тогда у меня совсем не было сисек и менструации еще не начались. Я читала, сексом вредно заниматься, пока они не начались. Ну-ну, работай, а не пялься на меня, как псих на медсестру со шприцем…
Они почти целую неделю не вылезали из материной кровати — это было самое безопасное место во всем доме, ибо в спальню существовал отдельный вход со стороны сада, снабженный замком с цифровым кодом, который Сью поменяла в первый же день своего новоселья. Потом в дом залезли воры и напугали до полусмерти экономку, успевшую прежде, чем бухнуться в обморок, позвонить в полицию. Стив и Сью проспали все на свете — они занимались сексом пять часов подряд, используя в качестве наглядного пособия пачку материных — девических — снимков, которые Сью откопала в потайном ящике за бюро. На них были запечатлены Сьюзен-старшая и ее любовник-гомосексуалист, совершенно нагие и по очереди ублажающие друг друга с помощью большого искусственного пениса. Судя по выражению их лиц, оба испытывали неземное блаженство. Сью-младшая дала Стиву две сотни долларов и попросила завтра же купить подобный предмет в магазине на бульваре Сансет, куда ей самой вход был заказан ввиду слишком юного возраста. Увы, этим планам не суждено было осуществиться. К дому, устрашающе завывая и визжа тормозами на поворотах подъездной дороги, подъехал «форд» самого шерифа, и им пришлось покинуть кровать. С испугу Стив попытался сделать ноги, но его подстрелил в саду полицейский, приняв за одного из грабителей.
Экономка завопила как резаная, увидев голого сторожа с дыркой в затылке. Она приходилась ему троюродной сестрой по отцу, хотя изо всех сил скрывала этот факт — у нее была, можно сказать, белая кожа. Тут из спальни вышла заспанная Сью в прозрачном халатике чуть пониже пупка и, увидев еще не остывший труп своего любовника, блестяще разыграла полное неведение и даже нечто похожее на сострадание, хотя на самом деле никак не прореагировала на его смерть. На следующий день она уехала к деду в Массачусетс, но все тамошние слуги были старыми, белыми и похожими на пропыленных манекенов, а потому Сью целыми днями валялась в постели, объедалась мороженым, которое тайком приносила своей любимице няня-ирландка, и читала порнографические журналы — их она откопала в одном из чуланов чопорного аристократического особняка Тэлботов. Это были издания начала пятидесятых и, судя по всему, принадлежали дедушке. Правда, Сью не могла за это поручиться, но чутье подсказывало ей, что этот аристократичной внешности старик с пушистыми серебряными волосами и равнодушным взглядом стального цвета глаз был когда-то еще тем плейбоем. Матери они принадлежать не могли — уж слишком были пристойны и консервативны. Сью от души потешалась над толстыми коротконогими тетками в широких длинных трусах и их свирепого — тарзаньего — вида партнерами, плавки которых топорщились от искусно замаскированных резиновых трубок.
Однажды она проснулась среди ночи и с ужасом подумала о том, что вчера должна была начаться менструация, а ее не было и в помине. К тому же у нее как-то странно зудели и ныли соски. «Проклятый ниггер, — подумала Сью, больно надавливая пальцами на свой по-девичьи плоский живот. — А вдруг и зародыш окажется черным?..»
Ей не с кем было посоветоваться — не было ни подруг, ни друзей, свою же мать Сью считала чокнутой и обращалась к ней только с просьбами о деньгах. Доведенная до истерики безрадостными мыслями о беременности, Сью устроила как-то настоящий погром с битьем зеркал, непристойными ругательствами и швырянием туфель в не слишком расторопную старую горничную. До смерти перепуганный, как он считал, «симптомом этого страшного наследственного недуга», старый Тэлбот спешно вызвал психиатра, знакомого с историей болезни его дочери. Сью поместили на обследование в дорогую частную клинику, где с помощью доскональных анализов, помимо беременности, выявили плохую свертываемость крови, гонорею и небольшое затемнение в левом легком, указывающее на начинающийся туберкулезный процесс. Что касается шизофрении, которой так опасался дед, врачи не смогли дать сколько-нибудь вразумительного ответа. Гонорею вылечили за десять дней, процесс в легком опасности для жизни не представлял, но требовал довольно длительного лечения. Что касается беременности, гинеколог клиники, как и следовало ожидать, обратился за инструкциями к мистеру Тэлботу.
— Понятия не имею, от кого она могла забеременеть. — Старик попытался пригладит волосы, которые в минуту душевных потрясений наэлектризовывались и, что называется, шевелились на голове, доставляя очень неприятное ощущение. — Она гостила у матери в Беверли-Хиллз. Дом набит вездесущими лакеями и слугами. Разумеется, я допрошу их всех самым серьезным образом. — Тэлбот делал все возможное, чтобы не показать, как он расстроен случившимся. — Хотя теперь это уже не имеет никакого значения. Девчонке еще нет пятнадцати. Неужели нельзя обойтись без хирургического вмешательства? Я полагал, современная медицина располагает десятками надежных…
— Увы, сэр, они либо слишком вредны для здоровья, либо малоэффективны. — Толстый лысый доктор Дуглас с большими красными руками мясника попытался придать своей физиономии выражение сочувствия. — Однако учитывая анализ крови пациентки и ее довольно юный возраст, можно не без оснований предположить, что хирургическое вмешательство чревато…
— Черт побери, не собираетесь ли вы убедить меня в том, что ребенка следует оставить? — От злости на этого тупоголового кретина у Тэлбота свело судорогой левую ступню, и он почувствовал, как задрожала вся нога до самого паха. Это определенно не укрылось от взгляда толстяка-гинеколога, который потер свои красные руки, наклонил голову, изображая покорность судьбе или медицинскому диагнозу, и сказал:
— Все произойдет за закрытыми дверями. У нас отлично вышколенный персонал, и наружу не просочится ни звука.
— А что прикажете делать с… ребенком? — Это слово далось Тэлботу с огромным трудом — он даже взмок и почему-то почувствовал сильный позыв к мочеиспусканию. — Ведь я понятия не имею, кто его отец.
— Будем надеяться, он не болен ничем, кроме гонореи. Обычно это заболевание, если, разумеется, схватить его вовремя, редко сказывается на потомстве. Однако есть шансы…
— Я буду настаивать на аборте, — решительно заявил Тэлбот. — В конце концов, деньги плачу я.
— Совершенно верно. Однако…
— Никаких однако. Девчонке ничего не говорите. Как вы думаете, она знает о том, что беременна?
— Думаю, что да. На нее пришлось надеть смирительную рубашку, и только тогда мне удалось произвести осмотр. К счастью, дефлорация прошла без каких бы то ни было эксцессов. Учитывая отсутствие в крови пациентки…
— Довольно! — рявкнул Тэлбот, с силой хватив ладонью по подлокотнику кресла. — Каков срок предполагаемой беременности?
— Четыре недели. Зародыш расположен…
— Это меня не интересует. — Тэлбот встал, пытаясь наступить на сведенную судорогой ступню, и с трудом удержал равновесие. — Когда вы намерены ее прооперировать?
— Сперва нужно всерьез заняться ее здоровьем, в частности кровью, — сказал толстяк, вытирая большим клетчатым платком вспотевшую шею. — На это уйдет как минимум две-три недели. Ну а потом…
— Не спускайте с нее глаз. Они в этом возрасте очень… эээ… безрассудны и способны на самые опрометчивые поступки. Посадите возле нее круглосуточную сиделку.
— Не волнуйтесь, сэр. Наша клиника имеет богатый опыт общения с пациентами самых разных возрастов и темпераментов. Но тем не менее я бы советовал вам не спешить с окончательным…
— Пошли бы вы к черту с вашими советами! — рявкнул Тэлбот и, превозмогая боль в ноге, решительно направился к двери.
Сью душил гнев. Этот отвратительный лысый толстяк не только велел привязать ее к своему вонючему гинекологическому креслу, а еще и долго ковырялся волосатой рукой в ее влагалище. Потом он ввел туда какое-то лекарство, и Сью показалось, словно нутро ожгло кипятком. Она грязно выругалась и, изловчившись, заехала толстяку пяткой по лбу. Санитарка хотела было стянуть узел покрепче, но доктор ухмыльнулся и сказал:
— Вы свободны, миссис Корби. Оставьте, пожалуйста, нас одних.
Он снял резиновые перчатки и долго мыл руки, повернувшись к Сью своей квадратной спиной. Она лежала все в той же позе, крепко привязанная к хромированным железкам кресла.
— Вот так, моя малышка, — сказал наконец толстяк, опускаясь на крутящийся табурет между ее ног. — Ты теперь здорова и можешь снова заниматься сексом с кем попало и когда заблагорассудится. Но я бы посоветовал тебе впредь найти партнера, у которого есть деньги на презервативы. Ведь мы с тобой как-никак живем во второй половине двадцатого века.
— Сам и надевай их на свой вонючий х… — прошипела Сью и снова попыталась огреть толстяка пяткой, но он ловко увернулся.
— Ведь ты, малышка, похоже, из очень приличной семьи, — невозмутимым тоном продолжал толстяк, — и вполне можешь позволить себе здорового и опытного партнера по сексуальным забавам. Здоровый секс приносит радость и укрепляет организм. Тот подонок, что наградил тебя гонореей, наверняка сделал это с умыслом. Учитывая твой юный возраст, а также положение в обществе твоего дедушки, его вполне можно привлечь к уголовной ответственности и засадить за решетку как минимум на три-четыре годика. Это было бы только справедливо, не так ли?
Сью издала хрюкающе-шмыгающий звук. Она все никак не могла понять, знает ли этот мерзкий толстяк о том, что она беременна, и беременна ли она на самом деле или же в отсутствии менструаций виновата эта чертова гонорея. Но она не могла спросить у него об этом напрямую — Сью презирала доктора Дугласа всей душой и не собиралась выступать перед ним в жалкой и унизительной роли.
— Может, этот тип тебя изнасиловал, а ты побоялась рассказать об этом близким? — предположил толстяк и, наклонив свою лысую голову, принялся внимательно рассматривать ее наружные половые органы. — У тебя сильно развитый клитор, а это свидетельствует о том, что ты можешь испытывать оргазм несколько раз в течение одного полового акта. Но с тобой нужно обращаться очень бережно и умело. Уверен, тот подонок так и не понял, что за сокровище ему досталось.
— Развяжи меня, — потребовала Сью. — Я не буду драться. Мне нужно с тобой поговорить.
Она запахнула халат и села на кушетку. Доктор Дуглас устроился в кресле напротив.
— Дед знает, что я беременна? — спросила Сью, глядя толстяку в глаза.
— Да, — ответил он, не отводя взгляда.
— И что он задумал? — без всяких обиняков поинтересовалась Сью.
— Он хочет, чтобы ты родила этого ребенка, — сказал толстяк, невинно моргая своими круглыми синими глазами.
— Черта с два. Только ублюдка мне и не хватало. Мой дружок был черным, как спелый инжир. Он уже успел сыграть в ящик. Еще до того, как узнал, что оставил мне парочку сувениров. Ты должен сделать мне аборт, а деду скажешь, что случился выкидыш.
— Это не так просто, малышка. В клинике, кроме меня, работает полсотни людей.
— Плевать я на них хотела. Я тебе заплачу. Больше, чем дает дед.
— Малышка, мне не нужны твои деньги. — Доктор Дуглас вдруг тоненько хихикнул и стал совершать быстрые круги большими пальцами сцепленных красных рук. — Я, так сказать, врач по призванию и очень дорожу честью мундира.
— В таком случае, я заплачу тебе в десять раз больше, чем ты думаешь, — сказала Сью и туже затянула пояс халата — ей почему-то стало не по себе от взгляда по-детски круглых синих глаз доктора.
Доктор Дуглас встал, подошел к ней вплотную и положил тяжелую влажную ладонь ей на шею, при этом все так же пристально глядя в глаза.
— Я мог бы избавить тебя от этого эмбриона совершенно безопасным для твоего здоровья и в то же время весьма приятным способом, при этом не взяв ни цента, — шепотом сказал он и довольно ощутимо стиснул шею Сью.
— Что я должна для этого сделать? — спросила она ничуть не изменившимся голосом.
— Довериться мне — только и всего. И никому ничего не рассказывать. Впрочем, ты можешь рассказать об этом кому угодно — пациенты нашего заведения, как правило, очень разговорчивые люди, так что к этому все давным-давно привыкли. Я приду к тебе после дежурства, и мы кое о чем потолкуем. Договорились?
Он снял ладонь с ее шеи, но еще долго смотрел ей в глаза.
Сью была заинтригована и слегка удивлена — когда толстяк положил ей на шею руку, она почувствовала, как низ живота ожгла горячая волна желания.
Она легла на свою кровать и мгновенно заснула. Впервые за последние три недели на душе было легко и спокойно.
Он вел ее полутемным коридором. Оба были в комбинезонах водопроводчиков — доктор Дуглас принес комбинезон для Сью в палату и велел надеть прямо на голое тело.
Сью возбуждала таинственность происходящего, к тому же доктор Дуглас обещал ей избавление, то есть выход из той безвыходной, как ей представлялось, ситуации, в какой она очутилась благодаря своей непроходимой глупости. Ее предали все, даже родной дед, которому она склонна была доверять. Но ничего, зато уж теперь она никогда не потеряет голову. Никогда.
Они оказались в подвальном помещении, забитом старой мебелью и какой-то медицинской аппаратурой. Доктор Дуглас запер изнутри на ключ тяжелую железную дверь, щелкнул рубильником, и тусклые лампочки под низким потолком погасли. Вместо них вспыхнула одна — нестерпимо яркого белого цвета под стальным абажуром. В ее свете Сью увидела низкий широкий стол, застланный белой клеенкой. Доктор Дуглас подтолкнул ее в спину и сказал:
— Снимай эту хламиду и ложись.
Она повиновалась, невольно поеживаясь от холода и сырости. Он тоже быстро вылез из своего комбинезона, оставшись в джинсах и больничном халате.
— Мне свет мешает, — сказала Сью, закрываясь обеими ладонями от настырно яркой лампочки.
— Надень это.
Доктор Дуглас протянул ей большие пластмассовые очки с широкой резинкой вместо дужек. Когда Сью надела их, комната засияла бирюзовыми бликами и напомнила морскую лагуну в жаркий летний день.
— Ты будешь делать мне операцию? — спросила она, с удовольствием думая о том, что наконец избавится от этого проклятого ублюдка, присосавшегося мертвой хваткой к ее внутренностям.
— Да. Но это совсем не больно и не страшно. — Сью слышала над собой громкое прерывистое дыхание доктора Дугласа. — Ты должна расслабиться и полностью мне довериться.
Он засунул ей в рот сладкий твердый шарик, который велел положить под язык. Его склоненный над нею силуэт напоминал очертаниями и цветом дельфина. Сью хихикнула и чуть не подавилась шариком. Как забавно. Настоящее приключение из тех, какие показывают в кино. Этот доктор Дуглас, оказывается, веселый типчик. А поначалу он показался ей респектабельным занудой.
— У тебя заметно выросла грудь, — сказал он, коснувшись ее обоих сосков сразу. — Превращаешься в настоящую женщину. Смазливую и очень сексапильную. Хочешь быть сексапильной?
— Да, — прошептала Сью. — Очень хочу. Но сперва выковырь из меня этого ублюдка.
— Не спеши, малышка. Ты думаешь, будто он приносит тебе вред, на самом же деле он очень полезен для твоего организма. Благодаря ему твои внутренние органы стали упругими и очень чувствительными. Ты даже не можешь вообразить, как прекрасны женские влагалище и матка в самые первые недели беременности.
Он взял Сью за лодыжки и резко дернул на себя. Потом согнул ее ноги в коленях и одним резким движением широко развел их в сторону. Сью вскрикнула, ощутив резкую боль в паху, и тут же в нее вошло что-то большое, прохладное и скользкое. Ей сделалось щекотно, она заерзала на клеенке, стала брыкать ногами. Как весело и ни капельки не страшно. Даже приятно. Очень…
Она вскрикнула, ощутив сильнейший оргазм, и покрылась испариной. От следующего она чуть было не лишилась сознания. Потом последовал еще один… Доктор Дуглас больно стиснул ее за талию и сказал:
— Держись. Напряги все мускулы. Умница.
Ее тело словно пронзило кинжалом, только его удар причинял не боль, а ни с чем не сравнимое наслаждение. Она задыхалась и ловила ртом воздух. Внезапно доктор Дуглас сдернул с нее очки.
— А теперь садись на пол. Живей. — Он был в джинсах, из расстегнутой ширинки которых высовывалась темно-красная головка пениса. Сью беспрекословно повиновалась — она была точно во сне. Доктор Дуглас уселся на край стола и сунул ей в нос босую ногу. — Соси мои пальцы. Они чистые. Ну же.
Сперва она делала это неумело и без интереса, но потом вошла во вкус, и доктор Дуглас заохал и стал закатывать глаза. Наконец он повалился на стол, вытащил из ширинки своей член и принялся мять и дергать его, но скоро утомился и затих. Сью встала с пола и провела ладонью у себя между ног. Ладонь осталась совершенно сухой. Она знала, что после аборта обязательно должна быть кровь.
— Ты меня надул, — сказала она, стоя над лежащим на столе толстяком. — Я заявлю на тебя в полицию.
Он медленно сел и застегнул джинсы.
— Ты делаешь успехи, малышка. Только ты забыла одну вещь: от пациентов нашей клиники полиция заявлений не берет. В силу… как бы тебе это объяснить… ну да, специфичности их образа мышления.
— Но почему ты меня надул? — уже не таким заносчивым тоном вопрошала Сью.
— Разве тебе было плохо? Хуже, чем с этим чернокожим Санта-Клаусом? Разумеется, мне не по средствам осыпать тебя столь щедрыми дарами, как умудрился сделать этот подонок.
И доктор Дуглас громко рассмеялся.
Сью наотмашь ударила толстяка по лицу, и на его волосатую грудь закапала из носа кровь.
— Предупреждаю, малышка: если будешь вести себя плохо, я передам тебя в руки доктора Кренстон. Старушка Мэри, смею тебя заверить, будет педантично выполнять все предписания твоего горячо любимого дедули.
— Ненавижу! — прошипела Сью. — И тебя тоже. Ты настоящий шантажист.
— Но тебе нравится заниматься со мной сексом, верно? Одевайся. Я оставлю тебе ключ от твоей комнаты, и завтра ты спустишься сюда сама. Если, конечно, захочешь. И, пожалуйста, помни следующее: я никогда не смотрю дважды один и тот же фильм, точно так же не терплю повторений в сексе. Завтра тебя будут ждать новые ощущения.
— А как же это? — плаксивым голосом спросила Сью и ткнула указательным пальцем в свой живот.
— Я даю тебе лекарство, чтобы он умер. Ему там уже плохо. Очень плохо. А нам с тобой хорошо. Верно, малышка?
За две недели занятий сексом с доктором Дугласом в подвале клиники Сью заметно изменилась в лучшую сторону. Ее по-девичьи угловатые формы где надо округлились, а где надо сделались тоньше и изящней, словно по ним прошелся невидимый резец опытного скульптора. Грудь поднялась и сделалась тяжелой и упругой. Сью очень гордилась ею и часами рассматривала себя в зеркале. Она наотрез отказалась от свиданий с дедом. Директору клиники она сказала:
— Передайте этому старому педерасту, что мне здесь очень хорошо. Настолько хорошо, что я больше не хочу видеть его лицемерную рожу. Но пускай он не расстраивается — я обязательно приду на его похороны, где бы я в то время ни оказалась.
Тэлботу передали слова внучки, но, разумеется, в таком смягченном и облагороженном виде, что он прослезился от умиления. Он поинтересовался у доктора Дугласа, как идет выздоровление, и получил весьма удовлетворивший его ответ, напичканный медицинской терминологией.
— Надеюсь, вы сможете прооперировать мою девочку в самом ближайшем будущем, — сказал Тэлбот, уже стоя в дверях. — Бедняжка, наверное, так страдает. Ведь наша семья принадлежит к католической общине, а аборт, как вы знаете, считается у католиков смертным грехом. Быть может, мы оставим ее в неведении относительно случившегося? Ну, например, скажем, что у нее какая-то легкая физиологическая аномалия, которую бесследно устранит простейшая операция. Надеюсь, она будет здорова к новому учебному году?
— Я все понял, мистер Тэлбот. Тем более что в нашей клинике не принято обсуждать с пациентами историю их болезни. Что касается ее здоровья, то мы, если не возражаете, поговорим об этом чуть позже. Все будет отлично, мистер Тэлбот.
Сью доктор Дуглас сказал:
— Твой дедушка собрался держать тебя здесь, пока ты не родишь. Потом он намерен отправить тебя в колледж для старых дев.
— Пошел бы он… — Сью выругалась. Она пришла в кабинет доктора Дугласа на очередное обследование. Теперь вид гинекологического кресла ее страшно возбуждал. Она не без удовольствия заметила, как дрожат руки доктора Дугласа с зажатым между большим и указательным пальцами пинцетом.
— Плод не увеличивается в размерах. Мне удалось остановить его рост. — Доктор Дуглас удовлетворенно потер свои обтянутые тонкой резиной перчаток руки. — Этот препарат произведет настоящую сенсацию.
— И что, я теперь всегда буду носить в себе этого ублюдка? — поинтересовалась Сью, медленно слезая с кресла.
— Нет, ты понимаешь, какой подымется шум? Тем более что таблетки абсолютно безвредны. Напротив, они улучшают фигуру, способствуя правильному распределению мышечной ткани, и, что самое важное, обостряют сексуальные ощущения.
— Ты сделал из меня подопытную крысу, — буркнула Сью, заворачиваясь в халат. — Сегодня мне во сколько приходить?
— Сегодня не приходи. — Доктор Дуглас стянул перчатки и швырнул их в бачок. — Я приглашен на вечеринку по случаю дня рождения нашего…
— Попробуй только не приди, — перебила его Сью. — Я буду в подвале в десять.
И она изо всей силы хлопнула дверью кабинета.
— Еще неделя, и эмбрион погибнет, — говорил доктор Дуглас, больно надавив ладонью на плоский живот Сью. — А дальше все пойдет своим чередом. Ты не забываешь пить мое лекарство?
— Меня от него мутит и дрожат ноги, — сказала Сью. — Выключи наконец эту чертову лампочку — я чувствую себя как на операционном столе.
— Но ведь ты всегда так мечтала на него попасть. — Доктор Дуглас сидел абсолютно голый между широко расставленных ног Сью, касаясь своим сморщенным членом горячих губ ее влагалища. — Тебя мутит не от лекарства, а от того, что ты беременна.
Сью буквально взвилась в воздух. Стол пошатнулся, и доктор Дуглас, потеряв равновесие, шмякнулся на пол. Разъяренная Сью стояла над ним, уперев руки в бока и выпятив свои большие, торчащие в разные стороны груди.
— Импотент и подлец. Теперь я знаю, зачем ты каждый раз надеваешь на меня очки. Это не ты меня трахаешь, а та штуковина, которую ты таскаешь в своем вонючем чемодане. Моя мать тоже трахалась с такой штуковиной — я видела на фотографиях. Не буду больше сосать твои поганые пальцы, хоть ты тресни. И вообще я… — Она вдруг замолчала, лихорадочно соображая. — Ты должен устроить мне побег, иначе я обо всем расскажу профессору Дерику.
— Тебе никто не поверит, — начал было доктор Дуглас, с трудом поднимаясь с пола. — Не будь дурой.
— Я попрошу, чтобы мне сделали анализы на выявление гормональных препаратов. Вот уж тогда тебе не отвертеться.
— Погоди. Ведь курс лечения еще не завершен, — растерянно бормотал доктор Дуглас.
— К черту твое лечение. Сама найду врача, если у тебя кишка тонка. Мне нужна тысяча долларов и ключи от твоей машины. Немедленно. Иначе я раскрою тебе башку вот этим.
Сью уже держала над головой доктора Дугласа тяжелый бронзовый бюст Авраама Линкольна.
— Постой, а как же мой эксперимент? Ведь осталось совсем недолго…
Бронзовый Линкольн угрожающе накренился. Доктор Дуглас сказал:
— У меня с собой триста наличными и кредитная карточка.
— Проведи меня к своей машине.
— Послушай, может, отложим до…
Доктор Дуглас сделал резкий выпад и схватил Сью за оба запястья. Его затылок оказался где-то на уровне ее носа.
Девушка вскрикнула. Бронзовый Линкольн грохнулся на пол, лишь слегка оцарапав краем своего массивного основания лысину толстяка.
Сью вырвалась и вцепилась ногтями в щеки доктора Дугласа. Она кромсала и рвала его плоть, как голодная тигрица. Он ударил ее коленкой в живот. Сью согнулась пополам, прошипев какое-то ругательство, и схватилась обеими руками за живот. Доктор Дуглас ударил еще раз. Сью отлетела к стенке и, стукнувшись об нее головой, растянулась без движения на полу. Доктор Дуглас обратил внимание на струйки крови, сбегавшую из уголка ее рта. Он быстро нагнулся и пощупал пульс девушки. Убедившись, что она жива, натянул джинсы и комбинезон водопроводчика, потом завернул Сью в свой халат, взвалил на плечи и вышел за дверь.
В коридоре было по обыкновению безлюдно. Доктор Дуглас знал, как выйти во двор клиники, минуя охрану. Мозг работал четко и без паники. Он собирался отвезти Сью к себе домой. Доктор Дуглас жил один в большом старом доме вдали от какого бы то ни было жилья.
Его никто не заметил. Сью все еще была без сознания. Он положил ее на заднее сиденье машины, прикрыв своим плащом. Охранник пропустил его за пределы территории клиники без проблем — у доктора Дугласа был пропуск, действовавший все двадцать четыре часа в сутки.
Сью пришла в себя, когда машина затормозила возле крыльца дома. Она сказала:
— Сукин сын, ты будешь держать меня под замком и ставить на мне свои проклятые опыты. — У нее был вялый и равнодушный голос. Потом она попросила пить.
Доктор Дуглас занес ее в дом и уложил в свою широкую неубранную кровать. Выпив минеральной воды, в которой он предусмотрительно растворил сильнодействующее снотворное, Сью повернулась на бок и заснула. Доктор Дуглас проверил замки на окнах и дверях, включил сигнализацию и только после этого забрался в постель. Его волновало присутствие девушки, но весьма необычным образом — ему вдруг страшно захотелось стать этим самым эмбрионом, который затаился в недрах ее еще недоразвитой матки, и увидеть и почувствовать то, что видел и чувствовал он. Доктор Дуглас возбуждался все больше и больше, представляя себя на его месте. Сью стонала и вздыхала во сне, и эти звуки мешали ему полностью перевоплотиться. Наконец он перевернул спящую девушку на спину, широко раздвинул ее ноги и лег между ними, прижавшись лысым затылком к ее горячему раскрытому лону.
Спустя две минуты доктор Дуглас уже спал сном младенца.
Сью пребывала в странном состоянии, в голове пусто, легко и что-то журчит и переливается; тело кажется невесомым, лишь в низу живота ощущается противная тяжесть, точно там зашили кусок металла, и он нет-нет посылает в рот до тошнотиков противный вкус.
Доктора Дугласа нигде не было видно. Шатаясь, Сью обошла большой мрачный дом, построенный, как она решила, еще в прабабушкины времена, потрогала решетки на высоких пыльных окнах. Вокруг дома был пустырь, и лишь с северной стороны, со стороны подъездной аллеи, росли большие елки с толстыми ржаво-коричневыми стволами и косматыми кривыми макушками.
В холодильнике она обнаружила много всякой еды, но ей совсем не хотелось есть. Она выпила полстакана мангового сока в надежде перебить мерзкий металлический привкус во рту. Увы, он стал еще сильней. Тогда она порыскала в шкафчике над плитой и нашла початую бутылку джина.
От джина стало совсем муторно. Казалось, внутренности выворачивает наизнанку, но освободить желудок так и не удалось, хоть Сью и совала себе в рот целую пятерню. Кляня на чем свет стоит этого «вонючего импотента», который надул ее как последнюю кретинку, Сью залезла в ванну и открыла кран с горячей водой.
Чуть-чуть полегчало. Она задремала, вытянувшись в большой мраморной ванне, как вдруг очнулась, почувствовав, что ей в лицо кто-то жарко дышит. Сью открыла глаза и увидела большую собачью морду. Собака визгливо залаяла, и только тогда Сью сообразила, что вода хлещет через край ванны, растекаясь по линолеуму в коридоре.
Она быстро закрыла кран. Собака лизнула ее в щеку.
— Меня зовут Сью. Я — женского рода, — сказала девушка. — А ты мужчина или женщина?
Собака лизнула ее в нос.
Сью вылезла из ванны — ей вдруг стало намного легче и даже захотелось есть — и, не одеваясь, прошлепала на кухню.
Собака шла за ней по пятам.
Отыскав ветчину и паштет для себя, Сью заметила на полке холодильника пачку с собачьим кормом и высыпала ее содержимое в миску возле плиты. Собака вильнула хвостом и жадно набросилась на еду.
— Какой гад — не кормит тебя, да? — Сью похлопала собаку по лохматому хребту. Она заметила ошейник с металлической пластинкой, на которой было выгравировано: «Дора». Еще она обратила внимание, что шерсть на животе у Доры очень редкая и сквозь нее видны бурые набрякшие соски.
— У тебя щенята? — спросила она собаку. — Покажи-ка мне их, а?
Дора обернулась и беззвучно обнажила белые клыки.
— Не хочешь? Ну и зря. Я так люблю маленьких щенят и котят. А детей не люблю. — Она вздохнула, вспомнив про ублюдка, намертво засевшего в ее животе. — Да, я очень люблю щенят и котят, — грустно повторила она.
Дора перестала есть, подошла к Сью, положила голову ей на колени и жалобно скульнула. Сью погладила ее узкий рыжий лоб, потрепала за уши.
Собака вдруг кинулась в коридор, обернулась на ходу и громко залаяла. Сью поняла, что Дора ее куда-то зовет.
Они спустились по лестнице в подвальное помещение. Здесь горели лампы дневного света и пахло, как в зверинце. Сью поежилась от холода — она так и не догадалась набросить на плечи хотя бы полотенце. Поблизости раздался жалобный писк. Дора метнулась вправо. Следовавшая за ней по пятам Сью очутилась в комнате без окон, наполненной ярким солнечным светом.
Девушка огляделась по сторонам.
На голубом потолке белели неживые облака и светило искусственное солнце. Под ногами росла настоящая трава и низкие кустики. В них копошились мохнатые существа. Сью наклонилась и взяла одного из зверят на руки. Это был щенок. Он глянул на нее затянутыми белой пленкой глазами, жалобно пискнул.
Она бережно опустила щенка в траву и взяла другого. У него оказалась смышленая круглая мордашка и блестящие темно-серые глазки-бусинки. Сью прижала его к щеке, как вдруг заметила торчащий из-под брюха длинный и гладкий розовый предмет, напоминающий молодую морковку.
— Черт, неужели у тебя такой длинный пенис? — вырвалось у Сью. — Сроду не видела у собак такого пениса. Постой, постой, или же тебе что-то привязали?
Она дико вскрикнула, обнаружив, что эта длинная розовая морковка растет прямо из голого живота щенка, из того самого места, где у них обычно бывает пенис.
Сью грязно выругалась по адресу доктора Дугласа и села на траву, обхватив руками голову. Щенята тыкались мордочками ей в ноги, жалобно попискивая Дора легла, и они жадно присосались к ней. Сью машинально отметила, что яички одного из щенят размером и формой напоминают две большие сливы, из-за чего он все время старается пошире раскорячить ноги.
— Ах ты сволочь, ублюдок, дегенерат, — бормотала потрясенная до глубины души Сью. — Ты и со мной хочешь проделать свой мерзкий опыт. Какая же я дура, что поверила тебе. — Она стала бить себя кулаком по голове, и Дора подняла морду и тоненько завыла. — Черт, как же отсюда выбраться? Ну да, он хочет, чтобы я родила этого ублюдка, а потом будет меня всю жизнь им шантажировать. Проклятое дерьмо, он знает, что у деда куча денег. Что же мне теперь делать?..
Сью вскочила и изо всей силы забарабанила кулаками по низкому потолку. Солнце погасло, откуда-то появилась луна, высыпали звезды. Сью ошалело пялилась вокруг, не понимая, в чем дело.
— Дора, как мне быть? — спрашивала она у тершейся об ее ноги собаки. — Он, наверное, тоже поил тебя какой-то дрянью, которую теперь испытывает на мне. Погоди, доктор Дуглас, ты еще будешь корчиться на электрическом стуле. Сью Тэлбот голыми руками не возьмешь. Интересно, дед уже поднял на ноги полицию, или же этот старый идиот вечно кладет в штаны при одной мысли о скандале? — Сью в бессильной ярости боднула лбом стену. — Небось решили, что я сбежала, а этот вонючий гомик разыграл из себя святую невинность. — Она стиснула зубы и закрыла глаза. «Сью Тэлбот, — мысленно обратилась она к себе, — ну-ка, возьми себя в руки и не хнычь. Ты сама виновата в том, что с тобой получилось. Сама и расхлебывай. И не надо развозить сопли. Не надо, не надо, не надо, — уговаривала она себя. — Ха-ха-ха, доктор Дуглас, можешь считать, что твоя песенка спета. Тоже мне, гинеколог собачий».
Она поднялась в дом, надела махровый халат, расчесала волосы, подстригла ногти. И тут вспомнила, что в спальне есть телевизор.
Она прослушала три сводки местных новостей, но ни в одной из них не сообщалось о ее, Сью Тэлбот, исчезновении, хотя с того времени прошло уже почти двадцать часов. Из чего она сделала вывод, что дед в полицию не обратился, а поручил заняться ее поисками частным детективам, которым наверняка отвалил кругленькую сумму за то, чтобы они держали рты на замке.
Сью прошлась взад-вперед по большой пыльной спальне, единственное окно которой выходило на север. Она увидит, как подъедет этот ублюдок Дуглас, и приготовится встретить его должным образом. Только бы он не успел снова вкатить ей эту гадость, от которой руки и ноги становятся ватными, а мозги просто отказываются соображать. Сью метнулась к комоду и принялась выдвигать один ящик за другим, потом к шкафу. Ничего такого, чем можно было хотя бы напугать этого подонка. Она бросилась на кухню. Пластмассовые вилки и такие же ножи…
И тут она вспомнила про бутылку с джином.
Если шарахнуть его этой бутылкой в тот момент, как он откроет входную дверь, он наверняка отключится хотя бы на пару минут. За это время можно будет успеть вытащить из его кармана ключи от машины — и полный вперед. А чтобы на ее след не напали дедовы ищейки, бросить где-нибудь по дороге машину, угнать что-нибудь подходящее, потом найти другое средство передвижения. Словом, делать все возможное и невозможное для того, чтоб начисто замести следы.
У Сью зашевелились ноздри в предчувствии авантюр. Только бы не дрогнула рука с бутылкой.
…Доктор Дуглас подъехал в половине шестого. Сью видела в окно, как его темно-синяя «тойота» медленно и бесшумно двигалась между голых стволов старых елей. Сью уже давно присмотрела для себя подходящее местечко: слева от входной двери, которая открывается вовнутрь и вправо, была неглубокая ниша, служившая вешалкой.
Он слишком долго возился с машиной — видимо, что-то доставал из багажника. Наконец она услышала скрип гравия под его шагами.
У Сью ныли суставы пальцев, стиснувшие мертвой хваткой горлышко бутылки, по спине стекали отвратительно щекотные ручьи пота. Она только сейчас вспомнила, что совершенно голая — халат сбросила, чтобы не сковывал движений, надеть что-либо другое не хватило ума. На вешалке висит старый плащ. Сойдет на первый случай, думала Сью, прислушиваясь к скрипу гравия. Вот Дуглас всунул в замочную скважину ключ, повернул его одним резким движением, распахнул ногой дверь.
Сью успела заметить картонную коробку, которую толстяк держал впереди себя, прижав к животу левой рукой. В правой поблескивал револьвер. Сью затаила дыхание, вжавшись в холодную стенку. Доктор Дуглас перешагнул через порог и поднял правую ногу, чтобы захлопнуть за собой дверь. И тут на его затылок обрушилась бутылка с джином. Револьвер дважды выстрелил в потолок, прежде чем толстяк рухнул лицом вниз на пол.
Сью вышла из своего укрытия. Кажется, она немного перестаралась — из затылка доктора Дугласа пульсировала струйка густой вишневой крови.
— Слабак, — презрительно сказала она и сплюнула на пол.
Колени подгибались, но мозг работал четко и ясно. Нужно убрать с бутылки отпечатки пальцев. Хотя нет, лучше захватить ее с собой и избавиться по дороге — швырнуть в какой-нибудь пруд или речку. Сью брезгливо порылась в кармане брюк толстяка и с отвращением обнаружила, что там мокро.
«Обоссался от страха», — мелькнуло в голове. Она наклонилась и вытерла ключи о рубашку доктора Дугласа.
Быстро завернувшись в плащ и сунув ноги в сабо на каблуках, которые стояли под вешалкой, Сью выскользнула за дверь и, внезапно остановившись, позвала негромко:
— Дора!
Собака показалась на пороге. Она смотрела Сью в глаза и виляла хвостом.
— Едем со мной, — предложила Сью. — Извини, твоих детей я взять не смогу — сама понимаешь, почему, да? Нам с тобой не нужны лишние улики. Ну что, вперед?
Собака приблизилась к Сью и лизнула ей руку.
— Остаешься? Ну, как знаешь. Тогда прощай.
Сью осторожно развернулась, рванула с места и покатила по усыпанной мягкой хвоей дороге в сторону шоссе.
— Разденься, — велела Сью женщина в бархатном пиджаке с серебряными пуговицами. — У тебя красивая грудь, но слегка выпирает живот. Придется поработать над собой. Почему ты вся в ссадинах и синяках?
— Меня избил муж, когда застал с любовником, — на ходу придумала Сью.
— Сколько тебе лет, малышка? — поинтересовалась женщина, недоверчиво щуря свои большие фиолетово-серые глаза.
— Семнадцать с половиной, — ответила Сью, не моргнув глазом.
— Допустим, это так. Ты что, на самом деле не собираешься возвращаться в семью?
— Нет, мэм. Мой муж нарочно сделал мне ребеночка. Чтоб я от него никуда не делась. Я бы хотела сделать аборт.
— И у тебя совсем нет на него денег, не так ли? — сказала женщина, не сводя с девушки своего пристального, слегка ироничного взгляда.
— Вы абсолютно правы, мэм. Но я возвращу вам все до цента, как только избавлюсь от этого… ребенка.
— Почему я должна тебе верить, малышка? — спросила женщина, улыбаясь Сью одними губами.
— Потому что я хочу у вас работать, — выпалила Сью. — Я с детства мечтала… свободно заниматься сексом. С кем хочу и когда хочу. А они… взяли и выдали меня замуж. — Она чувствовала, что вот-вот по-настоящему расплачется. — Помогите мне устроиться на работу, мэм.
Женщина молча нажала на кнопку на столе. В комнату вошла толстая негритянка в белоснежном халате.
— Проводи…
— Меня зовут Линда, мэм.
— …Проводи Розалинду к Ламберту. Жаклин скажи, пускай попробует красное дерево или темный коньяк. Но сперва все как обычно.
Негритянка кивнула Сью, приглашая следовать за ней.
«И тут черномазые, — невольно подумала девушка. — Америка кишит ими, как дерьмо навозными червями. А мне сказали, будто у миссис Колт вполне приличное заведение».
Ее осмотрела женщина-гинеколог, взяла какие-то мазки. Здесь же взяли кровь из вены и пальца. Потом Сью мылась под душем, маялась в парикмахерской под горячим колпаком и вышла оттуда вся в рыжих упругих кудряшках. Синяки и ссадины негритянка смазала какой-то вязкой белой эмульсией и припудрила тальком. У Сью слипались глаза, и она отказалась от ужина. Комната, в которую ее отвела та же негритянка — ее звали Дженнифер, — была размером с широкую кровать, здесь стояла узкая железная койка и туалетный столик с небольшим зеркалом.
Сью с благодарностью прижалась щекой к прохладной подушке и с ходу отключилась.
Владелица заведения, в которое Сью попала по рекомендации одного случайно встреченного в баре сутенера, отвалила пятьсот долларов на операцию — ублюдок к тому времени уже начал шевелиться и заметно портил ее фигуру. Стараниями доктора Дугласа, накачавшего Сью какими-то гормонами, он намертво прирос к стенке матки, которую тоже пришлось удалить. Это обстоятельство Сью нисколько не огорчило, а, напротив, даже обрадовало, тем более что шрам рассосался за каких-нибудь две недели. Миссис Колт оказалась щедрой особой и сполна оплатила ее пребывание в частной клинике и даже один раз прислала цветы и шоколадные конфеты.
Через восемнадцать дней после операции Сью приступила к работе, испытывая невероятное облегчение от того, что больше никогда в жизни не сумеет «подзалететь». Она очень похорошела и раздалась в бедрах. Ее гладкая от природы кожа отливала благородной желтизной слоновой кости, к тому же, как выяснилось, она имела хорошие манеры и была ласкова с клиентами.
Разумеется, миссис Колт, владелица заведения, не поверила ни единому слову из ее рассказа о жестокосердном муже, но Сью было на это глубоко наплевать. Через три месяца после начала работы она не только вернула ей долг, но еще и потребовала прибавки к жалованью, и миссис Колт, неожиданно для самой себя, беспрекословно согласилась. Сью сняла двухкомнатную квартирку в фешенебельном районе города, которую обставила и убрала по собственному вкусу: ярко, броско, современно. Она презирала аристократическую старину с ее бесцветной утомляющей глаз роскошью. Как и ненавидела образ жизни, который ей пытались навязать с детства.
На ее губах играла загадочная улыбка, когда она вспоминала свой побег из дома доктора Дугласа. Калейдоскоп невероятных событий, за ним последовавших, смахивал на голливудский боевик. Сперва был мотель у моря, куда ее доставил на «роллс-ройсе» пьяненький японец, накормив предварительно в ресторане какими-то улитками и червями и накачав крепкой горькой настойкой. Проснувшись поутру в его объятиях, она совершенно не помнила, что он с ней делал. Японец — его звали, кажется, Ёсихиро — дал ей пятьдесят долларов, и она купила джинсы, сандалии и майку. Он подбросил ее до Балтимора, где у него были дела. В Балтиморе Сью стало плохо в баре: этот проклятый ублюдок умел здорово отравлять ей жизнь, и ее вывернуло наизнанку в туалете. Туалет был мужской — до женского она добежать не успела, — и там ее подцепил богатый сопляк. Они заночевали на ранчо его родителей, которые шлялись по Европам. Потом еще целый день занимались любовью втроем с подружкой этого не то Лена, не то Бена. Кончилось тем, что подружка приревновала Сью к Лену или Бену и закатила ему бурную истерику. Он сунул Сью двадцатку, жмот несчастный, и велел мотать на все четыре.
Она добралась автостопом до Ричмонда. Это был самый тяжелый отрезок пути — за это время ее дважды изнасиловали, разумеется, не заплатив ни цента, а один раз еще и избили. В Ричмонде на Сью положил глаз богатый еврей. Подсел, когда она курила на скамейке в парке, обдумывая, что делать дальше, и сказал, громко хлюпая носом, что ему изменила жена и он хочет умереть.
Они сели в его собственный самолет и кувыркались в воздухе над обеими Вирджиниями, пока Сью уговаривала этого Теренса, черт бы его побрал, хотя бы повременить со своим решением покончить жизнь самоубийством.
Ее долго рвало, когда они наконец приземлились в небольшом аэропорту близ Мариетты, штат Огайо. Теренс ухаживал за ней с отеческой заботой, хотя сам был старше всего на каких-нибудь десять лет, не больше.
Потом они укатили на поезде в Чаттанугу, где у Теренса жила сестра. Они ехали вдвоем в спальном вагоне, но этот Теренс даже пальцем к ней не прикоснулся. Сью это очень задело. Она разделась догола и села к нему на колени. Он развез сопли и сказал, что не может изменить жене, что он очень, очень ее любит и готов ей все простить.
Сью обозвала его «обрезанным педиком», залезла под одеяло и проспала до Чаттануги. Ей приснился сон, будто ее выбрали королевой красоты на карнавале в Нью-Орлеане, и она, проснувшись, поняла, что нужно ехать только в Нью-Орлеан и никуда больше. Теренс дал ей семьдесят долларов и очень просил оставить свой адрес. Она записала ему в записную книжку один из телефонов офиса своего деда в Нью-Йорке.
В Нью-Орлеан она тоже добралась автостопом, но на этот раз повезло: мужчины обращались с ней ласково и даже кормили задарма. Правда, один заставил сосать ему пальцы на ногах (фу, ее чуть не стошнило — из-за того, что она вспомнила этого придурка Дугласа), но зато тот тип отвалил ей сорок долларов.
И вот теперь она живет припеваючи в своей уютной квартирке окнами на залив, делает все или почти все, что хочет, а главное, учиться ее никто не заставляет — от одного воспоминания о школе у Сью челюсти оскоминой сводило. Она может позволить себе купить любое платье, драгоценности ей дарят клиенты, которые, кстати, не заставляют ее по вечерам пить теплое молоко. Сью пьет сколько душе угодно шампанского. Будущее рисуется ей более чем в радужных красках: неровен час, загнется дед — уж об этом она наверняка узнает из газет или услышит по телевизору, — и тогда они с братом получат огромное наследство. К брату Сью не питала абсолютно никаких чувств — он существовал и все тут. Что касается матери, то ее небось давно упекли в какой-нибудь фешенебельный санаторий с крепкими решетками на окнах.
И работка у нее что надо — даже не работа, а настоящее развлечение. Ну сами посудите: звонит тебе по телефону клиент, и, если ты в настоящий момент свободна, присылает за тобой автомобиль. Всего-то и нужно суметь сделать так, чтобы его дохлая сарделька как можно скорее зашевелилась и затвердела, а потом встала торчком. В чем, в чем, а уж в вещах подобного рода Сью была искусницей. Пожилые клиенты и те набрасывались на нее как дикие звери после пяти, от силы десяти минут «разминки с мягкой игрушкой», как называла свои ухищрения Сью. Она была противницей всякого рода извращений — в конце концов в их заведении есть и минетчицы, и специалистки по содомическому коитусу. Сью любила чувствовать себя в постели с мужчиной стопроцентной женщиной — ее брали, она отдавалась. В этом был смысл занятий сексом, а не в том, чтобы заглотнуть чью-то вонючую сперму.
Словом, жизнь текла весело и вполне свободно. А главное, Сью не терзали ни угрызения совести (перед кем, спрашивается, угрызаться? Уж не перед дедом ли, который упек ее в психдом, да еще хотел, чтобы она родила ублюдка? Ну уж и не перед этим живодером Дугласом, которого, как надеялась Сью, уже давно слопали могильные черви), ни страсти, ни заботы не тревожили. Жизнь текла бы точно так же и дальше, если бы на то была воля Сью, но, наверное, не мы распоряжаемся своими судьбами, а кто-то еще. Знать бы — кто, а?..
Ян разбирал забарахливший мотор своего «Дельфина» — как-никак скоро курортный сезон, и он должен быть в полной боевой готовности к приезду отдыхающих, — как вдруг со стороны моря донесся жалобный плач. Он вскочил, подчиняясь выработанному рефлексу спасателя, бросился к причалу и вспомнил, что катер еще два дня назад вытащили на берег — метеорологи обещали девятибальный шторм. Плач не смолкал. Показалось, однако, что принадлежал он не человеку. «Собака! — догадался Ян. — Собаку можно спасти и вплавь…»
Он скинул на ходу куртку и джинсы и очутился по колено в ледяной воде. Накативший вал захлестнул его чуть ли не с головой, но он все-таки устоял на ногах и всмотрелся вдаль.
Метрах в двадцати от берега качался на волнах темный продолговатый предмет, похожий на бревно. Не раздумывая, Ян нырнул под набежавший вал и, очутившись на гребне следующего, увидел возле бревна собачью голову. В следующее мгновение она скрылась под водой. «Держись!» — крикнул Ян и снова нырнул. Вынырнув, увидел, что собака пытается вскарабкаться на бревно. Ее душераздирающий вой заглушал теперь грохот обрушивающихся на берег волн.
Ян схватился одной рукой за бревно, другой попытался помочь собаке вскарабкаться на его скользкую поверхность. Пес зарычал и даже огрызнулся, когда Ян ухватил его за шкирку. Это была большая темно-рыжая собака, какие пасут в горах отары овец.
— Я думал, ты умней, чем люди…
Изловчившись, Ян все-таки приподнял над водой собачью морду. Пес отчаянно молотил по воде лапами и жалобно скулил. С гребня волны Ян увидел, как из ворот санатория выскочил Рафаэль с мотком длинной толстой веревки в руках.
— Подмога, — сказал Ян, обращаясь к собаке. — Я сяду верхом на бревно, а тебя возьму за передние лапы. Ну же, давай!
Он протянул обе руки и, с трудом удерживаясь на холодном скользком бревне, схватил пса за передние лапы. Тот вдруг прижался головой к его ляжке и затих, крупно дрожа всем телом.
— Вот и молодец, — сказал Ян, осторожно высвободил правую руку и, зажав обе собачьи лапы в левой, погладил пса по мокрой лобастой голове. — Сейчас нас возьмут на буксир.
До берега оставалось метров восемь. Их несло прямо на большие камни. «Если Рафка промахнется с первого раза, в лучшем случае переломаю кости», — мелькнуло в мозгу.
Рафаэль не промахнулся. Тяжелый мокрый узел на конце веревки больно ударил по груди, но Ян успел схватиться за него обеими руками. И тут же высвободил правую, стиснув ею холку растерявшегося было пса.
— Тяни! — крикнул он другу.
Их поглотила грязно-бирюзовая муть. В следующее мгновение они очутились на мокрой холодной гальке.
— Беги! — скомандовал Ян псу и, спотыкаясь о камни, кинулся к берегу.
Гнавшийся за ним вал успел дойти лишь до колен. От него дохнуло холодом и мраком морской пучины. В двух метрах от Яна собака безуспешно пыталась подняться на лапы. «Ослабла, бедняжка!» — подумал он и тут же увидел набегающую волну, раза в два выше предыдущей.
Он действовал как автомат. От мокрой собачьей шерсти резко воняло псиной. Когда их обоих накрыло волной, Ян, подмявший под себя вконец испугавшегося и обессилевшего пса, ощутил частые прерывистые удары его сердца. «У собак тоже, наверное, бывает больное сердце», — мелькнуло где-то в подсознании. Волна отступила, злобно шипя галькой. Ян подхватил пса на руки и вынес на сухое.
— Молодой еще, потому и растерялся, — говорил Рафаэль, яростно растирая тело Яна куском жесткой парусины. — Чачу будешь пить?
— Буду, — сказал Ян, благодарно стуча зубами.
— Тогда пошли ко мне. Карина в Гагры уехала — отец захворал. Эй, и тебя тоже приглашаю, — обратился он к натужно дышавшей собаке. — Тебя как зовут, лохматый?
Собака слабо вильнула хвостом и благодарно скульнула.
— Алеко, — вдруг сказал Ян. — Он говорит, его зовут Алеко.
— Странное имя. Похоже на большую птицу, — задумчиво сказал Рафаэль. — Ладно, твоя собака, ты и называй, как знаешь. Эй, Алик, пошли — гостем будешь. Барана зарезать не могу, но лапши куриной налью. Ты как любишь: с перцем или аджикой?..
В тот вечер с Амалией Альбертовной впервые за несколько Лет случился приступ. Она почувствовала его приближение за обедом. Проглотив кусочек своей любимой вареной форели, она поняла, что он застрял в пищеводе, который внезапно сжался, превратившись в туго натянутую нить. Она попросила воды.
— Что с тобой? — поинтересовался Армен, некоронованный король всех поваров побережья от Адлера до Сухуми. — Форель нужно запивать «твиши» или, на худой конец, «гурджаани». Но только не водой из-под крана. Послушай, это такой большой оскорблений для благородной рыбы.
Амалия Альбертовна медленно поднялась из-за стола, выдавила едва слышное «спасибо» и направилась к двери, чувствуя на себе недоуменные взгляды пятнадцати пар глаз и слыша оскорбленное Арменово: «Па-адумаешь, какая капризная мадама».
Добравшись к себе, Амалия Альбертовна вытянулась на кровати и закрыла глаза. Хорошо, что нет Яна — занялся своим мотором и даже про обед забыл. А вот мужа ей сейчас очень не хватает. Она вздохнула и отключилась. Когда пришла в себя, на улице уже было темно, и море грохотало, как пушечная канонада.
Давно она так сладко не спала — с тех самых пор, как Иван потерялся в первый раз. Потом, когда он нашелся и вернулся наконец домой, она все время жила в предчувствии беды. Последние два с половиной года, что они с Яном прожили в санатории, предчувствие беды усилилось.
За эти два с половиной года она виделась с мужем три раза. И всегда тайком от сына. В последний раз, полтора месяца назад, она поехала в Сочи, где он лечился в военном санатории. Ян не должен был знать об этом. Но он каким-то образом узнал. Когда Амалия Альбертовна вернулась, ей сказали, что Ян исчез сразу после ее отъезда и с тех пор его никто не видел.
Он объявился через три дня. Она бросилась ему на шею, но он грубо оттолкнул ее от себя и сказал с нескрываемой злостью:
— Ты тоже не можешь без этого. Как и все они.
Амалия Альбертовна поняла сына с полуслова и стала оправдываться, даже опустилась на колени и обхватила руками его длинные худые ноги.
— Сыночек, он же тебя так любит, так любит, — твердила она, обливаясь слезами.
— Выдумала себе оправдание. Шлюха, — хриплым срывающимся голосом сказал он. — Расскажи, как у вас это происходило.
Она покраснела до корней волос, вспомнив, как муж овладел ею прямо на кресле в своей комнате, и потом пришлось застирывать юбку. Ей совсем не хотелось заниматься любовью, но она не смогла ему отказать.
— Ты получила удовольствие? — допытывался он.
— Нет, сынок, это случилось так быстро и…
— Я так и знал. Но раньше ты всегда испытывала оргазм, — ничуть не смущаясь, говорил он.
— Да, раньше я… Но теперь мне это совсем не нужно, — лепетала Амалия Альбертовна, боясь поднять на сына глаза.
— Зачем же тогда?.. — Он грубо отпихнул ее от себя, и она завалилась на бок. Она видела, как он подошел к своей кровати, лег на нее прямо в ботинках и куртке и накрылся краем пледа.
— Ванечка, я… больше не буду. Я сделала это из жалости к нему. Понимаешь? Мне… мне так жаль его.
— Это нельзя делать из жалости, — сказал он слегка потеплевшим голосом. — Ты понимаешь, что это нельзя делать из жалости?
— Да, сынок, ты, наверное, прав. Но я никогда…
— Я знаю, что ты никогда не любила. Он был твоим первым и единственным мужчиной. Ты очень глупая и… чистая, мама. Хоть иногда и ведешь себя как шлюха.
Он засопел носом, и Амалия Альбертовна поняла, что сын заснул. Она поднялась с пола и поспешила на кухню взять для него еды.
Армен, от души накладывая в кастрюлю плов, сказал:
— Он ночевал в сарае у Звиада, Элисо носила ему молоко и хлеб. Послушай, откуда вы такие взялись? И кто он тебе на самом деле? Ты испанка или еврейка, а он… ну да, он совсем на тебя непохожий. Тут никто не верит, что он твой сын. Я тоже не верю.
— Мне все равно, — сказала Амалия Альбертовна. — Теперь мне уже все равно.
— Ты ему изменил, да? — Армен достал из холодильника початую бутылку «цинандали» и кивком пригласил Амалию Альбертовну за стол. — Мне нет до того никакого дела, вы мне оба нравитесь. Пей. — Он разлил вино по высоким стаканам, в которых подавали в столовой гляссе, и сказал, подняв свой: — Я уважаю чужие тайны. Но он тебя когда-нибудь убьет или покалечит.
— Нет, он очень добрый и… несчастный. — Амалия Альбертовна чувствовала, как приятно разливается по ее телу «цинандали». — Ему очень не повезло в жизни.
— Па-аслушай, если ты про любовь, то кому повезло, а? Мне об этом и подумать некогда: трое детишек, жена горшки из-под матери носит, а тут еще младший брат жениться надумал. — Армен вытер ладонью вспотевшую лысину и одним глотком допил вино. — Любовь — это когда у тебя отпуск, в ресторан идешь, с дэвушкой красивый танцуешь, ну, и так далее. Я в отпуске уже три года не был. Вот такая любовь…
Амалия Альбертовна не стала зажигать в коридоре света — дверь в комнату сына оставалась приоткрытой. Она разулась возле порога, сунула кастрюлю с пловом в холодильник, прошла на цыпочках в свою комнатушку и легла одетая на кровать.
В ту ночь она не сомкнула глаз.
Сейчас, расслабленная и умиротворенная сном, она думала о том, что Лемешев ей на самом деле не нужен. К тому же он стал совсем чужим. От него и пахнет как от чужого. Нет, она больше никогда не сможет ему отдаться. В последний раз все случилось так неожиданно, и она не успела разобраться в своих чувствах. Иван прав — она настоящая шлюха. Господи, зачем она это сделала?..
— Как бы я хотел знать мнение Юстины по этому поводу, — говорил Анджей, запихивая в коробку из-под пива рукопись своего романа. — Хотя, думаю, ничего особо интересного она бы не сказала — Юстина жила себе преспокойно в своем уютненьком девятнадцатом веке. Романтика… Черт бы ее подрал. Крепкое зелье, разрушающее человеческий мозг похлеще любого наркотика. Юстина когда-то казалась мне очень прагматичной женщиной, но именно она лелеяла во мне всю эту романтическую дурь. Она и тебя воспитала в том же духе. — Анджей наконец запихнул рукопись в коробку и ногой задвинул ее под стол. — Страна ханжей, тупоголовых домохозяек и одурманенной наркотой и сексом молодежи. Вот что такое Америка. Нация розовощеких суперменов с синтетическими пенисами и индюшачьими мозгами. Щарт, лучше жрать три раза в день картошку с постным маслом и бегать до ветра в кусты, чем… — Он плюхнулся на диван и закрыл глаза. — Я так скучаю по той Москве, в которой встретил тебя, — шепотом сказал он.
Маша гладила платье. В ресторане, куда ей помог устроиться двоюродный брат Сичилиано, любили неаполитанские песни и даже арии из опер Верди. К тому же там работал первоклассный пианист, выпускник знаменитой Джульярдской академии музыки. Это было получше бара-стриптиза на Сорок седьмой улице, где петь приходилось в узеньком блестящем купальнике и высоких сапогах, да еще и вихлять всеми частями тела и задирать ноги. Правда, там платили в два раза больше, и голос не нужно было напрягать — в бар ходила одна молодежь, балдевшая от надрывного — с хрипотцой — шепота в микрофон. Машино юношеское увлечение рок-н-роллом и балетом сыграло благотворную роль — у нее почти с ходу получилось так, как было нужно. Уже через месяц работы в этом баре Маша ощутила такую депрессию, что стала подумывать о самоубийстве. Джузеппино со своим предложением петь у него в ресторане оказался как нельзя кстати.
— В холодильнике мясной рулет и яблочный пирог, — говорила Маша, не поднимая глаз от гладильной доски. — Прошу тебя, не пей больше виски. Я купила пива и сока.
Анджей вдруг вскочил с дивана и крепко прижал Машу к себе.
— Ты помнишь, как было у нас с тобой в Москве? — Он так горячо дышал ей в ухо, что она невольно отстранилась. — Ни к одной девушке я никогда ничего подобного не испытывал. Черт подери, об этом нужно было писать роман, а не спекулировать на всяких модных темах. Что все остальное в сравнении с нашими чувствами? — Он резко повернулся и отошел к окну, за которым тянулся в блеклое от рекламных огней небо беспокойный ночной Нью-Йорк. — Теперь я сижу на шее девушки, мать которой когда-то любил до дрожи, а потом вдруг взял и бросил. Ради кого? Богатой шизофренички с сексуальным аппетитом Марии Медичи. Нет, это все так банально, так пошло, что даже говорить об этом не хочется. — Он обернулся от окна и прошептал едва слышно: — Но ты среди всего этого дерьма и похабщины жизни точно светлый луч. И опять я говорю банальные вещи. Ладно, прости меня. Ах, если бы только можно было их воскресить, твою мать, Юстину, снова очутиться в том доме… Или лучше в Москве, на скамейке возле консерватории, где ты сидела с этим…
— Отец, мне пора, — перебила его Маша, надевая пальто с капюшоном. — Не беспокойся — я могу задержаться.
— У тебя кто-то есть? — Анджей стремительно пересек комнату, схватил Машу за плечи и сильно встряхнул. — Отвечай — ты с ним спишь?
— Тебе не кажется, что мы похожи на персонажей из дешевой комедии? Кажется, по-русски это называется во-де-виль. — Маша, прищурившись, посмотрела Анджею в глаза и грустно усмехнулась. — У меня никого нет, папа, и я вряд ли смогу когда-нибудь полюбить. Я устала, понимаешь?
Когда за ней захлопнулась дверь, Анджей достал из бара бутылку с виски и, налив пол стакана, вернулся на диван. Вечер обещал быть длинным и тоскливым. Телевизор он не смотрел — американская жизнь раздражала своей оптимистичной упорядоченностью и непоколебимой верой в то, что деньги есть синоним и даже символ счастья. Денег у него нет — Тэлбот оказался превосходным психологом, к тому же он был стопроцентным американцем. Он рассчитывал на то, что Анджей Ковальски, мелкий фантазер и жалкий авантюрист, очень скоро скатится на дно и сгинет.
О, как изгалялись все до одной газеты, обливая его грязью явной лжи, основанной на вывернутых наизнанку фактах из реальной жизни. Его называли современным Казановой с коммунистическим прошлым, многоженцем, сексуальным маньяком. Досталось и Маше — одна из газет поместила фотографию маленькой Лиз, которая терла кулачком заплаканные глаза, снабдив снимок многозначительной подписью: «Эта девочка плачет потому, что каждую ночь видит во сне маму, которую наяву не видела уже почти полгода».
Дотошные журналисты сумели раскопать историю взаимоотношений «Брижит Бардо с американского Юга» и Бернарда Конуэя, сына техасского мультимиллионера, проинтервьюировали доктора Джакомо Гульельми, психиатра из Палермо. О Машиной отшельнической жизни на роскошной вилле в Ницце писали: «Это было молчание Сольвейг, ожидающей возвращения Пер Гюнта, который между тем регулярно появлялся в обществе небезызвестной Джейн Осборн, молодой голливудской звезды, роковой женщины и секс-бомбы двадцать первого века». Это был удар ниже пояса, который Маша переживала особенно тяжело. Анджей подозревал, что она до сих пор не пришла в себя после него. Правда, ее, наверное, грела мысль, что это она бросила Бернарда. Анджей грустно усмехнулся. Слабое утешение для живущих сердцем, а не рассудком. Эта Джейн Осборн ослепительно красива, но она представляет собой идеал американской — искусственно совершенной — красоты. Анджей, будучи европейцем, к тому же еще и славянином, любил все естественное, а также подсознательно понимал, что смысл жизни состоит в вечном стремлении к совершенству, но никак не в достижении его. Он не одобрял выбор Бернарда Конуэя, но он его и не осуждал, по себе зная, что верность одной-единственной женщине превращает мужчину в конформиста и скучного обывателя.
Анджей сделал большой глоток виски и, вытянувшись на диване, уставился в потолок.
Еще несколько месяцев в этой треклятой стране, и он превратится в законченного алкоголика либо неврастеника. Или сдохнет от сердечного приступа, как случилось с беднягой Фитцджеральдом, опрометчиво посвятившем жизнь описанию своей сумасбродной любви к психически больной американке. Однако он был тысячу раз прав, остановив свой выбор на этой Зельде, думал сейчас Анджей. Здоровые нормальные американки годятся лишь для занятий сексом и деторождения. Новый Свет слишком благополучен для того, чтобы в нем оставалось место для любви.
И его вдруг со страшной силой потянуло в Старый.
Он сделал еще глоток виски. Последнее время алкоголь заставлял его мозг работать ясно и четко. Это был дурной признак. Алкоголь должен приносить забвение. Сейчас ему больше всего на свете нужно забвение.
Анджей выключил торшер и закрыл глаза. Как скучает он по кромешной — звездной — тьме. Такой, какая окружала его ночами в мансарде того дома возле реки. Почему он бежал оттуда? Что надеялся найти в мире, криво ухмыляющемся над чувствами тех, кто еще не превратился в роботов и полуавтоматов?..
Он провалился в тяжелое небытие, напоминающее серо-зеленую вату, сквозь которую не проходили ни звуки, ни чувства, ни даже ощущения. Продолжал работать только мозг. Он напоминал ему сейчас механизм, который забыл выключить пьяный в дым механик. Этот механизм скрипел и лязгал на холостых оборотах. Это был своеобразный перпетуум-мобиле, приводимый в движение неведомо откуда берущейся энергией разрушения.
Он встрепенулся, услышав жужжание домофона. Щелкнул выключателем торшера и глянул на циферблат часов на каминной полке. Половина двенадцатого. Маша обычно заканчивает к двенадцати сорока. К тому же у нее есть ключи. Кто бы это мог быть?
Жужжание повторилось. В нем слышались настойчивость и решительность. Анджей протянул руку и снял трубку.
— Мистер Смит, мне необходимо поговорить с вами. Я — Бернард Конуэй.
— За каким чертом вы… — начал было Анджей, но голос в трубке не дал ему закончить фразу:
— Это касается вашей дочери. Откройте мне дверь.
Бернард вошел в гостиную, распространяя запах коньяка и какого-то очень дорогого лосьона после бритья. Он был худой, загорелый и явно чем-то возбужден. Не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло возле камина и закурил сигарету. Анджей сделал глоток виски и забрался с ногами на диван.
— Мистер Смит, я считаю вас виновником трагедии, случившейся с вашей дочерью, — заговорил Бернард уверенным тоном. — Да, да, именно трагедии — иным словом ее теперешнюю жизнь не назовешь. Но в вашей же власти и помочь ей изменить эту жизнь самым коренным образом. Что касается меня, то я готов принять любые условия мирного соглашения.
— Мы с вами, насколько я помню, не воевали. И вообще, я вижу вас впервые. — Анджей повернул голову и сделал вид, будто внимательно разглядывает Бернарда Конуэя, на самом деле он не видел с такого расстояния его лица: Анджей Ковальски смолоду был близорук. — Вас любят женщины, а потому самоуверенность в вас преобладает над истинно мужественным началом, — изрек он. — Полагаю, моя дочь вполне способна разобраться сама…
— Мистер Смит, давайте лучше оставим словоблудие и перейдем к делу, — Бернард положил ноги на столик возле кресла, и стоявший на нем букет роз осыпал лепестками его модные дорогие штиблеты. — Я принес вашей дочери выгодный контракт, и я готов даже удвоить его сумму, если она согласится немедленно приступить к делу.
— Мне всегда хотелось спросить у вас… — Анджей потянулся к стакану, но, обнаружив, что он пуст, махнул рукой и сел, привалившись спиной к подушке. — Вы, вероятно, меня не поймете. И тем не менее я не могу лишить себя удовольствия задать вам этот вопрос. Скажите, мистер Конуэй, вы, американцы, верите в романтизм жизни? Хотя нет, не отвечайте — я сам за вас отвечу: в Америке под романтизмом понимают любовь ко всевозможного рода авантюрам, в результате которых человек становится богатым и покупает все жизненные блага, в том числе и женщин. Это очень надежный способ обезопасить себя от душевных мук и страданий, однако…
— Мистер Смит, прошу прощения, но у нас с вами еще наверняка будет время побеседовать на предмет того, как преуспеть в этой жизни и как стать хроническим неудачником. Меня, признаться, тоже всегда волновала эта тема, но мы, американцы, предпочитаем заниматься философией на профессиональном уровне. Вообще, как вы могли заметить, Америка выгодно отличается от той же Европы тем, что у руля ее экономики, политики, науки и даже культуры стоят крепкие профессионалы, а не отставные военные, неудавшиеся писатели и просто бездельники. — Бернард достал из кожаной папки листок бумаги и положил его на стол, прямо на лепестки роз. — Нам с вами досталось от этих самоуверенных янки, — сказал он примирительным тоном. — Но я далек от того, чтобы винить вас в том, что вы заварили эту кашу. Тем более судьба вашей дочери мне очень не безразлична. — Кажется, Бернард вздохнул, по крайней мере в его глазах что-то вспыхнуло и тут же погасло. — Она очень талантлива. Я хочу, чтобы ее голосом восхищался весь мир, а не только эти пузатые сицилийцы с мозгами неандертальцев.
— Но почему бы вам не поговорить с ней самой? Тем более вы, как я вижу, знаете, где ее найти.
Бернард поднялся с кресла и, пройдясь два раза перед носом у Анджея, сказал:
— Я только что оттуда. У вас не найдется глотка коньяка?.. Спасибо. — Он выпил залпом и сказал, глядя куда-то в сторону: — Она была так прекрасна в своей ярости и так… беззащитна, — добавил он почти шепотом. Конуэй стоял посреди комнаты, в волнении покусывая губу. — Ваша дочь вела себя как настоящая дикарка. А ведь я никогда не клялся ей в верности.
— Вам этого не понять, мистер Конуэй. И мне, наверное, тоже. Для кое-кого из женщин любовь начало и конец света. Вы хотите предложить моей дочери какую-то работу? — с интересом спросил он.
— Я хочу, чтобы она поработала в кино. Это будет музыкальная картина о молодой певице. Маджи с ее голосом… — Он тут же поправился: — У мисс Ковальски великолепный голос, а в фильме будет много оперных арий и неаполитанских песен. Съемки начнутся уже на следующей неделе. В главных ролях звезды, но…
— …Солировать будет Джейн Осборн, не так ли? — без труда догадался Анджей. — Молодая голливудская звезда, роковая женщина и секс-бомба двадцать первого века. Более того, этот фильм делается ради нее. Угадал?
Конуэй поморщился и со злостью зашвырнул в камин пустой стакан, который вертел до этого в руке.
— Да, — буркнул он, встал и подошел к окну, за которым пульсировал оранжевый свет огромного рекламного щита кока-колы.
— Какая же роль уготована в этом фильме моей дочери? Уж не певицы ли за роскошно декорированной голливудской сценой?
— Это не совсем так, уверяю вас. Ее имя будет стоять рядом с именем мисс Осборн, — проговорил Конуэй, не оборачиваясь от окна. — Это будет музыкальная мелодрама, в которой…
— …Ваша подружка будет по-рыбьи безмолвно открывать свой прелестный накрашенный ротик, а моя дочь лезть из кожи вон, чтобы синхронно озвучить ее жалкие ужимки.
— Но я заплачу ей столько же, сколько плачу мисс Осборн! — воскликнул Конуэй и, резко повернувшись, шагнул в сторону дивана, на котором восседал Анджей. — Этих денег ей хватит на несколько лет вполне безбедного существования. К тому же реклама поможет ей осуществить мечту, от которой она, надеюсь, еще не отказалась.
«Coca-Cola, Coca-Cola, Coca-Cola»… — важно проплывали за окном оранжевые метровые буквы. Анджей прикрыл глаза ладонью — последнее время его раздражала любая мелочь, так или иначе напоминающая об американском образе жизни. Чужая, чуждая страна. Но где в таком случае его родина?..
— Думаю, она ни за что на это не согласится, — сказал Анджей. — Мистер Конуэй, задерните, пожалуйста, штору. Мне кажется, я буду испытывать отвращение к этому напитку даже в загробном мире.
— Но вы должны уговорить ее. Это очень важно. Для нее.
— Скажите мне, только честно: это ваша идея или Джейн Осборн? — поинтересовался Анджей, все больше и больше входя во вкус беседы.
— Какая разница? Деньги плачу я.
— Вы, по крайней мере, откровенны. Итак, у вашей подружки весьма и весьма экстравагантные причуды. Не удивлюсь, если окажется, что она любительница группового секса. Доводилось слышать о таком изобретении, мистер Конуэй? Не стоит стискивать зубы и разыгрывать из себя Ромео, жаждущего вступиться за честь безвинно оскорбленной Джульетты. Она, то есть Джейн, заставила вас поклясться, что вы уговорите мою дочь продать ей свой голос. В противном случае она пригрозила найти другого покровителя, а это значит, что она больше не позволит вам приблизиться к ее звездному ложу.
Конуэй стоял посреди комнаты, засунув в карманы руки, и изо всей силы пытался сдержать гнев. Этот человек издевался над ним с садистской изощренностью, получая от этого большое наслаждение, а он не мог поставить его на место.
— Я бы хотел, чтоб вы были на моей стороне, мистер Смит, — процедил он сквозь зубы. — Надеюсь, вы достаточно умны, чтобы убедить вашу дочь в том, что подобный шанс представляется раз в жизни.
— Не собираюсь, — отрезал Анджей, наливая в свой стакан коньяка. — Хотите? Тогда возьмите из бара какую-нибудь склянку. Признаться честно, я очень рад вашему визиту — не люблю пить в одиночестве. Так вот, если я начну ее убеждать принять ваше предложение, она поступит со мной точно так же, как поступила с вами. Мне кажется, у нее тяжелая рука, а? К тому же она левша.
Конуэй невольно коснулся своей правой щеки — там еще краснели чуть припухшие полоски от Машиных пальцев — и едва заметно улыбнулся.
— Вы правы, — сказал он и залпом проглотил коньяк.
— И вы ощутили вместе с болью, что все еще любите эту женщину и готовы простить ей все. Однако вы, американцы, как я уже заметил, под словом «любовь» подразумеваете нечто иное, чем мы, европейцы, а тем более славяне. Могу вам сказать, молодой человек, что вы очень скоро расстанетесь с мисс Осборн и забудете ее, как забыли всех своих прежних женщин, но мою дочь вы не забудете никогда. Никогда. И это говорю вам я, Анджей Ковальски, Казанова с коммунистическим прошлым, многоженец и сексуальный маньяк.
Мотор не завелся — дряхлый «форд» годился разве что на металлолом, и Маша, надвинув на лоб капюшон и засунув руки глубоко в карманы пальто, не спеша брела по пустынной в этот поздний час Пятьдесят девятой улице.
Бродить по ночному Нью-Йорку считалось очень опасным занятием, о чем предупреждали в газетах, по радио, с экрана телевизоров. Каждую ночь в этом гигантском, похожем на огромный скалистый остров городе совершалось несколько зверских убийств и изнасилований, жертвами которых чаще всего оказывались припозднившиеся пешеходы. Маша ускорила шаги, заметив компанию подростков на углу. Один из них, отделившись от остальных, направился было в ее сторону, но, услышав вой сирены полицейского автомобиля, быстро ретировался в ближайшую подворотню. Его дружки последовали за ним.
Полицейский «мерседес» затормозил на обочине.
— Мисс, вам не кажется, что вы привлекаете к себе слишком много внимания? — спросил молодой сержант, приоткрыв на дюйм окно. — Не похоже, чтобы это входило в ваши планы.
— У меня сломался драндулет. Я возвращаюсь домой с работы, — сказала Маша, стараясь не замедлять шага.
Полицейская машина медленно ехала вдоль обочины.
— Мы могли бы вас подвезти, если нам, конечно, по пути. Надеюсь, вы не против нашей компании?
— Я живу неподалеку от Музея современного искусства, — сказала Маша и остановилась.
— Что ж, садитесь, — сержант перегнулся через спинку сиденья и распахнул заднюю дверцу. — Хоть это и противоречит нашему уставу. Однако, думаю, лучше нарушить устав, чем увидеть ваше тело в городском морге.
Маша с благодарностью села на заднее сиденье, и сержант лихо рванул с места.
— Вот и хорошо, мисс, — услышала она рядом с собой хриплый надтреснутый голос. — Вы оказались очень разумной особой и нам, надеюсь, даже не придется надевать на вас наручники.
Она почувствовала, как ее запястье сжала сильная рука, и в недоумении повернула голову. Лицо человека, сидевшего рядом, было скрыто большой черной маской, в прорези которой поблескивали глаза.
— Вы шутите! Я… — Она почувствовала, как похолодело в низу живота, но, не желая поверить в худшее, попыталась улыбнуться, — я еще никогда не видела таких странных полицейских. Видимо, у вас в Нью-Йорке.
— Очень жаль, мисс, что вы оказались столь доверчивы, — сказал человек в маске и быстро накинул ей на голову мешок из плотной темной материи, который стянул шнурком на шее. — Это на всякий случай. Он из натурального хлопка, а потому вам будет чем дышать. Но кричать я вам все-таки не советую. О’кей, Джим, прибавь-ка газу. И не вздумай ехать на красный свет — у здешних легавых на каждом перекрестке глаза и уши. Советую вам вздремнуть, мисс. Кто знает, что ждет вас впереди.
Маша выглянула в окно и увидела ослепительно блестевший на солнце снег и высокие ели. «Мороз и солнце — день чудесный…» — невольно пришли на память пушкинские строки. Она вздохнула, еще не отдавая себе отчета почему. И вдруг все вспомнила.
…Она долго и крепко спала в уютной теплой постели, ей снилось что-то очень приятное из почти забытого детства. Кажется, Устинья и мать… Но это было уже потом. Сперва ее везли в кромешной тьме на машине, потом она летела в самолете, где с ее головы сняли наконец душный мешок и она смогла увидеть лица, вернее, маски сопровождавших ее людей. Они обращались с ней вежливо и даже с некоторой подобострастностью. Разумеется, они не ответили ни на один из ее вопросов. Самый высокий и толстый мужчина с ломким — почти детским — голосом лишь однажды сказал в ответ на ее «куда?» и «зачем?»:
— Надеюсь, мисс, вам не сделают ничего дурного.
Потом они пересели на вертолет, поджидавший их на небольшом аэродроме в горах. В вертолете Маша задремала. Сонную ее вывели наружу. Стояла лунная ночь. Снег искрился и переливался холодным фиолетово-голубым светом. Кто-то накинул ей на плечи шубу и властно взял под руку. Остальное она помнит смутно.
Комната, в которой она сейчас находилась, была просторной и отдаленно напоминала ее комнату на казенной даче в Пахре. Но убранство здесь было богаче, к тому же все здесь буквально сияло стерильной чистотой. На столе возле зеркала стояли гиацинты в вазе — большой сиреневый букет нежных прихотливых цветов со сладким запахом девических грез. Маша видела себя в зеркале, в котором отражался и этот букет: ночная рубашка тончайшего светло-сиреневого батиста с шелковой вышивкой на груди, бледное — ни капли косметики — лицо, волосы заплетены в две косы. А она и не помнит, как снимала макияж и готовилась ко сну. Зато она помнит, что, прежде чем заснуть, она видела какую-то женщину. Кажется, та гладила ее по голове и несколько раз поцеловала в лоб… Или ей это приснилось? И почему у нее сейчас такая легкая — почти невесомая — голова?
Она села в кресло возле камина и протянула ноги к решетке. Оттуда шло тепло и терпкий аромат еще чуть тлевших сосновых поленьев. Ни о чем не хочется думать. Разве что о сне, который снился, но от него осталось лишь ощущение сладкой грусти о том, что прошедшее невозвратно, отчего воспоминания о нем были еще слаще и желанней.
Кто была эта женщина, которая ласкала ее так или почти так, как когда-то давно ласкала Устинья? Маша вспомнила, что у нее смуглое лицо с крупными, точно высеченными из какой-то очень твердой породы дерева, чертами, большие темные глаза, блестевшие лихорадочным возбуждением. Нет, она ее, кажется, раньше никогда не видела, и эта женщина совсем не похожа на Устинью, разве что от нее тоже исходит какое-то тепло. Последнее время ей так недоставало тепла…
Маша встала и направилась к высокой двери, застекленной матовым — с морозными узорами — стеклом. Дверь бесшумно распахнулась, стоило к ней приблизиться. Маша очутилась на застланной пушистым паласом цвета летнего неба галерее, с обеих сторон которой спускались две лестницы. Она подошла к перилам.
Сквозь стеклянный купол над головой светилось голубое безоблачное небо. Просторное помещение внизу напоминало морскую лагуну — бирюзовая вода в солнечных бликах, золотистый песок, ракушки, галька. Сбоку увитый мелкими розочками грот. И ни души вокруг.
Она медленно спустилась по лестнице. Среди цветущих магнолий порхали и щебетали самые настоящие птицы. Выскочивший невесть откуда мохнатый темно-рыжий, похожий на собачку зверек обнюхал ее босые ноги, задрал свою острую мордочку и, тихонько пискнув, нырнул в кусты.
Здесь росла настоящая трава, поблескивающая каплями прохладной росы. Противоположный край бассейна-лагуны упирался в стену, мягко переливающуюся голубовато-жемчужным цветом бескрайних морских далей. Маша усмехнулась, коснувшись ладонью гладкой поверхности стены. Совсем как в жизни — кажется, открываются перед тобой необъятные дали, окрыляя душу надеждой, на самом же деле это все мираж, обман…
Она вошла в грот, тотчас вспыхнувший серебристым мерцанием. Перед ней распахнулись на две стороны прозрачные стеклянные двери, за которыми начинался длинный коридор. Маше казалось, будто она идет тенистой аллеей и над головой шумят могучие ветви цветущих каштанов, но теперь она знала, что это всего лишь иллюзия. Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.
Она очутилась в большом зале с зеркалами. Такой она видела ее в своих детских снах в ту пору, когда отдавалась всем существом балету. Зазвучала негромкая музыка — ее любимое Анданте состенуто из «Щелкунчика». Неужели это тоже иллюзия? Что с ней происходит в таком случае? Может, это сон?
Она с размаху ударила себя по щеке. Зеркала мгновенно отразили и размножили ее движение. Щеке стало больно. Выходит, это не сон. Но теперь это почему-то тоже не имело никакого значения.
— Делай все, что хочешь, — сказала высокая женщина в длинном белом платье, отделившаяся от стены напротив. — Ты хочешь танцевать? Я знаю: ты очень любишь танцевать. Иди сюда, тут есть все, что тебе нужно. А я буду смотреть, как ты танцуешь, ладно? Я так люблю смотреть на тебя, хоть сейчас ты почти совсем на него не похожа. Но когда я увидела тебя в первый раз, я точно поняла — он это ты. Я долго следила за тобой, но ты, разумеется, об этом не подозревала. А вчера вечером, когда я тебя переодевала и снимала с лица косметику, я убедилась окончательно в своей правоте. Хотя раньше не верила в переселение душ. Но от того, что мы во что-то верим или не верим, в мире ничего не меняется, правда? Наш мир зол и жесток, но теперь, когда у меня снова есть ты, мне на все наплевать. Танцуй, танцуй же. У тебя получится. Еще тогда я догадалась о твоем увлечении балетом, хоть ты и пытался это скрыть. И о том, что тебе следовало родиться женщиной, я тоже знала с детства. Теперь, когда восстановлена справедливость, у нас с тобой все будет хорошо, правда? Надень длинную белую пачку и венок из лилий. Ведь ты настоящая Сильфида. Прорицательница давным-давно сказала мне, что я снова тебя встречу. Я так боялась тебя не узнать… Я сходила с ума, вытворяла всякие глупости. Танцуй, танцуй же — и тебе станет замечательно легко. А потом расскажешь мне, что с тобой было после того, как нас разлучили. Ты вспомнишь все-все, до мельчайших деталей. Мне это очень нужно. И мы с тобой никогда больше не расстанемся. Никогда.
После разговора с частным детективом Джекобом Уэбстером у Бернарда Конуэя слегка отлегло от сердца. Уже через два часа ему было известно, сколько убийств и изнасилований произошло за последние сутки в Нью-Йорке. Он даже успел заскочить в городской морг, куда доставили труп зверски убитой молодой женщины, приметами схожей с Маджи. Но это была не она, хотя тоже оказалась очень хороша собой. Какой-то маньяк буквально изрешетил пулями ее живот.
— Она была беременна, и ее приятель заподозрил измену, — рассказывал сопровождавший Бернарда сержант полиции. — Ему хотелось как можно скорей покончить с младенцем. Он сам полчаса назад позвонил в полицию и во всем признался. Эта девица пела в кабаре «Две гитары» на Четырнадцатой улице. У этих артистов забавные нравы: сегодня — один, завтра — другой или же оба сразу. Нам с вами их не понять.
И сержант неодобрительно покачал головой.
Джекоб Уэбстер считал, что Машу похитили с целью получения выкупа от его клиента, Бернарда Конуэя, которого видели в ее обществе за несколько часов до случившегося. Детектив допросил владельца ресторана и всю обслугу, обследовал сантиметр за сантиметром старенький «форд» и пришел к выводу, что мотор был выведен из строя умышленно, что почему-то не доглядели полицейские. Благодаря своим платным осведомителям он также установил, что женщина, похожая по описаниям на разыскиваемую его клиентом подружку, примерно в половине третьего ночи села в полицейский «мерседес» в районе Второй авеню. Он резко рванул с места, и осведомителю удалось запомнить только три последние цифры его номера. Еще через несколько часов Джекоб Уэбстер сообщил Бернарду Конуэю, что в полиции штата Нью-Йорк нет машины с таким номером.
— Ждите от них звонка или какого-то иного контакта, — наставлял детектив своего клиента. — Старайтесь чаще появляться в людных местах — барах, ресторанах и тому подобных заведениях, где можно было бы передать вам письмо, не привлекая ничьего внимания. Вы не должны мне звонить ни при Каких обстоятельствах — я сам с вами свяжусь.
Бернард рассеянно кивнул. Он не спал уже вторую ночь. Джейн Осборн звонила ему в отель через каждые четверть часа. В пять утра она закатила истерику и пообещала немедленно приехать и расцарапать ему физиономию. Он повесил трубку, не дослушав ее угроз.
В настоящий момент Бернард Конуэй находился в полной отключке. Он лежал абсолютно голый поперек широкой кровати в своих роскошных апартаментах в отеле «Солсбери». Кажется, тут только что была Джейн. Чихать он на нее хотел. Она била его по лицу и громко визжала. От ее визга у Бернарда разболелась голова. Он ткнул ее локтем в грудь. Эта женщина была навязчива как пьяный кошмар. Хотя не исключено, что это на самом деле был всего лишь пьяный кошмар.
Уже минуло двенадцать дней с той ночи, как исчезла Маджи. Исчезла бесследно, не оставив никакой надежды на то, что он когда-нибудь ее снова увидит. Это полное отсутствие надежды в конце концов и выбило Бернарда Конуэя из колеи. Полиция старалась делать хорошую мину при явно никуда не годной игре. Джекоб Уэбстер потребовал еще пять тысяч на расходы. В его голосе Бернард уловил пессимистические нотки, хотя детектив и божился, что непременно отыщет Маджи. И добавил: живой или мертвой. Последняя фраза вывела Бернарда из себя. Он обозвал Уэбстера старым дерьмом и педрилой и пожелал, чтоб у того отсохли яйца. Но тем не менее послал чек, велев взять под наблюдение папашу, то есть этого мистера Смита-Ковальски, а там черт его разберет. Похоже, он на самом деле какой-то шпион — держится хладнокровно и даже заносчиво, в панику не впадает, точно Маджи ему никакая не дочь и вообще никто…
Бернард приподнял голову и приоткрыл глаза — в спальню кто-то вошел. Если это один из нахальной журналистской братии, он покажет в объектив голый зад или что-нибудь еще похлеще. Пускай вся Америка любуется интимными местами техасского мультимиллионера, катящегося на дно благодаря собственной глупости. А вы можете держать под контролем свои страсти, господа соотечественники? Если да, вот вам мой голый зад. Ничего иного вы не заслужили.
— Молодой человек, перестаньте выставлять себя на посмешище, — произнес скрипучий старческий голос. — Наденьте штаны или, по крайней мере, прикройтесь простыней. Ваш отец очень недоволен тем, как вы себя ведете.
— А ты кто такой? — Бернард все-таки прикрыл ягодицы краем простыни и, подперев ладонями щеки, попытался сфокусировать на вошедшем взгляд. Бесполезно. Изображение двоилось, троилось и множилось, сливаясь в бесформенное серое пятно. — Плевать я на него хотел. И на тебя тоже.
— Зря. Потому что я мог бы оказаться вам очень полезным. При том условии, что вы прекратите наливаться виски и будете делать то, что я вам скажу.
— Ты? Ха, а кто ты такой, чтобы ставить мне условия? Мне, Бернарду Конуэю?
— Я бы на вашем месте принял душ и выпил крепкого кофе с аспирином. В противном случае я отказываюсь вступать с вами в какие бы то ни было переговоры.
Бернарду наконец удалось свести глаза в одну точку. Он сумел разглядеть высокого тощего старика благообразной наружности с копной пушистых серебряных волос.
— Эй ты, святые мощи, подойди-ка сюда, — велел он старику. — Физиономия твоя расплывается. Черт побери, кажется, я тебя на самом деле где-то видел. Да не бойся, иди сюда.
Старик повиновался. Теперь он стоял возле края кровати, опершись обеими руками на свою палку с тяжелым бронзовым набалдашником, и не мигая смотрел на Бернарда.
— Я знал тебя, когда ты еще ездил верхом на палочке и ел по утрам овсяные хлопья с теплым молоком, — сказал старик голосом, лишенным каких бы то ни было эмоций. — Если бы я не был знаком так близко с твоим отцом, я бы решил, что ты невоспитанный ублюдок. Вот до чего может довести человека неумение обуздывать собственные чувства.
Старик с сожалением поцокал языком и с выражением глубокой брезгливости на лице присел на краешек кровати. Бернард не без усилия встал, обернулся простыней и шатаясь побрел в ванную. Душ его взбодрил, мозги заработали. Старик молол что-то про какую-то сделку. Похоже, это касается Маджи… Старик? Так ведь это же Уильям Тэлбот, газетный магнат и пройдоха, каких не видел свет. Его отец, Джим Конуэй, связан с ним многолетней «дружбой», с точностью до наоборот повторяющей библейскую заповедь «око за око», то есть услуга за услугу. Тэлбот совсем недавно оказал семейству Конуэй услугу — в тщательно спланированной травле Эндрю Смита и его дочери имя Бернарда Конуэя упоминалось не часто и в не слишком оскорбительной манере. Даже наоборот — он выглядел настоящим мужчиной, эдаким преуспевающим бизнесменом, имеющим право пошалить в свободное от дел время. Современный Дон Жуан, то бишь плейбой. Дерьмо собачье, одним словом.
Он перекрыл горячий кран и теперь стоял под ледяной струей, со злорадством наблюдая за тем, как тело покрывается крупными жесткими мурашками. Тело плейбоя, любимца женщин, которому всегда везло в любви. Шикарный «роллс-ройс», мчавшийся по гладкому шоссе на предельной скорости и вдруг запахавший брюхом по камням. Он перекрыл воду и завернулся в халат. Итак, око за око. Интересно, чем он, Бернард Конуэй, может сейчас оказаться полезным этой хитрющей лисе Тэлботу?..
Он решительным шагом вошел в спальню и увидел возле кровати столик-каталку, на котором стояла большая чашка с дымящимся черным кофе для него и другая, поменьше и с чаем, для Тэлбота.
— Итак, мне кажется, вы уже почти готовы меня выслушать, мистер Конуэй, — подал голос Тэлбот из кресла в углу, где он сидел, сложив ладони домиком и упершись подбородком в кончики пальцев. — Прошу вас присесть и выпить кофе. И не бросайте на меня нетерпеливые взгляды. — Он усмехнулся одними губами. — Понимаю, вы бы сейчас с удовольствием набросились на меня, рассчитывая вытрясти вместе с признанием душу. Но вы этого не сделаете, поскольку отдаете себе отчет в том, что душу из такого старика, как я, можно вытрясти в одно мгновение, но вот что касается признания, с этим, как вы понимаете, дело обстоит несколько иначе. Тем более что мое признание без моего согласия сотрудничать с вами вам ровным счетом ничего не даст. — Старик вынул из кармана пиджака платок и не спеша промокнул вспотевший лоб. — Прежде чем начать наш разговор, снимите трубку и позвоните этому вашему чересчур ретивому сыщику. Скажите, что вы отказываетесь от его услуг, ибо ваша… знакомая нашлась и вообще она никуда не пропадала — просто втайне от всех уехала погостить у своей близкой подруги.
— То есть как? — У Бернарда буквально отвисла челюсть. — Вы хотите сказать…
— Я хочу сказать только то, что сказал, — нетерпеливо прервал его Тэлбот. — Звоните же. Ведь вам так не терпится узнать, где ваша Маджи.
Бернард послушно подошел к телефону и снял трубку.
— Надеюсь, вы не лжете? — спросил он у Тэлбота, ожидая, пока его соединят с офисом Уэбстера.
— Мой друг, как можно заподозрить во лжи человека, посвятившего всю свою жизнь тому, чтобы Америка знала про себя истинную правду? Ай-яй-яй, молодой человек, вы, очевидно, забыли, как мы с вашим отцом обсуждали на вашем ранчо в Соскуихане, что сказать ему в телеинтервью по поводу трагической гибели вашего старшего брата? Как вам известно, вся страна рыдала у экранов телевизоров при виде неподдельного родительского горя. Ведь вся вина Джима-младшего, если вы помните, заключалась в том, что он был влюблен в эту…
Тэлбот замолк — Уэбстер наконец снял трубку. Бернард был немногословен. Дав указания, ограничившиеся пятью короткими фразами, он со злостью швырнул трубку и сказал:
— Этот субъект мне не поверил — я понял это по его тону.
— Ему ничего не останется делать, как поверить, когда он увидит в завтрашнем выпуске «Таймс» фотографии улыбающейся мисс Ковальски на фоне теплого южного моря. Присядьте, мистер Конуэй, я не привык смотреть на собеседника снизу вверх.
— Где она? — Бернард резко шагнул к старику, опрокинув столик с посудой. — Ты не уйдешь отсюда, пока я не узнаю, где Маджи.
— А я как раз за тем и пришел, чтобы сказать вам об этом, — Тэлбот вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник и достал из него фотографию. — Полюбуйтесь на свою подружку. За эти две недели, что вы пропьянствовали, швыряя на ветер отцовские деньги, она отдохнула и воспряла душой и телом, поскольку наконец-то попала в окружение искренне любящих ее людей.
Он протянул карточку Бернарду. С нее улыбалась загоревшая, невероятно похорошевшая Маджи, босая и в бикини цвета зрелой рябины. Сзади нее, сколько хватал глаз, искрилась и переливалась на солнце морская бирюза. У Бернарда дух захватило — Маджи была такой желанной, и больше не было никаких сил жить вдали от нее.
— Немедленно едем к ней, — сказал он, не в силах оторвать взгляда от фотографии. — Я должен ей сказать…
— А вы уверены, что она согласится вас выслушать? — Тэлбот смотрел на Бернарда немигающим взглядом своих стального цвета глаз, ритмично постукивая друг о друга указательными пальцами сложенных возле груди рук. — Ведь однажды она уже выставила вас за дверь и даже, если не ошибаюсь, ударила по щеке.
— Но тогда я еще не знал… — начал было Бернард, но Тэлбот по своему обыкновению не позволил ему договорить.
— Вы и сейчас ничего не знаете. А ей нужно, чтобы возле нее был верный и преданный ей до последнего вздоха человек. И такого ей, кажется, наконец-то послал Бог.
— Вранье! — воскликнул Бернард и, наступив босой пяткой на осколок разбитой чашки, громко выругался. — Сперва ты сказал, будто она гостит у близкой подруги. О, черт, мне следовало догадаться с самого начала, что Маджи в кого-то влюбилась. А я вместо этого как последний дурак бегал по моргам и пытался залить кошмарные видения алкоголем.
— Вы и есть последний дурак, — все тем же бесстрастным голосом сказал Тэлбот. — Мистер Смит, ее отец, оказался намного умней вас. Он позвонил мне на следующий же день после так называемого исчезновения дочери и потребовал чек на сто тысяч долларов. Представьте себе, я не только дал ему этот чек, а еще и предложил помочь получить советскую визу. Так что через парочку дней он улетит в свою Москву и, надеюсь, в ближайшее время не будет болтаться у нас под ногами. Моей дочери он больше не нужен. Мистер Конуэй, прошу вас, не стройте из себя обманутого влюбленного — трагедия не ваша стихия. Если вы желаете повидаться с вашей бывшей подругой, вы должны дать мне слово вести себя по-джентльменски и, если потребуется, рассказать с экрана телевизора всю правду о ее теперешней вполне благополучной и счастливой жизни. Эта женщина, мне думается, много страдала и заслужила наконец покой и счастье. Мы, американцы, помешаны на хэппи-эндах, не так ли? Ваше слово, мистер Конуэй.
— Я его даю, — глухо ответил Бернард и рухнул на кровать. — Пока еще есть надежда, что я потерял Маджи не навсегда. И я буду цепляться за эту надежду из последних сил.
— Я не знаю, кто ты, но я рассказала тебе все о себе. И мне стало легче. Словно я сняла с души часть груза и переложила на тебя. Прости меня за это, Сью.
Маша протянула руку и коснулась плеча женщины. Сью быстро наклонила голову и прижалась щекой к ее руке.
— Ты можешь переложить на меня весь груз, — сказала она, влажно поблескивая большими темными глазами. — Для меня это будет таким счастьем. Мне кажется, ты начинаешь кое-что вспоминать. А помнишь, как мы с тобой закрывались в библиотеке и по очереди читали вслух стихи Эдгара По?
Но наша любовь сильнее любви
Тех, кто жить дольше нас могли,
Тех, кто знать больше нас могли,
И ни горние ангелы в высях небес,
Ни демоны в недрах земли
Не в силах душу мою разлучить
С душою Аннабел Ли.
Не надо — не отвечай: этот мир нарочно устроен так, чтобы мы ничего не помнили. Чтобы каждый раз мы начинали все сначала, повторяли все безумства, испытывая при этом наивное счастье. Те, кто слишком много пережил, не могут быть счастливыми. И любить они тоже не умеют. Скажи, ты любишь меня?
Сью взяла Машину руку и, перевернув кверху ладонью, медленно поднесла ее к губам и нежно поцеловала. Они сидели на траве среди высоких сочных цветов альпийской лужайки. Над их головами медленно плыли важные белые облака, где-то поблизости позвякивали колокольчики пасущихся на склонах горы овец и коз. Это была настоящая идиллия, и Машина душа, уставшая от бурь и невзгод последних лет, наполнилась умиротворением и покоем. Странное дело, ей было легко и хорошо с этой уже немолодой женщиной с большими грустными глазами. Она давно простила совершенное над ней насилие похищения. Да, она пленница, но ведь ей никуда отсюда не хочется. Ни-ку-да. Сью явно не в себе, но она так чутка — часами слушает ее рассказы о пережитом и просит рассказывать еще и еще. Она искренне верит в то, что душа ее покойного брата-близнеца Тэда, которого Сью безумно любила, переселилась в ее, Машино, тело. Кто знает, так оно или нет… Порой, слушая рассказы Сью о собственном детстве, Маша вдруг словно начинала что-то вспоминать, однако тут же себя одергивала и мысленно обзывала фантазеркой. Но ведь она в детстве тоже верила в переселение душ и даже убедила себя в том, что знает, кем были в прошлом многие из ее родственников. Она невольно улыбнулась, вспомнив истории, которые рассказывала Устинье, Таисии Никитичне, Вере про их «прошедшую» жизнь.
— Чувственность пробудилась во мне в тринадцать лет, — рассказывала между тем Сью. — Помнишь, я как-то тайком забралась к тебе в постель? Ты в тот день приехал на каникулы из своей школы, а я уже целую неделю жила дома. Едва стемнело, я притащила из сарайчика стремянку и спрятала в зарослях плюща под твоим окном. Моя спальня, ты ведь знаешь, была на первом этаже. Все уснули, и я вылезла в сад через окно — все три входа в дом были снабжены сиренами, которые завывали страшней, чем дикие звери, стоило хотя бы коснуться их пальцем, а на обеих лестницах всегда звенели колокольчики, даже если по ним ходили босиком, — вспоминала Сью, время от времени поглаживая руку Маши. — Было холодно, и моросил противный дождик. Я промокла до нитки, пока мне удалось вытащить из зарослей лестницу, разложить ее без шума и подставить к твоему окну. Ты был мне очень рад, хотя поначалу боялся, как бы не узнал отец — ты всегда очень боялся отца. В ту ночь мы проспали в обнимку до рассвета. Я была в тонкой ночной рубашке. Твоя рука лежала на моей груди. Рука твоя еще была бесчувственной, хотя и очень, очень горячей и такой родной. Уходя, я поцеловала тебя, крепко спящего, в губы. И ты ответил на мой поцелуй — во сне. Проснувшись, ты резко отвернулся и стиснул губы. Помню, я проплакала весь день, а ты как ни в чем не бывало уехал с Нэдом Паркером верхом на озеро и даже опоздал к ланчу. Или же ты испугался и умышленно меня избегал?.. Ты был тогда еще очень робок и часто говорил о грехе. Ты был истинным католиком в отличие от меня, неосознанно проповедующей язычество.
Маша вдруг вспомнила «Солнечную долину» и Толю. Рассказ Сью волновал ее все больше и больше.
— Вечером ты наконец появился на пороге гостиной, — продолжала Сью. — На меня пахнуло запахом леса и — терпко — настоящим мужским потом. От тебя еще никогда так не пахло. Я бы обязательно это знала — мы так много времени проводили вместе. У меня зашевелились ноздри и заныло в низу живота. Отец велел тебе немедленно принять ванну. К чаю ты вышел в коротком — до колен — желтом махровом халате, и я увидела, что твои голени уже успели покрыться густыми темными волосами. Я забыла отнести лестницу на место, на нее наткнулся Линкольн, наш садовник, и начался настоящий переполох. В ту ночь отец распорядился выпустить из загона собак. Это были огромные ротвейлеры, злые и неподкупные. Они знали и слушались только отца, но даже он входил к ним в загон с автоматическим ружьем.
Но я всех перехитрила, — Сью самодовольно улыбнулась. — После того, как Линда принесла мне молоко и удостоверилась, что я уже в кровати, никем не замеченная, я прокралась на первый этаж — взрослые еще не спали и на треньканье колокольчиков на лестнице никто не обратил внимания — и спряталась в чулане наискосок от твоей спальни. Помню, там стояло старое дедушкино кресло, в котором я свернулась калачиком и задремала. Но едва в доме все стихло, я проснулась и осторожно вышла в коридор. В большое окно в его дальнем конце светила полная луна. Я с детства не люблю луну — она кажется мне злым оком, неодобрительно поглядывающим на меня из Космоса. Я подошла на цыпочках к окну и спустила штору. И только после этого рискнула приблизиться к твоей двери. Из-под нее виднелась полоска света. У меня что-то вздрогнуло внутри — неужели ты меня ждал?..
Я присела и заглянула в замочную скважину. Ты стоял абсолютно голый перед зеркалом, вобрав живот под ребра, и пытался разглядеть свой пенис. Он был у тебя еще такой маленький и сморщенный. Я прочитала в какой-то книге, что мальчики развиваются позже девочек, а ведь мы с тобой были близнецами. Я вздохнула, но тут же подумала о том, что, если я возьму твой пенис в свою руку и буду его долго и нежно ласкать, он очень скоро оживет и увеличится в размерах. Не знаю, откуда мне было известно об этом — с девочками из нашей школы я на подобные темы никогда не говорила, потому что ни одной из них не доверяла, в кино тогда ничего подобного увидеть было нельзя. Что касается книг в доме отца, то они были того содержания, какого и должны быть книги в библиотеке богатого янки, кичащегося своим безупречным образованием.
Я тихонько стукнула в дверь. Она приоткрылась только через минуту, которую я с трудом пережила. Ты стоял, завернувшись до пояса в полотенце.
— Входи, — сказал ты и покраснел. — Я так и знал, что ты придешь. Но я очень этого боялся.
Я осторожно размотала полотенце, стараясь не касаться твоей кожи. Теперь ты стоял передо мной во всей своей юной красе. Я обратила внимание, что твоей пенис увеличивается прямо на глазах. Он был очень красивый, и мне захотелось взять его в рот. Поверь, я тогда еще и знать не знала, что так можно делать. Я опустилась на колени и прижалась щекой к твоей горячей вздрагивающей плоти. Это было удивительное ощущение. Мои губы раскрылись сами собой. Ты вздрогнул всем телом, и мне показалось на какое-то мгновение, что ты сейчас упадешь. Я действовала точно во сне. Ты громко стонал, и эти стоны возбуждали меня все больше. Наконец я в изнеможении упала на ковер, чувствуя, как мое тело сотрясают конвульсии. Изнутри меня распирала какая-то могучая сила, просившаяся наружу. Она давила на низ живота, я чувствовала нестерпимое жжение во влагалище. От боли я широко расставила ноги. Рубашка громко треснула спереди почти до самой груди. Ты стоял надо мной и с удивлением, смешанным со страхом, взирал на мою наготу. Потом наклонился и одним резким движением разорвал ткань до горла.
— Что мы наделали, — прошептал ты, входя в меня. — Ведь это… это такой…
Я зажала тебе рот ладонью, и ты укусил меня до крови. Мы катались по ковру. Мы все никак не могли достичь пика наслаждения. Мы были так неопытны и действовали, подчиняясь каким-то смутным инстинктам.
Внезапно Сью вскочила и, потянув Машу за руку, заставила подняться с земли.
— Я знаю, что ты сейчас думаешь, — сказала она прерывающимся от возбуждения голосом. — Но это не так. Когда я прикасаюсь к тебе, я словно натыкаюсь на непреодолимую стену. И эта стена — твое нынешнее воплощение. Поверь, я, как и ты, презираю однополую любовь, и после того, что у нас с тобой было раньше, я ни за что не опущусь до этого. Я виновата, что не умерла тогда с тобой. Но они силой заставили меня жить. Я… я обязательно что-нибудь придумаю. Вот увидишь. Ты только потерпи немного, ладно? — В уголках губ Сью появились пузырьки пены, лицо исказила гримаса боли. — Пошли отсюда, — хрипло сказала она. — Нам больше нельзя здесь оставаться. — Она ускорила шаги, потом перешла на бег, не выпуская Машину руку из своей. — Я вспомнила про доктора Куина, — запыхавшимся голосом сообщила она. — Это замечательный доктор, и он обязательно нам поможет. Я ничего не боюсь, лишь бы только снова оказаться в твоих объятиях. Это займет уйму времени, зато потом мы будем неразлучны. — Она вдруг остановилась как вкопанная и стала озираться по сторонам. — Мне сделалось так страшно… — прошептала она. — Ведь они могут прийти и снова тебя отнять. Они следят за каждым нашим шагом. Как тогда, помнишь? У них везде глаза, уши, руки. — Сью вдруг вытащила из кармана ковбойки маленький пистолет с резной костяной ручкой и, приставив его к Машиному виску, сказала: — Сперва я убью тебя, а потом себя. Или, может, стоит сделать наоборот?.. — Она в раздумье вертела в руках пистолет. — Нет, мы поступим иначе Возьми его и спрячь. — Она протянула ладонь, на которой лежал пистолет, Маше, и та осторожно взяла его. — У меня есть другой. Если они снова задумают нас разлучить, мы ляжем в одну постель и одновременно убьем друг друга. Но пока еще не время. Я буду знать, когда оно наступит, — Сью обняла Машу за плечи и прижалась щекой к ее щеке. — Это будет тот самый экстаз, которого мы тогда так и не сумели достичь. Кульминация нашей любви. Но сначала я должна попасть на прием к доктору Куину.
Получив советскую визу, Анджей уже через два дня вылетел в Москву. У него не было никаких особых планов относительно будущего, зато были деньги и воспоминания о прошлом. И то, и другое не должно лежать мертвым грузом, решил Анджей. Тратить, тратить, тратить — таков был его нынешний девиз. Тратить чужие деньги на то, чтобы оживить свои воспоминания. Переживать их снова и снова. У романтика в этом холодном циничном мире нет и не может быть будущего. Зато никому не дано отнять его прошлое.