Над лагерем стоял скрип железных колес. В окошках бараков, на ступеньках общежитий сидели заключенные, которых на несколько минут воскресило к жизни воспоминание о еде.

Джим выскочил из холла блока G и обнаружил, что мистер Макстед все так же держит рукоятки раздаточной тачки. Сделав двадцать минут назад над собой усилие, чтобы оторвать их от земли, он окончательно истощил сегодняшний запас решительности. Бывший архитектор и антрепренер, воплощавший когда-то едва ли не все, что Джиму нравилось в старом Шанхае, он как-то ссохся и сдулся за несколько лет в Лунхуа. Обнаружив его в лагере, сразу по приезде, Джим очень обрадовался, но теперь он понимал, насколько мистер Макстед успел измениться. Глаза его вечно шарили по земле в поисках выброшенных японцами окурков, но быстроты на то, чтобы их подобрать, хватало только у Джима. Джима раздражала эта его неловкость, но он, как мог, снабжал мистера Макстеда куревом из ностальгии по прошлой детской мечте: вырасти и стать как мистер Макстед.

– «Студебекер» и поджидающие по вечерам в казино девочки оказались не самой лучшей школой для жизни в лагере. Подхватив деревянные рукоятки тачки, Джим подумал: интересно, а сколько бы архитектор здесь простоял, если бы Джим вообще не пришел. Может статься, что и до вечера, пока бы не упал – а британцы из блока G все так же сидели бы на крылечке и смотрели бы на него, и никому бы и в голову не пришло предложить помощь. Они сидели на ступеньках в своем тряпье и пялились весь день на пустой плац-парад, и даже пролетевший над самой головой японский истребитель нимало их не интересовал. Несколько семейных пар с котелками в руках уже выстроились в очередь: своего рода условный рефлекс на появление Джима.

– Ну наконец-то…

– …только за смертью посылать…

– …набегался…

Это брюзжание вызвало на лице у мистера Макстеда понимающую улыбку.

– Джим, сдается мне, что тебя забаллотируют на ближайших выборах в наш элитный загородный клуб. Не обращай внимания.

– А я и не обращаю…

Мистер Макстед споткнулся, и Джим подхватил его под руку.

– Вы хорошо себя чувствуете, мистер Макстед?

Джим помахал рукой сидевшим на крылечке мужчинам, но никто из них в ответ даже и не пошевелился. Мистер Макстед восстановил равновесие.

– Пойдем, пожалуй, Джим. Кто-то работает, а кто-то смотрит, как работают другие, вот и все, что можно по этому поводу сказать.

Весь прошлый год в команде был еще один постоянный участник, мистер Кэри, владелец агентства «Бьюик» на Нанкинском проспекте. Но мистер Кэри полтора месяца тому назад умер от малярии, а японцы к тому времени настолько урезали пайки, что катать тачку вполне можно было и вдвоем.

В новых туфлях Джим летел по угольной дорожке как на крыльях. Железные колеса на ходу высекали из кремешков искры. Мистер Макстед держался за его плечо и пыхтел, стараясь не отставать.

– Потише, Джим, не торопись. А то добежишь до кухни раньше, чем война кончится.

– А когда кончится война, мистер Макстед?

– Джим… а что, разве она и впрямь скоро кончится? На следующий год, в сорок шестом. Ты же говорил, что слушаешь у Бейси радио.

– Сам я радио не слышал, мистер Макстед, – искренне ответил Джим. Бейси был не такой дурак, чтобы допускать британцев в тесный круг посвященных. – Но я знаю, что японцы сдали Окинаву . Вот и надеюсь, что война скоро кончится.

– Я бы на твоем месте не слишком торопился, Джим. Дело в том, что у нас тогда могут начаться настоящие проблемы. Ты все еще даешь уроки английского языка рядовому Кимуре?

– Ему неинтересно учить английский язык, – пришлось признать Джиму. – Мне кажется, по большому счету для рядового Кимуры война уже кончилась.

– А для тебя война когда-нибудь кончится, а, Джим? По большому счету? Найдешь отца с матерью…

– Ладно… – Джим предпочитал ни с кем не говорить о родителях, даже с мистером Макстедом. У них уже давно сложились прочные партнерские отношения, хотя помощи от мистера Макстеда было немного, и про сына своего, Патрика, а также про их совместные визиты в шанхайские клубы и бары он вспоминал нечасто. Мистер Макстед уже давно перестал быть той сногсшибательной фигурой, которая на вечеринках падала в бассейны. Но что больше всего беспокоило Джима, так это что его родители тоже, вероятнее всего, очень и очень изменились. Вскоре по прибытии в Лунхуа он услышал, что их вроде бы интернировали в какой-то лагерь возле Сучжоу, но японцы отказались воспринимать даже малейший намек на возможность перевода из лагеря в лагерь.

Они пересекли плац-парад и подошли к лагерной кухне возле караулки. У раздаточного окошка уже скопилось штук двадцать тележек, люди толкались и пытались пробиться без очереди, совсем как рикши на шанхайских улицах. Как Джим и рассчитывал, им с мистером Макстедом удалось занять место где-то в середине очереди. По угольным дорожкам у них за спиной дребезжали колесами тележек опоздавшие, и сотни исхудавших заключенных провожали их взглядами. На прошлой неделе японцы как-то раз вообще не дали еды, в наказание за разрушительный налет «сверхкрепостей» на Токио, но заключенные до самого вечера продолжали упорно пялиться на кухню. В очереди царило полное молчание, которое на Джима действовало угнетающе, напоминая ему о нищих возле подъездных дорожек на Амхерст-авеню. Он автоматически снял по дороге туфли и спрятал их среди могил на больничном кладбище.

Джим и мистер Макстед заняли свои места в очереди. У караулки бригада заключенных, бельгийцев и британцев, чинила ограждение. Двое заключенных разматывали большой моток колючей проволоки, а остальные нарезали ее на куски и приколачивали к опорам. Плечом к плечу с ними работали несколько японских солдат, чьи обтрепанные мундиры были едва отличимы от выцветшего хаки интернированных.

Повод для беспокойства подала группа из тридцати китайцев, разбившая лагерь прямо перед воротами. Разорившиеся крестьяне и нищие сельскохозяйственные рабочие, солдаты из марионеточных армий и дети-беспризорники, они сидели прямо на дороге и смотрели, как против них натягивают лишний слой проволоки. Первые такого рода неимущие появились у лагеря месяца три назад. Ночью самые отчаянные из них попытаются пролезть через проволоку, только для того, чтобы попасть в руки патрулю лагерной секции внутреннего порядка. Тех, кто, оказавшись в караулке, дотянет живым до рассвета, японцы утром отведут к реке и забьют насмерть палками.

Очередь понемногу продвигалась к раздаточному окошку, а Джим тем временем смотрел на китайцев. Стояло лето, но на крестьянах по-прежнему была стеганая зимняя одежда. Ясное дело, ни единого китайца за все это время не пустили в лагерь, не говоря уже о том, чтобы дать кому-то из них поесть. Но они по-прежнему шли и шли к лагерю, к единственному месту в этой безжизненной стране, где все еще была хоть какая-то еда. И сидели у ворот, пока не умирали от голода. Джима это беспокоило. Мистер Макстед был прав, когда сказал, что с окончанием войны заключенные как раз и столкнутся с настоящими трудностями.

Джим переживал за доктора Рэнсома, за миссис Винсент, да и за всех прочих живущих в Лунхуа заключенных. Что они будут делать, когда японцы перестанут заботиться о них? Больше всех он переживал за мистера Макстеда, чьи избитые шутки насчет загородного клуба в реальном мире не значили и не стоили ровным счетом ничего. Но мистер Макстед, по крайней мере, хоть что-то делал на общую пользу, а жизнь в лагере теплится только до тех пор, пока люди не успели окончательно забыть друг о друге.

В 1943 году, когда война еще складывалась в пользу японцев, заключенные жили единой общиной и работали вместе. Существовал оргкомитет во главе с мистером Макстедом, и каждый вечер в лагере была либо лекция, либо какой-нибудь концерт. Это был самый счастливый год в жизни Джима. Устав от вечной тесноты и от неизменного – с выстукиванием ноготками о каретку кровати – безразличия миссис Винсент, он каждый вечер ходил слушать лекции, очарованный бесконечным разнообразием тем: строительство пирамид, история рекордов скорости на поверхности земли, жизнь районного комиссара в Уганде (докладчик, отставной офицер Индийской колониальной армии, клятвенно уверял, что назвал собственным именем озеро размером с весь Уэллс; Джим был потрясен до глубины души), пехотное вооружение времен Первой мировой войны, управление Шанхайской трамвайной компанией и еще не меньше дюжины других.

Сидя в первом ряду актового зала, Джим жадно впитывал каждое слово: причем на большинство лекций он ходил по два, по три раза. Он помогал переписывать роли для «Макбета» и «Двенадцатой ночи» в постановке труппы под названием «Комедианты Лунхуа», а в нескольких постановках помогал перемещать по сцене декорации. Большую часть 1944 года в лагере действовала школа, преподавали в которой миссионеры; но Джим находил ее скучной по сравнению с вечерними лекциями. Однако Бейси и доктор Рэнсом велели ему туда ходить, и он ходил. Они оба строго-настрого наказали ему не пропускать уроков, ни единого, – хотя было у Джима этакое смутное подозрение, что они таким образом просто дают себе роздых от его неуемной и вездесущей энергии.

Но к началу зимы 1944 года всей этой роскоши пришел конец. После налетов американских истребителей на аэродром Лунхуа и бомбовых ударов по шанхайским докам японцы ввели в лагере комендантский час. Электричество в лагере отключили насовсем, и с наступлением темноты заключенные волей-неволей разбредались по койкам. И без того скудный паек урезали и кормили теперь один раз в день. Американские подлодки заперли дельту Янцзы, и огромные японские армии в Центральном Китае, будучи не в силах прокормить себя, стали откатываться к побережью.

Перспектива окончательного поражения японцев и неминуемого вторжения на собственно Японские острова все больше и больше тревожила Джима. Он выискивал и уничтожал на месте любую съедобную крупицу, принимая в расчет растущее число умерших от бери-бери и малярии. Джим искренне восхищался «мустангами» и «сверхкрепостями», но иногда ему хотелось, чтобы американцы вернулись к себе на Гавайи и занялись чем-нибудь мирным, вроде подъема потопленных японцами в Перл-Харборе линкоров. И тогда лагерь Лунхуа снова станет тем счастливым местом, которое он запомнил с 1943 года.

Когда Джим и мистер Макстед вернулись к блоку G с полной тачкой, заключенные все также молча ждали их, держа в руках котелки и плошки. Они стояли на крыльце, голые по пояс мужчины с мосластыми плечами и ребрами наперечет, их выцветшие жены в мешками висящих платьях, – и выражение на лицах было отстраненным и скорбным, как если бы они собрались на похороны. Во главе очереди стояла миссис Пирс с сыном, а за ней – миссионерские семьи, которые весь день бродили по лагерю в поисках чего-нибудь съестного.

Над металлическими ведрами с дробленой пшеницей и сладким картофелем поднимался пар и роились сотни мух. Налегая на рукоятки тачки, Джим морщился от боли: не потому, что ему уж так тяжело было катить эту тачку, а потому, что под рубашкой ему жгла живот украденная на раздаче картофелина. Пока он согнут в три погибели, никто картофелины не заметит, но расплатой за это будет маленькая пантомима, набор гримас и стонов.

– Ой, ой… о, Господи, Боже ты мой…

– Уроки у «Комедиантов Лунхуа» даром не прошли, да, Джим? – Мистер Макстед видел возле кухни, как он выхватывает из ведра картофель, но еще ни разу не сказал слова против. Джим в последний раз согнулся пополам и передал тачку миссионерам. Он побежал вверх по лестнице, мимо Винсентов, которые стояли в очереди с плошками в руках – ни им, ни Джиму ни разу не пришло в голову, что они могли бы захватить из дома и его плошку тоже. Он нырнул под занавеску в свой угол и вывалил дымящуюся картофелину под циновку, надеясь, что волглая солома, так или иначе, удержит пар. Потом схватил миску и пулей вылетел обратно, чтобы занять свое законное место во главе очереди. Мистер Макстед уже успел обслужить мистера и миссис Пирс, но их сына Джим попросту отпихнул плечом в сторону. Он протянул плошку и получил свой половник вареной полбы и еще одну сладкую картофелину: ту самую, которую он указал мистеру Макстеду в первые несколько секунд после того, как они отъехали от кухни.

Вернувшись к себе в угол, Джим в первый раз по-настоящему расслабился. Он задернул занавеску, откинулся на спину, и теплая плошка грела ему живот, как ласковое летнее солнышко. Его клонило в сон, и одновременно кружилась голова – от голода. Он подстегнул себя мыслью, что, может быть, вечером американцы устроят очередной воздушный налет – и за кого он на этот раз будет болеть? Вопрос требовал серьезного и всестороннего рассмотрения.

Джим взял обеими руками сладкую картофелину. Ему слишком хотелось есть, чтобы успеть по-настоящему почувствовать вкус сладковатой серой мякоти; держа ее в руках, он стал смотреть на фотографию мужчины и женщины у Букингемского дворца в надежде, что его родителям, где бы они сейчас ни оказались, тоже достанется лишняя картофелина.

Когда вернулись Винсенты, Джим сел на кровати и отодвинул занавеску, чтобы как следует рассмотреть то, что у них в тарелках. Ему нравилось смотреть, как ест миссис Винсент. Поглядывая в ее сторону, Джим принялся рассматривать дробленую пшеницу в собственной тарелке. Зернышки были крахмалистые, белесые и разваренные, неотличимые от сварившихся вместе с ними долгоносиков, которых в этих амбарных поскребышках было полным-полно. Раньше долгоносиков выбирали из тарелки или просто выкидывали в ближайшее окно, но ныне Джим подобной расточительности не одобрял. Он выкладывал жучков в три ряда по краю миски, и часто их там оказывалось больше сотни. «Долгоносиков не выбрасывай, ешь их – велел ему доктор Рэнсом, и он делал, как сказано, хотя все остальные просто смывали их, когда шли мыть посуду. В жучках был протеин – факт, который отчего-то расстроил мистера Макстеда, когда Джим поделился с ним этой информацией.

Насчитав восемьдесят семь долгоносиков – Джим уже успел вычислить, что их число сокращалось медленнее, чем сами порции, – он снова перемешал их с дробленкой, кормовой пшеницей из Северного Китая, и мигом проглотил свои шесть ложек. Потом решил передохнуть и подождать, пока миссис Винсент начнет есть свою картофелину.

– Может быть, дашь нам поесть спокойно, а, Джим? – спросил мистер Винсент. Бывший брокер и жокей-любитель, он сидел на койке возле больного сына и росточком был не выше Джима. Черноволосый, с морщинистым, похожим на выжатый лимон лицом, он чем-то напоминал Бейси; однако мистер Винсент так и не смог по-настоящему прижиться в Лунхуа. – Когда война кончится, ты, наверное, будешь скучать по лагерю, да, Джим? Вот бы взглянуть на тебя, когда ты пойдешь в нормальную английскую школу.

– Зрелище, наверно, будет довольно странное, – признал Джим, отправляя в рот последнего долгоносика. Он очень трепетно относился к своей вконец изношенной одежде и ко всему, что могло помочь выжить. Он начисто вытер миску пальцем, и на память ему пришла любимая фраза Бейси.

– Все равно, мистер Винсент, лучшая школа на свете – это школа жизни.

Миссис Винсент опустила ложку.

– Джим, можно мы доедим обед? Мы уже слышали твое мнение относительно школы жизни.

– Да, конечно. Но жучков вам все равно лучше бы съесть, миссис Винсент.

– Знаю, Джим. Доктор Рэнсом тебе так сказал.

– Он сказал, что нам не хватает протеина.

– Доктор Рэнсом совершенно прав. Нам всем не помешало бы есть жучков.

Разговор вроде бы начал клеиться, и Джим, не желая упускать такую возможность, задал вопрос:

– Миссис Винсент, а вы верите в витамины?

Миссис Винсент уставилась в тарелку. И сказала с совершенно неподдельным отчаянием:

– Странный ребенок…

Джима, однако, такого рода отпор нимало не смущал. Все в этой ушедшей в себя женщине с жидкими светлыми волосами влекло его, казалось загадочным, хотя по большому счету он ни на грош ей не доверял. Полгода тому назад, когда доктор Рэнсом диагностировал у Джима воспаление легких, она даже и не пыталась делать вид, что ей до Джима есть дело, и доктору Рэнсому пришлось самому наведываться каждый день, обмывать Джима и убирать за ним. Но вот вчера вечером она вдруг ни с того ни с сего помогла ему с домашним заданием по латыни, сухо и четко объяснив разницу между герундием и герундивом.

Джим дождался своего: она, наконец, взялась за картофелину. Убедившись, что из четырех попавших в комнату сладких картофелин его собственная крупнее всех, и решив ничего не оставлять спрятанной под койкой черепахе, он прокусил кожицу и мигом заглотил теплую мякоть. Когда исчез последний кусочек, он откинулся на кровать и задернул занавеску. Оставшись в одиночестве – Винсенты, пусть даже до них сейчас было всего несколько футов, могли с таким же успехом обретаться на другой планете, – Джим начал распределять по порядку все оставшиеся на сегодня дела. Во-первых, нужно было вынести из комнаты вторую картофелину. Потом домашнее задание по латыни, для доктора Рэнсома, потом несколько поручений от Бейси и рядового Кимуры и вечерний авианалет – в общем и целом есть чем занять время до вечерней поверки, после которой можно будет пошататься по коридорам блока G с коробкой шахматных фигур в надежде, что кто-нибудь захочет сгонять партию-другую перед сном.

Держа в руке «Латинский для начинающих» Кеннеди, Джим вышел из своего угла. Картофелина оттопыривала карман брюк, но в последние несколько месяцев одного только присутствия миссис Винсент было достаточно для того, чтобы у Джима возникла самопроизвольная эрекция, и теперь он надеялся, что Винсенты именно в этом смысле выпуклость у него ниже пояса и истолкуют.

Ложка мистера Винсента застыла на полпути: он смотрел на брюки Джима, и выражение у него на лице было – мрачнее не придумаешь. Взгляд миссис Винсент был, как обычно, ровным и ничего не выражающим, и Джим, как мог боком, постарался поскорее выскользнуть из комнаты. Как всегда, избавление от Винсентов резко подняло ему настроение; он проскакал по коридору, мимо аварийного выхода, к наружной двери, и перепрыгнул через скорчившихся на лестнице малышей. Теплый воздух рванул с плеч и без того расползающуюся на клочки рубашку, а он – он с головой нырнул в знакомый и вселяющий уверенность в будущем мир лагеря.