– Джим, парнишка!…

Его окликнул с крыльца блока G почти что голый мужчина – в одних деревянных башмаках и драных шортах. Перед собой он держал деревянную тачку на железных колесах. Тачка была пустая, но вес ее ручек едва не выворачивал человеку из суставов руки. Рядом с ним на бетонных ступенях сидели англичанки в выцветших платьях, и он о чем-то с ними разговаривал. По ходу дела он пытался жестикулировать руками, но в руках были рукояти тачки, и складывалось впечатление, что лопатки у него пытаются выбраться из-под кожи, вспорхнуть и улететь куда-то за колючую проволоку.

– Я здесь, мистер Макстед! – Джим оттолкнул Ричарда Пирса и побежал по усыпанной шлаком дорожке к общежитию. При виде пустой раздаточной тележки его обожгла мысль о том, что он пропустил раздачу пищи. Страх остаться без еды хотя бы на один-единственный день был настолько силен, что он готов был накинуться на мистера Макстеда с кулаками.

– Давай-ка, Джим, поторапливайся. Без тебя вкус у здешней кухни будет совсем не тот.

Мистер Макстед бросил взгляд на его туфли для гольфа, чьи шипованные подошвы, казалось, жили собственной жизнью и сами собой – безостановочно – носили его похожую на пугало фигурку по всему лагерю. Обернувшись к женщинам, он заметил:

– Наш Джим проводит время в неизменном офсайде.

– Я же обещал, мистер Макстед. Я всегда готов…

Добежав до ступенек блока G, Джиму пришлось остановиться. Он стоял и работал легкими до тех пор, пока круги перед глазами не ушли, а потом снова сорвался с места. С черепахой в руке он взлетел вверх по лестнице в холл, проскочив по дороге меж двух стариков, которые застыли лицом друг к другу, словно два призрака, углубившихся сто лет назад в беседу, о предмете которой они уже давно успели позабыть.

По обе стороны коридора были расположены маленькие комнатки, в каждой по четыре деревянные койки. После первой же зимы, когда в неизолированных бараках умерло множество детей, семьи с детьми переселили в бывшие общежития педагогического колледжа. Отопления здесь тоже не было, но стены были бетонные, и температура даже в самые холодные ночи оставалась выше нуля. В одной комнате с Джимом жила молодая пара, мистер и миссис Винсент, и еще их шестилетний сын. Он вот уже два с половиной года жил на расстоянии нескольких дюймов от Винсентов, но существования более раздельного придумать было бы, наверное, трудно. В первый же день, когда к ним подселили Джима, миссис Винсент отгородила положенную ему четверть площади старым покрывалом. И она сама, и ее муж – бывший брокер на Шанхайской фондовой бирже – до сих не могли смириться с фактом его присутствия в их комнате, и за прошедшие годы всеми силами старались укрепить возведенную вокруг его угла перегородку, пустив на эти цели и навесив на бечевку протершуюся шаль, нижнюю юбку и крышку от картонной коробки, так что больше всего эта конструкция стала походить на те миниатюрные лачуги, которые, казалось, сами собой выстраивались вокруг шанхайских уличных попрошаек.

Впрочем, Винсентам было мало того, что они замкнули Джима в крохотном тесном мирке, они постоянно покушались даже и на эту его собственность, передвигая гвозди и веревку, на которой крепилась ширма, Джим боролся, как умел: сначала выгибал гвозди обратно, и довыгибался до того, что однажды ночью, к немалому смятению Винсентов, вся конструкция рухнула в тот самый момент, когда они раздевались; затем он попросту взял и разметил стену при помощи линейки и карандаша. Винсенты немедля отплатили ему той же монетой, замазав его разметку, а поверх нее нанесли свою собственную.

Обо всем этом Джим успел вспомнить, пока бежал домой. В силу какой-то особенной логики ему по-прежнему нравилась миссис Винсент, красивая, хотя и изрядно выцветшая блондинка, – несмотря на то что она постоянно была на нервах и ни разу не предприняла даже самой наималейшей попытки проявить о нем какую-то заботу. Он знал, что если будет умирать от голода у себя на койке, она непременно найдет какой-нибудь достойный предлог, чтобы не обращать на него внимания. В первый год лагерной жизни немногим оставшимся без родственников детям удалось выжить – на них просто никто не обращал внимания, если только они не позволяли использовать себя в качестве прислуги. Джим единственный не опустился до рабской доли, никогда не бегал для миссис Винсент с поручениями и не помогал ей носить тяжести.

Когда он ворвался в комнату, миссис Винсент сидела на своем соломенном матрасе, сложив на коленях бледные руки – как забытую пару перчаток. Она смотрела в беленую стену над кроватью сына, как будто смотрела на экране кинотеатра какой-то невидимый миру фильм. Джима это беспокоило, ему казалось, что миссис Винсент слишком часто смотрит эти невидимые фильмы. Глядя на нее сквозь щели в ширме из своего угла, он пытался представить, что она там такого видит – может быть, любительское кино про себя саму, в Англии, еще до замужества, как она сидит на одной из тех залитых солнцем лужаек, которыми, судя по картинкам и фильмам, была сплошь покрыта вся эта страна.

Джим подумал, что, должно быть, именно на этих лужайках и устраивали во время битвы за Британию запасные аэродромы для экстренной посадки. Из своих шанхайских наблюдений он вынес заключение, что немцы были не особые любители залитых солнцем лужаек. Может, потому они и проиграли битву за Британию? Подобные идеи постоянно бродили у него в голове, образуя в итоге такую путаницу, что даже доктор Рэнсом иногда уставал раскладывать бредни Джима по полочкам.

– Джим, ты опаздываешь, – с явным неудовольствием в голосе сказала миссис Винсент, не сводя глаз с теннисных туфель мальчика. Ее, как и всех прочих, эти туфли отчего-то пугали. И Джим уже понял, что обладает из-за них какой-то особой властью над людьми. – Весь блок G уже давно тебя ждет.

– Я был у Бейси, слушал последние сводки с фронта. Миссис Винсент, а что такое офсайд?

– Тебе не следует работать на Бейси. Эти американцы заставляют тебя делать такие вещи… Я же тебе говорила, что на первом месте стоим мы.

– На первом месте стоит блок G, миссис Винсент. Джим сказал как отрезал. И снова нырнул под подол ширмы к себе в угол. Затаив дыхание, он лег на койку, придерживая под рубашкой черепаху. Рептилии его внимание явно не слишком нравилось, и Джим переключился на новые туфли. Сияющие полированными мысками, подбитые аккуратными гвоздиками, они были нетронутым фрагментом довоенной жизни, и он мог смотреть на них часами, как миссис Винсент на свои невидимые фильмы. Джим тихонько рассмеялся и откинулся на спину, глядя, как в квадрате солнечного света на старом покрывале корчатся чудные китайские узоры. Глядя на них, он представлял себе воздушные бои и столкновения морских флотилий, гибель «Буревестника» и даже сад на Амхерст-авеню.

– Джим, пора идти на кухню, – крикнул кто-то с крыльца под окнами.

Но Джим даже и не пошевелился. До кухни рукой подать, а приходить туда заранее никакого смысла не было. Японцы по-своему отметили День Победы , урезав вполовину и без того скудный паек. Тот, кто приходил первым, часто получал меньше опоздавших, поскольку до поваров с трудом доходило, что со вчерашнего дня кто-то из заключенных успел умереть или настолько ослаб, что уже не в силах прийти за едой.

Кроме того, Джим вовсе не обязан был таскаться на кухню с раздаточной тачкой – как, собственно, и мистер Макстед. Но Джим давно успел заметить: те, кто с самого начала был готов помогать другим заключенным, помогали им по мере сил, но это никоим образом не мешало ныть и жаловаться на жизнь тем, кто был слишком ленив, чтобы работать. Особенно любили ныть британцы, в отличие от голландцев или американцев. Но ничего, подумал не без толики мрачной радости Джим, скоро они настолько ослабнут, что даже и на нытье у них не будет сил.

Он смотрел на туфли, сознательно воспроизведя на лице детскую улыбку рядового Кимуры. Деревянная койка занимала практически весь угол, но для Джима эта миниатюрная вселенная была счастливейшим из мест. К стенам он пришпилил несколько подаренных Бейси страниц из старого журнала «Лайф». Здесь были фотографии британских летчиков времен Битвы за Британию, сидящих в креслах рядком перед своими «спитфайрами»; были сбитый бомбардировщик «хейнкель» и собор св. Павла, плывущий, как линкор, сквозь море огня. Рядом висела цветная, в полный разворот, реклама автомобиля «паккард», не менее прекрасного в глазах Джима, чем истребители «мустанг», совершающие регулярные налеты на аэродром Лунхуа. Интересно, американцы выпускают новую модель «мустанга» каждый год или каждый месяц? Может быть, сегодня тоже будет налет, и он сможет оценить новейшие модификации «мустангов» и «сверхкрепостей» . Джиму нравились воздушные налеты.

Возле «паккарда» был пришпилен маленький квадратик, вырезанный Джимом из большого снимка толпы у ворот Букингемского дворца в 1940 году. Размытый образ стоящих рука об руку мужчины и женщины напоминал Джиму о родителях. Эта безвестная английская чета, быть может, уже успевшая с тех пор погибнуть при авианалете, почти что заменила ему отца и мать. Джим знал, что это совершенно чужие люди, но продолжал притворяться, что это не так, чтобы, в свою очередь, не совсем умерла уснувшая память о его настоящих родителях. Довоенный мир, детство на Амхерст-авеню, класс в Соборной школе – все это проходило по тому же ведомству, что и невидимые фильмы, которые миссис Винсент, сидя на койке, смотрела на белой стене.

Джим выпустил черепаху на соломенную циновку. Если взять ее с собой, то рядовой Кимура, или кто-нибудь еще из японцев может заподозрить, что он выходил за пределы лагеря. Теперь, когда война клонилась к концу, японцы отчего-то вбили себе в голову, что британские и американские заключенные только и думают о том, как бы им сбежать из лагеря, хотя ничего более абсурдного, по сути, и вообразить было нельзя. В 1943 году действительно сбежали несколько британцев, надеясь найти убежище у своих шанхайских друзей-нейтралов, но у японцев была целая армия информаторов, и беглецов вскоре выдали. Летом 1944-го несколько групп американцев попытались добраться до Чунцина, столицы китайского националистического правительства в девяти сотнях миль к западу. Их всех выдали запуганные репрессиями китайские крестьяне, японцы схватили их и казнили всех до единого. К июню 1945 года местность вокруг лагеря Лунхуа стала настолько небезопасной, а вероятность попасть в руки к бандитам, голодающим крестьянам или дезертирам из марионеточных армий настолько близка к ста процентам, что лагерь, окруженный колючей проволокой и охраняемый японцами, остался единственным надежным убежищем.

Джим погладил пальцем морщинистую черепашью голову. Варить ее было жаль – Джим завидовал ее массивному панцирю, персональной крепости, в которой можно спрятаться от всего мира. Он вытянул из-под кровати деревянную коробку, которую ему помог сколотить доктор Рэнсом. Внутри лежали все его богатства: японская кокарда, подарок рядового Кимуры; три боевых волчка со стальной окантовкой; набор шахматных фигур и латинский учебник Кеннеди для начинающих – и то, и другое ему одолжил на неопределенный срок доктор Рэнсом; блейзер Соборной школы, аккуратно сложенное напоминание о далеком детстве; и еще пара деревянных башмаков, которые он носил последние три года.

Джим положил черепаху в коробку и накрыл ее блейзером. Когда он выбирался из-под занавески, миссис Винсент следила за каждым его движением. Она вела себя с ним как с собственным младшим поваренком, и он прекрасно отдавал себе отчет, что терпит такое отношение только в силу каких-то особенных, не очень ему самому понятных причин. Джиму, как и любому другому мужчине в блоке G – и любому подростку из тех, что постарше, – нравилась миссис Винсент, но на самом деле корень ее особой притягательности для Джима крылся в чем-то другом. Долгие часы, которые она проводила, глядя в беленую стену, и эта ее отстраненность даже по отношению к собственному сыну – она кормила измученного дизентерией мальчика и меняла ему белье, иногда по нескольку минут не глядя на предмет своей заботы, – означали для Джима выключенность из лагерного пространства, из мира охранников-японцев, и голода, и американских авианалетов, к которому сам Джим принадлежал всецело, всей душой. Ему хотелось до нее дотронуться, не столько даже из чисто подростковой похоти, сколько из простого любопытства.

– Если хотите вздремнуть, миссис Винсент, можете воспользоваться моей кроватью.

Джим протянул к ее плечу руку, но она его оттолкнула. Взгляд, доселе отстраненный, сошелся вдруг в резком и совершенно определенном фокусе.

– Мистер Макстед все еще ждет тебя, Джим. Может быть, тебе и впрямь лучше было бы вернуться в бараки…

– Только не в бараки, миссис Винсент. – Он попытался изобразить жалобный стон. Только не в бараки, яростно повторял он про себя, выходя из комнаты. В бараках холодно, и если война затянется еще на одну зиму, бог знает, сколько людей успеет умереть в этом леднике. Хотя ради миссис Винсент он, пожалуй, согласился бы даже и на бараки…