ШЕЛКОВЫЙ ПЛАТОК
Отзвуки торжественной музыки еще отдавались в золотых мозаичных сводах, подчеркивая их величавую высоту, когда Аннализа и Филип преклонили колени перед главным алтарем кафедрального собора, чтобы соединиться в супружестве.
Американец и принцесса Изгро оказались правы: припертый к стенке барон вынужден был дать согласие на брак. Ноябрь шел к концу, солнце уже не палило по-летнему. Сицилия была освобождена, и американцы, переправившись через Мессинский пролив, продвигались вверх по голенищу «сапога» . Барон Джузеппе Сайева покинул палаццо в Пьяцца-Армерине и перебрался вместе с семьей на виллу Сан-Лоренцо вблизи Палермо, ближе к морю и апельсиновым рощам.
Барон дал согласие с большой неохотой, скрепя сердце: Джузеппе Сайева пребывал в твердом убеждении, что американец – не пара его дочери. Но раз уж пришлось принять столь тяжко давшееся ему решение, ритуал бракосочетания должен был быть достоин семейства Монреале.
Подвенечное платье Аннализы стало для принцессы Изгро настоящей головной болью. В другое время она бросилась бы на шею нежной подруге Коко, и они вместе пересмотрели бы сотни моделей, чтобы выбрать туалет, достойный невесты.
Сицилия была освобождена, но вся остальная Европа еще была охвачена кошмаром войны. Коко Шанель продолжала работать, несмотря на нацистскую оккупацию, однако о путешествии в Париж не могло быть и речи. Но, с другой стороны, в Палермо не существовало портнихи, способной удовлетворить высоким запросам принцессы. В последний момент, в пожарном порядке, было найдено гениально простое решение: юная баронесса наденет подвенечный наряд своей матери, подлинный шедевр из небеленого шелка, созданный Уортом в 1923 году, отличавшийся классической простотой линий и украшенный брошью с изумрудами в форме трилистника. Массивная брошь удерживала на уровне талии массу мягких складок, ниспадающих до щиколотки.
Аннализа выглядела в нем настоящей королевой. Два пажа в белом несли за ней шестиметровый шлейф. Ослепительная бриллиантовая диадема украшала ее гордую голову, она сжимала в руках букет флердоранжа. Медленным, плавным шагом, опираясь на руку отца, одетого во фрак, она шла к алтарю.
Собор был огромен. Аннализа беспокойно вглядывалась в византийские лики, смотревшие на нее со старинных мозаик центрального нефа. Словно впервые она отчетливо увидела жестокий драматизм эпизодов из Ветхого Завета, представлявшихся ей до сих пор всего лишь гармоничным живописным пятном, ласкающим взгляд.
Теперь же из нарядного многоцветья выступили сцены искушения Адама и Евы, ослушавшихся господа и совершивших первый смертный грех, изгоняемых из земного рая в своей грешной наготе. Потом преступление Каина и пролитая кровь Авеля, вопиющая об отмщении. Зачем понадобились художнику именно эти трагические реминисценции для росписи храма, где совершались бракосочетания стольких поколений семьи Монреале? Растроганные и восхищенные лица простых прихожан, осознание важности и торжественности происходящего, читавшееся во взглядах приглашенных, не могли ее утешить. Грандиозные декорации из цветов и серебра в зыбком свете сотен свечей нагоняли на нее смертную тоску.
Она увидела Филипа в парадном мундире, лощеного красавца, будто сошедшего с киноэкрана, ожидавшего ее у алтаря, и ей стало страшно: вот сейчас, за один краткий миг произойдет непоправимое, одно слово решит ее судьбу.
Ей не хватало чего-то, не хватало кого-то. Она подняла глаза к фигуре Христа в круглой нише центральной абсиды собора и, увидев завораживающий взгляд Спасителя, его вдохновенное лицо и выразительный жест, вспомнила другие знакомые черты, магнетическую силу другого взгляда. Дерзостность сопоставления на миг приковала ее к месту, но она тотчас подумала, что ее слабая воля не в силах противостоять образу Кало, то и дело всплывавшему в сознании, полном горьких и запоздалых сожалений.
Она искала его глазами среди собравшихся, прекрасно зная, что не найдет, потому что Калоджеро Косты среди них не было, он исчез два дня назад, и Аннализе так и не удалось узнать, где он. Увидев, как он уезжает на «Бугатти» барона, она в гневе решила, что он, наверное, собирается навестить Стеллину Патерно, и ей захотелось плакать. Даже сейчас воспоминание об этом заставило ее вздрогнуть. И тотчас же ее заботливо и любовно поддержала рука отца.
– Я думаю, со всеми девушками такое бывает в день свадьбы, – прошептал он ей на ухо. – Смелее, девочка моя.
В голосе старого барона слышались воспоминания, пробуждаемые звуками органа, мозаичной росписью собора, осознанием великой перемены, на пороге которой стояла его дочь, но прежде всего подвенечным нарядом работы Уорта с изумрудной брошью. После перерыва в девятнадцать лет повторялся неизменный, освященный веками ритуал. Но со дня смерти его жены Клары в доме барона Монреале не было разговора о женитьбе; хотя возможность сделать подходящую партию представлялась бесчисленное множество раз, он и слышать об этом не хотел. Продолжить традицию предстояло Аннализе, которая в своем великолепном подвенечном платье была поразительно похожа на мать. У нее был такой же нежный взгляд и та же пленительная улыбка. Отец и дочь обменялись взглядами, обоим показалось, что они понимают состояние души друг друга, хотя на деле ни он, ни она не догадывались о глубинных причинах объединявшего их душевного волнения. Аннализа с благодарностью улыбнулась отцу, и он ответил ласковой улыбкой. Они достигли алтаря, где их уже дожидался Филип.
Девушка выслушала наставление епископа и ответила «да» на вопрос, соединявший ее на всю жизнь с этим военным, напоминавшим голливудского киногероя. Она произнесла свое «да» с подобающим случаю достоинством, не сводя глаз с византийского лика Христа, напоминавшего ей воинственное лицо древнего норманнского рыцаря.
* * *
Восьмицилиндровый сливочного цвета «Мерседес-700» 1930 года выпуска с откидным верхом возглавил кортеж роскошных автомобилей – тут были и «Роллс-Ройс», и «Престон-Таккер», и «Ланчия», и «Изотта-Фраскини», – направлявшийся в Монделло, местечко, неподалеку от которого, в окружении апельсиновых садов, была расположена вилла Сан-Лоренцо, шедевр неоклассического стиля, к счастью, не поврежденный войной.
– Трилистник, сарацинская башня и красавица жена, – сказал Филип Аннализе, сидевшей рядом с ним в машине, указывая на вытисненный на темной коже сидений великолепного автомобиля, украшенного гирляндами флердоранжа, герб баронов Монреале.
– Фил… Дорогой… – Она была тронута изъявлениями нежности со стороны человека, обычно скупого на слова и комплименты.
– Каждый раз в твоей улыбке я вижу новый рассвет, – продолжал Филип.
Аннализа не сумела подавить рыданий.
– Ты не должен так говорить, – умоляюще произнесла она, понимая, что не заслуживает этих слов. Сердце ее было далеко, ей хотелось бы, чтобы другой находился сейчас рядом с ней, тот, желанный, с его непомерной силой и угрюмой синевой чистых и добрых глаз, тот, которого она полюбила.
– Я люблю тебя, – сказал Филип.
Аннализа запечатлела горячий поцелуй благодарности на его руке.
– Позволь мне выйти, Фил, – сказала она, когда лакей распахнул дверцу машины.
С моря дул легкий, почти весенний бриз. Друзья и родственники окружили молодоженов, осыпая их улыбками и поздравлениями. На парадной лестнице виллы выстроились слуги в зеленых с золотым позументом ливреях, надетых по случаю торжественного события. Светило нежаркое ноябрьское солнце, теплый воздух, напоенный запахами моря и апельсиновых рощ, наполнился веселым праздничным гомоном.
Вдруг раздались мощные, пронзительные автомобильные гудки, принадлежавшие, казалось, многотонному тягачу. И в самом деле из-за поворота, скрытого апельсиновыми посадками, показался огромный грузовик, продвигавшийся с вошедшей в поговорку грацией того самого слона в посудной лавке. Нелепое явление нарушило безупречно подготовленный ход праздника. Аннализа стала смущенно и растерянно озираться, только Филип продолжал улыбаться как ни в чем не бывало.
– Что это значит? – сердито спросила она, раздосадованная появлением механического динозавра.
Не говоря ни слова, американец взял ее под руку и заставил подойти поближе к тягачу.
Несколько человек установили стальной трап, стенки прицепа открылись, как крышка волшебной шкатулки, и из чрева грузовика выкатился серебристый «Роллс-Фантом-IV», перевязанный белой шелковой лентой с пышным бантом на радиаторе, прямо поверх венчающей его фигурки ангела, отлитой из чистого серебра.
– Королевская колесница для королевы моего сердца! – с детским энтузиазмом провозгласил Филип. Гости, после минутного замешательства, зааплодировали.
Аннализа от изумления открыла рот. Появление большой игрушки разбудило в ней впечатлительного ребенка, готового и к улыбке, и к слезам.
– Какое чудо! – воскликнула она, принимаясь развязывать громадный бант.
В парадном салоне виллы Сан-Лоренцо уже стояли четыре широких стола, предназначенные для демонстрации свадебных подарков. Некоторые из них по ценности, безусловно, превосходили «Роллс-Ройс», например, небольшое полотно Антонелло да Мессины с изображением Христа Спасителя, подарок семьи Бельмонте.
Аннализу потрясла не столько сама машина, сколько театральность жеста. К тому же она представила себе, каких трудов, должно быть, стоила Филипу доставка автомобиля из Англии на Сицилию.
– Знал бы я, что такое возможно, – вздохнул барон, – попросил бы шофера заехать на Оксфорд-стрит к моему портному. Мои костюмы все больше ветшают.
Признательность барона Монреале наполнила сердце Филипа гордостью.
– Я с удовольствием помогу вам решить эту проблему, – ответил он, искренне надеясь, что требования тестя не пойдут дальше этой милой шутки.
На стеклах автомобиля красовалась гравировка, изображавшая миниатюрный герб баронов Монреале, сиденья были обиты белой замшей, в машине имелся радиоприемник и маленький бар. Аннализа, забыв о смущении, обняла и расцеловала его, сказав себе, что Филип, без сомнения, лучший муж, о каком только может мечтать женщина.
Даже сам барон, хотя его слегка покоробила шумная и чисто по-американски безвкусная мизансцена, не смог не оценить широты и щедрости жеста, безусловно свидетельствующего о пламенной любви.
– Чем же мне отплатить за эту сказку? – спросила Аннализа с самой обворожительной улыбкой.
– Расскажи мне другую, еще более прекрасную, – его взгляд горел любовью и желанием.
– Я не умею рассказывать сказки, – она уверенно и умело вела игру.
– Мы их вместе придумаем, – предложил Фил, убедившись, что никто из посторонних их не слышит.
– Что может быть лучше! – искренне обрадовалась она. Вся охваченная мгновенным порывом влечения и нежности к нему, она хотела бы не упускать минутного очарования и сохранить его навсегда.
– Давай сбежим, – прошептал он ей на ухо. – Я буду твоим шофером. У нас заказан номер в гостинице «Вилла Иджея». Поехали!
Его голос, дыхание, все его тело были пронизаны желанием.
После той первой июльской ночи в Пьяцца-Армерине они еще ни разу не оставались наедине. Как и предсказывала Аннализа, барон воздвиг между молодыми людьми непроходимую стену. Потом Филипа перевели в Неаполь, где ему пришлось нетерпеливо ждать свадьбы и медового месяца. В дальнейшем ему предстоял перевод в столицу.
Аннализа тоже с нетерпением дожидалась возможности остаться с ним наедине. Она пребывала в положении человека, охваченного странным недугом, время от времени испытывающего некие загадочные симптомы и вынужденного ожидать результатов лабораторных анализов и клинических исследований, которые прояснили бы истинное состояние его здоровья.
Она была уверена, что уж на этот раз в его объятиях вознесется в рай и в ее мозгу вспыхнет мириадами искр ослепительный фейерверк. Ведь Фил был красив, внимателен, полон обаяния, улыбался как победитель, и речь его звучала музыкой. Ее опять взволновала и увлекла его искренняя нежность, а теперь к этому добавилось восхищение его фантазией при выборе подарка и немалыми возможностями, проявленными при его доставке.
Ей очень хотелось немедленно забраться в «Роллс-Ройс» и отправиться на «Виллу Иджея».
– У нас есть обязанности перед гостями, Фил, – стала оправдываться она. – Обед и все остальное. Мы не сможем остаться наедине раньше ночи.
– Видит бог, я сделал все, что мог, – засмеялся он.
Последовала бесконечная череда объятий и поздравлений, затем торжественный проход по всем парадным залам виллы и свадебный обед.
Джузеппе Сайева хмурился больше обычного, чтобы не подать виду, что он растроган, а принцесса Изгро непрерывно лила слезы. Слышался неумолчный гул голосов, раздавались пожелания счастья и тосты.
Аннализа была весела и беспечна. Только когда солнце стало садиться, у нее опять появилось ощущение пустоты. Она была предметом всеобщего восхищения и зависти, казалось бы, ей не о чем было грустить. Но Кало не было рядом.
Она огляделась по сторонам, ища его, однако верный товарищ ее детских игр по-прежнему отсутствовал.
– Я что-то не вижу Кало, тетя Роза, – сказала она, с трудом пробравшись к принцессе Изгро.
– Кало, говоришь? – рассеянно пробормотала принцесса и вдруг хлопнула себя по лбу. – Во всей этой суете у меня совершенно вылетело из головы.
– Что вылетело? – слова крестной насторожили Аннализу.
– Подарок, – она обвела комнату большими черными глазами, словно пытаясь вспомнить, куда его сунула.
– Какой подарок? – Аннализа почувствовала, как кровь пульсирует у нее в висках.
– Подарок Кало. Он передал мне подарок для тебя, но я припоминаю, что это был какой-то пустяк, – она провела рукой по лбу, чтобы решительно выбросить из головы мысль, явно не стоящую внимания.
– Где он? Что это? – нетерпеливо набросилась на нее Аннализа, даже не пытаясь скрыть свое возбуждение.
– Что это, мне неизвестно. Могу тебе сказать, что он остался у меня в комнате, – принцесса снисходительно улыбнулась детскому капризу крестницы.
– А сам Кало… Где он? – продолжала допытываться Аннализа.
– Он уехал обратно в город. Кажется, сказал, что у него там срочное дело. Но ты же знаешь, Пьяцца-Армерина для него – все равно что мед для мухи. Там его поджидает Стеллина Патерно, – и она умчалась, захваченная потоком светских обязанностей.
Аннализа под предлогом того, что ей необходимо привести себя в порядок, торопливо вошла в апартаменты принцессы и на столике в гостиной обнаружила маленький плоский сверточек, упакованный в спешке и явно неумело. Она сняла обертку. Внутри был шелковый платок, когда-то белый, а теперь пожелтевший. Аннализа вертела его в руках, внимательно рассматривая, в надежде понять смысл подарка. В одном углу были вышиты инициалы: К. К. Калоджеро Коста. Теперь она кое-что припомнила.
Это случилось, когда ей было тринадцать, а Кало пятнадцать. Они играли в дворцовом саду в Пьяцца-Армерине, дело было летом. Аннализа спряталась за живой изгородью из кустов мирта. На нее нашла тоска, и ей захотелось плакать.
Она лежала, свернувшись калачиком на траве, закрыв лицо руками, слезы дождем катились из глаз, просачиваясь сквозь пальцы. И тут она услышала голос мальчика.
– Что с тобой? – Он был готов на все, лишь бы она перестала плакать.
Девочка покачала головой, не в силах ничего объяснить. Он присел на корточки рядом с ней, глядя на нее с нежностью, участием и пониманием.
– Скажи, что я могу для тебя сделать, Аннализа? – Попроси она сейчас, чтобы он убил кого-нибудь ради нее, Кало был готов и на это.
Плач Аннализы перешел в судорожные рыдания.
– Я не знаю, Кало, – призналась она. У нее бывали приступы черной тоски, наступавшие безо всякой видимой причины; просто смутное ощущение печали вдруг становилось огромным, как грозовая туча, и разрешалось бурей рыданий и слез, высвобождавших ее из тьмы. – Мне так грустно и одиноко.
Он развязал узел шейного платка из белого шелка – это был рождественский подарок барона – и протянул ей.
– Держи, – улыбнулся он. – Вытри слезы. Вот так-то лучше. А теперь поедем кататься верхом. Я тебе покажу, как гоняют зайцев по полям. Вовек не забудешь.
Аннализа вытерла слезы, вернула мальчику платок и улыбнулась в ответ.
– Спасибо, Кало. Мне иногда бывает так грустно, ты даже представить себе не можешь.
Буря миновала, и опять засияло солнце.
Кало взял платок и сунул его в кармашек рубашки.
– Я могу себе представить, баронесса, – ответил он. Перед глазами у него встали его собственные детские годы, когда он, беспомощный, брошенный, обращал свое обожженное солнцем лицо к бесконечному небу и мечтал о матери, которой в действительности никогда не знал. Ему грезилось, как она берет его на руки и прижимает к груди, осыпая нежными и утешительными словами любви. – Я знаю, что ты чувствуешь, Аннализа, – вновь заговорил он, – но ведь я здесь, чтобы ты улыбалась.
Он помог ей подняться, и они вместе направились в конюшню. А потом Аннализа совершенно забыла об этой сцене и больше не видела белого платка. У нее слегка закружилась голова при мысли, что Кало хранил его все эти годы. Он подарил ей этот платок, чтобы вытирать слезы испуганной девочки, словно хотел повторить: «Я знаю, что ты чувствуешь, Аннализа, но ведь я здесь, чтобы ты улыбалась».
Она держала в руках подтверждение тому, что Кало ее любит и всегда любил, уважал, почитал. Теперь она твердо знала, что он уехал в город отнюдь не по делам, а главное, не сомневалась, что он сейчас вовсе не в объятиях Стеллины Патерно. Он сбежал, боясь выдать себя, чтобы не присутствовать при торжестве американца.
Продолжая машинально перебирать пальцами пожелтевшую ткань платка Кало, она сняла трубку.
– Синьорина, говорит Аннализа Сайева, – сказала она, совершенно позабыв, что уже несколько часов назад стала синьорой Брайан. – Соедините меня, пожалуйста, с Пьяцца-Армериной. Это срочно.
Телефон зазвонил через несколько минут. Она услышала голос Кало, и по ее неподвижному лицу покатились тихие слезы. Они сразу узнали друг друга, как будто заранее условились об этом звонке.
– Почему ты уехал?
– У меня здесь дела.
– Все ты врешь. Ты сбежал, Кало.
– Тогда скажем так: каждый на своем месте, баронесса. – Глубокий, волнующий голос был по-прежнему ровен.
– Кало… Я получила твой подарок. Спасибо. И еще… мне так тебя не хватает.
В аппарате послышались помехи, его голос почти пропал, но Аннализа была уверена, что услышала именно то, чего ожидала:
– Мне тоже тебя не хватает. Ты так нужна мне.
– Что ты сказал? – переспросила она.
– Ничего. Да сохранит тебя святая Розалия.
Он повесил трубку прежде, чем Аннализа успела еще что-то сказать.
* * *
Мигающие огоньки вспыхивали и гасли на море и в порту, где все еще действовал комендантский час: корабли союзников на стоянке обменивались сигналами.
– Настанет день, когда все огни загорятся вновь, – сказал Филип.
Аннализа поежилась в бледно-розовом шелковом пеньюаре, когда-то принадлежавшем ее матери. Свободный покрой подчеркивал статность ее фигуры.
– И это будет конец войны, – заключила она, словно только теперь осознав, что самый грандиозный конфликт в истории человечества все еще продолжается.
Филип сжал ее лицо ладонями и вдохнул ее аромат, ее дыхание, отдающее морем и солнцем.
Они готовились к своей первой брачной ночи в королевских апартаментах громадной виллы, выстроенной в стиле модерн с элементами мавританского зодчества и превращенной в роскошный отель, сады которого уступами спускались к морю, чередуя цветочные клумбы с аллеями высоких агав.
В гостиной рядом со спальней горел камин, оживлявший комнату игрой пляшущих язычков пламени. Гостиная напоминала бонбоньерку, приглушенное мягкое освещение и аромат свежих цветов создавали интимную, альковную атмосферу.
Бесшумные как тени официанты вкатили в номер молодоженов тележку с бутылкой шампанского «Дом Периньон» в серебряном ведерке со льдом. По радио передавали концерт для союзных войск. Дюк Эллингтон играл «Караван».
– Подходящая обстановка, чтобы преподнести сюрприз, – заявил Филип, бережно усаживая Аннализу на диванчик у камина.
– Какой сюрприз? – спросила она с вялым любопытством. – У меня сегодня было столько сюрпризов, что, кажется, уже хватит.
– Зачем же ограничивать себя в удовольствиях? – Он тоже сел, сунул руку в широкий карман кимоно и протянул ей футлярчик, обтянутый синим бархатом. – Вот, это тебе, – объявил он с необычайной торжественностью в голосе.
– Еще один свадебный подарок? – У нее уже было все, чего душа пожелает, и она просто не могла себе представить, какой еще подарок мог бы ее удивить.
Открыв футляр, она увидела сапфир, прекраснее которого и вообразить было невозможно. Это была круглая по форме капля чистого синего огня, ей показалось, что стоит до него дотронуться, и она обожжет себе пальцы. Камень был величиной с каштан.
– Какое сокровище, – прошептала она без особого энтузиазма, скорее следуя правилам игры, чем искренне восхищаясь. – Теперь, – добавила она шутливо, – придется мне повсюду таскать с собой сейф.
– Это обручальное кольцо, – торжественно и немного ревниво объяснил Филип, – а не просто побрякушка. Его приобрел в Женеве в 1811 году мой прапрадед с отцовской стороны, и с тех пор оно хранится в семье. Оно вручается жене старшего сына.
Не в силах выжать из себя каких-либо искренних переживаний по поводу роскошного камня, она улыбнулась и, придав голосу подобающие случаю интонации, произнесла дежурную фразу:
– Я так тебе благодарна за этот знак любви.
Филип был не в том состоянии, когда придают значение таким тонкостям. Он думал о сложном пути, который пришлось преодолеть фамильной драгоценности, чтобы вовремя попасть из Сан-Франциско к нему в руки в Палермо. Вспомнил он и о милой Мэри-Джейн, удовлетворившейся кратким искренним признанием и безропотно освободившей его от данного слова.
Теперь для него открывались врата нового рая; страсть, толкавшая его к Аннализе, заставила померкнуть печальный и жертвенный взгляд Мэри-Джейн. Он решил, что все закончилось наилучшим образом, и никогда бы не признал, что страсть – это эгоистическое и жестокое чувство, проявляющееся в безоговорочном обладании и исключающее жалость, нежность, человеческое сочувствие к тем, кто находится вне магического круга.
Ему хватало Аннализы с ее волнующим телом, кожей, позолоченной солнцем, и тревожащими душу загадками, мелькающими в ее сумрачном взгляде. Он осторожно взял перстень с сапфиром и надел ей на палец, на котором уже блестело венчальное кольцо.
– Вот теперь ты действительно моя жена, – торжественно провозгласил он, – Аннализа Брайан Сайева ди Монреале.
Потом он поднял ее на руки, пересек гостиную и уложил на постель в спальне для новобрачных.
Она позволила ему целовать и ласкать себя, но то, что она чувствовала, уже не было, как в первый раз, неукротимой страстью и мучительным кипением крови. Угасло безумное желание бросить вызов, сплести триумфальный венок и украсить им праздник своей юности. И вспышки румянца сошли с ее лица.
Ей было страшно сравнивать, она боялась, что повторится разочарование, пережитое в первый раз. Все ясно сознавая, она спокойно и старательно отвечала на его поцелуи и пыталась ему помочь, но это было невозможно, немыслимо, все равно, как если бы человек в здравом уме попытался проследить логику сумасшедшего. Не было больше греха, не было чувства вины, но что-то в ней надломилось, стыд и неприятие завладели ее душой. Было какое-то несовершенство в их близости, ей казались нелепыми и карикатурными стоны и вздохи мужчины, с натужным пыхтением пытавшегося овладеть ею.
В первый раз это получилось как бы само собой. Все произошло очень быстро и торопливо, результат разочаровал ее, но это было просто. Даже слишком. А теперь вместо зарождающейся страсти она испытывала полное неприятие, судорожный и болезненный спазм, не позволявший совершиться совокуплению. Из глубин сознания, ей самой неведомых, выплыли и заполонили воображение ужасные образы насилия.
– Что с тобой? – Фил был внимателен и нежен, несмотря на разочарование.
– Прошу тебя, оставь меня одну. – Она плакала, униженная и потерянная.
– Как хочешь, – сквозь зубы согласился он, набрасывая на плечи кимоно.
Он вышел в гостиную. Что-то подобное ему приходилось раньше видеть в кино или читать, но ему и в голову не приходило, что это может случиться с ним самим.
Филип удержался от искушения хлопнуть дверью, уселся на диван перед огнем и зажег сигарету. Было в этой непредсказуемой девушке нечто, приводившее его в недоумение.
Он любил ее, его неудержимо влекло к ней. Чтобы на ней жениться в военное время, в чужой стране, ему пришлось просить вмешательства политиков и кардиналов, употребив на это все влияние, каким располагала его семья. А она теперь отказывает ему в его законном праве. В первый раз он даже усомнился в ее девственности, а после свадьбы она вдруг превратилась в недотрогу.
Он с тоской вспомнил о Мэри-Джейн, своей кроткой и послушной американской невесте, обожавшей его с такой трогательной готовностью. Но между двумя женщинами не могло быть никакого сравнения. Аннализа заключала в себе все: греховность и целомудрие, чистоту и бесстыдство, чувственный порыв и неприступность. Она была пляшущим огоньком, который никому никогда не дается в руки, который нельзя поймать и удержать. И, как переменчивое пламя, она была прекрасна. Ее можно было принять или отвергнуть, но невозможно было изменить.
Он швырнул окурок в камин, выпил бокал шампанского и вернулся в спальню.
– Ты простудишься, – сказал он с мягким упреком. Аннализа стояла у раскрытых балконных дверей. Ветер надувал шторы, как паруса. Филип бережно обнял ее за плечи. – Не делай так. – Он потянул ее назад, а свободной рукой закрыл двери.
– Мне очень жаль, Фил, – Аннализа смотрела на него сквозь слезы почти с испугом.
– Я хочу тебя, Аннализа, – умоляюще прошептал он, ведя ее к постели.
– Я тоже, – ответила она. Это было правдой: она не могла примириться с мыслью о том, что какой-то таинственный механизм встает на пути ее желания.
Филип был осторожен и решителен, он проник в нее с нежной силой, причинив ей боль, доходящую до самого сердца. Аннализа подавила крик и позволила ему заняться любовью с ее телом, но ощутила волнение лишь в тот момент, когда напряжение мужа разрешилось в ней и победная улыбка вновь заиграла на его губах.
– Вот видишь, ничего невозможного нет! – с гордостью заметил он.
– Не понимаю, что со мной случилось, – оправдывалась Аннализа. – Я так ждала этой ночи с тобой, и вдруг чего-то испугалась. – Его оргазм возбудил ее, глаза вновь засверкали желанием, щеки вспыхнули румянцем. – Мы могли бы начать сначала, – предложила она томным голосом сирены, – я знаю, все будет хорошо, все будет чудесно.
Она шептала эти слова, обжигая его губы, уши, шею жарким дыханием, с прежним пылом, совсем как в первый раз. Филип пытался удовлетворить ее со всей страстью, на какую был способен, но уже через несколько минут, показавшихся ей мигом, пресыщенный и усталый, вытянулся рядом с нею.
– Ну, теперь все в порядке? – самодовольно спросил он.
– Да, дорогой, все хорошо, – с поцелуем ответила она.
Аннализа солгала. После торопливого соития она чувствовала себя по-прежнему опустошенной, неудовлетворенной и постыдно одинокой.
– Мне скоро придется уехать, – сказал Филип. Он надел кимоно, и она тоже накинула пеньюар.
– Мне очень жаль, – это была новая ложь, бледная, неудачная попытка проявить участие. В действительности она испытывала смутное облегчение при мысли о скором отъезде мужа. Филип распахнул балконные двери: дыхание ночи стало спокойнее.
