4
Рабочий день Доктора в офисе заканчивался; ему осталось сделать только одно дело. Он нажал кнопку переговорного устройства.
— Элиза…
— Да, сэр!
В шесть часов вечера ее голос звучал так же бодро и энергично, как в девять. Но когда Доктор попросил ее позвонить Джефу и назначить встречу на десять часов утра завтра в доме актера, ее энтузиазм тотчас иссяк. Она взволнованно переспросила:
— В доме Джефферсона, Доктор?
— Да, в доме Джефферсона.
Она произнесла печальным голосом:
— Да, сэр.
Не зная о намерениях Доктора, она предположила, что только одна причина способна заставить его отправиться к Джефу: очевидно, он хотел как можно более деликатно сообщить актеру, что ТКА хочет избавиться от бремени представления его интересов. Агенты поступали таким образом. Подобного развития событий боялись все звезды средней величины, какое-то время не имевшие работы.
Она позвонила Джефу и спросила его, сможет ли он встретиться с Доктором завтра в десять часов утра. Джеф невольно обрадованно ответил: «Да, да. Я буду свободен», решив, что ТКА наконец нашла для него хорошую роль и Доктор хочет лично обсудить это. Его настроение упало, когда Элиза сказала:
— Очень хорошо, сэр. Доктор Коун приедет к вам в десять часов.
— Ко мне?
— Да, сэр, — ответила она, пытаясь успокоить его с помощью небрежного, будничного тона.
— Хорошо… — сказал Джеф, подозревая, как Элиза, что Доктор сообщит финальную новость. Теперь он был уверен — Дорис Мартинсон опоздала на год.
Утром, когда приехал Доктор, Джеф пригласил его в патио. Но Ирвин Коун тихо произнес:
— Нет, Джеф, выберем более уединенное место.
У Джефа от страха засосало под ложечкой. В его голове мелькнула догадка — Джоан каким-то образом вовлечена в это дело. Она все знает и разрешила ТКА бросить его. Джоан была способна на это.
Они отправились в библиотеку. Отказавшись от спиртного, Доктор подался вперед на кресле.
— Джеф, сейчас я попрошу тебя кое о чем. Ты имеешь полное право встать, указать мне на дверь, даже дать пинка под зад, если я замешкаюсь.
Такая преамбула немного успокоила Джефа. Доктор собирался просить его об одолжении.
— Джеф, я буду просить не от моего имени. И не от имени ТКА. Речь идет о всей киноиндустрии. Которой ты ни хера не должен! Я могу сказать это как твой агент.
Доктор использовал такие слова только в тех случаях, когда его переполняли гнев, злость, отчаяние, разочарование. А также в критические моменты переговоров, когда он хотел показать собеседнику, что готов прервать их. Он сообщал о своей ярости, произнося нецензурные выражения, и оппонент понимал, что Доктор рассержен или обижен. Обычно в таких случаях оппонент отступал, и Доктор добивался своего. Сейчас Джеф понял, что Доктор хочет обсудить нечто исключительно важное. Подав такой сигнал и убедившись в том, что он воспринят собеседником, Доктор смог перейти к сути.
— Мне нет необходимости рассказывать тебе о том, что произошло в этом городе со времени твоего отъезда в Остин.
— Амарильо, — поправил Джеф.
— О да, конечно, Амарильо. Как там все прошло?
— Нормально. Еще одно родео. Еще одно личное появление.
В голосе Джефа прозвучал упрек.
— Они очень хотели заполучить тебя. Стоило Бадди сказать, что обычные пять тысяч долларов окажутся недостаточными, как они предложили десять тысяч.
Джеф кое-что сообразил. Более высокий гонорар, чем те, что он получал прежде, очевидно, имел отношение к Дорис Мартинсон. Она, наверно, сама добавила пять тысяч. Джеф ничего не сказал и не изменил своей задумчивой позы.
— Скажу тебе следующее — киноиндустрия, вынудившая тебя присутствовать на родео, послала меня к тебе со шляпой в руке просить об одолжении.
Доктор замолчал, ожидая, что Джеф что-то ответит. Но актер сидел молча.
— В последние дни комиссия конгресса дала понять, что она готова взорвать этот город. Я полагаю, им известны имена, даты собраний, суммы пожертвований. И они готовы вымазать нас всех красной краской.
Ты — президент Гильдии киноактеров. У тебя есть определенные обязательства перед членами гильдии. Но я прошу тебя взять на себя значительно большие обязательства. Студии просят тебя представлять всю индустрию на слушаниях комиссии!
Доктор сообщил это с такой энергией и энтузиазмом, словно он вручал премию академии. Он ожидал увидеть растерянность, изумление Джефа, неохотное согласие. Вместо этого Джеф продолжал сидеть молча, желая до принятия решения услышать максимум информации.
Доктор встал и начал ходить по комнате. Его высокие кожаные каблуки с военной четкостью стучали по полу.
— Есть много аргументов в пользу того, чтобы ты выступил от имени киностудии. Подумай хотя бы о фотографиях. Ты окажешься в одной компании с Джоном Хьюстоном, Грегори Пеком, Гриром Гарсоном, Билли Уайлдером, Эрролом Флинном, Хэмфри Богартом, Спенсом Купером. Это принесет огромную пользу твоему имиджу.
Доктор понизил голос, заговорил отеческим тоном:
— И это поможет в другом отношении, Джеф. Вся индустрия навсегда станет твоим должником. Продюсеры и руководители студий, которые вели себя как подлецы, которыми они и являются, начнут предлагать тебе роли, соответствующие твоему таланту. Они узнают о нашей сегодняшней встрече. Сейчас они с волнением ждут твоего решения.
Это было той угрозой, которую Джеф ожидал от Доктора на нынешнем этапе игры. Значит, они ждут его ответа, чтобы отблагодарить в случае согласия или окончательно отвергнуть, если он откажется.
Произнеся эту угрозу, Доктор мог упомянуть альтруистические мотивы, которые позволили бы Джефу согласиться, сохранив при этом достоинство.
— Конечно, Джеф, сейчас есть нечто более важное, чем карьера любого человека. Сама киноиндустрия. Телевидение теснит нас, занятость падает, выпуск продукции снижается. В такой ситуации расследование может оказаться смертельным ударом. Даже если ты решил никогда больше не сниматься, по-моему, ты не захочешь стать свидетелем гибели киноиндустрии, которая сделала для тебя многое.
С помощью сдержанного, но выразительного жеста Доктор напомнил Джефу о том, что этой красивой комнатой, этим большим домом и всем находившимся в нем актер обязан кинобизнесу.
— Руководители студий не собираются оставить тебя без помощи и защиты. Я не имею в виду комитет, который будет сопровождать тебя на слушания. Мы наняли лучшего юриста. Он будет находиться рядом с тобой постоянно — во время интервью, выступлений, дачи показаний, если дело дойдет до этого. Хотя я сомневаюсь. Твоя главная задача — продемонстрировать своей персоной, какие порядочные, честные люди работают в этой индустрии. Ты окажешься в центре внимания всей прессы.
Доктор выдержал паузу, чтобы эта мысль проникла в сознание Джефа. Затем он добавил:
— За несколько недель ты станешь самым важным актером Америки! Я пойму тебя, если ты не захочешь дать ответ сегодня. Но хотя бы поговори с Ли Манделлом…
При упоминании этой фамилии Джеф тотчас поднял глаза, невольно выдавая свое изумление.
— Да, Ли Манделл. Я же сказал — тебя будет консультировать лучший юрист. Он в Беверли-Хиллз. Ждет твоего звонка. Он сам выбрал тебя из всех голливудских актеров.
Помолчав, Доктор тихо добавил:
— Последнее слово останется за тобой, Джеф.
Он протянул актеру руку, хотя и не любил это делать. Впервые за все время партнерства с ТКА Джеф Джефферсон получил привилегию пожать руку Коуна.
Доктор уехал. Дом был пуст или казался пустым — Марта готовила на кухне обед. Молчаливая, отсутствующая, она могла с равным успехом находиться в другом доме или штате.
Джеф повернулся, чтобы сесть в большое кожаное кресло, но потом передумал и решил пройти к бассейну. Он толкнул массивную стеклянную дверь и направился к воде. Полуденное тепло начало спадать. Вода в бассейне, казавшаяся голубой из-за окрашенных стен и дна, слегка рябилась под действием циркулятора. Все остальное было неподвижным.
Джеф лег в шезлонг, чтобы все обдумать. Самым знаменательным фактом была личная заинтересованность Доктора. Да, речь шла о многих клиентах ТКА. Возможно, маленький человек хотел, защищая интересы клиентов, подстраховать себя самого. Но его рвение означало нечто большее. Вероятно, он сказал правду. Это был кризис всей индустрии. Они выбрали Джефа отчасти потому что он являлся президентом актерской гильдии. Однако, несомненно, были и другие причины.
Возможно, если им понадобился жертвенный агнец, они решили откупиться Джефом Джефферсоном и не рисковать Купером, Трейси, другими упомянутыми Доктором звездами. Может быть, они хотят бросить львам одного христианина, чтобы спасти остальных.
Попадая в кризисную ситуацию, Джеф замечал, что он мысленно обращается к религиозным образам, известным ему от матери. Но жертвенный агнец, христиане, львы — это одно, а реальность — нечто другое. В словах Доктора содержалось зерно правды. Успех миссии будет означать новую карьеру. Неудача не ухудшит значительно его нынешнее положение.
Несомненно, он может позвонить Ли Манделлу, почти ничем не рискуя. Он протянул руку к стоявшему возле бассейна телефону и набрал номер Крествью 6-2551. Попросил гостиничную телефонистку соединить его с коттеджем. Джеф представился. Юрист захотел поскорее встретиться с ним. Они договорились позавтракать в коттедже Манделла.
Утром Манделл поприветствовал Джефа. Юрист был в рубашке с расстегнутым воротником; он курил трубку. Манделл на удивление сильно сжал руку Джефа, предложил ему сесть в кресло, протянул меню: «Заказывайте!» Джеф выбрал кофе, тост и апельсиновый сок. Когда Манделл поднял телефонную трубку, чтобы заказать еду, Джеф обнаружил, что крупный человек ест мало. Для себя Манделл попросил только кофе — правда, в большом количестве.
Положив трубку, Манделл сказал:
— Люди едят слишком много! В мире полно голодающих, однако переедание убивает больше американцев, чем что-либо другое. Это не задевает ваше чувство справедливости?
Джеф молча улыбнулся. Манделл посмотрел на актера, собрался возмутиться, но потом смягчился и сказал:
— Это была маленькая хитрость. Я хотел проверить, не произнесете ли вы либеральную тираду о несправедливости мира.
Не дожидаясь реакции Джефа, Манделл продолжил:
— Очаровательный у вас тут штат. Вы занимаете первое место в Америке по производству вина, лимонов и авокадо. Намного опережаете другие штаты! Также вы — главные поставщики другого товара — shmucks! Учтите, я не осуждаю всех shmucks. Я жалею их. Жалею всех жертв.
Наверно, дело в моем еврейском происхождении. Американцы англо-саксонского происхождения в подобных случаях употребляют слово prick, то есть хер. Что это такое? Подлый, злой, агрессивный человек. Сравните это с еврейским словом shmuck. Буквально оно означает тот же мужской орган. Что такое shmuck? Глупый, простодушный человек, вечная жертва. Возможно, наша долгая печальная история заставляет нас прежде всего думать о жертвах.
В нашем деле присутствуют люди, относящиеся к обоим типам. Prick — это неисправимые коммунисты. Они присутствуют здесь в небольшом количестве. Но что касается shmucks — таких тут множество. И я должен защитить этих людей от последствий их глупости. И вы должны помочь мне. Поэтому очень важно, чтобы мы полностью понимали друг друга. Потому что вы и я… — подавшись вперед, он посмотрел в глаза Джефу, — от нас двоих зависит судьба этого города, всей киноиндустрии.
Он протянул вперед свои толстые руки с короткими пальцами, на которых сохранились следы многочисленных травм.
Внезапно Манделл застеснялся их; он поднял правую руку и показал два давно сломанных пальца — большой и средний.
— Блокировал удар с рук. Я был полузащитником в нью-йоркской команде. А вы?
— Я играл в нападении, — ответил Джеф, гадая, знал об этом Манделл заранее или случайно попал в цель.
— «Айова-стейт»? — спросил юрист, подтверждая, что ему кое-что известно о Джефе и он только прикидывается неосведомленным.
— Нет. «Южная Айова».
— А затем?
— Стал спортивным комментатором на матчах между колледжами. Потом переключился на соревнования по бейсболу в Лиге Трех Штатов. В конце концов заинтересовался кинематографом, решил испытать судьбу здесь.
— И стали звездой, — Манделл кивнул; Джеф воспринял это как знак восхищения. — Может быть, если бы я не пошел в юридический колледж, то стал бы вторым Эдвардом Дж. Робинсоном.
Манделл засмеялся. В дверь постучали. Он встал, чтобы впустить официанта с их завтраком.
Отпив кофе, Манделл внезапно спросил:
— Вы знаете, почему здесь такое множество людей позволяет себе быть shmucks?
Джеф помедлил с ответом, и Манделл сказал:
— У вас хотя бы есть версия?
— Думаю, дело в деньгах, — произнес наконец Джеф. — Здесь они делаются в большем количестве, чем где-либо в мире. Причем людьми, которые никогда всерьез не рассчитывали на это. Людьми, не считающими, что они заслуживают богатства. Это порождает чувство вины. Они хотят поделиться, помочь другим. Испытывают чувство ответственности за менее удачливых.
— Вы тоже это чувствуете?
— Думаю, да, — произнес наконец Джеф.
— Вы не знаете это точно? Только «думаете»? — чуть более резким тоном спросил Манделл.
— Да, я это ощущаю.
— Хорошо.
Внезапно Манделл пустился в объяснения.
— Послушайте, Джефферсон, давайте проясним ситуацию. Я не хочу, чтобы вы обязательно давали показания. Вы нужны мне в качестве символа — порядочного, симпатичного американского символа. Вы слышали о вине соучастия? Мне нужна невинность соучастия. Ваша невинность.
Однако мое решение о даче вами показаний — не самый важный фактор. Возможно, сейчас, пока вы сидите рядом со мной, комиссия выписывает вам повестку. Поэтому я должен подготовить вас так, словно я собираюсь использовать вас в качестве свидетеля. Ясно?
Джеф кивнул менее уверенно — теперь он понял, что комиссия может взять дело из рук Манделла в свои собственные.
— Я подчеркну следующее: если вам придется давать показания, не произносите такие слова, как «думаю», «полагаю», «возможно». Вы знаете или вы не знаете. Ни то, ни другое не является преступлением. Если вы говорите уверенно, твердо.
Манделл начал ходить; Джеф забыл о своем тосте и кофе. Он внимательно следил за юристом, хотя Манделл не замечал, что на него смотрят.
— Человек, который «думает», «полагает», выглядит так, будто он что-то утаивает. Любой конгрессмен, мечтающий увидеть свою фамилию в газетной «шапке», будет с удовольствием засыпать каверзными вопросами непрофессионального свидетеля. Он представит вашу неуверенность за желание уйти от ответа. Бросит тень на остальные ваши показания, подловив вас на одном неудачном слове.
Манделл повернулся к Джефу.
— И вообще, какой вопрос я вам задал? Есть ли у вас какая-нибудь теория? Иметь теорию о чем-либо — не преступление. Не иметь ее — тоже. Если она у вас есть — скажите «да»! Если нет — скажите «нет». Это не может стать поводом для обвинений!
Манделл принялся раскуривать трубку; держа в руках горящую спичку, он сказал:
— Если, конечно, вы действительно безупречны. В противном случае скажите мне об этом сейчас!
Джеф на мгновение задумался о том, стоит ли упоминать любовные связи, которые он имел за последние два года. Пока он размышлял, Манделл спросил:
— О чем вы думаете?
— Когда вы говорите «что-то», что это означает?
Улыбнувшись, Манделл ответил:
— Думаю, вас не будут спрашивать, занимались ли вы любовью на этой неделе. Или на прошлой. Или в прошлом месяце. Хотя кто-то из этих похотливых южных баптистов способен задать такой вопрос для газетного заголовка.
— А если я буду давать показания и они на самом деле меня спросят?
— Я хочу, чтобы вы возмутились! Сочли это оскорблением вас, вашей жены и всего добропорядочного голливудского общества. Это — распространенная клевета, постоянно обрушивающаяся на обитателей Голливуда. Согласно расхожему мнению все они сексуально распущены и аморальны.
— Вы хотите, чтобы я произнес все это? — спросил Джеф.
— Нет, все это я скажу за вас. Вы только изобразите возмущение и обиду. Остальные члены комиссии должны испытать стыд за своего товарища, задавшего такой вопрос.
— А когда вы закончите, что тогда?
— Прежде чем я скажу это, я постараюсь узнать, не прелюбодействовал ли какой-нибудь член комиссии с молодой звездочкой.
— То есть вы собираетесь…
Манделл быстро рассерженно произнес:
— Нет, не собираюсь! Но если студии принимают их здесь так же, как меня, предлагают им любые «услуги», то, несомненно, конгрессмены испытывают определенные соблазны. Один из них или даже все могут оказаться в постели хорошенькой крошки. Если такое случится, я хочу узнать об этом событии. Но ни секундой ранее. У меня есть моя этика. Я использую все законные возможности, но никого не подставляю с помощью провокации. Есть еще вопросы?
Джеф покачал головой, восхищаясь коренастым человеком, смотревшим на него своими проницательными глазами. Помолчав, Манделл приступил к наиболее деликатной части своего объяснения.
— Теперь я хочу, чтобы говорили вы.
— О чем? — спросил Джеф.
— О себе. О ваших мыслях, убеждениях. Каковы ваши политические, социальные взгляды? Вас не станут о них спрашивать, но если вы способны дать хорошие ответы, возможно, окажется полезным проявить инициативу.
— Думаете, стоит сказать, что я — демократ?
— Для наших целей лучше бы подошел республиканец. Вы сторонник нового курса Рузвельта — Трумэна?
— Да.
— Почему?
— Вы сказали, что мне не будут задавать такие вопросы.
— Сейчас вас спрашиваю я!
— Это не имеет никакого отношения к…
— Я бы хотел знать! — настойчиво произнес Манделл.
— Хорошо, — сказал Джеф и заколебался, прежде чем начать. — Я родом из маленького города, расположенного на северо-востоке Айовы. Я учился на втором курсе колледжа, когда Депрессия ударила по фермерскому штату. Банки изымали заложенную недвижимость, затем они сами начали закрываться; люди оставались без наличных, они не могли купить муку и печь хлеб. Конечно, деньги на обучение кончились, и мне пришлось вернуться домой автостопом.
Я добрался до дома в хмурый, пасмурный день. Дул сильный ветер. Я вылез из грузовика, подбросившего меня, и зашагал к дому. Я увидел отца, сидевшего на тракторе возле сарая. Он сидел неподвижно, как статуя. Его глаза были открыты, но он ничего не видел. Он казался самым подавленным человеком на свете. Выглядел так, словно его час пробил, но он не знает, как умереть.
Он ничего не произнес. Я — тоже. Я приближался к дому. Я не помнил его таким выцветшим. Я поднялся на крыльцо. Услышал голос матери: «Джеф?» Она всегда узнавала меня по скрипу досок. Я вошел внутрь. Она сидела в холодной темной кухне. На плите ничего не варилось, и это показалось мне странным.
«Ты видел его?» — спросила она меня.
Я кивнул. «Он совсем упал духом. Узнав, что мы не получим кредита под посев кукурузы, он сломался. Я сказала: «Давай воспользуемся нашими последними сбережениями». Но он отказался. Сказал, что они пойдут на твою учебу. Его сын не будет темным фермером. Он станет образованным человеком, способным конкурировать с кооперативами. Он не захотел взять деньги, скопленные на твое обучение, и купить на них зерно для посева».
Она покачала головой.
И мне пришлось сказать, — продолжил Джеф: — «Мама, я вернулся домой, потому что не получил этих денег». Она повернулась, посмотрела мне в лицо и сказала:
«Ну конечно. Банк закрылся. Люди говорят, что он никогда больше не откроется».
«А деньги? — спросил я. — Две тысячи долларов?»
«Тысяча четыреста. Они пропали. Услышав об этом, он отправился в поле, затем сел на старый трактор. Он все время молчит. А я… я просто жду. Сама не знаю чего. Но я жду. Теперь, когда ты здесь, я знаю, что мы сделаем. Мы пойдем в банк! Заберем наши деньги!»
«Как, мама?» — спросил я.
«Мы просто заберем их оттуда!» — сказала она.
Мама поднялась, и мне показалось, что она стала на фут выше ростом. Она взяла меня за руку, как в детстве, когда она ходила со мной по воскресеньям в церковь. Мы покинули холодный серый дом.
Мы прошли мимо отца, но он не заметил нас. Дойдя до сарая, мы сели в старый «форд» модели «А». Вырулив на дорогу, я увидел, что горючее заканчивается. Мы поехали в сторону города. Стрелка дрожала возле нуля. Я остановился на окраине города возле бензоколонки мистера Паркера.
Паркер стоял между двумя насосами. Меня удивило то, что он не улыбался. Он словно стоял на страже, не радуясь клиентам. Я сказал: «Здравствуйте, мистер Паркер». Он хмуро буркнул в ответ: «Здравствуй». «Наполните бак», — попросил я. Он посмотрел на меня, потом на маму, затем снова на меня и спросил: «Деньги есть?» Я повернулся к маме, но она ничего не сказала. Ее губы были поджаты, глубокие складки у краев рта напоминали высохшие жарким летом ручейки. Я сунул руку в карман, нашел там девятнадцать центов и протянул их Паркеру. Паркер накачал ровно галлон бензина и ни грамма более. Когда я снова завел мотор, он подошел ко мне и сказал: «Компания требует с меня наличные за каждую каплю». Он даже не выразил огорчения по поводу того, что вынужден так обращаться со своими старыми друзьями. Но мы это знали.
Мы въехали в город. Я по-прежнему понятия не имел, что намерена предпринять мама. Главная улица была забита людьми. Они стояли группами по пять-шесть человек. Мужчины докуривали «бычки», женщины присматривали за детьми, следили за тем, чтобы они не дрались и не плакали, словно на похоронах.
Я никогда еще не видел такого хмурого, серого неба. Я начал мерзнуть — близился вечер. Повернувшись к маме, я спросил:
«Что мы будем делать?»
«Едем к банку!»
«Что это нам даст?»
«Поезжай к банку!»
Я подъехал к банку. Там собралась большая толпа. Я остановил автомобиль, и мы вышли. Протиснулись к окну банка, чтобы заглянуть внутрь. Там находились люди. Я узнал шерифа, мэра Кристенсена, доктора Брейнара. В банке было темно. Разглядеть что-либо еще мне не удалось.
Мама обратилась к людям, стоявшим возле нее: Сколько еще мы будем стоять здесь и ждать? Если он не хочет дать нам кредит на посев, это одно дело! Но здесь лежат наши личные деньги. Давайте возьмем их!»
Никто не сдвинулся с места. Мама сказала:
«Когда речь идет о моих деньгах, я не намерена оставаться безмолвной, как вы. Я потребую мои кровные!»
Ее голос звучал пронзительно. Я чувствовал, что она вот-вот закричит или заплачет.
Старый Бриджер, владелец скобяной лавки, сказал:
«Ты разве не слыхала? Он сунул себе в рот револьвер и нажал на спуск».
«Кто?» — спросила она.
«Генри. Генри Торн. Когда он не смог открыть банк…»
Мать ахнула. Потом заплакала. Я не знаю, кого она оплакивала — Генри Торна или всех нас, ждавших в холоде. Я взял ее за руку и повел к машине. Мы без единого слова доехали до дома.
Добравшись до фермы, я свернул с асфальтированной дороги. Уже стемнело, и я едва мог разглядеть трактор. Но я понял, что папа там уже не сидит. Мать тоже это поняла. Я заметил, что ее тело окаменело. У нас обоих мелькнула одна мысль. Я остановил машину возле трактора и закричал: «Папа! Папа!» Ответа не было. Я выскочил из «форда» и побежал к сараю. Не знаю точно, почему именно к сараю — наверно, я догадался, что если бы он решился сделать что-то, то это произошло бы там, а не в чистом доме.
Крича: «Папа! Папа!», я домчался до сарая. Там я обнаружил его. Не знаю, что он делал до того, как я закричал, но когда я оказался там, папа бросал сено в денники двух рабочих лошадей. У меня отлегло от сердца. Я повернулся, чтобы уйти, и вдруг увидел стоящую в углу охотничью двустволку. Я невольно перевел взгляд с ружья на отца. Он заметил это, но лишь подкинул еще сена в денник. Потом поставил вилы в угол сарая, взял ружье и сказал: «Я хотел настрелять нам фазанов на ужин».
Он направился к выходу, заряжая ружье. Я никогда не спрашивал его, какие намерения были у него тогда. Возможно, мы вернулись вовремя и помешали ему сделать что-то с собой. С того дня он походил на человека, перенесшего серьезную длительную болезнь. Он поправился. Но так и не стал прежним.
Перед его смертью дела улучшились. Банк снова открылся. Люди начали постепенно получать назад свои деньги. Уверенность возвращалась. Правительство стало проявлять интерес к фермерам. Папа снова поднялся на ноги. Он никогда не был богатым, но поднялся выше прежнего уровня. И это было хорошо, потому что он прожил недолго. Нельзя умирать неудачником. Человек должен умирать, поднимаясь вверх, а не катясь вниз.
Когда Джеф закончил, Манделл помолчал. Он услышал больше, чем рассчитывал. И Джеф сказал больше, чем собирался.
— Я никогда прежде не рассказывал это кому-либо, — как бы извиняясь, сказал актер, и Манделл понял, что история Джефа поведала о нем самом так же много, как и о его отце.
— Ваша мать еще жива?
— Нет. Она умерла четыре года назад.
Манделл задумался на мгновение, потом внезапно спросил:
— И поэтому вы стали демократом? Сторонником нового курса?
— Да, поэтому.
Манделл зажег спичку, поднес ее к трубке. Глядя поверх пламени, спросил:
— Значит, вы можете понять, почему некоторые люди становятся коммунистами?
— Я же не стал им, — отозвался Джеф.
— А если бы кто-то нашел к вам правильный подход в нужное время?
— Не знаю. Неужели так важно, что я думаю?
— Я хочу, чтобы вы осознали одну вещь, Джефферсон. У каждого человека есть свои раны. Свои шрамы. И он выбирает себе лекарство. Нельзя осуждать его, если это лекарство отличается от моего или вашего, — с сочувствием произнес Манделл.
— Что, по-вашему, выявится на этих слушаниях? — спросил Джеф.
— Ничего, — ответил Манделл и быстро добавил: — Ничего, если я добьюсь успеха.
— А это в ваших силах?
— Существует конституция. И Пятая поправка, позволяющая человеку не свидетельствовать против себя самого. Этого достаточно для работы. Конечно, я не могу сказать, как поступит общество с теми, кто не пожелает говорить. Но я — юрист, а не специалист по связям с общественностью. Джефферсон, я буду надеяться на вас. На то, что вы согласитесь сделать это.
Манделл протянул актеру руку. Они обменялись рукопожатиями. Джеф покинул коттедж и зашагал по бетонной дорожке мимо тамарисков с толстыми стволами и высоких стройных пальм. Манделл тем временем поднял трубку и попросил телефонистку соединить его с Доктором Ирвином Коуном.
Вскоре Манделл услышал голос Доктора.
— Коун? Это Манделл. Я только что побеседовал с вашим клиентом Джефферсоном. Он подойдет нам. Если только я могу рассчитывать на него.
— Вы можете рассчитывать на него.
— Я должен знать кое-что. Он много пьет?
— Нет. Он поддерживает хорошую физическую форму.
— Погуливает?
— Человек сделан не из дерева, — произнес Доктор старую еврейскую шутку.
— Я имею в виду опасные связи. С замужними женщинами. Или с очень юными девушками. Или… с мальчиками. Я не судья. Но я должен знать.
— Только женщины. Достигшие совершеннолетия.
— Хорошо. Потому что во всех остальных аспектах он нам подходит. Славный американский парень с фермы в Айове. Симпатичный. С хорошим языком. Любая мать захотела бы иметь такого сына. Но самое лучшее в нем — это то, что он безликий. Красивый, но безликий. Он — никто, поэтому может быть кем угодно.
— Разве это плохо для актера, который всю жизнь играет других людей? — спросил Доктор.
— Я не сказал, что это плохо. Это хорошо. Да, он может быть кем угодно. Для нас он станет мистером США.
— Слава Богу, от светлых волос есть хоть какая-то польза.
— Что вы имеете в виду?
— Для исполнения главной роли светлые волосы — недостаток. Они плохо смотрятся на экране. С голубыми глазами дело обстоит еще хуже. Они кажутся блеклыми. Среди крупнейших звезд почти нет блондинов. В юности — возможно! Но настоящие большие звезды, такие, как Богарт, Гейбл, Пауэлл, Гилберт, обязательно должны быть темными!
— Поэтому он не поднялся на самую вершину?
— Думаю, да, — печально произнес Доктор.
— Интересно, — сказал Манделл. — Как бы восприняли это наблюдение негры? Для моих целей голубоглазый блондин — это то, что нужно.
— Отлично! — Доктор положил трубку.
