Глава 3
Штрафники
Совершенно секретно
Только для служебного пользования
«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».
Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.
Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг-адмирал Раскин.
П. 14. Особенности транспортировки и содержания личного состава, направленного для отбывания наказания в штрафные части:
1. Транспортировка личного состава, направляемого для отбывания службы в штрафных частях, производится в закрытых отсеках космического и планетарного транспорта с обеспечением аварийной сигнализацией и визорами скрытого наблюдения на случай побегов, внутренних беспорядков, пожаров или иных чрезвычайных происшествий. При этом рекомендуется не доводить до сведения перемещаемых лиц, что в связи с необходимостью повышения боевой активности контингента решением Особой комиссии при Инспекции Генерального штаба было установлено — в срок отбывания наказания в штрафном подразделении засчитывается только время непосредственного участия в войсковых операциях. Сроки транспортировки и непосредственного пребывания осужденных лиц в местах базирования соединений, при исчислении времени отбытия наказания, не учитываются.
Примечание 1. Тем не менее, по прибытии в места базирования, средним и младшим офицерам из постоянного состава штрафбата рекомендуется незамедлительно довести до сведения контингента данное положение. Как показывает практика, оно резко повышает желание контингента принимать участие в боевых действиях. Также, во избежание эксцессов, рекомендуется не доводить до сведения осужденных, что офицерам из постоянного состава штрафных частей в зачет идет весь срок прохождения службы, вне зависимости от ее местопрохождения…
Неизвестная планета.
По слухам — планета Сахара. Место базирования
штрафного батальона «Мститель».
За месяц и двадцать восемь дней
до высадки на Казачок
— Ну вот, а мне Диц и говорит: что у тебя за имя такое — Цезарь? — рассказывал он. — Древнее имя, отвечаю, господин офицер-воспитатель, сэр, папа с мамой меня так назвали, я его не сам выбирал. А он улыбается, как змея, одними глазами и говорит — было у тебя имя Цезарь, будет у тебя теперь кличка Цезарь, мне, мол, нравится, как это звучит: Цезарь, говно качать — шагом марш!
— Авторитетно звучит, — подтвердил я.
— Не то слово… — вздохнул Цезарь.
— А мне дали кличку Кир, — поделился я.
— Тоже — царское имя…
— В смысле — говна качнуть?
— И в этом…
— Не думаю, чтобы они помнили персидского царя Кира. Скорее всего, просто сократили фамилию Киреев, чтобы не забивать мозги… А почему командиры допускают, что уголовные в казарме всю власть забрали? — продолжал я расспросы.
Цезарь отвечал охотно, толково, и, вообще, он мне сразу понравился.
— Да что командиры? Командиры в казарме редко шляются… пардон, изволят почтить присутствием. Их такой порядок устраивает: уголовные — на одном конце казармы, солдаты — на другом, а между ними, как положено интеллигентской прослойке, политические. Все на своих местах, все по полочкам, каждому — по ранжиру, как поленом по морде. И полный порядок! Тишь, благодать и всеобщая штрафная идиллия, — пояснил Цезарь.
Зацепились языками мы с ним в ротном умывальнике, где я курил, примостившись с ногами на подоконнике, а Цезарь, как дневальный, драил медные краны при помощи куска войлока и зубной пасты. Как и в любой воинской части, каждая рота штрафбата «Мститель» занимала отдельное помещение со своим выходом, гигиеническими удобствами и длинным залом самой казармы с рядами сетчатых двухъярусных коек. Словом, варилась в собственном соку. Наша первая рота считалась самой «блатной» из всего батальона. Не в смысле привилегий, конечно, просто здесь уголовные «держали масть».
Этот парень… Нет, не парень, скорее, мужик, мужчина… Просто моложавый с виду, подтянутый, сухощавый, с сеткой веселых мимических морщинок на подвижном лице и умными синими глазами… Даже в таком заторканном виде в нем ощущалось некое чувство собственного достоинства, неистребимая врожденная интеллигентность, которую я всегда считал плюсом в характере человека. Хотя здесь, понимаю, считается совсем по-другому. То-то его все время — то в наряд, то на уборку, то драить сортиры с умывальниками. Командиры взводов, естественно, сплошь были из уголовных, а эти всегда поддерживают порядок по-своему. «Подохни ты сегодня, я — завтра, а сегодня я полюбуюсь, как ты подыхаешь…»
Теперь поговаривали о том, что взводы и отделения будут переформировывать, наше пополнение из солдат-ветеранов изменило раскладку сил в казарме роты, и уголовные заранее щелкали зубами. В общем, наверное, как и в любом штрафбате — противостояние солдат и уголовных с прослойкой из политических. Нас, солдат, урки пока что почти не тревожили, присматривались с настороженностью, как это они умеют, а вот прослойке доставалось по полной программе. На них отыгрывались…
— А «политиков» много в батальоне? — спросил я.
— Хватает…
— Никогда не видел живых террористов…
— И не увидишь! Откуда здесь взяться террористам? В основном, все по линии УОС — религиозные выступления, национальные идеи и все такое… Спаситель, например, сел за пропаганду неадаптированных текстов «Евангелия», Пузо — за буддизм, Расист — за арийскую идею, у нас каждой твари по паре… Пока вы тут, в армии, воюете с дальними, «осы» там, на гражданке, тоже объявили войну своего рода. Любая независимая мысль выкорчевывается на корню еще на стадии прорастания, вот такая у нас свобода слова…
— Понятно.
Остальных я пока не знал, а со Спасителем уже познакомился. Удостоился благословения. Их он раздавал всем подряд с невозмутимым достоинством архипастыря. Огромный мужичина, широкий в кости и сухой телом, с напряженными глазами фанатика. Колоритный тип… Действительно, каждой твари по паре…
Цезарь оторвался от третьего надраенного крана, отошел на шаг в сторону, критически оглядел его с одной стороны, потом — с другой.
— Нормально, — одобрил я с подоконника. — Если тебе было сказано, чтоб блестели, будто у кота яйца, то сойдет.
— Откуда ты знаешь, как мне было сказано?
— Живу долго, знаю много, — пояснил я. — А служу, мне кажется, еще дольше…
Цезарь еще раз критически оглядел кран с разных ракурсов:
— Думаешь, у кота яйца так блестят?
— Примерно. Кто его знает, как там они блестят, кто их когда разглядывал?
— Логично…
Цезарь принялся за четвертый кран, щедро намазывая его зубной пастой.
— Нет, формально у нас, конечно, политических заключенных нет, мы ведь живем не в диком двадцатом, а в просвещенном двадцать втором веке, — неторопливо рассуждал он, язвительно усмехаясь собственным словам. — В конце концов, нарушение политкорректности — тоже уголовно наказуемое деяние. Так что никакой политики, всего лишь социально-опасные элементы, как и те, что подделывают кредитные карточки или сливают компенсаторную жидкость со звездолетов. В двадцатом веке у нас, русских, был такой правитель, товарищ Сталин, отец всех народов и друг всех детей… — Цезарь на мгновение задумался, — или наоборот — отец всех детей и друг всех народов… — определил он. — Не важно, словом. Так вот друг и отец просто взял и разделил всю страну на политических и уголовных. Так и правил: кесарю — кесарево, блатным — Уголовный кодекс, а остальным, в порядке предупреждения и профилактики, — осиновый кол, как потенциальным врагам народа. По крайней мере, все ясно как белый день… А вот современные продвинутые политики никак не хотят сознаваться, что единомыслие в нашем обществе случается только в сладких снах господ из сенатских комиссий. Это, по моему скромному разумению, термин «единомыслие» происходит в первую очередь от слова мысль, а вот уважаемое правительство выводит его из принципа «равнение на середину»… Так и валим всех в одну кучу: и террористов, и религиозных проповедников, и сетевых мошенников, и торговцев «кваком» и марихуаной… Впрочем, тебе это, наверное, неинтересно?
— Ты забываешь, что я тоже русский, так что немного слышал про всеобщего товарища Сталина, — напомнил я. — Так же, как и про партайгеноссе Гитлера, и гражданина Муссолини, и прочих преобразователей XX века, послуживших отправной базой для нынешней звездной демократии. Когда-то я учился на историка…
— Историка? — Цезарь удивленно вскинул аккуратные брови. — А говорили, что ты был офицером, и в немалых чинах… Я слышал — десантник, герой, весь из себя, заслуженный, как медный котелок в шкафу у старого дедушки…
Я усмехнулся. Всего день в расположении части, а все, оказывается, уже всё знают. У хатасов на Усть-Ордынке подобный способ передачи информации назывался «кадыл ханук», что в приближенном переводе означает — «длинное ухо, которое ловит слухи, распространяющиеся, словно огонь по сухой траве». Совершенно неконтролируемый способ распространения, пожалуй, только их великий предок Чингис успешно боролся с длинными ушами радикальным методом укорачивания языков…
— Офицером я тоже был. Офицером, пожалуй, дольше, — уточнил я. — Тебе сколько намотали, если не секрет?
— Не секрет. Даже не военная тайна. Десятку строгого, — без стеснения сознался он.
— Мне — восемь.
— Тоже немало, — сказал Цезарь.
— Еще бы! Если учесть, что я сегодня узнал — срок наказания нам засчитывается только во время проведения боевых операций, то, скажу откровенно, шансов выбраться отсюда у нас немного. Восемь или десять месяцев на боевых — это куда больше среднестатистического выживания.
— Ранить могут, — с надеждой подсказал Цезарь. — Тогда срок списывается.
— Ты видел, что остается от человека, когда в него попадает плазменно-разрывная пуля? Если это можно назвать ранением, то меня, с тем же успехом, императором Млечного Пути.
— А бронекостюмы? Они же, говорят, выдерживают прямое попадание пулеметной очереди?
— Выдерживают, — подтвердил я. — Но тоже до поры до времени…
— А потом?
— Потом им это надоедает.
— И когда перестают выдерживать…
— Тогда в человека попадает плазменно-разрывная пуля… — подхватил я. — Ты никогда не видел грецкий орех, взрывающийся изнутри? Примерно все выглядит именно так.
— На теоретических занятиях нам этого не говорили, — задумчиво протянул Цезарь.
— Может, решили не лишать вас сюрпризов практики, — предположил я. — Впрочем, бывают ожоги, или контузии, или осколком черканет аккуратненько, такое тоже случается, — добавил, чтобы его утешить.
Цезарь в ответ только вздохнул и с ожесточением взялся надраивать кран.
Я прикурил другую сигарету. Сидел и смотрел в окно, как нескончаемый ветер гоняет песок по пустому плацу. Сверху, со второго этажа казармы, было видно, как за забором части вкрадчиво шевелится серо-рыжее море песка, над которым одиноко плавится бело-желтое солнце…
«Что же это за планета такая? — подумал я в очередной раз. — Дыра дырой… «За семью морями, за семью горами, шли солдаты с песней, топали ногами!» — припомнил я строчки из какой-то дурацкого шлягера. Вот и притопали, а проще говоря — докатились…
— А страшно бывает там, на боевых операциях? — вдруг спросил Цезарь.
— Привыкнуть надо, — уклончиво ответил я. — Человек ко всему привыкает, этим он и отличается от животных, непонятно только — в лучшую или худшую сторону… Страшно, конечно. Сначала — особенно страшно. Кажется, что все пули и ракеты летят именно в тебя, а каждый лазерный луч нащупывает тебя персонально… Этот страх даже не от головы идет, что-то на уровне подсознания, тихий ужас подкорки и позвоночных нервов… Потом немного привыкаешь, — ради справедливости добавил я. — Привыкаешь прятать свой страх, а голову занимать множеством тактических мелочей, вроде перебежек, прицеливаний и горизонтально-вертикального планирования…
Неизвестная планета. По слухам — Сахара.
Место базирования штрафного батальона
«Мститель».
Тот же день, то же время…
— Не, ну я не понял, что тут за дела? Что за клуб по интересам для голых мальчиков? — раздался от двери протяжный голос с характерными приблатненными интонациями. Я подумал, что взводный командир у нас почти эрудит. Знает, например, такие сложные понятия, как клуб по интересам. Про голых мальчиков-то он наверняка все знает, еще бы ему не знать — с тремя сроками за плечами и такими наколками…
Я отвел глаза от окна. Помимо взводного с поэтической кличкой Бутон, верзилы под потолок с бритым, шишковатым черепом и изобилием шерсти в ушных раковинах, в дверях умывальника присутствовало еще и начальство пониже рангом — отделенный командир Шкряба.
Просто высокая комиссия с выездной инспекцией…
— Почему балабоним, почему не вкалываем, как заведенные? Не, Шкряба, ты, в натуре, понимаешь какого хавера? — опять протянул Бутон.
Шкряба, по-моему, и без натуры не понимал ни бельмеса, малый был туповат даже для сержантской должности, не требующей звездного интеллекта. Поэтому он снизу вверх вытаращился на старшего товарища, ожидая разъясняющих указаний — кому и когда совать в хавальник.
Шкряба — он и есть Шкряба, как раз тот случай, когда кличка одинаково отражает и форму, и содержание. Я вот до сих пор не пойму: оставлять уголовным в штрафбатах их тюремные клички — это в порядке поощрения к подвигам или во избежание путаницы? И кто вообще придумал, что у штрафников обязательно должны быть клички? Из каких таких исторических аналогов взяло это наше военное руководство?
Огромный Бутон сунул руки в карманы серого форменного комбинезона и гоголем (или — паханом!) прошелся вдоль умывальников. Рукава у него были по локоть закатаны, и на шее, над уставной майкой пятнисто-защитного цвета, болталось что-то наподобие костяного амулета, на запястьях — причудливые цепочки, в ухе — серебряное кольцо-серьга. На удивление бравый вид! Типичный пират-наемник из армады дядюшки Го, что в довоенные времена грабила торговые караваны в космосе. В конце концов наша бригада «Бешеных» зажала их на пустынной планете Омар и распотрошила в пух, перо и клочки органики. Горячее было дельце, как сейчас помню…
— Я, Шкряба, только в одно не въезжаю, — доверительно вещал взводный младшему товарищу, — ты к человеку, как к человеку, а он? Ты ему, шнырю, нагоняешь в уши, чтоб одним моментом все блестело, как хрен на блюде, а у него? Не, Шкряба, с такими бойцами нам до победы еще далеко… С таким войском, Шкряба, нам до победы как до метрополии на карачках…
— Да они опухли, бугор! Как есть без балды — опухли! — наконец догадался Шкряба.
Он вихляющейся походкой прокатился к Цезарю и моментально отвесил ему тяжелый пинок под зад.
Цезарь дернулся, но стерпел. Он уже рассказал мне — до штрафбата провел в заключении почти год, а там привыкаешь воспринимать блатных, как неизбежное зло. Несколько раз измордуют до полусмерти всем скопом, потом перестаешь обращать внимание на такие мелочи, как пинки и тычки…
Я подумал, что настала пора вмешаться. Если мы, солдаты, все равно собираемся проводить перевыборы руководства, то почему не теперь? Ротный Куница уже успел намекнуть нам, вновь прибывшим, что с большим удовольствием увидел бы в качестве младших командиров солдат-ветеранов, но «инициатива» должна идти снизу. Комбат Диц твердо придерживается мнения руководства, что только неформальные лидеры способны повести в бой штрафную массу. И кто это будет — ему, мол, от фонаря до лампочки.
Куница, конечно, не говорил всего, но я понял, что комбату действительно по фигу, в чьей руке кнут, лишь бы стадо покорно слушалось пастухов. Ввиду особенностей натуры, Диц, полагаю, испытывал особое, извращенное удовольствие, зная, что штрафники издеваются сами над собой…
А самое главное — я просто разозлился!
Выкинув в мойку недокуренную сигарету, я спустил ноги с подоконника. Мне даже не пришлось ничего говорить, они сами с готовностью пошли на конфликт. Еще одно, лишнее подтверждение того, что время перемен назрело, как прыщ на заднице…
Шкряба, словно ждал этого, резво развернулся ко мне:
— А ты чего дергаешься, служивый?! Ты чего, самый бурый здесь?! Тоже захотел по сопатке?! Сейчас оформим на раз и два!
Зубы он чистил плохо, и это чувствовалось даже на расстоянии. Впрочем, глядя на его меленькие, реденькие, буро-желтые зубки, поневоле согласишься с тем, что подобную погань и чистить-то противно…
— Пошел вон, дурак! — сказал я ему. — Секунда на размышление — и больше ты здесь не воняешь!
По-моему, достаточно ясно и доходчиво.
— Бугор, ты слышал?! Не, ну ты слышал, бугор, как он базлает?! — Шкряба, распаляя сам себя, наливался гневом, как жаба мутью.
Бугор слышал. И понял. И отреагировал достаточно оперативно, тут же напружинившись в мою сторону. Одна его рука мгновенно нырнула за спину. Сто против одного, что в ней притаилось что-нибудь колюще-режущее.
Но меня разозлило даже не это. Я сам не знаю, что меня так окончательно разозлило, может, просто накопилось все вместе — война, телепортация, гиббон, штрафбат, капитан Диц с его образцово-показательным мордобоем… А тут еще эти двое скалятся — один своими гнилыми зубами, второй — искусственными, жемчужно-белыми.
Откинув ударом ноги некстати подвернувшийся тазик, я пошел на них, как в штыковую атаку на МП-танки — без раздумий, без колебаний, с одной только бешеной яростью, всплеснувшейся, как фонтан, из глубины души.
По-моему, Бутон что-то понял, то-то он отпрянул в сторону, как черт от неполиткорректного ладана, а вот Шкряба нарвался по полной программе. Я, конечно, успел заметить его хитрое движение рукой, но нарочито проигнорировал, быстро и незамысловато врубив по зубам со всей широты души.
В результате я оказался быстрее. Шкряба отлетел в одну сторону, а его зубы брызнули во все стороны разом.
Впечатавшись в кафельную стену, отделенный сполз на пол и там затих. Из него вывалилась некая железяка, что-то наподобие самодельного кастета, и звонко брякнулась на каменные плиты пола…
Нет, я помнил и про Бутона, держа его в поле зрения. Про старшего по должности вообще забывать не следует. Но сделать я ничего не успел. Раздался звонкий, я бы даже сказал — оцинкованный удар. Бутон вдруг сильно поскучнел лицом, закатил зрачки под веки и рухнул плашмя с высоты своего немалого роста.
Оказалось, за ним стоял Цезарь и держал в руках тот самый тазик, который я пренебрежительно отшвырнул. Тазик был сильно вмят с одного боку.
Вот и все… В сущности — просто, быстро, легко… Даже слишком быстро, запал еще не прошел!
— Ну, очень хотелось… — застенчиво улыбнулся Цезарь. — Я, конечно, не солдат…
— Теперь — солдат! — объявил я. — Можешь считать себя мобилизованным, призванным, приведенным к присяге и заодно прошедшим огни, и воды, и десяток боевых десантирований в жерла медных труб, раскаленных до белого каления! А теперь — за мной! Вперед — марш! Сейчас будем делать дворцовый переворот, не выходя из ротной казармы!
— Будем бить уголовных? — явно обрадовался Цезарь.
— Будем воевать! — отрубил я.
Цезарь смотрел на меня с восхищением, и я не стал уточнять, что для войны нужно войско, а его у нас пока что не было. Отчужденное отношение ко мне, как к бывшему офицеру, все еще чувствовалось, я в глубине души не был уверен, что подвигну солдат на смену власти…
* * *
Момент внезапности был упущен сразу.
Я слишком долго убеждал наш солдатский угол, что — доколе, до каких пор и все такое прочее.
Как я и опасался, слушали меня недоверчиво. Ворчали, что некоторые, мол, и здесь рады показать свой офицерский гонор, некоторых, мол, хлебом не корми — дай только затеять какую-нибудь свару… Нас, мол, солдат, уголовные не трогают, ну и пес с ними, в бою их потом все равно всех выбьют, так чего ради пыжиться? А тут еще интендант-педофил влез с анекдотическим пожеланием: ребята, давайте не будем ссориться, потому что ссориться — это нехорошо. И, вообще, жить надо дружно, раз на всех одна общая беда…
«Видимо, тем же слащавым манером Педофил общался с детьми, которых растлевал», — подумал я.
Паук, немолодой, сутулый, на удивление длиннорукий и очень зычный, бывший старший сержант планетарных ракетно-лазерных комплексов, подпустил шутку, что беда — это когда снабжение по третьей категории, а все остальное — допустимые неприятности. Не слишком остроумно, но многие развеселились, тоже подсыпая армейские прибаутки по поводу складов и интендантов.
Я уж было решил про себя, что мне их не сдвинуть. Подумал, надо посоветовать Цезарю открещиваться от происшедшего руками и ногами, а самому…
Что самому, я не знал, честно говоря. Впору переходить к партизанской войне, только как это будет выглядеть в условиях казармы? Даже интересно…
Общее настроение вдруг переломила Щука, громогласно заявившая, мол, пошли вы, все мужики, в задницу. Сидите на своих койках, сопли жуете — смотреть противно!
А офицер дело говорит — уголовных надо поставить на место, пока они окончательно не распоясались! Надоело уже смотреть на их вечно ухмыляющиеся рожи! Из женских тюрем в штрафбаты пока не берут, вот они и пускают слюни в сторону солдаток.
Их не задвинешь, они и будут пухнуть, как тесто, это же гоблины какие-то, а не люди… Она, мол, не знает, какой он (то есть — я) офицер, но знает, что в бригаде «Бешеных» не держат шкурников и трусов, и, выходит, он (я) свой брат-фронтовик. А что носил нашивки с серебрением, так это значит — воевал хорошо, и нечего тут щелкать зубами на разницу в денежном содержании…
Потом вмешался Пестрый и заявил, что серебряные нашивки он тоже носил, пусть и самого младшего чина, но он их не выклянчивал у начальства, он их в боях получил, знает, как трудно они достаются. И кто скажет плохое за фронтовых офицеров — немедленно огребет по рогам с полоборота маховика. В общем, он — за драку! И если даже капитан (они, оказывается, и это знали!) пойдет в одиночку махаться с урками, то он, бывший второй лейтенант, разжалованный ни за что, все равно прикроет ему левый фланг!
Его решительная речь подействовала. Паук вдруг заявил, что ему тоже вся эта хрень надоела, как кость в горле. Рваный высказался в том смысле, что ему осточертело совсем всё, Сова сказала — давно пора поразмяться. Блямба, шустрый солдатик из молодых, припомнил, что уголовные уже интересовались у него, мол, что мы, солдаты, такого делаем с нашими бабами, что они на других и не смотрят? И не пора ли ими поделиться с народом ко всеобщему удовлетворению?
«Бабы» — Сова, Щука, Капуста, Горячка и остальные — возмутились до глубины души и сразу на несколько голосов пообещали удовлетворить всех, чтоб мало никому не показалось. Блямба был дружно обруган за то, что раньше молчал, поскольку это — уже наезд, уже выходит за рамки, уже переваливает за все мыслимые…
— Уважаемые господа, — вдруг вмешался Цезарь, — я, конечно, извиняюсь, что влезаю в ваши стратегические планы, но пока вы тут митингуете, нас, похоже, уже идут бить…
Справедливое замечание.
Бутон и Шкряба, действительно, уже выкарабкались из умывальной комнаты и, потрясая обидами, развели среди своих откровенную бузу. Точнее, потрясал и возмущался Бутон, хотя всего лишь получил по башке пустым тазиком — не бог весть какое ранение. Шкряба, пострадавший куда более серьезно, только беззвучно, словно рыба, разевал окровавленный рот и всплескивал руками, как плавниками, все еще пребывая в ошалелом состоянии внезапной контузии.
Видя, как он мельтешит в другом углу длинной казармы, я с запоздалым сожалением подумал, что врезал ему, пожалуй, слишком крепко. Хотя, зубы у него — дрянь, тут и жалеть-то не о чем…
Урки тут же начали рвать на себе робы, кидать кепчонки об пол и иными способами впадать в истерику. Но организовались гораздо быстрее наших, у них — вековой опыт выживания в стае.
Издалека, краем глаза я все время наблюдал за ними и видел, как блатные подхватились, загомонили и двинули к нам всем кагалом.
Правильно Щука сказала — гоблины…
* * *
Мы схлестнулись на середине казармы.
Может, на войну это было и не слишком похоже, разве что на какие-нибудь доисторические сражения, когда противники выходили стенка на стенку, ухватив наперевес ржавеющие железяки и шипастое дубье. У уголовных оказалось припасено очень много всяких заточек, ножичков, самодельных кастетов и прочих подручных приспособлений.
Очень быстро пролилась кровь, я сам видел, как солдату Щелкунчику воткнули в живот заточку, «пиковину», выточенную из арматуры. Тощий Щелкунчик, скорчившись в три погибели, покатился по полу воющим клубком, пятная кровью идеально выскобленные плиты пола. И все началось всерьез, стало действительно похоже на поле боя…
Шум, крики, гвалт, матерные проклятия на десятке языков сразу, в горячке схватки невольно переходишь на родной язык, это я давно замечал…
Наших бьют! — лозунг старый, бывалый и неистребимый, как политиканы при демократиях.
Наши быстро сориентировались и похватали пластиковые табуретки, выстроенные вдоль двухярусных коек. А драться любыми подручными предметами всевозможной конфигурации — это еще из курса молодого бойца-десантника…
Сам я не стал хватать табурет, просто рванул чье-то полотенце, на ходу обмотал его вокруг запястья левой руки, получилось что-то вроде щита, против ножей и заточек — очень удобно. На левую принимаешь, а правая — наготове, тут как тут, родимая…
Всеобщая свалка выплеснула меня прямиком на Бутона — вот он, голубчик, мне и попался, есть справедливость, есть… Толчок, удар, захват, рука на излом — и поплыл наш Бутоша белым лебедем по сточной канаве, полетел так же гордо, как фанера с пропеллером, подавшаяся из Суходрищенска до Парижа, бывшей столицы бывшего государства Франция…
Краем глаза я успел заметить, как неподалеку от меня на Щуку навалился какой-то детина, объемный и землистый, словно всю жизнь жевавший геномодифицированные дрожжи. Она грамотно впечатала ему ногой в солнечное сплетение, но вес, весовые категории слишком разные, хоть и согнулся, но все равно навалился, припечатал к полу, сдавил ручищами горло…
Откинув кого-то скользкого, я рванул к ней на помощь, но не успел. Меня опередила Капуста, здоровенная бабища, одни груди по пуду весом каждая, отчаянная лесбиянка и лихая артиллеристка-наводчица. Она с легкостью сковырнула детину, застыла на мгновение, примеряясь, потом высоко подпрыгнула на ногах-тумбах и рухнула на него всей массой и плотностью, как мегатанкер на тощий ракетодром колонистов. Мне показалось, я даже расслышал за общим гвалтом, как захрустели у амбала кости. И еще показалось, Щука заметила мою попытку взаимовыручки, блеснула в мою сторону острой, белозубой улыбкой…
Но тут мне крепко, до звона, до мелких, суетящихся перед глазами мошек, наварили по уху, и это мне уже не казалось…
Я от души врезал урке с левой руки, попал полотенцем — удар получился смазанным, жалко. Немедленно добавил с правой — то, что доктор прописал! Этакий стоматолог-энтузиаст…
По сути, драка напоминает бой. Ты точно так же видишь только отдельные фрагменты, мелькание лиц, подпрыгивающую чехарду движений. Я видел, как Цезарь схлестнулся с уголовным по кличке Пузырь и дрался при этом грамотно, хорошо дрался, без лишней интеллигентности. Так навесил ему ботинком в промежность, что любо-дорого стало всем, кроме самого Пузыря. А Цезарь не растерялся — еще добавил тем же концом по тому же месту, после чего Пузырь окончательно сдулся…
Молодец мужик!
Я видел, как Пестрый резко, по-десантному, вымахивал обломками табурета в обеих руках, как на Рваного навалились сразу двое, но он вывернулся, перекинул их через себя одного за другим, а второму добавил коротким, но удивительно эффективным ударом головой в нос противника, абсолютно уголовный ударчик, которого сами урки почему-то не ожидают…
По численности силы были примерно равны, сначала — равны, все смешалось в калейдоскопическое мельтешение, и трудно было понять — кто, кого, как и чем? Но потом с нашей стороны поднаперло пополнение. Политические, хотя и казались мне сначала некой аморфной массой, сугубо штатскими людьми, по случайности наряженными в серые солдатские робы, тоже выступили достаточно браво… Или — отчаянно, это уж как вам угодно…
Словом, упорядоченные военные действия стенка на стенку окончились нашей полной победой. Потом уголовные просто рассыпались на куски, как бетон под действием плазменного огнемета. Их начали отлавливать по всем углам и метелить ногами, кулаками и другими твердыми предметами до тех пор, пока они не оставались лежать.
В итоге — четыре убитых, больше десятка раненых, не считая мелких переломов, ушибов, ссадин и синяков.
Погуляли… Практически не вышли за норму смертности, установленную капитаном Дицом в два-три человека…
В день? — забыли мы тогда уточнить.
* * *
…Перед дверью канцелярии нашей первой роты, находящейся в офицерском, привилегированном крыле казармы, мы остановились. Пестрый, Паук и я — три новых взводных командира, выдвинутых открытым голосованием в порядке стихийного битья по мордасам.
Как положено примерным солдатам, оглядели друг друга, прежде чем предстать пред светлые очи высокого начальства. Я машинальным жестом поддернул робу, Пестрый поправил кепи, а Паук задумчиво почесал ягодицу.
Видок — еще тот, может, и бравый, но доверия не внушающий. У Пестрого распухла левая щека и казалась теперь не просто синей, а прямо-таки вызывающе-фиолетовой, Паук держит правую руку под осторожным углом и лелеет ссадины на лбу и на шее, а у меня, я это ясно чувствовал, одно ухо откровенно больше другого и куда разноцветнее. Нет, примерных солдат можно не изображать, все равно никто не поверит…
Я кивнул на дверь Пестрому, Пестрый — Пауку, а Паук снова переадресовал мне право первого стука.
Я деликатно постучал в дверь.
— Разрешите войти, господин офицер-воспитатель?
— Кого еще там черт принес? — откликнулись изнутри.
Расценив это как приглашение, мы вошли.
В большом помещении ротной канцелярии было безлюдно, спокойно и пахло хвоей от работающего кондиционера. Комната оказалась просторной и светлой. Штампованная мебель скромно пряталась по углам, сознавая свое казенное убожество, только в центре канцелярии высился монументальный стол, на котором красовался «уснувший» монитор. По черному полю экрана неторопливо плавало очередное творение идеологов из УОС, что-то вроде патриотического слогана: «Совершив геройский подвиг, сядь, солдат, и выпей «Одри»!» И дальше, как примечание, чуть помельче: «Пиво «Одри» сделано только на основе натуральных сортов ячменя, модифицированного генами чистой акторианской плесени для лучшего брожения и отчетливого вкуса!»
Хотя за точность слогана я бы не поручился, буквы на экране были слишком мелкими для чтения издалека. Да и кто будет читать эту дребедень, навязчивую, как воздушно-капельная реклама в атмосфере мегаполисов. Впрочем, почему — как? Подобные слоганы и есть реклама, и даже — не слишком скрытая. Пусть наши армейские идеологи не отличаются тонкостью художественного вкуса, зато любую боевую операцию они удивительно ловко превращают в информационно-рекламный повод, тесно (и не без выгоды для себя!) сотрудничая с крупными торговыми фирмами…
Возле «умного», меняющего плотность освещения окна пронзительно жужжала одинокая муха и громко колотилась о стекло всем телом. За монументальным столом спиной к ней восседал в кресле наш ротный командир, первый лейтенант Куница. Он сидел неподвижно, но, честное слово, у меня появилось стойкое ощущение, что он только что гонял эту муху в хвост, и в гриву, и в рога, и копыта. Словом, они были явно друг к другу не расположены, и муха до сих пор возмущалась бесцеремонностью этого великана из бескрылого, бесчешуйчатого племени…
— Это… э… ты, Кир? — промямлил ротный.
Мне показалось, что он чуть было не сказал «вы», но вовремя опомнился. — Так, Пестрый и Паук… Что у вас, солдаты? Какие-нибудь просьбы, жалобы?
— Никак нет, господин офицер-воспитатель, сэр! — отрапортовал я за всех. — Просьб, жалоб и всего прочего не имеем! Пришли представиться вам как новые командиры взводов!
— Так… — Куница глянул на нас с возрастающим интересом. — Так… А кто разрешил?
— Пришли получить ваше разрешение, господин офицер-воспитатель, сэр! — дипломатично ответил Паук.
Куница, мне показалось, глянул на нас с возрастающим интересом:
— А предыдущие командиры… э… не будут возражать?
— Не думаю, сэр! — коротко ответил Пестрый, аккуратным жестом поправляя выпирающую щеку.
— С урками вы все равно много не навоюете, господин офицер-воспитатель. Мы там, в казарме, немного посоветовались между собой и решили выдвинуть на должности младших командиров более опытных солдат из старослужащих, — доложил Пестрый.
— Немного посоветовались, говоришь? — довольно иронично спросил первый лейтенант.
Муха, отлипнув от окна, нахально прочертила пару фигур высшего пилотажа прямо перед его лицом, но он лишь проводил ее хмурым взглядом. Только рука, лежащая на столе, предательски дернулась.
— Так точно, господин офицер-воспитатель, сэр! Совсем немного!
— Вижу, вижу… э… Про драку в казарме я уже слышал. Комбат Диц, между прочим, приказал выявить виновного и примерно наказать… — Куница грозно глянул на нас.
Точнее, это ему, наверное, казалось, что взгляд у него суровый и острый, как бритва. Отец-командир, суровый в своей справедливости… На самом деле его серые глазки просто таращились на нас максимально выпукло. Он явно не знал, что ему делать. С одной стороны — сам хотел, а с другой — комбат приказал…
— Так нет же виновных, все как-то само собой получилось, — рассудительно заметил Паук.
— Сами собой только девки рожают, а в армии, солдат, есть причина каждому следствию! — еще строже вытаращился Куница. — Комбат приказал — найти! Кто был зачинщиком драки?
— Похоже, я, — сознался я.
Что толку скрывать? Все равно дознаются, наверняка в роте есть стукачи, за лишнюю пайку докладывающие начальству даже то, чего не было. Они везде есть, в любом армейском подразделении, да и на гражданке тоже. Стукачество — неотъемлемая часть политкорректной идеологии УОС. Все это красиво называется коллективным искоренением недостатков, но суть от этого не меняется…
Первый лейтенант нахмурился еще строже:
— Взводный Кир — трое суток «холодного» карцера!.. Комбат приказал — никак не меньше, приказы надо выполнять, — добавил Куница словно бы извиняясь. — Остальные взводные — принимайте командование. Дисциплину буду спрашивать с вас и спрашивать… э… буду строго! Кругом — марш!
Муха на стекле вдруг истошно забилась, словно чувствуя, что ее передышка между боями кончается…
Планета Казачок. 21 июня 2189 года.
8 часов 18 минут по местному времени
— «Акула» северо-северо-запад, Тигр-1! Двигается в нашем направлении, скорость — обычная, боевой готовности не наблюдаю! — еще раз доложила Сова.
— Всем внимание, «акула» северо-северо-запад! — продублировал я ее доклад. — Всем «тиграм» — непрерывное сканирование местности! Движение — прекратить, положение — наземное, рассредоточиваемся в цепь, приготовить «рэксы»!
Впрочем, опытные солдаты и без моей команды знали, что делать. И приземлились, и рассредоточились, и начали круговое сканирование. Танки — пес с ними, могут и подождать, первым пунктом повестки текущего момента — горячая встреча дорогого гостя! Проблемы, в конце концов, лучше решать по мере их тяжести — мысль простая и многократно проверенная на практике…
«Акулу» мы нащупали быстро. Щука засекла ее первой.
— Цель вижу, расстояние 4 678 метров, пеленг 13-84-17, — объявила она.
Теперь остальные тоже увидели. Сигарообразное тело метра два в длину с ребристыми выступами отражателей, острым носом из сегментов разделяющихся боеголовок и приемной станцией на спине, похожей на плавник рыбы или рубку подводной лодки, неторопливо двигалось метрах в ста над землей, поводя из стороны в сторону антеннами-усиками.
Двигалась она медленно, значит, цель еще не определила, но усики уже насторожились и завертелись. Что-то почуяла, зараза, принюхивается.
«Акула», автономный комплекс-зарядоноситель, образно говоря — ракета-камикадзе, настроенная на технические характеристики вооружения армии СДШ, еще та сволочь, под стать «гайке»! По сути, умная воздушная торпеда, самостоятельно перемещающаяся по воздуху, вычисляющая цель, умеющая тихо, по-кошачьи, подкрадываться к ней или, наоборот, кидаться на нее стремглав, как сорока на консервную банку. Как я уже говорил, уберечься от нее трудно, слишком мощный заряд внутри, слишком широкий радиус поражения. Остается только работать на опережение, не позволить ей слишком сильно приблизиться, а бить ее влет на подходе «рэксом» (ни пуля, ни граната, ни плазма ее не берет), чтоб она взорвалась подальше от тебя.
К счастью, в «акуле» слишком интеллектуальный компьютер с заложенной в нем так называемой «программой приоритетов». То есть, засекая врага, эта микрочиповая гадина еще склонна поразмыслить — стоит ли тратить свой единственный и неповторимый заряд на замеченную шелупонь или поискать цель покрупнее? Подобная философская задержка спасает немало жизней нашей пехоте. Вот на танки и самоходные ракетные установки «акула» кидается без раздумий, как дурная собака на самодвижущийся экипаж, разве что только не тявкает на подлете. Им — сложнее…
— Цезарь, давай свой «рэкс»! — скомандовала Щука.
— Никак нет! — по-военному четко, но непонятно отчеканил тот.
— Какого…?!
— Нет у меня «рэкса»! Не осталось! Сорвало с подвесной системы взрывными волнами! — истошно доложил Цезарь.
— А, черт… И у меня нет!
Пока они перекрикивались, Рваный уже выставлял на земле паучью многоножку «рэкса», ракетно-энергетической катапульты дальне-прицельного радиуса действия, входящей в обычное снаряжение бронепехотинца и расположенной на подвесной системе.
Я прекратил отстегивать свою, некстати заклинившую, и кинулся к нему на помощь.
— Командир, раму! — коротко распорядился он.
Мы в четыре руки потянули назад затворную раму.
Вообще-то для этого в «рэксе» предусмотрен специальный движок, но он маломощный ввиду минимальности габаритов, работает слишком неторопливо. Движок используют, когда активируют установку в одиночку, а вдвоем, вручную, с усилителями броников и растакой-то матерью — получается в несколько раз быстрее. И гораздо надежнее, кстати!
Правда, нужно вместе отдернуть пальцы, иначе так защемит — никакая броня не спасет.
— Пальцы — на счет раз… — натужно прохрипел Рваный, упираясь в затвор.
Я тоже поднажал. Толстых негров через столы кидал, а уж с рамой-то…
Затворная рама отошла до первого огонька, замигавшего на пульте наведения.
— Пальцы… Раз! — скомандовал Рваный. Мы отдернули за полсекунды до того, как на место наших пальцев опустился щит отражателя огня из сверхпрочного сплава титана с какой-то аналогичной дрянью.
— Командир, наводи ты!
— Есть, понял!
Я пробежался по клавиатуре, вводя код наведения с поправками на местность, плотность атмосферы и гравитацию. Компьютер брони услужливо высвечивал нужные цифры на пульте шлемофона.
Готово!
— Есть наведение! — отрапортовал я.
— Пуск!
— Есть пуск! — я надавил последний активирующий тумблер.
Мы с ним уже без команды шарахнулись в стороны, вжались в землю всеми конечностями.
Облако огня и дыма мгновенно окутало всю конструкцию. Но даже сквозь него было видно, как в небо взмыл раскаленный плевок ракеты. На старте его еще можно заметить, нашего «рэксика»…
— Ну, пошла копейка в родимый дом… — не совсем к месту проворчал Рваный.
Секунда… другая… третья…
Неужели мимо?! — метнулась лихорадочная мысль…
И в этот момент земля дрогнула, зашаталась, подалась под ногами. Гигантский пылевой клуб взрыва заслонил все небо, ударная волна вжала нас в землю, а следом за ней по ушам ударил утробный, раскатистый гул…
Всё!
Госпожа «акула» приказала жить долго и сожительствовать счастливо!
— Хорошая работа, командир, — одобрил Рваный.
— Спасибо на добром слове, подчиненный, — не слишком находчиво ответил я.
— Подхалимаж командиру способствует повышению звания, вне зависимости от мест дислокации! — звонко и весело заметила Щука.
— Ну вот еще! Да имел я в виду…! — немедленно забубнил Рваный
Так…
И что там еще говорилось по поводу танков на закуску?
* * *
Танков оказалось два.
МП-танки старого образца.
Вообще-то маркировка «МП» означает — межпланетные, со вспомогательными реактивными двигателями, дополняющими основной гравидвижок, пригодные для работы как на атмосферных, так и на «пустых» планетах.
Но эти были — очень старого образца! Такие уже лет тридцать-сорок как сняты с вооружения.
Даже издалека было видно, что эти танки давно не двигались и не воевали. Оба стояли неподалеку один от другого, словно когда-то укрылись в кустистой низине между двумя холмами.
Что интересно, танки оказались наши, с эмблемами армии СДШ и значками бронедивизиона на покатой боковой броне башен. Второй «Молниеносный», если я не ошибаюсь…
Подъездные колеи абсолютно не наблюдались, между танками свободно рос пышный густой кустарник и стелющиеся, кудряво-остролистые деревца, обладающие, как и вся местная растительность, могучей корневой системой. Только почва вокруг бугрилась и проваливалась не от корней. Опытным взглядом было видно — когда-то танки укрылись здесь, разворотили все гусеницами и отдачей гравидвижков, пожгли выхлопами и газами выстрелов… Потом природа благополучно зализала раны, проросла, зазеленела, закудрявилась, только танки так и остались стоять двумя неподвижными громадами, постепенно и криво врастая в землю…
Старые танки, очень старые… Сейчас техника какая-то другая, менее монументальная, изящнее с виду, что ли, но в то же время кажущаяся более хищной…
Развернутые в «белый свет» стволы орудий и пулеметов, перекошенные турели ракетных установок, закопченные раструбы плазмометов, уставившиеся в небо, как глаза черных дыр… Люки приоткрыты и, на первый взгляд, перекошены, но механических или ударных повреждений не видно — вполне пригодные танки…
И зарядка есть в двигателях, до сих пор сохранилась, вон через приоткрытый люк видно, как чуть мерцают красным индикаторы, заметил я.
На броню ветер надул уже кое-какую почву, и на обоих танках местами пробивалась легкомысленная травка, похожая на мягкий, ветвистый мох. А вокруг, почти правильной подковой огибая танки, стояли, возвышаясь над зеленью, массивные каменные «лбы», почти одинаковые, серогранитные, метров по десять в высоту, с идеальными цилиндрическими поверхностями.
Словно часовые при пленных, честное слово, создавалось именно такое впечатление — окружили и охраняют…
Что здесь все-таки было? А ведь что-то было! — почувствовал я. Даже теперь, спустя много лет, от этого места веяло особым напряжением когда-то разыгравшейся трагедии…
Из куцых знаний по военной истории, полученных мной еще на офицерских курсах, я помнил, что Второй «Молниеносный» бронедивизион был расформирован, лишен знамени и вычеркнут из общего реестра армейских подразделений сорок лет назад. Почему — говорилось в таких обтекаемо-туманных формулировках, что иначе, как тень на плетень, их не назовешь. Какое-то повальное неподчинение приказам, измена Родине, неоправданное уничтожение мирного населения, братание с противником (кто бы мне объяснил, как эти два пункта сочетаются между собой?), мародерство — словом, грехов было настолько много, что в них не очень верилось. В самом деле, с чего бы вдруг боевое, дисциплинированное, проверенное подразделение в одночасье осатанело, почище пиратов дядюшки Го?
Загадочная история, словом…
А сейчас танки этого официально проклятого дивизиона вдруг обнаруживаются на далекой планете, которую и осваивать-то начали как раз в те далекие времена. Да еще в окружении каменных часовых, тоже смотрящихся пришельцами из другого мира…
Да, ничего похожего на эти серые, гладкие, столбообразные камни без единой трещины, скола или следов эрозии я пока не замечал на этой планете…
Всё загадочней и загадочней…
Мы, все пятеро, молча стояли и смотрели на брошенные танки, потихоньку зарастающие травой, словно сама земля решила постепенно вобрать их в себя, похоронить даже память об этих чудищах, грохотавших и плевавшихся огнем на ее поверхности… Даже гладкие каменные лбы выглядели более живыми, чем эти два творения рук человеческих…
Что же все-таки здесь случилось? Битва танков с камнями? Предположение интересное, но не слишком ли похоже на бред? — задумался я.
Не иначе, мы случайно, в пылу войны, наткнулись на одну из неразрешимых загадок, с которыми человечество, продвигаясь в космос, сталкивается все чаще и чаще… Такие загадки не афишируются, не мусолятся в новостях, а, наоборот, обставляются, словно охотничьими флажками, всевозможными грифами и уровнями секретности. Человечество покоряет космос, и человечество по-прежнему боится космоса! Совсем как пещерный человек у костра, который в страхе населял звездное небо над головой зверообразными богами…
А загадки — вот они, встречаются, напоминают о себе холодящим шепотком таинственного… Мы, солдаты вооруженных сил инопланетного базирования, это хорошо знаем!
Похоже, мои доблестные соратники по штрафбату тоже чувствовали нечто подобное.
— Да! — значительно крякнул Рваный.
— Тихо-то как здесь… Словно на кладбище… — ни к кому не обращаясь, сказала Сова.
Действительно, тихо, мысленно согласился я. Только кучерявые деревца и кусты трепещут листьями, переговариваются между собой и с бродягой-ветром…
«Травка зеленеет, солнышко блестит…» И травка с примесью фиолетового, и солнышко с непривычным лимонным оттенком, но суть экологического благолепия от этого не меняется… Хотя нет, здесь все-таки не благолепие, скорее — какая-то давняя настороженность…
Первое впечатление таинственного не проходило…
— А может, это и есть кладбище? — гулко откашлявшись, предположил Рваный. — Может, ребята-танкисты где-то здесь и остались… Легли костями неподалеку, поросли травой, вот и не видно их. Танкисты — они гордые, свои машины до последнего не бросают…
— Но ведь бросили же! — возразил Цезарь. — Нет вокруг никаких следов, даже останков не видно!
— Значит, пришлось бросить, что-то заставило, — заступился за танкистов Рваный.
— Похоже, так, — согласилась Щука.
— Теперь этого уже не узнаешь… — задумчиво протянула Сова.
Сова — невысокая, крепенькая, даже коренастая, с абсолютно плоским, азиатским лицом курганных каменных идолов и маленькими, кривоватыми ножками, не была красивой, не была даже мало-мальски привлекательной. Зато — опытная десантница. Давно служила в армии…
Со Щукой они дружили. Красавица — дурнушка, обычное, частое сочетание для женской дружбы. Они, наши девчонки, все равно женщины, хотя и солдаты…
И почему у меня теперь всякая мысль неизменно перетекает на Щуку? Правда, что ли, влюбился? Отмочил господин разжалованный капитан! — усмехнулся я про себя. А как, главное, вовремя…
— Я вот не понимаю, — вдруг спросил Цезарь, — откуда здесь сами танки? Разве тут сорок лет назад тоже воевали?
Наши ветераны захмыкали, как один.
— Война всегда где-то есть, — терпеливо объяснила Сова. — Иногда о ней объявляют, чаще — нет, но есть — всегда…
— Аминь! — подытожил я.
Именно в этот момент неподалеку раздался жалобный детский плач. Настоящий плач настоящего ребенка!
Это было настолько неожиданно, нелепо, непонятно, что мы все, по-моему, оторопели в первые мгновения.
Ребенок оказался совсем рядом с нами. Выполз на четвереньках из-за широких траков, распрямился и заковылял к нам. Совсем маленький, года полтора, наверное, пухленький, розовенький, в одних только ситцево-цветастых шортиках.
Он надрывался от плача, перекашивавшего его маленькое личико, и протягивал к нам толстенькие ручки с симпатичными перевязочками на запястьях.
— Ах ты, маленький! Да как же ты здесь оказался?! — Сова, стоявшая к нему ближе всех, кинулась первой.
И только тогда я сообразил, что мне сразу не понравилось в этом ребенке. Весь — почти голый, в шортиках, давно здесь, под жарким солнцем, а на коже — ни следа загара. Да и сама кожа какая-то слишком правильная, слишком розовая, без единой царапинки, словно у куклы на витрине! Плачет взахлеб — а слез и соплей не видно!
Я вспомнил, что когда-то слышал о таких детях, биороботах, начиненных взрывчаткой, самодвижущихся минах, рассчитанных на родительские инстинкты всякого нормального человека…
Сова уже подхватила его на руки, прижала к себе.
— Сова, отставить! Брось немедленно! — успел крикнуть я.
И тут он взорвался.
Очень ясно, с каким-то отчетливым внутренним замедлением, я успел увидеть, как расцвел на их месте грязно-огненный цветок взрыва, как подкинутым мячиком отлетела в сторону оторванная голова в шлемофоне, а потом меня сбило с ног ударной волной.
К счастью, никто из нас не поднимал забрало, да и заряд был не слишком велик. К тому же, прижав ребенка к груди, Сова приняла на себя основной удар, послужив для нас своего рода щитом.
Остальных, как потом выяснилось, тоже разметало в стороны. Но броня выдержала. А Сова погибла.
У этих мин, как я вспомнил задним числом, так называемый замкнутый цикл ударной волны, хитро закручивающейся по спирали в небольшом пространстве. Но зато — очень сильный удар. У тех, кто оказывается внутри спирали, шансов никаких, несмотря ни на какую защиту…
Тут же неподалеку от танков мы ее и похоронили. Вернее то, что от нее осталось.
Для быстроты мы вырыли яму четырьмя плевками пластита, устроив небольшой направленный взрывчик по квадрату. Еще раз потревожили покой старых танков и их каменных стражей. Но я больше не думал о загадке вычеркнутого дивизиона, брошенных танков и каменных столбов вокруг них. И никто не думал, наверное. Биоребенок-мина, это безусловное порождение земной техники, снова вернул нас к реальности, где загадки обычно разрешаются путем сопоставления разведданных.
Никто не знал ее вероисповедания (да и было ли оно у нее?), поэтому мы просто положили на могилу покореженную «эмку». Тело (а также броник и остатки оружия, всё вместе!) да будет предано земле!
Кто бы спорил — все там будем, рано или поздно, и вне зависимости от вероисповеданий… Так нас осталось четверо.
— А все-таки зря Сова сказала про кладбище, — вдруг вспомнил Рваный, когда мы уже тронулись в обратный путь. — Плохая примета!
Ему никто не ответил…
Совершенно секретно
Только для служебного пользования
«Руководство для постоянного состава младших и средних офицеров штрафных батальонов и отдельных рот».
Ответственный за составление — Главный инспектор войск внеземных операций, бригадный генерал Севидж.
Утверждено — Главнокомандующий войск внеземных операций, ранг-адмирал Раскин.
П. 27. Наказания военнослужащих переменного состава штрафных подразделений:
1. Военнослужащие переменного состава штрафных подразделений на все время прохождения службы в подразделении исключаются из действия обычных уголовных уложений СДШ и наказываются теми мерами, которые командование сочтет нужными и необходимыми. В качестве наказаний к военнослужащим штрафных подразделений могут применяться как меры воздействия, предусмотренные уставом, так и иные меры, по усмотрению офицер-воспитателей. Наказания штрафникам назначаются как командиром части, так и офицерами постоянного состава данной части, по согласованию с командиром или, ввиду исключительности условий, без такового. Высшей мерой наказания для штрафников является расстрел перед строем с публичным оглашением приговора. Офицер-воспитателям следует помнить, что для назначения наказания путем расстрела должна быть образована комиссия из двух или более военнослужащих постоянного состава штрафных подразделений.
Примечание 1: Офицер-воспитателям, проводящим воспитательные мероприятия в подразделении, следует помнить, что чрезмерная убыль личного состава подразделений, в результате смерти или лишения боеспособности из-за тяжести наказаний, может в дальнейшем негативно отразиться на выполнении поставленных командованием боевых задач…
Неизвестная планета.
По новым слухам — планета Гоби.
Карцер штрафного батальона «Мститель»
Где-то монотонно долбила капель.
Резко, кричаще слепила лампочка.
Лучше бы она вообще не горела! Я очень скоро понял, что лучше быть в темноте, чем вот так, когда под веки словно подсыпали стеклянной крошки, от которой перестаешь видеть и только непрерывно моргаешь…
Лампочка высвечивала грубые бетонные стены с пятнами сырых подтеков и такие же пол и потолок.
Я очень скоро почувствовал, как давят стены и как жмет голову потолок.
Да, «холодный» карцер был тесным, словно гроб. Три шага влево, три — вправо, четыре — по диагонали. Из мебели в карцере присутствовал табурет, и на шесть часов от стены откидывалась койка. На первый взгляд — вполне приличный объем и меблировка, случалось бывать в условиях и похуже, но это только на первый взгляд…
Ни влево, ни вправо, ни по диагонали здесь не разгуляешься. На полу было предусмотрительно расстелено листовое железо, громыхающее при каждом шаге, словно адская погремушка. К тому же, это железо было ребристым, и ходить по нему просто не представлялось возможным, не вывертывая ноги в щиколотках. А потолок карцера был слишком низким, нависал, прижимал к полу, не позволяя распрямиться. Уже через полчаса ты отчетливо ощущал, как это важно — встать в полный рост, просто жизненно необходимо!
Сначала я было приспособился вставать на колени, но стоять на коленях на ребристом полу…
И капель! Монотонно, безостановочно, безжалостно, как зубилом по голове…
Словом, я погорячился, когда определил, что карцер похож на гроб. В гробу, по крайней мере, лежишь себе спокойненько, с удовольствием растянув конечности во всю длину последнего прибежища… А на кладбище — всё спокойненько, и соседи, и друзья — все покойники! — напевал я две минуты, а может быть, два часа подряд. В этом бетонном склепе голос звучал, словно придавленный валунами, и я очень быстро перешел на вокал «про себя», но все равно еще какое-то время пел.
Упорно пел! Всем назло, в пику капитану Дицу, наперекор желтозубой старухе-судьбе с ее вечно ехидной улыбкой!
Потом я петь бросил, потому что жизненные неудобства начали накапливаться в геометрической прогрессии стойкого раздражения.
Ничего не поделаешь, никуда не подашься, приходилось сидеть на треугольной железной табуретке, наглухо приваренной к полу.
И так сидеть, и вот так, и этак…
Ни так, ни вот так, ни этак — не способствовало…
Сиденье табуретки была рассчитано ровно на половину нормальной попы взрослого человека, зато по росту табурет вполне бы подошел великану, особо гордящемуся длиною ног. Грани сиденья были, разумеется, острыми. Словом, здесь во всем чувствовалась инквизиторская изобретательность капитана Дица, не упускающего ни одной из возможных садистских мелочей.
Сидел…
Пробовал даже на животе, с разнообразными вывертами, чувствуя, как последовательно затекают щиколотки, колени, спина, плечи, шея…
Встать, размять себя в полусогнутом положении, громыхнуть железом, вывернуть щиколотки на ребрах пола, выругаться от души, помянуть нехорошим словарем предков комбата до седьмого колена включительно — вот и все времяпрепровождение…
Действительно, ничего больше не надо, никаких палаческих изобретений — низкий потолок, ребристый пол, соответствующая температура — все просто, как треугольный табурет-переросток…
Когда от стены неожиданно, как манна небесная, отваливалась койка, на ней можно было вытянуться и расслабиться. Точнее — попытаться расслабиться.
По-настоящему расслабить тело не позволял холод. Сначала, сгоряча, я не понял, почему этот карцер называют «холодным», только потом почувствовал, что в камере какая-то хитрая температура, при которой сразу не замерзаешь, а начинаешь околевать постепенно. Откуда-то незаметно появляется дрожь во всем теле, бьет изнутри, колотит все сильнее, треплет, как лихорадка, пока не понимаешь, что ты элементарно замерз…
Откуда здесь, на этой сухой и жаркой планете, такая температура? Не иначе, карцер расположен рядом с холодильными камерами, только так можно объяснить…
Но воображение рисовало нечто совсем другое — глыбы льда, сахарно-блестящие айсберги, свет от которых настолько ярок и резок, что поворачивается обратной стороной своего смысла и становится синонимом слепоты… Еще — какие-то подземные, извилистые, бесконечные пещеры изо льда и холода, из которых уже никогда не выбраться.
Никогда и никуда…
Очень скоро я действительно заблудился в холоде и в этой режущей слепоте. Потерял всякий счет времени, любого времени… Словно все мыслимое время кончилось в одночасье, секунды, минуты, часы сплавились в одну густую, вязкую массу, тягучую и приторную. Очень скоро я окончательно утонул в этой массе…
Только капель, только холод, ослепляющий свет и затекающие, распухающие конечности…
Трое суток…
Наверное, это не намного меньше, чем вечность!
* * *
Я думал?
Не знаю, вряд ли… Точнее, трудно назвать четким, структурным словом «мышление» тот поток сознания, бьющийся о края черепной коробки, пульсирующий кровью, заливаемый безжалостным светом, подгоняемый унылыми ударами капель…
Но я думал!
Думал о себе, о том, что со мной происходит, и, похоже, жалел себя…
Кто я? Куда — я? Зачем — я?
Зачем я воюю и зачем я вообще живу… Чтобы воевать?
Не знаю, не могу ответить, боюсь отвечать, просто заранее догадываюсь, что все мои ответы будут неправильными!
Война все-таки меняет людей…
Как? Трудно сказать… Каждого по-разному, по-своему, но все-таки — каждого… Кто-то становится циником, кто-то озлобляется, плюет на себя, а уж на окружающих — тем более, до блевотины, до полного безразличия, абсолютного, словно космический вакуум. А кто-то, говорят, становится философом и начинает думать, думать и думать… Таких — меньшинство, к сожалению, тех, кто думает, а не соображает — всегда меньшинство, именно поэтому все всегда повторяется. Война сильно меняет людей, зато она, родимая, никак не меняет человечество…
Если разобраться, я ведь почти ничего не забыл. Ничего!
Я помню, до сих пор отчетливо помню, как мы с парнями из бригады «Бешеных» входили в брошенные города на планете Тайга. День за днем входили в небольшие местные городки, и все они были пустыми…
Пустые города напоминают кладбища. Только это не те аккуратные, ухоженные кладбища довоенных времен с выровненными оградками, цветничками, крашеными яйцами на Пасху и налитыми стопочками у подножия памятников. На официальных кладбищах, хоть их и называют царством мертвых, больше чувствуются руки живых и даже некоторое нарочитое кокетство вечной памяти.
Брошенные города скорее напоминают поспешные, массовые захоронения в пору военных действий, своего рода кладбища-многоэтажки, когда времени мало, работы много, и каждого надо все-таки сгрузить в яму и чисто по-человечески предать земле. Потом все уходят, и остаются только насыпанные холмики. Места, где люди перестали быть людьми, они вроде рядом, но их уже нет…
В брошенных городах тоже нет никого. Это сразу ощущается кожей, нервами, каждым сегментом брони, как только ты входишь в такой город, осторожно пробираясь между домами с темными, слепыми окнами, ржавыми водопроводными лужами, обгорелыми головешками и брошенными впопыхах вещами. Даже удивительно, сколько вещей оказывается в непривычных местах и в самых неожиданных сочетаниях: детская коляска до краев наполнена старыми туфлями и зацеплена ручкой за крючок водонапорной колонки, в лохматую клумбу воткнут острием нераскрытый пляжный зонтик, стиральная машина с вываленными, будто кишки, внутренностями почему-то стоит посередине дороги, а влажный асфальт тротуара усыпан цветными фотографиями, как красивыми осенними листьями… Гуляет ветер, хлопают ставни, где-то поскрипывает, потрескивает — но все равно кажется, что здесь стоит мертвая тишина…
Вдруг — неожиданный, живой звук, кто-то шумно бросается к нам из-под развалин. Ребята реагируют мгновенно, привычно, те, кто на открытом месте, приседают на одно колено, вскидывая винтовки, кто успевает — прыгают за углы и заборы…
Молниеносная вспышка очередей. Оказывается — собака. Здоровенная псина, овчарка, когда-то ухоженная, откормленная, балованная, теперь разлетается на ошметки.
— А кто ее знает? Может, бешеная… — пожимают плечами стрелки.
Идем дальше…
И опять глухая, ватная тишина, которую не могут разбавить случайные механические звуки.
Покинутый город словно задает вопрос — почему? Где же вы, люди, что с вами стало? Только этот вопрос не услышишь, его можно лишь увидеть и почувствовать. Если бы я был художником, я бы попробовал нарисовать тишину брошенных городов, безнадежно глядящих на вас темными, подслеповатыми окнами…
— Мертвецы, когда умирают, выглядят до ужаса мертвыми, — сказал когда-то на заре веков один из литературных классиков.
Эта древняя фраза царапнула меня еще на первом курсе университета. Со временем бы забылась, наверное, как забылось многое из того, что когда-то читал запоем, не спал ночами, шалея от необъятности книжной мудрости…
Жизнь не позволила забыть. Потом, на войне, я вспомнил эту фразу и понял, что хотел сказать классик этим тройным подчеркиванием смерти. Мертвые, брошенные тела выглядят так, словно они не принадлежат уже не только себе — вообще никому, даже этому миру не принадлежат. Брошенные, забытые, сломанные куклы, в которых уже совсем не узнаются люди…
Я помню, как на той же Тайге мы закрепились на преобладающей сопке в квадрате 18–14. Ее южный, пологий склон порос извивающимися разлапистыми соснами и жестким, как проволока, багульником, северный же, крутой склон был голым и продуваемым, только щетинился соломой прошлогодней травы.
Враг ожидался как раз с севера — удобная позиция для обороны: видимость, обзор, промеренные расстояния, заранее пристрелянные точки, ответный огонь, можно пересидеть на южной, удобной для маскировки стороне.
Мы долго там стояли, почти две недели. А чуть ниже, под линией окопов, лежал труп, брошенный здесь еще до нас. Труп как труп, ничего выдающегося: защитный х/б комбинезон, черная вязаная шапочка, горные ботинки с пневмозащелками. От ветра и солнца он совсем завялился, можно сказать — мумифицировался, лицо и кисти рук стали совсем черными, темнее, чем у негров. Он вроде даже не пах, так что мы решили — пусть валяется. Хотел земли — вот она, вся перед ним! И птички поют, и солнышко светит, и ветерок шелестит сухой травой — лежи и завяливайся до антрацитового оттенка…
Дня через два мы начали называть его Тим. Так и распределяли сектора наблюдения для часовых — по левую руку от Тима, по правую… Когда глотали спирт в глубине укрепточки, неизменно поднимали тост за то, чтобы Тим быстрее воссоединился с остальными однополчанами. Мол, не суетись, Тим, прояви терпение, подожди своих, а мы уж не подведем, поможем им тебя догнать…
Нет, несмотря на то, что мы его окрестили, ничего человеческого в Тиме совсем не чувствовалось. Брошенная кукла, над которой можно и пошутить от нечего делать. Если бы я был художником, я бы нарисовал черное, смазанное, давно потерявшее черты лицо Тима под шерстяной шапочкой того же цвета. Как лик войны, допустим…
* * *
…Когда распахнулась дверь, я уже больше ничего не чувствовал, онемело не только тело, мысли тоже онемели и словно бы заморозились. Я просто и тупо высчитывал на пальцах — сколько раз откидывалась на ночь койка. В тот момент мне казалось самым важным, самым жизненно необходимым это понять. Два? А может быть, три? А может — два, три — это мне только кажется, это я так себя успокаиваю — два, три! На самом деле койка откидывалась только один раз, единственный раз, и, значит, прошли всего одни сутки, меньше суток…
С открытой дверью в камеру ворвались звуки и запахи. И тепло! Такой горячий, ласковый, долгожданный воздух!
— Эй ты, живой там? Выходи!
Знакомый голос… Откуда я его знаю? Ах да, это же Гнус Хиггерс! Первый лейтенант Гнус…
Я вышел, цепляясь за стены обеими руками. Так и шел — полусогнувшись, тело никак не могло поверить, что ему можно выпрямиться.
Из подвала мы поднимались, как показалось мне, очень долго. Гнус бодро, не оглядываясь, шагал по ступенькам, а я поспешал за ним с грацией инвалида, пытающегося успеть на уходящий автобус.
На плац-площадке все так же дул ветер, хрустел на зубах мелкий, неуловимый песок. Но это был теплый песок, и ветер показался мне просто горячим, восхитительно свежим ветром! И небо над головой!
Рваный… точно, он, мелькнул где-то сбоку бесплотной тенью.
«В роте все в порядке, тебя утвердили командиром второго взвода, — быстро шепнул он мне в самое ухо. — А уголовные теперь ждут какого-то Князя, авторитета, грозятся — вот сам Князь в хату заедет, тогда посчитаемся…»
— Солдат Рваный! — немедленно рявкнул Гнус. — Я!
— Пошел на х…!
— Есть, господин офицер-воспитатель, сэр!
— Бегом, я сказал!
— Есть! — метнувшись в сторону, крикнул Рваный уже на бегу.
В тот момент кличка Князь не вызвала у меня никаких ассоциаций…
— Штрафник Кир, ко мне! Строевым шагом — марш!
Это Диц, капитан Диц, не сразу сообразил я. За его спиной — старший сержант Градник, из вольных, заместитель командира нашей первой роты, занимавший эту должность ввиду нехватки офицерских кадров.
Подошел, как мог, чеканя шаг вялыми ногами, вытянулся по стойке «смирно», со страхом ожидая неизбежного удара макушкой в небо. Сознание все-таки возвращалось, а вместе с ним и привычные ощущения. Только почему-то везде под кожей покалывали мелкие, острые иголки…
— Что за шаг, солдат?! Почему маршируем, как беременный бегемот по болоту?! — с ходу накинулся на меня Градник, усатый, краснолицый, этакий образец сержанта-служаки, который и родную мать выстроит по стойке «смирно» за ради строевого порядка.
Отрицая беременность, я как мог подтянул живот и выпятил грудь.
— Что за стойка, солдат?! Почему крючок на воротнике расстегнут?! — продолжал отчитывать свирепый сержант.
Я не отвечал, конечно. Вовремя спохватился, что отвечать тут вовсе не требуется, не для того тебе задает вопросы старший по званию, чтоб на них отвечать… Старший всегда знает ответ лучше тебя, на то у него и нашивки со знаками различия от других…
Диц вдруг поморщился, и сержант Градник образцовым, круговым зрением подчиненного заметил начальственную гримасу. Заткнулся на полуслове.
— Солдат Кир — трое суток «холодного» карцера! — неторопливо объявил комбат. — Для отбытия наказания — кругом, шагом марш! Я из вас, сволочей, выбью этот дух вольности!
— Слышал приказание, солдат? Шагом марш! — немедленно подхватил Градник.
Гнусу пришлось подтолкнуть меня тычком в спину. Я никак не мог сообразить, что это — мне…
Опять туда!
* * *
Дверь захлопнулась за мной безнадежно, как крышка гроба…
Спустя трое суток я вышел и немедленно получил еще двое за то, что появился на плацу в неначищенной обуви.
После следующих трех суток я все-таки сумел выйти из камеры на своих ногах, хотя и цеплялся за двух солдат разом. После очередных двух меня просто вынесли, ходить я уже не мог.
Комбат Диц одинаково умел выбивать из людей и дух, и вольность…
Планета Казачок.
9 часов 56 минут по местному времени
Передвижение отряда бронепехоты напоминает миграцию саранчи. Я видел подобное на планете Тайга — живая, шевелящаяся туча насекомых взмывает в воздух, перелетает, трепеща прозрачными крыльями, садится, за нею взмывает следующая туча… И все вместе это напоминает большую змею, передвигающуюся извивами.
Бронепехота тоже идет планирующими прыжками. Первая группа — на приземление, вторая — в воздух, третья — готовится… Со стороны — та же змея, бронечешуйчатое насекомое, тянущееся по холмистой степи.
Отступив в сторону, я расположился на высотке и смотрел, как движется батальон. Хотя — какой батальон? Шестьдесят семь… нет, уже шестьдесят шесть боеединиц (Сова — минус)… Чуть больше двух взводов, даже на полноценную роту не потянет… Но каждая из этих боеединиц — человек, индивидуум, внутренний мир, замкнутый на самом себе… И каждый из этих индивидуумов хочет жить, выжить, проскользнуть между жерновами войны хотя бы в несколько обозримых суток… А этого я им обещать не могу, я вообще им не могу ничего обещать, несмотря на то, что они называют меня командиром…
Ослепительно-лимонное солнце Казачка, напоминающее своей яркостью лампочку дневного света, уже набрало жар и щедро высвечивало холмистую, выгоревшую, буро-рыжую степь, бесконечную, как морская гладь. Кое-где пробивались зеленые островки травы, но было видно, что им недолго оставаться зелеными и сочными. Ветер безостановочно гнал по холмам спутанные клубки перекати-поля или каких-то подобных растений-бродяг…
Самый поганый пейзаж в тактико-оперативном смысле! Мы здесь — как плевок на лысине у министра — моментально бросаемся в глаза.
Впереди, вдалеке, синели какие-то возвышенности, похоже, горы. Горы — это лучше, а еще лучше — если бы они были поближе…
Гнус приземлился рядом со мной, звонко стукнувшись о спекшуюся землю подошвами-амортизаторами. От удара вокруг поднялась сухая пыль. Ветер тут же подхватил ее, оформил в клубящееся облако и поволок в сторону.
— Все-таки решили отходить на северо-северо-запад, взводный?
Теперь он обращался ко мне на «вы». Я не настаивал, это была его инициатива. Впрочем, он неизменно подчеркивал мое штрафное звание — взводный.
Гнус начал оживать после шока первой атаки. Постепенно вспомнил, что он офицер-воспитатель и, вообще, офицер, единственный из командиров, оставшийся в батальоне. В его голосе начали проскальзывать начальственные нотки. Я понимал, он сейчас мучительно раздумывает о своем старшинстве. И помнит при этом, что остался единственным в скользкой ситуации отступления, когда люди и без того разозлены до кипения, и разумней бы не высовываться.
И хочется, и колется, и мамка не велит — хрестоматийный пример внутреннего противоречия, проистекающего из двусмысленности ситуации…
Я не собирался протягивать ему руку психологической помощи. Его амбиции мне по барабану, командир из него, как из дерьма балалайка — это главное. Потом, если повезет, я буду стоять в штрафном строю, а он — вне, будет вещать какую-нибудь ахинею по поводу всеобщей политкорректности на фоне тотальной демократии…
Но до этого надо еще дожить!
— Вы думаете, взводный, что это правильное решение — прорываться к точке возврата силами одного батальона, не устанавливая взаимодействие ни с другими частями, ни с центральным командованием? — спросил Гнус.
— Да, — ответил я.
— Что — да?
— Я думаю, это правильное решение, — пояснил я.
— А я думаю… Нет, я уверен, что нам нужно установить оперативную связь с центральным командованием и только после этого действовать по обстановке! — нажал голосом Гнус.
— Да, — ответил я.
— Что — да?
— Вы думаете и уверены, что нам нужно установить связь с центральным командованием и после этого действовать по обстановке.
«На фига попу гармошка, если действовать все равно придется по обстановке?» — хотел сказать я, но промолчал.
— Ну, так в чем же дело, взводный? — настаивал Гнус.
— В командовании, — проворчал я.
— Не понял!
— После такой высадки командование наверняка трепещет крыльями в лихорадке, похожей на истерику в публичном доме. Там, в штабе, сейчас разбираются друг с другом — с кого в первую очередь сдирать нашивки. А потом все вместе сядут и будут думать — нельзя ли превратить неудачную высадку в очередную победу, знаменуемую, в ряду прочих, очередных и славных, раздачей слонов и наград… Так что наш уцелевший штрафбат — им только лишняя головная боль. Другими словами, командованию сейчас не до нас, оно озабочено спасением собственной задницы, которая, в силу элементарной физиологии, ближе к телу, — объяснил я.
— Ваши слова, взводный, попахивают изменой!
— Мои слова попахивают здравым смыслом и жизненным опытом, господин офицер-воспитатель, сэр, — подчеркнул я не без иронии. — Здравый смысл — это еще не измена, хотя уже кажется таковой…
Тут же подумал — кому-кому, а Гнусу не стоило бы это говорить. «Язык твой — враг твой, и друг твоего врага…»
— У меня это не первая высадка, я знаю, что сейчас делается на Земле и на орбите, неоднократно наблюдал собственными глазами, — пояснил я, чтобы смягчить иронию.
— Я, конечно, не могу оспорить решение о вашем назначении, принятое ротным командиром, исполняющим обязанности батальонного… — загнул Гнус с изрядной долей ехидного иезуитства, — но, думаю, вам придется отвечать за ваши методы командования!
— Наверное, придется… Может быть… — ответил я как можно спокойнее.
Он меня понял.
Взвился в воздух, не говоря больше ни слова, подняв еще одно пылевое облако…
Остатки растрепанного батальона, пыля по степи, уходили к горизонту, к синеющим вдали горам.
Выбросив из головы Гнуса, я наблюдал за батальоном с возвышенности. Все двигались вполне прилично, держали строй, дистанцию, интервалы. Выходит, кое-чему мы, солдаты, все-таки научили остальных…
Неизвестная планета.
По самым последним слухам — Тай-бей.
Место базирования штрафного
батальона «Мститель».
За месяц и четырнадцать дней
до высадки на Казачок
Роту подняли по тревоге за двадцать семь минут до побудки.
Я машинально засек по часам — 5.33 по местному времени, а значит, мы недоспали двадцать семь долгих, сладких, полноценных утренних минут. При норме 6 часов сна, положенных солдату штрафного подразделения, — потеря чувствительная и обидная.
Пока одевались, пока строились на малой плац-площадке перед казармой (норматив на одевание — 40 секунд, на ротное построение без боекомплекта — 2 минуты 37 секунд), было высказано три основных предположения.
Во-первых, что нас срочно бросают на острие нового, решающего удара, и, значит, всем — амба с крышкой. Во-вторых, что в войну землян вмешалась армада инопланетян невиданной мощи и остервенелого людоедства. Инопланетяне-людоеды, мол, уже начали консервировать впрок всю нашу победоносную армию, начиная с элитных частей президентской гвардии. Поэтому кердык всем — и вашим, и нашим, и даже нейтральным мирам, которые, сволочи тихушные, как бывает обычно, не отсидятся. В-третьих, самая оптимистичная версия, что мы, наконец, проиграли эту войну, и всех теперь амнистируют, демобилизуют и распускают по домам немедленно.
Но в подобное счастье, конечно, не очень-то верилось…
Как положено взводному командиру, я занял место перед строем, на ходу одергивая робу. Полоборота головы направо — проверка построения взвода.
Солдаты строились небрежно, с ухмылочками и прибауточками, но привычно быстро. Политические — медленнее, но старательно. Уголовные сегодня особенно выкаблучивались, предъявляли масть.
Вчера вечером в роту добавили несколько блатарей из нового пополнения. С ними «заехал в хату», т. е. появился в казарме некто Князь, их, как выяснилось, первейший авторитет, вор-законник, некоронованный король и все прочее. То-то блатные оживились, как тараканы, которых побрызгали клопомором. Начали снова скалить зубы и огрызаться на команды взводных и отделенных.
Надеются на реванш во главе с новым, непобедимым вождем? В таком случае — зря надеются, я лучше сгнию в этом богом проклятом карцере, но рота пойдет воевать хотя бы в минимально боеспособном виде, а не завывающей оравой косоглазого дядюшки Го…
А вот и сам Князь, спокойно пристроился в строю в третьем, последнем ряду. Квадратный дядя с булыжным лицом, который не кажется высоким только из-за своей ширины. Черная, гибкая, играющая змейка на лбу, пипка-нос и пухлые, сочные губы… Ну да, тот самый урка, с которым я чуть не схлестнулся в пересылке на Орионе-2. Вот и свиделись, гора с горой — как говорится…
Друг друга мы не приветствовали, но взглядами обменялись. Помнится, мне кто-то обещал посчитаться при случае?
С ним — Кукушка, тоже личность знакомая. Я еще на Орионе заметил — Кукушка у него за персональную «шестерку»…
— Быстрей, тля болотная, быстрей! — командовал старший сержант Градник. — Шевелись, сучье вымя, ровней стройся, разбирайся в три шеренги!
Я только недавно узнал, что Градник — не строевой, подписал армейский контракт не так давно, а до этого был учителем пения на гражданке. Его зычный голос вполне соответствовал прежнему занятию, но вот лихие импровизации на зоологическую тему — это уже не так объяснимо…
— Рота, равняйсь! Брюхи подобрали, я сказал, вши лобковые! — гаркнул сержант Град. — Сми-ирно! Господин первый лейтенант! Первая рота штрафного батальона вш… отставить!… штрафного батальона «Мститель» построена согласно тревоге! — доложил он Кунице.
Куница, похлопывая себя по сапогу легкомысленной тросточкой (постепенно все «оводы» переняли эту манеру у Дица), с отеческой полуулыбкой глянул на зарапортовавшегося сержанта и, строже, на наш выставившийся строй.
— Хорошо… Вольно! Нале-во! Левое плечо вперед — бегом…арш! — скомандовал ротный. — Старший сержант, ведите роту!
— Быстрей, быстрей, моль подноготная! Шевелись, шевелись, гипермоты яйцеголовые, чтоб вам сдохнуть не сходя с места! — Град тут же дополнил его команду живописными образами…
Строй, топоча по утоптанному плацу, стронулся с места, словно огромная многоногая ящерица.
Бежать нам пришлось недолго. Точнее, до заднего двора части, где за особым ограждением расположились огромные ангары с полукруглыми, гофрированными стенами.
Слухи о новой войне с лютыми и свирепыми инопланетянами оказались ложными. Просто для нас началась военная подготовка, подгонка техники и вооружения.
Почему в таком разе подняли по тревоге? Думаю, на этот вопрос вряд ли кто сможет ответить, если он еще не сбрендил от ночных бдений над уставами и армейскими уложениями.
Армия, в сущности, всегда и везде одинакова…
* * *
Изнутри ангар казался еще объемнее, чем снаружи. Огромное, гулкое помещение с земляным полом, уставленное по краям ярусами контейнеров с армейскими маркировками. Ангар освещался прожекторами, нацелившими свои лучи в центр. Там стояла броня типа «Краб», вытянув вперед толстые руки с растопыренными пальцами и косолапо разбросав ноги.
Лобастый, чуть сплюснутый к ушам шлемофон, чрезмерно широкий грудной щиток, косолапость ног с толстыми, монолитными коленями, снабженными дополнительной защитой… Так… Основные грави-двигатели смонтированы на боках, вспомогательные — под мышками и на бедрах… Компенсаторы равновесия выделены в отдельные блоки, амортизаторы еще вакуумные…
Да, именно, «Краб-2», окончательно определил я. Конструкция, конечно, такая же устаревшая, как Ноев ковчег в кораблестроении, но, по меркам прошлого века, вполне надежная.
Для солдат, конечно, зрелище старой, пустой брони с распахнутым на спине люком интереса не представляло, но остальные смотрели во все глаза.
Роту выстроили вдоль яруса контейнеров. Градник, не жалея учительского горла, попутно сообщил, что мы — криволапые крокодилы, ожиревшие толстогоны и свинские выдры.
— Рота, рав-няйсь!
— Рота, сми-ирно!
— Вольно!
Куница прошелся вокруг броника, гулко похлопал тросточкой по сверхпрочному пластику нагрудно-лобового щита, потом оглянулся на выстроенную роту:
— Для тех, кто никогда не воевал в бронекостюмах, поясняю — «Краб-2», модель хоть и старая, как… — первый лейтенант замялся, видимо подыскивая сравнение.
— Как прошлогоднее дерьмо, — шепотом подсказал Рваный у меня за спиной.
Впрочем, достаточно тихо, чтоб ротный его не услышал.
— Как верный друг не первой молодости, — сформулировал, наконец, Куница. — Но — надежная! В этой броне воевали еще… — он опять замялся.
Ротный не был мастером ораторской импровизации, хотя речи говорить любил, это все давно заметили.
— Еще пещерные люди в них воевали! Так и носились за мамонтами туда-сюда на грави-тяге, — прошипел Рваный.
Вокруг сдержанно хмыкали и ухмылялись одними глазами. Вот тоже — юморист-надомник!
Я с самого начала предположил, что Рваного до штрафбата довел язык, но, как выяснилось, все оказалось сложнее. До штрафбата его довела борода. После ожога кожи на подбородке искусственная заплатка у него почему-то плохо приживалась, и медицинская комиссия временно разрешила ему носить бороду. Рваный гордился ею как знаком отличия президентской гвардии. И все было нормально, все хорошо, пока его не перевели служить в другое подразделение, где командир тоже гордился своей бородой. Обе бороды оказались похожими одна на другую как две капли воды. Для начала командир по-хорошему предупредил сержанта, чтоб тот бороду сбрил, а на медицинское разрешение наплевал с высоты орбиты и растер левой пяткой. Субординация, мол, касается и волос на подбородке, доходчиво объяснил он, если сержанта издали принимают за командира части, то страшно подумать — за кого могут принять бойцы вероятного противника!
Логики, согласен, тут не было, и Рваного это задело. Он не наплевал, не растер, а, наоборот, пошел на принцип. Ну и язык, понятно, вмешался в дело. В итоге — неподчинение старшему по званию, приговор трибунала, штрафбат.
«А бороду все равно пришлось сбрить, надзирателям пересылки тоже было плевать на все медицинские комиссии, вместе взятые», — разводил руками разжалованный сержант…
— Э… В бронекостюмах данного типа неоднократно воевали наши доблестные солдаты, одерживая при этом неоднократные… множественные… э… многие победы! — продолжал вещать Куница.
Он снова прошелся вдоль строя. Строй стоял, как влитой, и внимал ему с серьезными лицами.
— Итак… Бронекостюм «Краб-2» является бронекостюмом тяжелого типа, пригодного к использованию как на атмосферных планетах, так и на безатмосферных, и в открытом космосе, — излагал Куница. — Он состоит из отдельных сегментов, таких как голова, туловище, руки, ноги… э…
— Жопа, — неуловимо прошелестел Рваный.
— …И другие отдельные блоки. Все вместе складывается в единый комплекс и представляет из себя изолированную конструкцию со встроенными приборами, покрытую дополнительными бронепластовыми щитами. Все это вам уже объясняли на теоретических занятиях… Но повторение — мать учения! — заявил ротный с таким видом, словно изложил нам новейший философский постулат, в корне меняющий жизнь во вселенной.
— Разрешите вопрос, господин офицер-воспитатель, сэр?! — звонко выкрикнула Горячка.
Градник за спиной у Куницы мгновенно напрягся. Судя по насупившимся бровям, соответствующее выражение уже вертелось у него на языке.
Этот, конечно, на любое нарушение дисциплины реагировал, как кот на мышь. Откровенно выслуживался. Среди остальных «оводов» он мало того, что сержант среди офицеров, так еще и недавний сержант. Вот и старался быть святее самих апостолов, с точки зрения обожествления Дисциплинарного устава, понимали мы.
— Вопрос не разрешаю! — отрезал Куница. — До вопросов время дойдет, когда до них… э… дойдет время! Итак… На вооружении бронепехотинца находятся: винтовка «М-316», переносная ракетно-энергетическая катапульта «4М», комплект для минирования, комплект для гранатометания, комплект для плазменного огнемета… Почему я об этом так подробно рассказываю? — спросите вы. Потому что именно в этих бронекостюмах, именно с этим вооружением нам с вами в ближайшем будущем предстоит выполнять боевые задачи на одной из вражьих планет! — торжественно заключил ротный.
«Вражеских», — мысленно поправил я.
— Твою мать! — горячим шепотом подытожил Рваный.
— Вопросы есть?
— Можно вопрос, господин офицер-воспитатель, сэр?! — выкрикнул на этот раз Кукушка.
— Можно — козу на возу! — немедленно уточнил Градник.
Со знанием дела? Ротный тоже нахмурился.
— Солдат должен спрашивать разрешения в подобающей разрешительной форме… э… разрешенной уставом! — Куница строго вытаращил глаза. — Старший сержант, почему у вас солдаты просят разрешения в неразрешительной форме?! — обратился он к своему заместителю, по армейской традиции пуская вопрос по иерархии, как по течению.
— Потому, что курощупы свинячьи, — буркнул Град, сверкнув глазами на любопытного.
— Не понял, — слегка удивился Куница.
— Разрешите доложить, господин первый лейтенант… — немедленно кинулся оправдываться сержант.
— Не нужно, — Куница отрицательно повел тросточкой. — Разберитесь сами, старший сержант!
— Есть, сэр… Ты, свиномот обхрюченный, совсем нюх потерял?! Ну, погоди у меня! Ну, ты у меня попляшешь, как жареный на канате! Ты у меня получишь четыре хобота пониже дышла! — немедленно разобрался Град. — Три наряда вне очереди!
Кукушка, видимо, и сам был не рад, что высунулся под горячую руку, но все еще продолжал ухмыляться.
Понятно, его, педрилу, четырьмя хоботами пониже дышла не запугаешь…
— Что у тебя, солдат? — спросил, наконец, Куница.
— На какой планете, господин офицер-воспитатель, сэр?! В смысле — боевые действия? То есть — будут? — спросил он, кривляясь лицом и татуировками.
Куница вылупился еще строже:
— Подобные вопросы, солдат, могут задавать только потенциальные шпионы вероятного противника… э… вероятные шпионы потенциального противника! Еще вопросы?
Больше вопросов не возникло. Как и вероятно-потенциальных шпионов.
— Старший сержант, отберите добровольцев для демонстрации двигательных функций бронекостюма! — распорядился ротный. — И начинайте занятия, я буду через тридцать минут.
Ротный четко, по-военному развернулся через правое плечо и удалился, легкомысленно поигрывая тросточкой.
— Ты, ты, ты… и вот ты еще! Нечего тут за спинами прятаться, как дерьмоглот подкоряжий! Вылупил буркалы — выходи! — отобрал «добровольцев» Градник, лихо тыкая кулаком в живот первых попавшихся…
* * *
Первой опробовала броню Горячка, наказанная «добровольностью» за излишнее любопытство. Впрочем, для нее, бывшей десантницы, передвижение в броне сложностей не представляло.
Я уже знал, «на воле» Горячка была командиром отделения и чемпионкой дивизии по карате. В сущности, простая история — заигралась в свои каратистские игры и пересчитала зубы не тому, кому можно. Зубы оказались дорогостоящими, но хрупкими зубными протезами, жертва — ординарцем или старшим подносчиком подштанников у какой-то шишки, а она удостоилась направления в штрафбат и такого кипяченого прозвища от капитана Дица. Между прочим, кличка ей очень подходила, она, действительно, мгновенно вспыхивала гневом, наливалась злостью и краснела с ног до головы, как это свойственно светлокожим блондинкам. Тогда к ней лучше не подходить на расстояние вытянутой ноги.
Горячка одним движением скинула робу, скользнула внутрь, сверкнув молочно-белыми ягодицами и сухой, длинной спиной с выпуклыми клубками мускулов. По команде прошлась в броне, поднялась, приземлилась, проделала несколько физических упражнений. Ловко, легко, играючи.
Глядя на нее, можно было подумать, что это действительно легко. Те, кто не знал, как десантников натаскивают в разных модификациях броников, так и подумал…
После Горячки вперед вытолкали любопытного Кукушку.
Пока он, кряхтя и охая, заползал в броник, извиваясь, как змея в игольном ушке, ветераны начали предусмотрительно отступать к краям ангара. Поглядывая на них, попятились и остальные.
Я по себе помню, когда человек впервые оказывается в бронике и крышка спинного люка наглухо захлопывается, отрезая тебя от всего окружающего мира, ощущения возникают совершенно особые. Чувствуешь себя примерно как водитель-новичок в гоночной машине, неожиданно оказавшейся без руля и педалей. Броник сам считывает команды, прощупывая датчиками нервную систему, но ведь надо хотя бы командовать, а не метаться всеми нервными клетками разом, словно таракан, свалившийся в суп на плите.
Да, когда руки и ноги становятся больше, толще и во много раз сильнее, первое впечатление — абсолютной расхристанности. И только потом, постепенно, начинаешь врастать в броник, соизмерять усилия с мыслями, чувствовать его действительно как вторую кожу…
Закрывшись в бронике, Кукушка неподвижно стоял долгие три или четыре секунды, потом вдруг взвился до потолка, шибанулся макушкой о крышу ангара, пошел вниз «солдатиком», крепко ударился о бетонный пол амортизирующими подошвами, подскочил, закувыркался в воздухе и плюхнулся на четвереньки. Движения шлемофона довольно образно передали, как он ошалело крутит башкой.
Строй инстинктивно подался назад.
— Шухер, братва! Щас всех перетопчет, черт гунявый! — истошно заорал кто-то из уголовных.
Братва морально изготовилась к шухеру, а Кукушка неожиданно распрямился, встал, подскочил и изобразил что-то вроде пляски паралитика на пуантах. Двигался он пьяным, неровным зигзагом, но шел явно по расширяющемуся кругу.
Градник, надсаживаясь от крика, разом перебрал, наверное, всю земную и инопланетную зоологию, но на одних поучительных сравнениях из животного мира подразделение не построить. Рота окончательно смешала ряды и рассыпалась по углам.
Вообще-то первый раз сажать человека в броник положено на специальной арене с крепким сетчатым ограждением. Но штрафбат — запланированный процент потерь — кто из командиров тут будет морочить себе голову аренами и ограждениями…
Я тоже рассыпался вместе со всеми, метнулся в промежуток между контейнерами и прижался к их надежным, укрепленным, термоизолированным стенкам.
Занятый зрелищем, я как-то упустил из виду авторитетного Князя, которого до этого старался все время держать в поле зрения. Не то чтобы боялся, просто, по привычке разведчика, имел в виду как возможную, непредсказуемую опасность. Я знал, наши уголовники почему-то решили, что вся буза заварилась из-за меня, и, значит, меня нужно наказать примерно и поучительно… Вот тут, когда я отвлекся, авторитет и оказался рядом, неслышно вынырнул откуда-то из-за спины.
В последний момент я успел заметить едва уловимое движение руки в мою сторону, перехватил его кулак чисто рефлекторно, как отбивают шарик в пинг-понге при быстрой игре.
Но — перехватил, успел!
Я надавил, постепенно сжимая пальцы.
Кулак Князя был сильным и жестким, как камень. Булыжное лицо с кривляющимися татуировками спокойно смотрело На меня, пухлые губы — чуть прикушены.
— Пусти, — сказал он.
Я отпустил его руку. Момент внезапности он уже, мягко говоря, прокакал, а дальше — можно и посмотреть…
Он, похоже, не без усилия, разжал кулак. Показал мне раскрытую ладонь, широкую, как лопата. На ладони лежала сигарета.
Он протянул ее мне. Я взял. Сигарета стала совсем плоской и влажной от пота.
Я аккуратно размял ее пальцами. Часть табака просыпалась на пол.
Честно говоря, я все еще настороженно косился на каждое движение Князя. Никак не мог сообразить, почему и зачем авторитет протянул мне сигарету, то есть, на языке тюремных жестов — предложил «перетереть базар ништяком», то есть мирные переговоры. Очередная хитрость? Тогда, что он задумал?
Я сигарету взял и закурил. Значит — согласился «перетереть».
— А ты силен, взводный, — примирительно произнес Князь, потирая кулак о ладонь.
— Ты тоже, — сказал я.
— Я родился и долго жил на планете с сильно повышенной гравитацией. Так что силенка мало-мало имеется, — пояснил он без всяких жаргонных словечек.
— Понятно… Шахты Корреха?
Он чуть заметно кивнул. Глаза у него были цепкие и умные, просто за кривляющимися татуировками это не сразу заметишь. Не затем ли они и кривлялись, эти пресловутые татуировки?
Мы снова смотрели друг на друга. По крайней мере, понятно, почему он такой квадратный и выпуклый, весь словно литой.
Сила и ум — не частое сочетание. Ясно, почему он у них в таком авторитете, как отец родной, но суровый…
— А ты, небось, думал, что я буду с тобой разборки наводить? — вдруг спросил он.
Я не ответил. Все еще выжидал, пуская дым из подаренной сигареты.
— Эти… — Князь небрежно кивнул на нескольких блатных, наблюдавших за нами со стороны, но делавших вид, что заняты совсем другим. — Эти, конечно, хотят, чтоб я с тобой разобрался… Ну и пес с ними, плевать мне на то, что они хотят! Пусть обосрутся желчью, если невмоготу терпеть… Я не буду, я так решил! И никто не будет, служивый, живи спокойно… Я так решил!
Между прочим, я видел краем глаза, что Пестрый, Паук, Капуста, Щука и еще кое-кто из солдат-ветеранов тоже наблюдают за нами. Так сказать, моя группа поддержки…
— С чего вдруг такая милость? — спросил я. Он не принял легкого тона.
— Я жить хочу… Выжить! Понял?! — произнес Князь с нажимом.
Затянувшись сигаретой, я выпустил дым чуть в сторону. Кое-что прояснялось…
Выходит, я не зря решил, что он умен…
— Ты — солдат, здесь твоя воля, твоя «хата», твой мир, — пояснил Князь. — Ты умеешь выживать в этом мире. Я — нет, у меня другие игрушки. А ты — умеешь… Сам умеешь и меня научишь… Договорились?
Я неопределенно кивнул.
— Как взводный командир я отвечаю за всех своих бойцов, — добавил я.
— Ну, для начала сойдет и так, — усмехнулся он одними губами. — Как я догадываюсь, всю нашу «хевру» сюда пригнали не цветочки в далеком космосе собирать! Скоро погонят пинками под артиллерию…
— А там, в тюрьме? — спросил я.
— Там — моя воля. Там бы я тебя убил… Или — ты меня, — спокойно ответил он.
«Что ж, все ясно, все понятно, и все точки стоят над своими «і», — подытожил я про себя. Люблю, когда все понятно…
— Ну что, тараканий понос, попрятались по щелям! — взревел неподалеку Градник, заводясь, как машина с оторванным глушителем. — А ну вылезать, вылезать, строиться, отрыжка говноеда!
Кукушку тем временем уже обездвижили и втроем вытягивали из брони. Тот придурковато ржал, голосил, как под кайфом, и во всю глотку передавал свои незабываемые впечатления на таком махровом жаргоне, что лично я не понял ничего, кроме матерных связок…
* * *
Да, если любой из солдат мало-мальски справлялся с броней и прилагающимся к ней оружием, то уголовных и политических нужно было учить и учить…
Все последующие дни были наполнены практическими занятиями под завязку. Всем выдали хоть и устаревшее, но достаточно сносное оружие и милостиво разрешили не экономить боеприпасы. Рота была разведена для занятий по взводам, взводы — по отделениям, и уже мы, солдаты, начали натаскивать остальных двигаться, ходить и прыгать в броне, не кувыркаясь на месте, будто игрушечные клоуны на веревочках. Учили стрелять… нет, стрелять их, конечно, не научишь за такой срок, но хотя бы направлять оружие на цель, метать гранаты не под себя, как… короче, понятно, а в сторону вероятного противника. Также бронепехотинец должен уметь быстро заминировать нужную территорию, не цепляясь за собственные мины, жечь плазменными струями то, что нужно сжечь, а не все кругом…
В этом смысле пустыня вокруг нам здорово пригодилась, по крайней мере, можно было учить людей с настоящим оружием, не боясь испортить рельеф и экологию местности.
Словом, обычная наука бронепехотинца. До отцов-командиров, наконец, дошло, что процент опытных солдат в батальоне не так уж велик, а остальные, хоть и годятся на роль пушечного мяса, но это мясо надо еще приготовить по минимальным удобоваримым рецептам.
Ни батальонное, ни ротное командование в занятия почти не вмешивалось, целиком переложив их на нас, взводных и отделенных командиров. Всех это устраивало. Штрафбат начинал все больше походить на обычную армейскую учебку. Даже Диц перестал лютовать и слегка поутих, то есть почти не показывался в расположении штрафников…
Вот только времени на это у нас было мало, ничтожно мало, не готовят солдат за такие короткие промежутки времени!
Все уже понимали, чувствовали, что до высадки остаются считанные дни…
