Свет фар полицейских машин заливал площадь Пласа Трентану: от переливов синего огня было больно глазам. Полицейские из оцепления перестарались – лежащая на боку груда обгорелого металла больше ничем не напоминала автобус. Борта, как бусами, сверкали россыпями сквозных пулевых пробоин, остатки стекол расплавились и вытекли, задняя часть походила на раскрывшийся цветок – последствия взрыва водородного бака. Почерневший остов курился паром, ледяная пена неровными клочьями ползла из пробоин. Странное созерцательное настроение охватило Джона, он сидел в машине, прислонившись лбом к стеклу, ленивые мысли были тягучими, как мед. Площадь играла синими искрами: окна окрестных домов высыпались от взрыва, усыпав брусчатку осколками. Он никак не мог привыкнуть к своей новой роли народного героя. Стоило ему заикнуться о получении важной информации, как городское уголовное управление развернуло бешеную деятельность, подняло по тревоге спецотряд и группы быстрого реагирования из окрестных участков. Доклады от приданных подразделений посыпались без перерыва, с каждой минутой прибывали все новые машины, так что меньше чем за час Джон смог перекрыть целый район. Новый фургон пришелся очень кстати – настоящий передвижной штаб: голографическая карта высвечивала зеленые прямоугольники кварталов и точки оцепления вокруг них; значки мобильных групп горели рубиновыми огоньками. Командовать таким количеством людей Джону еще не доводилось, необходимость действовать победила скованность, нерешительность быстро прошла, уступила место холодному азарту. Он отдавал распоряжения, шалея от оказавшейся в его руках мощи. И вот все позади, и никакого торжества внутри: он чувствовал непонятное опустошение.

Брандмейстер вышел на связь:

– Мы закончили, лейтенант. Угрозы взрыва нет, можете искать своего жмура.

Джон очнулся от бездумного созерцания. Рядом громко храпел Кубриа, вокруг раздавались приглушенные голоса: пожарные в мокрых огнеупорных робах сворачивали рукава; репортеры спорили с оцеплением. Он ткнул пальцем в значок на карте, символ развернулся в изображение человека в броне.

– Слушаю, сэр! – отозвался командир спецотряда.

– Запускайте экспертов, капитан. Хочу убраться отсюда поскорей.

Полицейский позволил себе улыбку:

– Как я вас понимаю, сэр. Куда сдавать задержанных?

– Много нагребли?

– Восемнадцать человек, из них трое ранены.

– За ними что-то серьезное?

– В основном сопротивление досмотру.

– Тех, что оказали вооруженное сопротивление, отвезите в городское управление, остальных сдайте в местные участки. Раненых транспортируйте в больницу своими силами. Оставьте охрану. Я отправлю к вам несколько патрулей.

– Хорошо, сэр.

Изображение снова свернулось в значок.

Он вышел в духоту безветренной ночи, в нетерпении мерил шагами землю, стекла скрипели под каблуками. Эксперты возились очень долго. Так долго, что он начал ощущать тревогу: что-то шло не так. В эту ночь настроение у Джона менялось стремительно: сказывалось перенапряжение. Он ощутил укол стыда – совсем забыл о Ханне. Стыд сменился раздражением: какого черта, он ведь выполняет свою работу, она должна понимать это! И снова смутная тревога: как же долго они копаются! Он стиснул кулаки, заставляя себя успокоиться. Неужели ему так не хочется уезжать? Он представил, что его ожидает на родине: череда унылых гарнизонных будней, бесконечные бумаги, скучные разговоры о повышении цен, холодные улыбки кредитных менеджеров и сонное бормотание визора по вечерам.

Лерман зажег сигарету и с наслаждением затянулся.

– Теперь уедешь, лейтенант?

Джон пожал плечами:

– Как только подпишу все бумаги. Капитан, наверное, рвет и мечет.

– Да уж, повышения тебе не видать.

Из окон доносились обрывки вечерних новостей. «Законность восстановлена… лейтенант Лонгсдейл… спецоперация… район Пласа Трентану… блокирован… убит при попытке к бегству…»

Кубриа тяжело заворочался, должно быть, шея затекла от неудобной позы, в полутьме щетина на его лице казалась темной маской. Он обвел площадь мутным взглядом и снова свесил голову.

Джон усмехнулся:

– Бедняга. Так мечтал пристрелить своего боша.

– Ничего. На его век этого добра хватит. – Лерман помолчал, глядя на огонек сигареты. Добавил тихо: – Скоро у него будет много новых мишеней. Пали, пока рука не отвалится.

– Мне жаль, Франциско, – сказал Джон.

– Чего тебе жаль, лейтенант? Что нас всех через четыре дня зальют напалмом? Или что оставшиеся передохнут в лагерях для беженцев?

– Я…

– Брось, Джон. Ты такой же коп, как и все мы. Ты ничего тут не решаешь. Уезжай. Может, эта война к лучшему: мы тут только и делаем, что изображаем, будто живем.

– Вас разве не эвакуируют?

– Будем обеспечивать порядок на улицах. Следить за тем, чтобы не спекулировали противогазами и не выпихивали женщин из бомбоубежищ.

Неслышно подошел Кабот.

– Не мели чепухи, Франциско. Все разбегутся еще до начала атаки. Да и командовать будет некому – начальство пакует вещички. Наш капитан уже отправил семью на восток.

– Кому-то все равно придется остаться, – заметил Лерман.

– Спятил – у тебя же семья!

– У всех семьи, Доминго. Мне бежать некуда, я здесь родился.

Они помолчали, наблюдая, как эксперты роются в перекрученном железе. Джон подумал с удивлением: а ведь уезжать и вправду не хочется. Он был нужен здесь, чувствовал себя на месте. Далекий городок, его уютный Лимери, с газонами, выровненными по линейке, казался теперь безликим и выхолощенным, будто музей. Никогда раньше Джон не чувствовал такого упоения погоней; дикий коктейль из власти, безнаказанности и возможности творить справедливость по велению совести, а не книжных законов, никогда не прихватывал его так крепко. Этот коктейль вызывал мгновенное привыкание.

Должно быть, Кабот почувствовал, что у него на душе.

– Держи, лейтенант. – Он протянул флягу. – Добрая была охота. Помянем ублюдка.

Во фляге оказалась крепчайшая водка. Сморгнув выступившие слезы, Джон спросил себя: если это не жизнь – тогда что?