Заручательство

Приказная изба стояла на посадском торгу, который с наступлением обеденного часа стремительно опустел. Рублена она в два верха. На первом разместились столы Поместного приказа и Большого прихода, на второй вели две крутые лестницы: одна — на половину Новгородской, Устюжской и Соли-Галицкой четвертей, другая — в палату Казанского и Разрядного приказов.

Афанасий Евдокимов оказался невысоким дородным человеком лет сорока — сорока пяти. Его стол занимал лучшее место — у окна на лицевой стороне избы. Окно, несмотря на удушливые дымы, было распахнуто настежь, поэтому Кирила и Евдокимов заметили друг друга, еще когда Кирила шагал через обезлюдевшую площадь.

— Можешь не добрыдничать, — едва глянув на вошедшего, досадливо махнул рукой Евдокимов. — Лучше говори, с чем пришел.

В палате стояло еще пять столов. На одном из них валялся засохший листик березы, на другом белела плошка с почти выгоревшей до конца тонкой церковной свечкой, на двух дальних поблескивали крытые зеленой глазурью каламари, пятый и вовсе был пуст. Похоже на то, что сидельцев в приказе явная нехватка.

Так оно и оказалось. Узнав, что Кирила не проситель, каких немало к нему захаживает, а новый дьяк, присланный ему в товарищи князем Пожарским и Козьмой Мининым, Евдокимов заметно оживился.

— Ну наконец-то! — поскреб он указательным пальцем плешь, увенчанную прядью рассыпающихся в разные стороны белесых волосинок. — Один, вишь, сижу аки перст. Ни подьячего, ни повытчиков, два писца всего, да и тех больше на побегушках держать приходится.

— Куда же остальные подевались? — спросил Кирила, а сам мысленно ругнулся: «Да закрой же ты окно, Евдокимов! Дышать нечем».

— А вот сам и посчитай. Ивашку Безуха я в казанские уезды для денежных сборов отправил. Дозорщики вернулись и говорят: нет больше Ивашки. Как так?! А его, оказывается, ляхи по пути перехватили. Он им сдерзил. Так они его за это к первым же воротам заживо прибили. А какой человек был! Мухи не обидит… Следом Финака Штинников от моровой язвы преставился. Ну, это болезнь. От нее кому как повезет. А третьего дня Герася Кутьина не стало. Будто бы он с городской стены ненароком сверзся. Но я-то думаю, столкнули его оттуда, чтоб в делах не мешался.

— Кто столкнул?

— В том-то и дело, что никто толком не видел. Но по-моему, люди Ивана Биркина. Один из них, Горячка Похабов, как раз перед тем смертной погибелью Герасю грозился. Видать, Герась ему крепко на хвост наступил. Одного в толк не могу взять: что его вдруг на стену понесло…

— Не тот ли это Биркин, что родом из Рязани и Прокопию Ляпунову свояком доводится?

— Он самый! Чтоб ему пусто было! — Евдокимов хотел сказать что-то еще, но, спохватившись, осек себя и отворотился к окну.

— Чего замолк? Продолжай, коли начал. Можешь не опасаться: мне Биркин — никто, так что ни одно слово за эти стены не выйдет.

— Ну ежели так, пожалуй что, и скажу. Очень мне этот Биркин своими нападками досадил. Хочет, чтобы его не ниже князя Пожарского ставили. А сам ну чистый сосуд сатаны! Это я уже не свои слова говорю, это я за Козьмой Минычем повторяю.

Не усидев на месте, Евдокимов подхватился и, заложив руки за спину, стал ходить по палате: пять шагов в одну сторону, пять в другую. Потом вдруг закрыл окно и сел на лавку рядом с Кирилой.

— Значит, так, — хлопнул он его по колену, — Козьма Миныч, как и я, уверен, что это по наущению Биркина, а не сам Герась со стены упал. А Пожарский подтверждений требует. Но тут и без подтверждений ясно. Надо только Горячку Похабова в оборот взять. На допросе он все подчистую и выложит. Нет, что ли?

— Я тут человек новый, — уклонился от прямого ответа Кирила. — Ты лучше про сосуд сатаны разъясни. Что Минин в виду имел-то?

— А то и имел, что Биркин, как зараза ходячая, сперва от Шуйского к Тушинскому вору и назад к Шуйскому бегал, в Арзамасе воеводой был, потом к Прокопию Ляпунову пристал. Тот его в Нижний Новгород за подкреплением послал, а Биркин сам себе на уме. В стряпчие ухитрился влезть. Дрянной человечишка, ненадежный. По чужим спинам наверх привык карабкаться. Это он Козьму Миныча чуть не на смех поднял, когда тому трижды один и тот же вещий сон был, будто святой Сергий Радонежский к нему явился и приказал возбудить всех отчизников на ополчение. Теперь-то все знают, что так оно и было, а на ту пору Биркин многим умы смутил. Ладно бы тем дело и кончилось, так нет же. Когда Пожарский ополчение на себя принял, надо было в Казань верного человека послать, чтобы он и там силы подсобрал. Несмотря на предупреждение Минина князь именно Биркина туда и послал. А что из этого вышло? — Когда Биркин свое войско в Ярославль привел, голова татарской сотни Лукьян Мясной на военном совете прямо заявил: Биркин-де по пути показал себя в городах и уездах не лучше ляхов — корма силой брал, расправы несогласным чинил, служилых татар обижал. С того, вишь, свара и затеялась. Биркин от обвинений Мясного отмахнулся, стал требовать, чтобы его в товарищи к князю Пожарскому поставили — и никак не меньше. Но тут, слава богу, Боярская дума во главе с нынешним воеводой Василием Морозовым его на место поставила: сколько войска собрал, тем и начальствуй! Вот Биркин и бесится. Грозился своих людей прочь увести. Козьма Миныч говорит: «Пусть уводит. Не очистясь от сора людского, к Москве нельзя выступать». А Пожарский медлит. Будто ему одной смерти мало. Будто не видит, с кем другая может приключиться.

«Это он за свою жизнь опасается, — понял Кирила. — Как знать? Может, и впрямь беду чует, а может, пустыми страхами терзается. Ведь ничего явного против Биркина и Похабова у него нет. Одни догадки».

— Ну, а мне-то в таком разе как быть? — ища у Кирилы сочувствия, впился в него взглядом Евдокимов. — Самому, что ли, Горячке Похабову шею свернуть или, может, тебя на помощь позвать?

— Зови! — ответно тронул его колено Кирила. — Но сперва осмотреться дай, с делами познакомь, устрой с дороги.

— Ах, да! — спохватился Евдокимов. — Извиняй на слове, — и, пересев к свому столу, заговорил подчеркнуто сухо: — Приказные все больше на дворе у купца Никитникова жительствуют. И Козьма Миныч с нами, понеже все приказы в первую голову ему подчиняются. Место чистое. Моровая язва — тьфу! тьфу! — к нему не пристала. А свободная лавка для спанья для тебя завсегда найдется. Выбирай любую. Можешь хоть сейчас отправляться. Скажешься от кого, тебя разом накормят, напоят и постелют. А у меня, вишь, дел не меряно, — для наглядности Евдокимов поворошил стопку бумаг на приказных книгах.

— Да ты не обижайся, Афанасий Жданович, — поспешил исправить положение Кирила. — Мне не к спеху.

Он вдруг почувствовал, как одиноко должно быть в осиротевшей палате Евдокимову, потерявшему сразу трех подьячих. Сможет ли Кирила заменить их? Сумеет ли помочь в трудную минуту? Не потянет ли его отсюда в подгородный стан под начало Мирона Вельяминова или Исака Погожего? Ведь страстотерпец Иринарх Кирилу не по теплым купеческим дворам отсиживаться послал, а на переднюю линию. Только где она сейчас эта линия? По каким приметам ее узнать?

— Давай, что ли, к делам перейдем, Афанасий Жданович, — примирительно предложил Кирила. — Мне сказано, что я сибирским столом займусь.

— Э-э-э-э… — снова поскреб белесую плешь Евдокимов. — Можно и перейти… Прежде Сибирью у нас Финака Штинников занимался. Вон его стол — где свечка. Там, вишь, в углу и сибирская коробка поставлена. Но я тебе сразу скажу: смотреть в ней особо нечего. В Ярославле мы долго стоять не собирались, а до Сибири — не ближний свет. Для нас она ныне, как журавель в небе. Вроде бы курлычит где-то, а не видать и не дотянуться, хоть ты три сибирских стола заведи. Грамоты, конечное дело, шлем. Это само собой. Но отписок на них пока раз-два и обчелся. Да и те выжидательные. Правда, сейчас присылка от соликамских Строгановых должна быть. Дают они нам под заемное письмо четыре тыщи рублев и другой всякой помощи по мелочи. А расходы-то у нас вон какие! Тут хоть бы с ближних волостей вклады и повинности на срочные нужды собрать.

— Но ведь собираете!

— Если бы не Козьма Миныч, не знаю, что и было бы. Умеет он до людей достучаться. Тут много купцов из Москвы и других городов набежало. Всем свои нажитки от разбоев охота уберечь. Ищут, где им лихолетье пересидеть. Миныч им и растолковал: кто частью своих богатств, не скупясь, с ополчением поделится, тот все остальное под его защитой в целости сохранит. Иначе ведь все потерять можно… Просто и понятно, да?

— Понятней некуда!

— Правда, поначалу неувязки были. Того же Никитникова с Лыткиным взять. Стали они божиться: наши-де приказчики все, что можно было, сполна дали. Не гоже-де брать больше того, что имеется. Да и не в праве… Тут мне Козьма Миныч мигнул: «Доставай, Афанасий, вкладочную книгу да зачти, что там писано!». Я зачел. А там сущие крохи. Стал Миныч богатых гостей вежливо совестить, а они, вишь, не совестятся. Пришлось к ним строгость применить. Кликнул Козьма стрельцов: «Ведите скаредников под ружьем в воеводскую избу!». Те и повели. А у Пожарского как раз выборный земской люд собрался. При них Миныч вины Никитникова и Лыткина огласил, а за вранье потребовал их разом всего имущества лишить. С ним, коли что, шутки плохи! Пожарский Козьму, ясное дело, поддержал. Выборные люди тоже. Куда после этого нашим толстосумам деваться? Пали они на колени, в содеянном покаялись. Теперь оба Минину первые помощники и хлебосольцы. Следом еще четыре ярославских да три московских купца враз раскошелились. На том покуда и живем. Да соловецких старцев к солидной сумме удалось склонить. Правда, им руку Пожарского подавай, понеже Миныч для них чином мал. Однако сговорились. А это другим монастырям наилучший пример… Что до меня, то я с Биркиным никак разобраться не могу. Он из Казани одну казну явил, а я от верных людей знаю, что есть у него и другая, поболе первой. По словам Лукьяна Мясного, Биркин проездом еще много чего именем ополчения нахватал. Где все это? — Прячет двоедушник!

— Ну так надо концы к запрятанному найти, — высказал свое соображение Кирила. — Это же не иголка в стоге сена. Это казна!

— Вот! — обрадовался его заинтересованности Евдокимов. — Я Герася по следу и пустил. А из этого вишь, что вышло?.. Но ниточка у меня все же есть. Шепнул мне по случаю торговый человечишка, что за пять сот ефимков один из ближних людей Биркина готов схоронное место указать. Сама-де казна многожды больше. Но сперва он от нас заручательство за печатями Пожарского и Козьмы Миныча требует, да не на свое прямое имя, а на предъявителя. Сразу видать, опытный заушник. Я тотчас к Минычу: так, мол, и так. А он мне и говорит: «Нам, Афанасий, выбирать не из чего. Будут ему от нас от обоих печати. А что делать, ежели и возле святого места черти водятся?»

— Постой, постой, — перебил его Кирила. — Разве у них не едина печать на двоих?

— А как иначе? — удивился его вопросу Евдокимов. — Каждый свое дело делает. Зачем Пожарскому в казенные дела лезть, а Минину в ратные? Не зря этот умник казенной печати больше домогается, нежели княжеской. Вот они! Сам посмотри! — достав из стопки бумаг нужный лист, он протянул его Кириле.

Это было то самое заручательство на предъявителя, о котором только что говорил Евдокимов. Его скрепляли большая и малая печати. На большой красовались два рыкающих льва. В передних лапах они держали щит с изображением ворона, клюющего вражескую голову. А под щитом валялся поверженный дракон. Все это многозначное изображение было обведено круговой надписью: «Стольник и воевода и князь Дмитрий Михайлович Пожарково Стародубсково».

— На место львов лучше бы медведей поставить, — осторожно высказался Кирила. — Слышал я, будто бы еще великий князь Ярослав тут в единоборстве медведя одолел и на месте их схватки город во свое имя поделал. Ярославль. Вроде быль-небыль, а не худо бы ее вспомнить.

— Тут львы неспроста взялись, не думай, — заступился за Пожарского Евдокимов. — Самозванцы-то, вишь, под двуглавого орла царевать лепятся, а он им вперетык не то что медведей, львов придумал. Шибать, так шибать, чтоб всем народам понятно было!

— Пожалуй, что и так, — согласился Кирила и переключил внимание на печать «выборного всею землею человека Козьмы Минина Сухорукого». На ней был изображен древнегреческий богатырь в легкой одежде через плечо. Он восседал на просторном стуле с подлокотниками. В правой руке богатырь держал чашу. У ног его стоял остроконечный кувшин. Надо думать, чаша и кувшин олицетворяли изобилие и сохранность, дающие человеку силу и уверенность.

— Это тоже придумка князя? — спросил Кирила, возвращая Евдокимову заручательство.

— Само собой… Теперь эту бумагу надо обменять на писульку, в которой место утаенной от земского совета казны будет указано.

— Ну и в чем загвоздка?

— Биркин, вишь, своим станом держится. Он его вверх по Которосли разбил. На правом берегу. А татар Лукьяна Мясного и других несогласников на левый берег отправил. Опытный вражина. Хорошо стережется и людей своих в Ярославль, кроме Горячки Похабова да еще двух-трех таких же, не выпускает. Мне ехать туда не с руки. Я для Биркина вроде как меченый. А кого другого послать? Ближних подручников у меня всех повыбило. Тут у любого голова набекрень скрутится. Может, ты на свежий ум подскажешь? Хотя откуда? Ты у нас человек новый и не сильно понятный.

— Вот поэтому меня и пошли! — загорелся Кирила. — Не пожалеешь!

— Та-а-а-к, — будто впервые увидев его, оценивающе оглядел Кирилу Евдокимов. — А что? Ежели тебя приумыть да приодеть, вид вполне подходящий будет. И за словом в карман не лезешь… Думаем дальше. Ну вот, скажем, приехал ты к Биркину сам по себе, как второй дьяк, для знакомства. Хоть он и терпеть наш приказ не может, а встретить тебя и поговорить обязан. Так? — Так! Уже хорошо…

Тут Евдокимов умолк, задумался. Его круглое лицо с прямой, как лопата, бородой и тонким длинным носом порозовело. От переносицы на лоб полезли едва заметные морщинки. Не задерживаясь там, они переместились на плешь и, достигнув пучка белесых волос, стремительно скатились к жиденьким бровям.

— Ну а что толку? — очнувшись, выстрелил в Кирилу небольшими серо-зелеными глазами Евдокимов. — Поговорить с тобой Биркин, конечное дело, поговорит, но ведь ни на шаг от себя не отпустит. Я его волчьи повадки знаю! Не-е-ет, одному тебе к Биркину ехать не резон. Для отвода глаз тебе, вишь, сопроводитель нужен, да не какой-нибудь, а такой, чтобы с Биркиным сумел сладить. К примеру, воеводский дьяк Семейка Самсонов. Уж он-то сумеет на себя внимание взять. Говорун, каких мало. При нем тебя не видно, не слышно будет.

Евдокимов снова умолк, потом решительно подытожил:

— Пускаться наудачу — дело ненадежное. Однако и выбирать не из чего. Раз ты такой смелый, давай попробуем. Нынче же я попрошу Козьму Миныча под любым предлогом Самсонова в стан к казанцам направить. И тебя заодно с ним. Может, и получится укоротитить Биркина.

— А как же я этого предъявителя узнаю? — почувствовал охотничий вспыл Кирила.

— Ты его — по синей повязке на левой руке, он тебя — по красному рубчатому кафтану с козырем и по сапогам из зеленой юфти с круглыми нашвами на каждом голенище. Когда надо, он сам к тебе подойдет. Ну и обменяетесь подрукавными листами. Он тебе писульку с указанием, где спрятана казна, передаст, ты ему — заручательство.

— Не много ли ухищрений для такого случая? — усмехнулся Кирила. — Красный кафтан, зеленая юфть, круглые нашвы… Что я ему — скоморох-потешник? И где это взять так вот вдруг?

— Где надо, там и возьмем, — успокоил его Евдокимов. — Об этом пусть у тебя голова не болит. Ради казны и потешником побыть не зазорно. Главное, что ты сам на дело вызвался, без подсказки, — и вдруг заулыбался: — Так как, говоришь, тебя прозывают?

— До сих пор Кирилой звали.

— А величают?

— Сын Нечаев Федоров.

— Ну вот и сладились, Кирила Нечаевич. Вовремя ты в Ярославль явился. Будем теперь вместе кашу хлебать.

— Скорей бы!

— Как вскипит, так и поспеет, — заверил его Евдокимов, в очередной раз трогая пальцем плешь. — Ты мне лучше скажи: имеешь ли ты отношение к сибирскому дьяку Нечаю Федорову? Или это только совпадение имен?

— Сын я его. А что?

— Да нет, ничего. Просто Господь тебе дал от хорошего корня пойти, а мне под началом твоего батюшки уму-разуму поучиться…

В это время в дверях палаты появился безбородый человек в долгополом суконнике. Заметив его, Евдокимов переменился в голосе.

— Это Сенютка Оплеухин, писец наш, — и махнул рукой Оплеухину: — Ну, чего стал? Давай сюда бумаги. Всех ли обошел?

— Всех! — выложил тот перед ним стопку листов.

— Вот и ладно. Оставь! Я после погляжу. А сейчас сопроводи Кирилу Нечаевича на жилой двор. Он, вишь, теперь у нас в приказе второй дьяк. Уразумел?.. Заодно у сапожника и кафтанника побываете. Пусть они с него мерки снимут. Коли в запасе подходящих одевок нет, придется шить заново. Он скажет, какие. Так-де Козьма Миныч распорядился. К завтрему штоб все готово было! Ну и, конечное дело, баньку обеспечь, бельишко чистое, покойчик наилучший. Сам видишь, человек с дороги.

— Нашу баньку долго растоплять, — живо откликнулся Сенютка. — А у Лыткина как раз в новой торговой бане помывочный день. Может, к нему Кирилу Нечаевича сводить?

— Своди! — разрешил Евдокимов. — Только скажи банщику, чтобы он ему лавку и таз уксусом протер и пропустил отдельно от купчишек. Береженого Бог бережет, — и пояснил Кириле: — Двор Лыткина через дорогу от Никитникова стоит. Авось не заразишься.

— Вот за это благодарствую! — обрадовался Кирила. — Мне лишь бы до баньки добраться. Век не банился.

— Тогда ступайте. Да постарайтесь к ужину управиться. Время есть…

В столовую избу Оплеухин Кирилу к концу трапезы привел, когда прислужники стали уносить в приспешную грязную посуду.

Изба была разделена на две половины. В одной стоял обеденный стол для приказного начальства, в другой — для едоков из писчей братии.

Еще с порога Кирила окинул собравшихся цепким изучающим взглядом и, натыкаясь на знакомые лица, занял место рядом с Афанасием Евдокимовым.

С другой стороны стола приветливо улыбнулся ему сивый морщинистый Савва Романчуков, служивший прежде дьяком Московского Денежного двора. Знакомство у них шапочное, но ничем не замаранное. Зато сделал вид, что не заметил нового послужильца Андрей Иванов, вскормленник отца Кирилы Нечая Федоровича. При Борисе Годунове Иванов был подьячим приказа Казанского и Мещерского двора и в домашнем кругу Федоровых звался просто Андрюшкой. А в царствование Самозванца Отрепьева, когда отец в опалу попал, сразу поднялся во вторые дьяки не только своего, но и Посольского приказа. И вот теперь — на тебе! — в одном из приказов князя Пожарского сидит. Про таких говорят: живет, как намыленный.

Но больше всего Кирилу поразило присутствие за трапезным столом бывшего кремлевского дьяка Семена Сыдавного-Васильева. Нешто князю Пожарскому и Козьме Минину не ведомо, с кем они дело имеют? Подлый изменник! Это благодаря ему и таким, как он враждотворцам и пресмыкателям, великое московское посольство, прибывшее осенью сто девятнадцатого года под осажденный польским королем Сигизмундом Смоленск рассыпалось, как карточный домик, а потом и вовсе под замок в Мариенбургской крепости попало. Сыдавный-Васильев во челе этого посольства рядом с такими именитыми людьми, как князь Василий Голицын и митрополит Филарет Романов, по воле случая оказался. А посланы они были к Сигизмунду на царство королевича Владислава звать. К этому седьмочисленных бояр и их сторонников склонил коронный польский гетман Станислав Жолкевский, нагрянувший под Москву с большим войском. Однако патриарх Гермоген и другие отчизники настояли на ряде непременных условий. Первым делом Владислав должен принять православную веру греческого закона, венчаться на царство патриархом и православным духовенством, а повенчавшись, блюсти и чтить храмы, иконы и мощи святых, в церковное управление не вмешиваться, в латинство никого не совращать, католических и других храмов не строить. Кроме того — во всех делах советоваться с Боярской думой и земскими людьми, жидам в государство въезд закрыть, бояр и чиновников выбирать лишь из русских, а королю Сигизмунду осаду со Смоленска снять и не медля вывести войска в Польшу. Но Сигизмунд на это заявил: «Сперва сдайте Смоленск и присягните королевичу, а как мы по милости Божьей на нашем царском престоле будем, тогда и прочие дела урешим». Голицын и Филарет на это ответили: «Того никакими мерами учинить нельзя, чтобы в Смоленск твоих людей запустить, господарь. А коли и возьмешь ты его приступом мимо крестного целования, то мы на судьбу Божию и свою стойкость положимся, но ни на шаг от своих слов не отступимся».

Продолжали они упорствовать даже тогда, когда боярское правительство через гонцов велело им ворота непокорной крепости отворить. Более того, главные послы собрали на совет все свое посольство. На нем было принято единогласное решение: не пускать в Смоленск литву и поляков ни под каким предлогом; уж лучше навязать на себя камень и броситься в воду. Однако уже через малое время Семен Сыдавный-Васильев, думный дворянин Василий Сукин и другие разных чинов посольские люди пошли на соглашение с Сигизмундом. Пообещав уговорить москвичей и жителей других городов быть верными королевичу Владиславу и его венценосному родителю, они получили от Сигизмунда грамоты на поместья в русских землях и разъехались по своим дворам. А коварный король велел схватить и отправить в Польшу Василия Голицына, единственного из родовитых бояр, кто и впрямь достоин был царского трона, а вместе с ним митрополита Филарета. Это ли не прямая измена государскому и земскому делу?

Но хуже всего, что одновременно с дьяком Сыдавным-Васильевым был пожалован Сигизмундом и отъехал к Москве еще один именитый посол — келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, бывший дотоле для Кирилы образцом святости и прямодушия. После он в свое оправдание ссылался на то, что действовал исключительно к пользе обители, терзаемой противостоянием вер и народов. Но как тогда объяснить неожиданное сближение Палицына с Сыдавным-Васильевым после их возвращения в Москву?

В первый раз Кирила увидел Сыдавного-Васильева в Богоявленском монастыре на Никольской улице в Китай-городе, где во время осады Троице-Сергиевой обители жил ее келарь. При Кириле они беседовали как-то странно, намеками, будто их связывало нечто, ведомое им одним. А может, так оно и было… Но ежели Палицыну его воспитанник не судия, то Сыдавного-Васильева Кирила с тех пор невзлюбил вдвое, переложив на него горечь и обиду за временную слабость своего наставника…

— Знакомьтесь! — представил собравшимся нового сотрапезника Козьма Минин. — Кирила Федоров, сын Нечаев. С сего дня будет в товарищах у Афанасия Евдокимова. Так что прошу любить и жаловать! — и стал перечислять своих послужильцев: — По правую руку от меня Патрикей Насонов и Семен Сыдавный. Это дьяки Большого прихода. Дальше Андрей Иванов и Савва Романчуков, дьяки Новгородскей чети и Денежного двора. За ними разрядный и воеводский дьяки — Андрей Вареев и Семейка Самсонов. Ну а после дьяки Земского двора Афанасий Царевский и Дорога Хвицкий. Запоминай крепче, Кирила Нечаев… А по левую руку, стало быть, — Николай Новокшонов, поместный дьяк, вы с Афанасием Евдокимовым, дьяки Владимирской и Устюжской четей Григорий и Александр Витовтовы, да Герасим Мартемьянов из Соли-Галицкой, да посольский дьяк Петр Третьяков.

«Тушинский делец, — мысленно досказал за него Кирила. — Ну и этот не лучше Сыдавного».

Минин сидел во главе стола. В одной руке он держал чашу для питья, другую грел на медной посудине, до горлышка обернутой полотенцем. В таких посудинах принято подавать горячий сбитень на меду с травами, лавровым листом и стручковым перцем. Значит, он предпочитает запивать кушанья не ягодным квасом, не хмельным медом, а целебным переваром.

— А теперь, Семейка, продолжай, что начал, — посчитав знакомство законченным, переключил всеобщее внимание на дородного рыжеволосого дьяка Минин. — О какой это панье ты хотел нам соврать?

— Ни боже мой, Козьма Миныч. О вранье забудь! — сощурил тот хитроватые, полупринакрытые тяжелыми веками глаза. — Побаска — всякому уму подсказка, хучь житейская, хучь балагурная, хучь богатырская, хучь докучливая. Вот тебе, к примеру, какую желательно послушать?

— Да уж лучше житейскую.

— Правильно! — одобрительно крякнул Семейка. — Времена переходчивы, а злыдни-то общие. Живешь — не оглянешься, помрешь — не спохватишься…

«Так вот он каков, Семейка Самсонов, — исподтишка разглядывал его Кирила. — Тоже через подмосковные таборы прошел. Наслышан о нем, хоть и вижу впервой».

Тем временем прислужник поставил перед ним блюдо с жареной на рожнах курятиной, а к ней чашку с гречневой кашей.

Кирила с утра ничего не ел. Однако у него хватило выдержки сначала испить хлебного кваса, не спеша отпробовать каши и лишь затем приняться за курятину. Это не мешало ему присматриваться к другим приказным и внимательно слушать Семейку.

— Однажды на Руси шум сделался, — играя голосом, начал тот. — Откуда ни возьмись, нагрянул на нее некий Бородавочник, спихнул с трона прежнего царя и сам на него непристойно влез, а царицкой польскую девку панью Маринку сделал. Ни вида у нее, ни совести, ни зада, ни переда, зато гонору, что красных соплей у курыли . Вот и стали они в четыре руки да в четыре ноги бесов крутить, народ баламутить. Со всего света проходимцев в государство, как вшей, понапускали. Те отродясь бани не знали, зато в шляпах надменничают и при оружии. И столько вокруг воров и бездушников вдруг наплодилось, что всколыбался честной люд, стал срамить этого самого Бородавочника: «Кто ты такой, сукин сын? Откуда взялся? Таких, как ты, царей у нас дома на конюшне хватает!» Стукнули его, осердясь, грякнули — и нет больше Бородавочника. До того сердечные раззадорились, что тут же вытряхнули его из царских одежд и стручком вверх на главной площади бросили, чтобы, значит, другим неповадно было на Русь зявиться. А панья Маринка под лавку с перепугу забилась. Сидит там, зубами клацает, смертушки своей неминучей ждет…

Намеки Семейки всем понятны. Бородавочник — это, ясное дело, Лжедмитрий Гришка Отрепьев. На переносице у правого глаза имел он весьма заметную бородавку. А панья Маринка — дочь польского магната Юрия Мнишека. Преуспев в расхищении королевской казны, решил он и царскую казну к рукам прибрать. Вот и породнился с Отрепьевым.

Кириле любопытно стало: куда Семейка свою побаску вывернет?

— В старину как говорили? — многозначительно помолчав, продолжил свою быль-небыль тот. — Доброго чти, а злого не жалей! Но с паньей Маринкой по-другому вышло. Сослали ее в Ярославль щи хлебать, да не за обыденный стол, как у нас, а прямиком в воеводские палаты, на шелка и бархаты. Такое наказание ей вышло: на всем готовом в неге сидеть, два года в чисто небо поплевывать, ждать, когда другой лиходей из навозной кучи вылезет. Ждала, ждала да и дождалась! Он к ней: объяви-де, что я и есть воскресший из мертвых Бородавочник, а проще сказать, Кощей Бессмертный. От него дурным духом шибает, а ничего не поделаешь. Сколько собаке ни хватать, а сытой не бывать. Так и панья Маринка. Стала она и с этим злыднем народ дурить, слезами людскими умываться, полотенцем с золотой каймой утираться. Вот и пошла молва: не оттого ли в Ярославле моровая язва сделалась, что панья Маринка к Тушинскому вору в постелю прыгнула? С Кощеями у нас сущая беда, а с Кощеихами и того плоше. Нынче эта польская девка нового лешака к себе в постелю заманила. Хочется ей, чтобы он ее мальчонку, в Тушине невесть от кого прижитого, в цари-царевичи толкал.

— Это ты про Ивана Заруцкого, что ли, баишь? — высказал догадку Дорога Хвицкий.

— Это я про первого и, дай бог, последнего атамана-боярина речь веду, — невозмутимо поправил его Семейка. — А как того казачину на самом деле звать-величать, про то тебе лучше ведомо. Знаю только, что из-за этой пройдохи паньи Маринки он свою законную жонку в монастырь затворил, сына к ее двору в Коломне приставил, а сам с нею в блуде без зазора живет. Совсем с ума сбился путаник. И других сбивает.

— Ну и в чем соль твоей побаски? — подал голос Петр Третьяков.

— Этого я и сам покуда не знаю, — всхохотнув, откровенно признался Семейка. — Но поскольку мы в Ярославле обретаемся, мне про панью Кощеиху и подумалось. А так или нет, уж не обессудьте.

— Ну все! — подал голос Кузьма Минин и веско добавил: — Посидели и будя!

Перекрестясь, он первым встал из-за стола. За ним начали подниматься остальные. Кирила отложил в сторону ложку, тоже готовясь присоединиться к ним, но тут Минин опустил ему на плечи руки, как припечатал:

— Сиди! Человек из еды живет. Без нее у тебя подушка в головах вертеться будет, — а Евдокимова попросил: — И ты с ним посиди, Афанасий. Вдвоем веселее застолье коротать.

Внимание Минина приятно Кириле.

«А руки у него веские, — отметил про себя он. — Такие камень в творог сомнут. Какой же он после этого Сухорук? Скорей Твердорук…».

— Ну и как тебе россказни Семейки понравились? — поинтересовался у Кирилы Евдокимов, когда они остались одни.

— Почему россказни? — возразил Кирила. — Очень даже складные былички. Со своим поворотом, с новым взглядом.

— Что же в них нового, скажи на милость?

— Никому до Семейки не пришло в голову самозваных лжецарей с Кощеями Бессмертными сравнивать, а он сравнил. Ну а чем Марина Мнишек не Кощеиха?

— Пожалуй, что и так, — легко согласился Евдокимов. — А мне, вишь, показалось, что ты в мыслях далеко отсюда унесся, так далеко, что ложкой в тарелку попасть не можешь. Или ошибаюсь?

— Да нет, Афанасий Жданович, врать не буду. Увидел я тут Семена Сыдавного и глазам своим не поверил: как такого земля носит?

— Это почему же? Объясни! — потребовал Евдокимов.

Пришлось Кириле напомнить ему историю со Смоленским посольством. Выслушав ее, Евдокимов вздохнул:

— Вот что значит подлая Смута. Она души нетвердые наскрозь перепахала — кому меньше, кому больше. Трудно сейчас безгрешных найти, ой трудно! С неба, вишь, они к нам не свалятся. Вот и приходится князю и Козьме Минычу с теми дело иметь, кто о совести вспомнил и прежние свои измены делом решил искупить. Так что ты на Сыдавныго волком-то не смотри. По мне так он не хуже других за этим столом будет. И дело свое доподлинно знает… Да ты ешь, ешь, пока жаренка совсем не остыла.

— И то верно, — снова взялся за ложку Кирила и поспешил переменить тему: — Ты вот лучше скажи, почто Минина Сухоруком кличут?

— По родовому прозвищу, Нечаич. Один из его дедов сухоруким был, от него, видать, оно дальше и пошло. А ежели Козьму Миныча или кого из его пяти братовьев взять, так им скорей Микулами Селяниновичами зваться впору.

— А я слыхал, будто Минин вроде и не крестьянского роду.

— Ты меня слушай. Из самого что ни на есть крестьянского! Отец-то его, Мина Анкудинов, в Балахну из-за Волги пришел, из деревни Сорвачево, что на реке Чуди. Солеваром он уже в Балахонском Усолье стал, свои соляные промыслы там завел, состоятельным человеком сделался. И детей новому рукомеслу обучил, а оно, вишь, слабых не любит. Паи от своих соляных труб Мина старшим сыновьям расписал — Федору с Иваном. Вот и пришлось Козьме на стезю мясной торговли стать, а это тоже дело нелегкое. На ней он и развернулся, в земские старосты вышел, не только друзей, но и врагов заимел. Коли услышишь, что кто-то его мясником или говядарем назвал, знай, что это либо супротивник ему, либо мелкий завистник. Да и сам в разговоре случайно не прошибись. Он, вишь, к этому чуткий.

— Спасибо, что предупредил. Постараюсь не спотыкаться…

От сытой и обильной пищи, от выпавших на него за день переживаний да еще после бани с веничком Кирила до того осоловел, что вскоре перестал понимать собеседника.

— В сон меня что-то поклонило, — едва ворочая языком, признался он. — Мне бы вздремнуть чуток, Афанасий Жданович.

— Да и я притомился ныне, — поддержал его Евдокимов. — Оба, чай, с ранья на ногах, — и, проводив Кирилу до покойчика, отведенного ему в подклети теремного дома купца Никитникова, сердечно пожелал: — Ляг, опочинься, ни о чем не кручинься! Завтра тебя большие дела ждут.