Книга: Сердце Бонивура
Назад: Глава 9 Крещение
Дальше: Часть вторая Накануне

Глава 10
Пусть сильнее грянет буря!

1

Многое в эти дни пережила «команда» Тани, ее пятерка.
Гордость за Таню и страх волновали девчат.
— Ну, Таньча! Вот молодец из молодцов! — говорила Катюша Соборская. — Я бы тут со страху обмерла. А она схватилась с этими бандитами… Ой, геройская девка! Ох, молодец!
— Да перестань ты охать, Катя! Надо бы посмотреть, не надо ли чего Тане, — останавливала Машенька Цебрикова подругу.
И они шли к Тане. Не проходило дня, чтобы они, одна за другой, не стучались в маленькую дверь вагона Пужняков.
Они были готовы на все ради Тани. Теперь Таня, так храбро бросившаяся на выручку Виталию, поднялась в их глазах на огромную высоту! Именно такой должна быть комсомолка! Давно ли они только представляли себе возможность опасностей, а вот одна из них уже доказала, что она достойна имени комсомолки, не убоявшись реальной опасности.
— Ты ужасно храбрая, Таня! — вздыхала Катюша Соборская, оправляя одеяло на ногах Тани. — Я бы с места не встала, если бы на меня напали… И не пикнула бы!
— А я бы закричала, я всегда кричу, когда испугаюсь… Сама понимаю, что, может, и смешно, а не могу, ну, просто рот сам раскрывается, уж такая я уродилась! — сказала Машенька Цебрикова, сжав свой маленький рот и округлив глаза, словно сама удивлялась тому, какой ее создала природа.
Соня Лескова по привычке хрустнула пальцами и выпрямилась:
— А я, как Таня, — бросилась бы на помощь Виталию.
Катя не удержалась опять:
— Виталию?
Соня, посмотрев серьезно на Катю, ответила негромко:
— Почему же только Виталию? Напали бы на тебя, я бы не задумалась, что делать! Ты вечно всех подзуживаешь, Катя… Я знаю, что ты про меня можешь что угодно наговорить, а я бы не задумалась тебя выручить.
— Да у меня язык такой, не могу не зацепиться. Как увижу человека, так и зацеплюсь за него! — с неловким смехом сказала Катя, которая не понимала всегдашней молчаливой сосредоточенности Сони и терялась в ее присутствии, невольно сдерживая свой нрав и язык. Сказанное выглядело извинением, а Катя не любила оказываться виноватой.
— Девочки! — сказала Таня взволнованно. — Каждый из нас поступил бы точно так. Точно так!
— Ну, уж… — протянула Машенька.
Таня оборвала ее:
— Да! Так… Я вот слушала вас и задумалась: не о том вы спорили. Я ведь Виталия выручала! Соня говорит, что любого из нас выручила бы. Все дело в том, чтобы товарищу помочь, правда?.. А если бы на меня напали, ей-богу, девочки, не знаю, что бы со мной было, перепугалась бы, честное слово, и пустилась бы наутек…
Но тут все девушки сказали разом:
— Ну, Таня! Наутек! — не допуская мысли о бегстве Тани от кого бы то ни было.
Соня добавила:
— Когда за другого боишься, о себе не думаешь!
Машенька Цебрикова ахнула:
— Ну, верно, Соня, вот уж верно, так верно! Я ночью боюсь ходить, а за бабкой бегу в полночь, коли она задержится в церкви, аж себя не помню… Машенька сложила губы в трубочку. — Она у меня такая богобоязненная… Она же ничего не видит, девочки. Однажды в какую-то яму угодила, когда от вечерни шла, и вылезть не может. Мы с батей ее целый час искали. Раза два мимо прошли. А потом слышим: «О господи, слепые тетери! Да вот она я!» Я потом спрашиваю бабку: «Ты что же молчала?» А она мне: «А чего кричать? Бог не даст живой душе пропасть». — «Однако же, говорю, все-таки закричала?» А она: «Это я, говорит, к господу богу воззвала». Тут я не утерпела — и ей: «А кто же слепая тетеря? Бог, что ли? Ведь ты кричала: «О господи, слепые тетери!»
Девчата расхохотались.
— Ну, а она?
— Что она, — сказала Машенька, — ткнула меня в загривок и говорит: «Бог сам разберется, кто там слепая тетеря, а ты нечестивая, говорит, вот увидишь, тебя бог-то в соляной столб обратит!» А что мне делать, если я нечестивая?.. — закончила она со вздохом, скорчив уморительную гримасу.
Они шутили, болтали, смеялись, но за всеми шутками твердо стояло сознание их нераздельности, единства, удивительной близости их друг к другу, какой не дает обыкновенная жизнь. А их жизнь была необыкновенной, и кто знает, что могло случиться с ними завтра, вечером, через час. Они не прекращали своей работы, эти девушки из рабочего предместья; об этом говорили листовки забастовочного комитета, требовавшие от рабочих Владивостока солидарности. Листовки разлетались с Первой Речки по всем уголкам Владивостока, и не было в Приморье человека, который не знал бы, за что борются первореченцы. Пятерку Тани не останавливали караулы и расстояние; девушки оказывались ежедневно в самых разных местах. И следами их пребывания на Мальцевском базаре, на Второй Речке, на Эгершельде, на Чуркином мысе, на рыбалках, на фанерном и кожевенном заводах, в районе расположения флотских экипажей, на базаре и в садиках частных домов оставались эти маленькие листки бумаги, на которых крупными буквами стояли слова: «Почему мы бастуем?»

2

Они смелели, девушки с Первой Речки…
Однажды Соня Лескова забежала к Тане. Таня уже вставала с постели и в этот момент сидела у раскрытых дверей вагона, греясь на солнце, которое заливало светом землю. Соня молча прижалась к щеке Тани, и та услышала, как у Лесковой бьется сердце.
— Ты что? — спросила Таня, встревоженно вглядываясь в темные глаза подруги.
Соня отделалась ничего не значащими словами. Однако Таня инстинктивно почувствовала в подруге что-то такое, что ей никогда не было свойственно: какую-то лихорадочность в движениях, торопливость и совершенно неожиданную ласковость.
— Ты куда? — спросила Таня, когда Лескова так же быстро и неожиданно, как пришла, стала собираться.
— На Вторую Речку, — ответила та и опять, обняв Таню, всем телом прижалась к ней и поцеловала. — До свидания, Танюша! Увидишь девочек привет передай.
— Да ты сама их скорее меня увидишь! — сказала Таня.
Соня на секунду задумалась, точно не услышав слов подруги. Потом торопливо сказала:
— Да, конечно… Но ты передай все-таки, если я немного задержусь.
Таня поймала подругу за полу жакета.
— Соньча! Ты что-то задумала? Смотри у меня, не лезь куда не надо!.. Как бы чего не случилось!
Лескова рассмеялась коротким смешком.
— Ну, что со мной может случиться, Танюша!
Она спустилась со ступенек вагона, обернулась к Тане, махнула ей рукой и быстро скрылась за вагонами. Таня, высунувшись из дверей, сколько могла, смотрела на сильную фигуру Сони. Тревога невольно закралась в ее сердце, когда она, оставшись одна, вспомнила необычную ласковость Сони. Она все прислушивалась к каждому шороху и стуку, ко всем шагам за дверями, ко всем звукам, доносившимся извне, то и дело оглядываясь на двери.
Алеша и Виталий не могли не заметить нервозности Тани. Она рассказала, что ее тревожит. Виталий нахмурился и заметил, что за девчат своей пятерки Таня отвечает полностью. Алеша пытался было обратить все в шутку, сказав веселым тоном:
— С кавалером, поди, свидание у Сони на Второй Речке. Знаем мы вас!
Таня только глазами на него повела, не удостоив ответом. Да и сам Алеша знал, что изо всех подруг Тани меньше всего это можно было сказать про Соню, — так серьезна была Соня, так неприступно строга она была с первореченскими ребятами, из которых многие вздыхали по ее темным, удивительной красоты глазам, смуглому лицу с чуть заметным пушком над уголками губ, по тонким бровям, что соединились на переносице темной линией и характерно изгибались каким-то изломом, точно крылья птицы… Нет, не свидание с кавалером волновало Соню. Если бы пришелся ей по сердцу какой-нибудь человек, Соня не стала бы таиться и прятать свою любовь. Она сказала бы о ней своим подругам… Да и не полюбила бы она такого, которого нужно было бы прятать от них. Нет, Соня не из тех, кто крадет любовь.
И все-таки у Сони было свидание.

3

…Она сошла с поезда на Второй Речке. Через минуту дачный состав исчез за косогором. В чистом небе рассосался бесследно дымный султан, тянувшийся за паровозом, ушел в помещение дежурный по станции, стало слышно стрекотание телеграфного аппарата из раскрытого окна вокзала, понемногу разошлись пассажиры, высадившиеся из поезда. На перроне было еще довольно людно: второреченцы ждали поезда в город, который должен был прийти через полчаса. Вдоль путей прогуливались молодые люди с девушками. Молочницы, расставив около себя бидоны с молоком, восседали на них, закрывая их широкими юбками и придерживая руками. Несколько скамеек было занято пассажирами. На небольшом виадуке, который соединял перрон с вокзалом, тоже толпились ожидающие.
Среди гуляющих по платформе было много японских солдат и офицеров. День был воскресный, и солдаты в начищенных ботинках и новых мундирах, топорщившихся под мышками, расхаживали вдоль путей, курили, то и дело обращаясь к проходившим мимо русским женщинам или глазели на залив, волны которого с немолчным шумом накатывали на каменистый берег.
Соня огляделась. На одной из скамеек сидели два японских солдата. Встретив их откровенно восхищенные взгляды, Соня подошла к скамейке. Солдаты тотчас же потеснились, уступая место девушке. Соня села, мимолетным взглядом окинув их. Рядом с ней оказался солдат, как видно, давней службы, уже не молодой, лет тридцати пяти. У него было сухощавое нервное, интеллигентное лицо; плотно сжатые крепкие губы небольшого рта обличали в нем человека молчаливого, а пристальный взгляд карих глаз говорил, что солдат этот был человеком пытливым, вдумчивым и не привык по-пустому тратить слова и время. Заметив, что Соня оглядывает их, этот солдат сказал негромко:
— Садитесь, мы скоро уйдем! — русские слова он произносил медленно, старательно выговаривая их.
Второй солдат, первогодок, быстро заговорил, наклонился, через товарища заглядывая на Соню:
— Пожалуста, мадам, ероси, очень хорошо… Сибирка.
Что это должно было обозначать, Соня не поняла, но очень довольный собой, довольный тем, что он «говорит по-русски», солдат заулыбался и загоготал, не будучи уже в состоянии что-либо выразить словами.
— Да сидите! — отозвалась Соня, в намерения которой вовсе не входило отпугивать японцев от себя. — Места не просидите! — добавила она.
— Спасибо! — сказал старший солдат.
— Не на чем! — опять сказала Соня.
Видя, что русская девушка не отказывается от беседы, старший солдат повернулся к ней.
— Хорошая погода! — сказал он. В такой день хорошо гулять, да?
— Неплохо, — ответила Соня.
— Учите меня росскэ язык! — сказал солдат.
Соня усмехнулась. «Нового-то ничего выдумать не могут!» — презрительно подумала она. С этой фразы все японцы начинали знакомство с русскими. Вслух она сказала:
— А чего вас учить-то, когда вы и так по-русски говорите!
Японец живо сказал, что он знает русский язык недостаточно хорошо, что он любит Россию, ее природу, ее песни и так далее, что он хочет знать и понимать русский народ. Соня не удержалась и заметила вполголоса:
— А чего вам понимать? Все равно скоро в Японию поедете.
Солдат отвел глаза от Сони и замолчал. Второй стал торопливо расспрашивать, о чем идет речь. Первый ответил сухо и коротко, резким тоном, словно что-то приказав. Второй солдат озадаченно посмотрел на своего старшего товарища, поднялся с выражением глуповатого недоумения на толстогубом, розовокрасном лице с раскрытым ртом, с шумом втянул слюни и, козырнув, отошел к другим солдатам, вдруг утратив интерес к Соне.
— Почему вы его прогнали? — спросила Соня.
— Так просто. Это дурак, который ничего не понимает! — пренебрежительно ответил ее собеседник. Отвечая на вопрос Сони, он сказал: — Домой еще не скоро… Когда домой — неизвестно.
До сих пор он держался молодцевато, но тут в его голосе проскользнула простая человеческая тоска. Угадав это, Соня спросила:
— Соскучились по дому?
Солдат оживился и быстро заговорил. По его словам выходило, что по дому он очень стосковался, находясь в разлуке с семьей уже три года. Подыскивая слова, он сказал, что хотя в Приморье очень красивая природа, но в Японии куда красивее, особенно когда цветут вишни и яблони. Он сказал, что возле его дома разбит небольшой сад, что он и во сне видит этот сад, весь усыпанный цветами, что люди в России грубы и непонятны, поступки их не вмещаются в сознание японца, что японцу трудно разобраться в том, что происходит в этой стране.
Соня не знала, чем объяснить неожиданную словоохотливость солдата. Девушка насторожилась. «Куда это он гнет?» — подумала она с тревогой. Однако, видимо, что-то уж накипело в душе солдата, что он задел эту тему. Он и сам через несколько минут спохватился, неожиданно замолк и осторожно огляделся вокруг: не слышит ли кто-нибудь? В этой оглядке было столько искреннего испуга, что у Сони дрогнуло сердце. Она порадовалась своей удаче. Случай свел ее с человеком, в душе которого семена, брошенные ею, могли дать всходы, как зерно на вспаханной почве. Сколько возмущений в войсках интервентов имело почвой тоску по родине!..
— Что же вы домой не уедете? — спросила Соня.
— Я солдат… — с грустью ответил ее собеседник.
Они прошлись немного. Соня сказала, что она приехала к подруге, которая обещала ее встретить, но что та задержалась и Соне придется уехать, так как у нее нет больше времени. Японец, выговорившись, принялся ее благодарить за беседу, просить о следующей встрече. Все существо Сони было напряжено; эту поездку она считала только разведкой, а теперь ее так и подмывало сделать что-то дерзкое.
Послышался ослабленный расстоянием свисток паровоза.
— Мне пора! — заторопилась Соня.
Солдат встрепенулся. Он протянул ей руку, назвал свою фамилию: Коноэ. Чтобы она не смешала его с простыми крестьянами, с мужиками, которые ничего не понимают, как он сказал, он пояснил, что сам он человек с образованием, учитель.
— Соня-сан! Вы мне очень нравились. Хотел бы встретиться с вами еще! поспешно выговорил Коноэ. — Я хочу говорить с вами. Вы можете объяснить мне кое-что, что мне хотелось бы знать. Это можно?
— Отчего же нельзя? — ответила Соня.
Коноэ расцвел. Он вытащил свою записную книжку:
— Пожалуста, писать мне что-то на память!
«Была не была!» — сказала себе Соня, почувствовав вместе с тем, что у нее похолодело под коленками. Быстрым движением вынула она из своей сумочки несколько листков. Поезд, тарахтя, подошел к перрону, остановился. Дачники хлынули к вагонам. Соня сказала:
— Вот у меня есть русская песня! Могу вам дать на память.
Коноэ согласно закивал головой, улыбаясь.
— Японские солдаты очень любят росскэ песни! Росскэ песни хорошо.
Соня сунула ему листки. Поверх всех был листок со словами «Колодников». Коноэ взял листки, как залог будущих встреч с Соней. Механически взглянул на нижние листки. Слова, напечатанные по русски и иероглифами: «К японским солдатам. Почему вы находитесь в России?» — сразу бросились ему в глаза. Он побледнел и шепнул:
— Я знаю эту росскэ песня… Что вы делаете?
Кинуться от него в вагон? Затеряться в толпе? Как назло, поезд задерживался, ожидая встречного.
— Вас поймают! — хрипло вымолвил Коноэ.
Соня выпрямилась. На одну только секунду страх тихонько взял ее за сердце, и она перестала чувствовать его биение. А в следующее мгновение Соня ощутила обычное свое спокойствие. «Чему быть, того не миновать!»
— Ну, зовите своих солдат, ловите! — сказала она.
Страх плескался в глазах Коноэ. Руки его заметно дрожали. Какие-то чувства раздирали его. Он то глядел на Соню, то кидал, часто мигая, взоры на солдат, нестройной толпой сгрудившихся на платформе. Десятки глаз устремились на Соню и Коноэ из этой толпы.
— У меня дома дочь таких же лет! Я ее очень люблю.
— Дочь? — переспросила Соня, чтобы не молчать.
— Только она не пишет и не распространяет листовки.
— Вы так думаете? — почти не соображая, спросила Соня.
Она вздрогнула от раскатистой трели свистка главного кондуктора, выбежавшего из помещения станции. Паровоз тяжело вздохнул и тронул состав. Коноэ, не находя пуговиц, расстегнул мундир и трясущейся рукой стал засовывать во внутренний карман листовки, оставив в левой руке бумажку с текстом «Колодников».
— Я еще увижу вас? — спросил он, и Соня поняла, что на этот раз все сошло как нельзя лучше.
— Завтра в этом же месте! — быстро ответила она, отступая к вагонной лесенке и все еще не веря, что Коноэ не поднимет шуму.
Наткнулась на поручни. Почувствовала, что вагон уже движется. Схватилась за поручни, поднялась вверх и, сколько могла, беззаботно и любезно, улыбаясь изо всех сил, раскланялась с Коноэ, к которому уже подходили другие солдаты. Поезд убыстрял ход. И только тогда, когда мимо промелькнул выходной семафор и семафор этот не опустился, Соня села на скамью и перевела дух. Только тут краска бросилась ей в лицо, и она представила себе, каким мог быть исход этого ее «дела»…

4

Лескова коротко и спокойно рассказала Тане о том, что произошло на Второй Речке.
— Ты с ума сошла! Ну просто с ума сошла! — сказала Таня, задохнувшись от запоздалого страха. — Да кто тебе позволил, Соньча? Почему ты мне не сказала ничего? Что я тебе, чужой человек, что ли? А ну как арестовали бы они тебя?
— Ты не пустила бы меня. Сказала бы, что я не справлюсь, что работа среди японцев — не наше дело.
И Таня должна была сознаться, что не пустила бы Соню без указания Виталия.
Не менее Тани встревоженный похождением Сони, выслушал ее рассказ и Виталий. Он долго молчал и после того, как Соня, подробно рассказав обо всем, тоже замолкла. Тягостное молчание длилось так долго, что Соня невольно почувствовала, как ею овладевает страх: чем все это кончится? Неужели она поступила неверно?
— Почему вы это сделали? — спросил Виталий.
— Хотелось отомстить им за то, что на вас и на Таню тут напали! просто сказала Соня. И после минутного раздумья добавила: — Испытать хотелось, могу ли я опасное поручение выполнить.
Ей непереносимо было слышать, как Виталий называл ее на «вы», точно чужую. Пусть бы он ее отругал, накричал бы на нее, рассердился бы, прогнал бы со своих глаз. Только бы не слышать этого ровного тона и спокойных слов, которые воздвигают какую-то незримую стену и указывают Соне на ее опрометчивость и самовольство, а вовсе не на смелость и отвагу, как расценивала она свою второреченскую поездку.
— Скажите мне, товарищ Лескова, что было бы, если бы в комсомоле каждый делал, что хотел, по своему усмотрению, по своему желанию и капризу, не советуясь ни с кем из товарищей, не ставя в известность старших?
Что было бы тогда? — Соня мгновенно представила себе, но у нее не хватило ни голоса, ни смелости сказать об этом вслух.
— Враги раздергали бы нас поодиночке! — сказал за нее Виталий. — Вот почему нас учат дисциплине.
— Я понимаю, — сказала Соня.
— Хорошо, коли понимаешь! — посмотрел на нее Виталий.
У него не стало сил дольше томить Соню: он до сих пор не забыл своих разговоров с тетей Надей и Михайловым, разговоров, после которых он точно становился старше, он вполне представлял состояние, в котором находилась Соня сейчас. Она же встрепенулась, услыхав, что Виталий опять назвал ее на «ты», и поняла, что выдержала испытание.

5

В обещанное время она поехала, как велел ей Виталий, на свидание с Коноэ.
Во все глаза глядела она на перрон, когда подъезжала ко Второй Речке, высматривая Коноэ. Его, однако, не было на условленном месте. Зато Соня сразу увидела спутника Коноэ, стоявшего у перил платформы, возле знакомой скамеечки. Вместе с ним было еще трое солдат с винтовками. Они внимательно смотрели на подходивший поезд. Запомнившийся Соне солдат так и впился своими черными, как угли, глазами с набрякшими веками в толпу пассажиров. Это поразило Соню. На лице солдата сегодня не было той глупости, что была написана на нем вчера, — видом своим он напоминал собаку на стойке, столько напряженного внимания было на этой толстогубой физиономии. Соня поспешно отодвинулась от окна в глубину вагона. Поезд тронулся, мимо проплыл вокзал, толпа дачников, дома на косогоре, и замелькали откосы выемки.
…Вернулась Соня через три часа, усталая и поникшая.
Пятерка была в сборе.
— Где же он? Что делает теперь? — спросили девушки.
— Поет, поди, «Колодников»! — легкомысленно предположила Катя.
— Может быть! — неопределенно ответила Соня.
От этих слов повеяло на девушек холодком. Никто не сказал больше ничего о Коноэ, только Леночка Иевлева заметила со вздохом:
— Жалко все-таки, когда хороший человек пропадает!
— Может, не пропал еще? — сказала жалостливо Машенька.
Девушки долго молчали. Потом Машенька, деятельная натура которой не выдерживала долгих пауз, оглянулась на подруг.
— Давай споем, девушки! — и завела своим тоненьким задушевным голосом:
Спускается солнце за степи…
Низкий голос Сони Лесковой присоединился к несильному голосу Машеньки, остальные девушки подхватили слова песни, и пошла литься по Рабочей улице чистая, ясная песня, тихой грустью обволакивая все вокруг:
Вдали золотится ковыль…
Колодников звонкие цепи
Взметают дорожную пыль.

6

Однажды приехал Михайлов. Он присел подле Тани.
— Спасибо тебе! Большое спасибо! — несколько раз повторил он, ласково глядя на девушку. Ничего, кроме этого, он не сказал, но его похвала очень обрадовала Таню.
Виталия Михайлов отвел в сторону.
— Есть к тебе дело… Просит Топорков человека смелого, знающего, подкованного. Комсомольца. Будет работать в штабе и для связи с нами. Будет ведать и переотправкой оружия. Дело большое и серьезное!
— Надо поискать! — задумчиво сказал Виталий.
— Будто надо! — усмехнулся Михайлов и положил руку на плечо. — А ты?.. Не хочешь поехать туда?
— А как же забастовка?
— Доведем и без тебя! — ответил Михайлов.
Таня следила за разговором, глядя на мужчин из-под полузакрытых век. Она затаила дыхание, ожидая ответа Виталия. Но уже до того, как юноша открыл рот, она поняла, как Виталий отнесся к предложению Михайлова.
— Я согласен! — услышала она.
— Тебе тут климат вредный, кроме всего прочего! — сказал Михайлов. Вот видишь, ночью тебе няньки нужны, а скоро, глядишь, они тебе и днем понадобятся. Нет, надо ехать к Топоркову. — Он шутливо обернулся к Тане. Ну, а ты, ангел-хранитель, что по этому поводу скажешь?
— Конечно, надо! — сказала девушка тихо.
Она закрыла глаза и отвернулась к стене.
Михайлов предупредил Антония Ивановича и всех членов комитета, чтобы они соблюдали крайнюю осторожность. Японцы попытаются обезглавить забастовку. Охрана членов стачечного комитета, по мнению Михайлова, была необходима. Но, кроме этого, он рекомендовал им не ночевать дома. Можно было ожидать, что жандармерия японцев или казаки Караева попробуют потихоньку арестовать или тайком убить членов комитета.
Михайлов хорошо знал повадки белых. И члены комитета последовали его совету. Более одной ночи они не ночевали в одном месте, на каждую следующую перебирались к кому-нибудь из бастующих.
Таня оказалась в вагоне одна. Алеша и Виталий приходили лишь днем.
Тоска охватила девушку. Чувство к Виталию, которое пыталась она подавить, все же владело ею настолько, что, не видя более юноши, она часто плакала ночами. Заметив, что она выглядит очень утомленной и болезненной, Алеша пригласил к ней старушку — мать одной из Таниных подруг. Без всякого приглашения и Машенька Цебрикова стала ночевать в вагоне Пужняков.
Прошло трое суток.
На четвертую ночь девушки проснулись от крепкого стука в дверь. За дверью слышались голоса нескольких человек. Девушки вскочили. Подбежали к двери. Будить старушку они не стали.
— Откройте дверь! С обыском! — крикнули снаружи.
— Кто вас знает, с обыском или с грабежом! — ответила Таня. — Не пущу! Испугалась!..
— Выломаем дверь — вам же хуже будет! — грозились снаружи.
Девушки, не зажигая огня, стояли у двери, прислушиваясь к звукам извне. Таня осторожно посмотрела в окно. Машенька со страхом уцепилась за сорочку Тани.
— Что ты делаешь?! Стрелять будут!
— Не будут, — отозвалась Таня.
Брезжил рассвет. В его сумрачной полумгле Тане удалось рассмотреть, что у вагона люди с винтовками.
— Они, — сказала Таня. — Ничего не поделаешь!
Вошли двое казаков, за ними Караев и Суэцугу.
— Почему не открывали? — крикнул Караев.
— А к нам по ночам никто не ходит!
— Так-таки уж и никто? — насмешливо спросил Караев, нагло рассматривая девушек.
Они обе вспыхнули.
— Коли с обыском пришли, так обыскивайте, — сказала Таня, — а язык придержите, господин офицер, не нахальничайте!
— Ого! Какая ты храбрая! Ну, дай-ка я на тебя поближе посмотрю! Караев взял было Таню за подбородок двумя пальцами руки, затянутой в лайковую перчатку. Но девушка с силой ударила его по руке.
— Полегче, господин офицер, а то я и по морде надаю! — озлилась она, и губы ее задрожали от обиды.
Караев хотел что-то сказать, но сдержался и кивнул казакам. Те приступили к обыску. Но уже через две минуты они остановились, вопросительно поглядывая на ротмистра. Кроме перепуганной насмерть старухи, проснувшейся, когда казак стал шарить под кроватью, да двух девушек, настроенных решительно, но тоже готовых расплакаться, в вагоне никого не было.
— Почему раньше не открыли? Где хозяин? — допытывался Суэцугу.
— Три дня уже нету дома! — живо сказала Таня. — Не знаю, что и думать. Не случилось ли чего? — жалобно свела она брови.
Машенька глянула не нее и тоже сморщилась, насколько могла.
— А ты что скажешь, мать? — спросил Караев.
— Так, так, батюшка! Так! — поспешно прошамкала старушка, по глухоте своей не услышавшая разговора.
Обескураженные неудачей, Суэцугу и Караев тихо поговорили о чем-то.
— Ну-с, извините! — притронулся к фуражке ротмистр.
— Чем богаты, тем и рады! — отозвалась Таня.
Караев пристально посмотрел на нее и вышел. Вслед за ним вышли казаки. Суэцугу обратился к Тане:
— Когда ваш брат приходит, сообщайте нам. А?
— Обязательно, — сказала Таня.
— Вот хорошо! — довольно улыбнулся Суэцугу, всерьез принявший ответ девушки.

7

Днем Виталий пришел за вещами. Он уложил свой маленький чемоданчик.
— Ну, Танюша! Давай прощаться!
— Давайте.
Они стояли друг против друга. Глаза их встретились. Таня глядела на Виталия так, что он вдруг утратил то ощущение братского к ней отношения, которое сопутствовало ему все это время и мешало разглядеть истинное чувство Тани. В этот миг почудилось ему в Тане что-то такое, что совсем не укладывалось в голове Виталия. На секунду показалось юноше, что не только уважение к нему гнездится в ее сердце… И хотя подумалось ему, что лучше всего было бы сейчас поцеловать Таню, он протянул ей руку и сказал:
— До свидания, сестренка!
— До свидания, Виталя! — ответила Таня. Она опустила глаза. — Куда же вы теперь?
— В отряд Топоркова! — ответил он.
— Это откуда партизан приезжал? — спросила девушка.
Виталий услышал в этом вопросе другой: «Это тот отряд, в котором Нина?» Он и сам только сейчас сообразил это и насупился.
— Тот! — сказал он хмуро.
В этот момент вошли Алеша, Квашнин, за ними Антоний Иванович и Федя Соколов.
— Не на век прощаемся, — зашумел Пужняк. — Думаю, к осени вернется Виталий во Владивосток. Так, что ли?
— Надо, чтобы было так!
Бонивур вышел один. Немного погодя за ним последовал Алеша — проводить его до семафора, там должен был остановиться поезд. На станции показываться Виталий не рисковал. Напоследок он оглянулся и помахал рукой.
Долго не выходили из памяти Виталия серые ясные глаза Тани, устремленные на него с какой-то мучительной надеждой, глаза, на которые вдруг, словно мимолетный дождь, набежали слезы.

8

Тихо было в этот вечер в вагоне Пужняков.
Не сговариваясь, пришли все подружки Тани. К Алеше завернул «на огонек» Федя Соколов. Не было на этот раз шуток и веселых перепалок, которые обычно возникали то между Таней и Алешей, то между Катей и Машенькой… Точно вынули у каждого из души какой-то очень нужный и горячий кусочек, так пришелся по сердцу всем Виталий. Его отсутствие ощущалось ежеминутно. По невеселым лицам подруг Таня поняла, что они, не скрываясь, грустят о Виталии.
Беседа не клеилась. Говорили неохотно. Алеше особенно невмоготу было это принужденное молчание.
— Попоила бы гостей чаем, Таньча! — сказал он.
— Давайте, девочки, самовар ставить! — обернулась Таня к Кате и Машеньке.
Те засуетились, стали щепать лучину, потащили самовар на улицу.
Самовар скоро зашумел, из-под крышки повалил пар и стала выплескиваться кипящая вода.
Таня стала копаться в шкафчике. Нашла сахар, варенье, сухари.
— Не трудись, Таня, — сказала Соня. — Что-то неохота пить.
Отказалась от чаю и Леночка Иевлева. Катя пододвинула к себе чашку, да так и не прикоснулась к ней. Алеша выпил две чашки, обжигаясь и давясь, но, заметив, что и у Феди чаепитие подвигается плохо, отодвинул свою чашку.
— Таньча! Сыграла бы что-нибудь!..
— Не хочется! — отозвалась Таня.
Алеша, пригорюнившись, посмотрел на сестру.
— Вот так и будем сидеть и слезы точить, сеструха?
— А что тебе надо?
— Да ничего! — поспешно ответил Алеша, решив, что Таню сегодня лучше не задевать. — Федя, пройдемся, что ли… Сил никаких нету на эту панихиду смотреть. К Антонию Ивановичу зайдем.
Они поднялись и вышли.
Девушки молча сидели в вагоне. Медная луна вылилась из-за горы, озарив оранжевым светом дымку пыли и пара над депо. Тускло светились стекла вагона. Уменьшаясь в размере, луна полезла в высоту, теряя красноватую окраску и принимая серебристый цвет. Оконные переплеты светлыми пятнами легли на пол. Ровный четырехугольник дверей, освещенный снаружи, разделил вагон пополам. На небе не было ни одного облачка. На западе ярко светилась Венера.
— Любимая звезда моя! — сказала Соня, подняв к Венере глаза. — Вот иной раз так уж плохо на душе, что и сказать нельзя, а поглядишь на нее — и кажется, что все устроится, что не стоит горевать, все будет как следует.
— Давайте, девочки, стихи читать, — вздохнув, предложила Катя.
Простые слова, которыми пользуешься повседневно, не шли в этот вечер на ум. Хотелось каких-то слов необыкновенных, звучных, особенного смысла исполненных, таких слов, которые вместили бы в себя все душевное беспокойство, что владело в этот вечер всеми первореченскими друзьями Виталия, в первый раз за многие дни не чувствовавшими теперь его возле себя…
«Увидимся ли?» — промелькнула у Тани тягостная мысль, но чтобы не накликать на Виталия несчастье, она отогнала от себя эту мысль и повторила несколько раз сама себе: «Увидимся! Увидимся! Увидимся!»
— Ну, начинайте, девушки Катя, давай! — сказала Таня.
— Да я не знаю, девочки, ничего, — смутилась Катя. — Разве только то, что в альбомах видела. Я и о стихах-то узнала, как мы дружить начали. А про любовь можно? — спросила она.
— Читай, что хочешь!
— Ну, я про любовь.
Она потеряла вдруг всю свою бойкость и совсем тихим голосом прочитала:
Осень! Осыпается весь наш бедный сад.
Листья пожелтелые по ветру летят
Лишь вдали красуются, там, на дне долин,
Кисти ярко-красные вянущих рябин…
Весело и горестно сердцу моему
Молча твои рученьки грею я и жму,
В очи тебе глядючи, молча слезы лью.
Не умею высказать, как тебя люблю!
— Да это же не про любовь, а про русский язык! — недоуменно сказала Машенька, всплеснув руками.
Девушки расхохотались.
— Ты всегда что-нибудь выдумаешь такое, Машенька, что… — не закончив свою мысль, заметила недовольно Катя. — При чем тут русский язык? Ясно сказано «Не умею высказать, как тебя люблю!» Значит, про любовь.
Машенька тихонько сказала:
— Да, я читала это стихотворение. У Васьки нашего была такая книга, на ней написано: «Русский язык». Ну, я и думала, что там про русский язык написано. — Она испугалась, что рассердила Катю, и выпалила в один вздох: Девочки, я больше не буду перебивать, честное слово.
— Не мешай, Маша!
Таня привлекла Машеньку к себе и ласково закрыла ей рот руками. Но Машенька подсела возле Кати и шепотком спросила:
— Катюша, а ты любишь кого-нибудь?
— Люблю! — быстро ответила Катя, глядя через плечо на Машеньку.
Та так и замерла вся, ожидая признания.
— Кого, Катя? — чуть слышно спросила Машенька.
— Нашего рыжего кота Фильку!
Девушки рассмеялись, глядя на совершенно озадаченное лицо Машеньки. «Ну и Катька! — подумала Машенька. — Ох, как-нибудь я ее отбрею!» Впрочем, это было неосуществимое желание, потому что более кроткое существо, чем Машенька, трудно было отыскать. Она хотела было сказать что-нибудь, но в этот момент Соня Лескова глубоким своим голосом начала читать стихи, отчего у Машеньки сразу заныло сердце и она вся обратилась в слух:
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался водою холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков…
Соня читала выпрямившись, без жестов, по обыкновению стиснув пальцы так, что они побелели. Только губы на ее побледневшем от внутреннего волнения лице шевелились, выговаривая удивительной красоты слова, да сияли (именно сияли!) ее очи… Грустное было это стихотворение. Настроение его соответствовало настроению девушек, то, о чем рассказывало оно, так больно задело их, сегодня расставшихся с другом, что девушки едва сдерживали слезы. Машенька, представив себе, как гордо росли эти пальмы, жаждавшие принести усладу уставшим, и как погибли они от равнодушной и безжалостной руки человека, возмущенно сказала:
— Ну, зачем порубили-то? Оно хоть и дерево, а тоже жить хочет… Неожиданная догадка осенила ее; она широко открытыми глазами окинула подруг: — Девочки, а может, это и не про деревья вовсе… Ой, какой ужас!..
— Теперь твоя очередь, Маша, — строго сказала Катя.
Машенька охнула. «Ну, Катька, Катька, враг ты мой по гроб жизни!» Она надеялась, что ей придется только слушать.
— Ну, я никаких стихов не помню. Они сами собой улетучиваются. Кажется, вот помнила, даже про себя шептать могу, а как сказать надо — ну, ничего не помню. Я во всех альбомах только одно и пишу, — сказала она жалостливо:
Кто любит более меня,
Пусть пишет далее меня!
Катя всплеснула руками.
— Машка!! Так это ты, оказывается, все альбомы перепортила! А я все доискивалась, кто мне золотой обрез чернилами измарал? Ну, чудо ты из чудес!
— Так я же любя, девочки! — сказала Маша обиженно.
Видя, как задрожали у Машеньки губы, Таня обняла ее и усадила между собой и Соней…
Девушки вспоминали стихи, ища таких, которые бы выразили их настоящие чувства. И Таня захотела прочитать то, что ее самое глубоко потрясло силою чувства.
— Девочки! Давайте теперь я почитаю. — Она встала.
— Да ты сиди, так задушевнее получается, — остановила ее Катя.
— Нет, эти стихи стоя надо читать! — отозвалась Таня.
И словно ветром пахнуло от слов, которые произнесла Таня:
— «Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный».
Девушки насторожились. Таня, словно вдруг сбросившая с себя грусть и печальные мысли, читала голосом свободным, звонким, как туго натянутая струна, и стихи вызвали сильнейшее волнение в сердцах ее подруг.
— Ох ты! — пораженная вызовом, сквозившим в каждом слове необыкновенного стихотворения, пролепетала Катя.
А Таня читала, будто дышала соленым морским воздухом, и буря грохотала вокруг нее, и видела она все то, что облеклось в эти слова. Она испытывала тот подъем, когда все казалось возможным, и жаждой борьбы наполнялся каждый мускул, каждая клеточка ее тела. Голос ее звенел… У Машеньки по телу поползли мурашки.
— «Все мрачней и ниже тучи опускаются над морем, и поют, и рвутся волны к высоте навстречу грому.
Гром грохочет. В пене гнева стонут волны, с ветром споря. Вот охватывает ветер стаи волн объятьем крепким и бросает их с размаху в дикой злобе на утесы, разбивая в пыль и брызги изумрудные громады.
Буревестник с криком реет, черной молнии подобный, как стрела пронзает тучи, пену волн крылом срывает.
Вот он носится, как демон, — гордый, черный демон бури, — и смеется, и рыдает… Он над тучами смеется, он от радости рыдает!»
Да, это были те стихи, которых они искали. Затаив дыхание, слушали они. И биение сердец их отмечало торжествующий ритм великолепного стиха.
— «Буря! Скоро грянет буря!
Это смелый Буревестник гордо реет между молний над ревущим гневно морем: то кричит пророк победы:
— Пусть сильнее грянет буря!..»
Таня замолкла, вся дрожа от возбуждения. Щеки ее пылали, волосы разметались от энергичных взмахов, ноздри раздувались. Она прерывисто дышала.
— Ох, как хорошо! Танюша, кто это написал-то? — спросила Катя.
— Это Максим Горький написал, — сказала Соня.
— Особенный он, наверно, — заметила Машенька. — Большой большевик, этак ведь простой-то человек не напишет…
Расходились девушки поздно. Таня вышла провожать подруг.
— Да ты не ходи, Танечка… опасно ведь, — сказала Соня заботливо.
Стали прощаться. Расставаться не хотелось. Может быть, никогда с такою силой не ощущали девушки всей своей близости, как в этот вечер.
Машенька на прощание крепко поцеловала Таню.
— Танюшка! Где ты взяла это, что читала-то? Дай, будь добренькая, мне, коли не жалко!
— Дам, Машенька, дам! — сказала Таня.
— Где взяла-то? — еще раз спросила Машенька и сама почти ответила себе: — Виталий дал?
Таня молча кивнула головой.
— Я так и думала! — шепнула Машенька. — Ой, Танюша, жизнь-то какая на свете удивительная, а! Ну, прощай, Таня!
Девушки долго шли вчетвером молча. Говорить не хотелось.
Распрощалась с подругами Соня Лескова. Через квартал отстала Леночка Иевлева.
Машенька с Катей жили дальше всех.
Катя хранила сосредоточенное молчание.
Машенька что-то шептала, то и дело спотыкаясь, — до такой степени все ее внимание было еще захвачено стихами. Наконец она сказала вполголоса, разведя по сторонам руками:
— Нет, Катя, ты только подумай, какие слова на свете-то есть… Бабка мне все твердит: бог, поп да молитва, а тут такое… — Она остановилась.
— Ну, что «такое»?
Машенька взмахнула с силой руками, разведя их в стороны, и что есть силы прокричала:
— «Буря! Пусть сильнее грянет буря!»
Затявкали собаки за заборами, разбуженные среди ночи тоненьким голосом Машеньки. Мирно светила с высоты луна. Один за другим гасли огни в депо. Тишина вокруг стояла необыкновенная. Густые тени резко чернели на земле. Крыши домов, залитые лунным светом, казались белыми и сливались с белесым небом. Все вокруг мирно спало. А в душе Машеньки бушевала буря. И Катя на этот раз ничего не сказала подружке, над которой всегда подтрунивала. Вместо ответа на выкрик Машеньки, огласивший окрестность, Катя обняла Машеньку, укрыв ее своим пуховым платком.
Назад: Глава 9 Крещение
Дальше: Часть вторая Накануне