Книга: Дочь седых белогорий
Назад: Черти перевала Хактэ
Дальше: Примечания

Тревожная песня Загбоя

И ударили топоры. Зашуршали пилы. С тяжёлым стоном повалились вековые кедры. Глухие удары ядрёных стволов сотрясали землю. Звонкий треск сучьев колкими щелчками катился над озером. Безмолвие и покой дикого края нарушили подбадривающие голоса мужиков.
– Давай! Тяни! Руби! Разом! – подхватывало эхо, пугая диких обитателей долины Туманихи.
Две бригады старателей, разделившись по десять человек, рубили два больших сруба под бараки. Толстые стены росли с каждым днём, как на опаре. На пятый день бросили продольную матку, к вечеру следующего дня застелили потолок, затем взметнулись стропила. На них прилепили тонкий, колотый тёс. Из глинобитных печных труб потянулся сизый дымок. Сырым скрипом пропели новые двери. Блеклыми пятнами взглянули на окружающий мир небольшие окна, едва пропускающие мутный свет внутрь помещения через мочевой пузырь сохатого. В последнюю очередь внесли толстые колотые доски, сложили двухъярусные нары-лежанки, откидывающиеся столы и продольные, по всей длине стен, полки. Каждый из двадцати метровых бараков был рассчитан как минимум на тридцать человек, что гарантировало тесноту и неудобства для нормального проживания рабочих.
Мужики понимали это из опыта постоянной жизни на приисках, предупреждали нового хозяина, предлагая потратить ещё несколько дней на постройку ещё двух бараков. Однако Дмитрий успокаивал старателей, говорил, что это все временно, на будущий год он развернёт более объёмное строительство, обещал выделить время и средства на улучшение быта. А в настоящее время, ссылаясь на короткое, непродолжительное лето, приказал начинать разработку нового прииска.
За прошедшие десять дней, пока шло строительство, он провёл небольшую, поверхностную разведку. Вместе с Мукосеевым они прошли по берегам Туманихи, по примыкающим ручьям, отмывая на лоток глиняную супесь. И не зря! Почти везде выскакивали значки – есть золото, и в большом количестве. По Грязному ключу, ниже и выше вороховских отвалов, взяли сразу пять самородков, от четырёх до пятнадцати граммов. Поковырялись и вокруг озера, забили три шурфа по полтора метра. Здесь результат превзошел все вообразимые ожидания: три ямы подарили по самородку, сорока шести, семидесяти двух и восьмидесяти граммов! Без всякого сомнения, это были сливки, новые, необработанные рукой человека места. Об этом говорила нетронутая, слежавшаяся за тысячелетия глиняная супесь, которая своим внешним видом отливает – блестит дымчатым шлихом, или, как говорят старатели, потянута смазкой.
Это была невиданная удача, своеобразный сибирский Клондайк, богатое золотоносное месторождение, где благородный металл находился практически на поверхности земли.
Трудно передать выражение лица Дмитрия, когда он снимал с лотка третий, самый большой, самородок. Старатели говорят, что в это время кожа жадного человека, как зеркало, отражает цвет золота, переливается жёлтыми, бурыми, тёмно-зелёными тонами. А это значит, что разум застыл, как холодец, поддался искушению, жадности, а проще говоря, заболел золотой лихорадкой. И как описать мысли и чувства, которые замелькали в голове Дмитрия? В такие мгновения человек теряет свой настоящий облик, воплощается в дьявола! Нет, не в зверя, волка, шатуна или тигра, а именно в дьявола, коварству которого нет границ. В эти минуты человек способен на всё: убить не только друга, но и предать отца, мать, детей, выпить кровь из жил своего брата, и все только ради того, чтобы безраздельно властвовать несметным богатством, держать в руках золото и, пусть недолго, властвовать всем миром.
Из рассказов старателей, охотников очевидно, что золотой лихорадке подвластны только те люди, кто почувствовал вкус денег и власти, кто никогда не делился с другим человеком последним куском хлеба, в ком живет превосходство над другими людьми. Таких единицы, и они обычно в тайге долго не задерживаются.
Так что же сказать о Дмитрии, который воочию увидел под своими ногами несметное богатство? Он хотел, чтобы всё это золото было его и только его! И, как всегда бывает в подобных случаях, когда сделанного не вернуть, горькое сожаление и укор в собственный адрес.
«Какой дурак!!! – думал он про себя. – Самый настоящий идиот!! Болван! Выгреб золото из собственного кармана! Привёл в тайгу захребетников, карманников, свиные рыла! В собственную кормушку. Зачем?..»
Он уже понял, что всё, что он сделал, – документально зарезервировал золотоносный прииск, привёл за собой пристава, сотника и, конечно же, пристебая его превосходительства губернатора, показал дорогу – непростительная глупость, которую совершал когда-либо в своей жизни.
«Да надо было просто подружиться с братьями Вороховыми и вместе с ними потихонечку ковыряться в земле, отмывая благородный металл. Со временем можно было подчинить себе их, они бы стали работать на меня. И все было бы шито-крыто! До царя далеко, до Бога высоко! Никто бы не нашёл их здесь, в этой глуши, ближайшие десять лет! А за это время можно было бы намыть очень много, да всё по новым местам! Да пустить всё в дело!..» – стонал от алчности купец, анализируя ситуацию. Но в ещё больший ужас его приводили мысли о том, что здесь будет через год. Он уже видел армаду наёмных старателей, разбитые участки, чужие фамилии золотопромышленников на столбах, конкуренцию, бараки, посёлки, магазины, золотоскупки, в которые будет сдаваться ЕГО золото!..
Дмитрий потерял аппетит, не ел, похудел – кожа да кости, плохо спал, среди ночи вскакивал, кричал что-то диким голосом, то и дело вспоминая каких-то покойников. Ченка как могла его успокаивала, заботилась, пыталась лечить от неизвестной хвори. Это не давало положительных результатов, может быть, даже наоборот, раздражало и злило его. Он беспричинно срывался на нее, раскидывал вещи, едва сдерживал себя, чтобы не ударить. Если говорить об Уле, то он вообще просто не замечал ребенка. По ночам, когда девочка начинала плакать, Дмитрий зло скрипел зубами, что-то бубнил себе под нос или вообще забирал спальник и уходил из чума на улицу.
Ченка плакала. Она не могла понять, что произошло с любимым мужем. Куда девались горячие поцелуи, нежные слова, ласковые руки? Где тепло мужского тела? Почему он уже не любит её?
Молодая мать спрашивала себя и не находила ответа. Дмитрий сильно изменился за эту зиму. По отношению к ней он стал холодным, нервным, раздражительным. Каждый раз, когда она приходила к нему ночью, он отворачивался к стене, делал вид, что спит. Единственная близость, которая была у них за эти десять дней, произошла в первый день, когда пришёл караван. Но это было так непонятно, больно, как когда-то очень давно, когда он овладел ею первый раз.
– Я тебе не нушна? – тихо спрашивала она утром.
– Дура, – хмуро отвечал он.
– Пашто ты меня гонис ночью?
– Я устаю днём.
– Ты меня больсе не люпишь? – с глазами, полными слёз, выпытывала она.
– Отстань. Мне сейчас не до тебя… – отмахивался он от неё, как от комара.
Ченка отставала, но всё равно целыми днями думала только об их отношениях, но так и не могла понять. Не могла, потому что многого не знала. Не понимала, что прежде относился он к ней с лаской и вниманием только лишь для своей похоти, а может быть, из чувства благодарности за то, что она дважды спасала ему жизнь. И самое главное – не любит её и никогда не любил. И не нужна она ему вместе с дочерью, так как у него теперь совершенно другие планы. И думает он не том, как сделать Ченку счастливой, а как поплотнее набить свои сумы и поскорее покинуть эту страшную страну – Сибирь.
Так Дмитрий думает не только о Ченке, а обо всей семье эвенков. Даже Загбой – лишний рот. Не лучше ли отправить их назад, на север, пока его не накрыла рука возмездия?
«Но как это сделать? Просто выгнать с прииска? Не хватает совести. Всё-таки несколько раз спасали от смерти, благополучно переправили груз. Опять придумать какую-нибудь хитрость, обмануть? Сказать, что через два года встретимся там, на Великом Сибирском плоскогорье. Но поверят ли? Загбой и так что-то косится, видно, что-то подозревает… – думает Дмитрий. – Да и где он теперь, этот леший? Десятые сутки, как по тайге мотается. И оленей увёл с собой. Говорит, что поехал зверя добывать. Врёт, сволочь тунгусская. Братьям Вороховым помогает, перевозит скарб на новое место. Где-то сейчас залягут, обоснуются, опять золото мыть будут. Эти чалдоны свое дело знают, не то что я, дурак! И избы пожгли, и лабаза – всё подчистую! Ушли, как на крыльях улетели! Даже никаких следов не оставили. Да-а, мастера, следопыты! Ну, тут, наверное, без тунгуса не обошлось. И Лиза – его рук дело. Точно его! Только он может из-под носа человека выкрасть, так как тайгу прекрасно знает – дом родной. Ах, Лиза! Ягодка лесная! Как плохо, что ты мне не досталась… Где же теперь тебя искать-то, в этом безбрежном океане гор?..» – Дмитрий уныло качал головой и с тоской смотрел на дымчатые гольцы…
Из-под кедра вскочил Князь, навострил уши, вытянул хвост. Острый взгляд утонул в вечерних сумерках. Дмитрий встал на ноги, отошёл от костра – теперь у него появились враги, ходи по тайге да оглядывайся, – взял в руки ружье и встал за толстый ствол дерева.
Кобель недолго нюхтил воздух, через минуту присел на место – почувствовал знакомый запах. Идут свои. Через несколько секунд к нему подкатились два пёстрых шара. Выдержав ритуальный этикет приветствия, – облобызались языками, принюхались – Чирва и Илкун подскочили к Ченке, закрутились у ног хозяйки, выпрашивая какую-либо подачку. Та не заставила себя долго ждать, достала из турсука косточки, бросила собакам.
Где-то в глубине леса едва слышно заговорил колокольчик. Успокоившись, Дмитрий повесил ружьё, вернулся к костру. Три казака – охрана Дмитрия – и приказчик вопросительно приподняли головы.
– Что это? – спросил Мукосеев.
– Отец етет, – ответила за мужа Ченка и, не поднимая головы, добавила: – Карашо путет носью. Загбой мясо везёт.
– Ты откуда знаешь?
– Как не знать? Пустой олень пыстро хоти, сразу за собаками. А тут толго. Собаки, отнако, тавно тут, а учаг во-о-он гте!
Слова Ченки подтвердились. Через минуту от реки по тропе на своем верховике выехал Загбой и, в удивлении приподняв голову, натянул повод:
– Ча!
Олень послушно остановился. За ним замерли остальные шесть верховиков. Эвенк с удивлением смотрел вокруг, не узнал местность. За его отсутствие выстроились два новых, больших барака. Тайга отступила на добрую сотню метров, оставив после себя смолистые разномастные пеньки. В какой-то момент засомневался, туда ли приехал? Но увидел свой чум, у костров знакомые лица, услышал голоса, поехал дальше.
Ченка вышла навстречу, приняла из его рук повод. Загбой спешился, нерешительно подошёл к костру, рассеянно осмотрелся вокруг, тихо спросил:
– Эко! Туда ли ехал? Пыла тайга, нет тайга! Не пыло чума русских, есть чум русских! Эко, тиво! Как мозно?
– Будешь долго пропадать, вообще места не узнаешь. – усмехнулся Дмитрий и с интересом спросил: – Где был, бродяга? Чем котомки завьючены?
Загбой неторопливо присел к костру и, как и подобает опытному охотнику, долго молчал, подбирал слова и одновременно набивал трубку. Так прошло минут пять. Чувствуя, что терпение русских на исходе, наконец-то пыхнул трубкой и степенно заговорил:
– Хотил, отнако, на Упырь. Место смотрел, корм, – равнодушно махнул он рукой куда-то вверх по Туманихе. – Далеко ехал, три день. Кыргыз Мухой встречал, толго разговаривал, день и ночь. Он на коне, с женой. Сам етет, баба безит сзати. Язык венки сапсем не знат. Толго объяснял, где меня мозно найти. Тружили, отнако. Говорил, в месяц листопада приетет, бутем тумай, как сополь-пелка промышлять. Ночью жену тавал. Кароший баба, сладкий, тёплый, как молоко оленя. Тобрый кыргыз Мухой. Труг, отнако, путет.
Рассказывает Загбой о своих похождениях, но всё крутит вокруг да около. Старается казаться хладнокровным, выдержанным, но по бегающим глазкам Дмитрий видит, что эвенк что-то недоговаривает, пытается скрыть правду. А что? Оно и так понятно, что не только с бабой Мухоя кувыркался и точно знает, где братья Вороховы приткнулись.
«Только что теперь Вороховы? Пусть живут себе до поры до времени. Здесь, на Туманихе, дел по горло. Вот только лишь бы пуля в голову из кустов не прилетела, – с тревогой думает Дмитрий. – Но нет, не прилетит, пока Загбой со мной. Он не позволит, как бы этого ни хотели братья. А это значит, эвена надо держать подле себя, как заслон, прикидываться, что всё хорошо, поддерживать с Загбоем и Ченкой хорошие отношения. Тем более что он нужен как хороший охотник, потому что прииск надо кормить, не возить же сюда из посёлка тушёнку! Так и выгоднее, и дешевле. И пушнина не лишняя. Ну, а там дальше видно будет, как жить».
Загбой перебил мысли:
– Тима! Однако, спирт тавай. Загбой сокжой стрелял, мясо топыл. Латно ли делал?
– Ладно, – повеселел Дмитрий и кивнул Мукосееву. – Илья! Налей кормильцу в кружку. Заработал… Да мужикам скажи, пусть мясо помогут переложить, а то Ченка одна надрывается…
Приказчик пошёл выполнять поручение, а Дмитрий, тихо, так чтобы не слышали казаки, спросил у Загбоя:
– Куда Вороховы ушли?
Эвенк наигранно выпучил глаза, сделал вид, что удивился. Однако это у него получилось более чем забавно, так как, возможно, он врал первый раз в своей жизни.
– Моя не знай. Тайга пальшой, мозет туда, – показал на восток, – или туда… – махнул на юг. – Мой не видел. Голец хотил, сокжой стрелял…
«Сейчас не скажет. Надо потом с одним поговорить, по-доброму, или подпоить. Ну а сейчас хоть направление верное узнал», – подумал купец, логично понимая, что эвенк показал во всех неправильных направлениях, кроме одного верного – вверх по Туманихе. Значит, братья Вороховы где-то там.
Мукосеев принёс спирт. Загбой посмотрел в кружку, обиделся:
– Мало, отнако. Тавай польсе!
– Хватит с тебя. Хорошего помаленьку… – резко оборвал Дмитрий.
– Как-то? Десять ночей хоти, сокжой караулил, замерзай, не кушай толго. Тут мало, Ченке нато, мне нато, всем маненько нато. Харги глоток, Амаке глоток, за то, что утачу тавай…
– Обойдешься со своим Харги! – не подумав, вспылил Дмитрий. – Пей сам, а то и это отберу.
Загбой серьёзно посмотрел на него окаменевшим взглядом, потом вдруг выплеснул несчастные пятьдесят граммов в костёр, бросил Дмитрию кружку, вскочил на ноги, тяжело прошептал:
– Злой ты, отнако… Некароший.
Дмитрий опомнился, заговорил мягче:
– Постой, Загбой! Да пошутил я! Подожди! Иди сюда, сейчас налью полную кружку…
Но охотник что кремень: намокнет – искры не высечешь. Обиделся не на шутку. Не на то, что зять пожалел огненной воды, а на то, что разговаривал с ним, как с рабом, и оскорбил его богов. Ушёл в темноту, к оленям.
Трое старателей под руководством Ченки разгружали потки с мясом. Загбой помог мужикам, снял с учага спальник, тут же привязал к ногам животного чанхай, закрутился на месте, решая, куда бы пойти ночевать. Идти в чум не хотелось – там Дмитрий.
Спать у костра с казаками тоже. Сейчас ему надо было какое-то время побыть одному, поговорить с костром, обдумать ситуацию, приглушить боль обиды. Один из старателей, увидев его замешательство, дружелюбно предложил:
– Что, Загбой Иванович, думаешь, куда идти ночевать? Не думай, айда к нам, у нас костёр жаркий да чай горячий! Почему и ночь коротка.
Сказал – что материнской рукой погладил. Загбой чувствует, что к нему относятся чистосердечно, с добром. И не только сейчас, так было всегда, когда он впервые познакомился со старателями. Те, в свою очередь, общаются с охотником на равных, видят, что ради блага других людей эвенк готов выпрыгнуть из своих драных штанов. Мужики знают, что Загбой честен и справедлив – как ребенок, никогда не обманет и не бросит в трудную минуту. Потому и разговаривают с ним на равных, считая его своим человеком.
Пошёл следопыт за Семёном на берег, где у склонившейся ёлки горит костёр. Остановился подле, удовлетворенно цокнул языком. Хорошее место старатели выбрали, ладное. Под деревом дождь не намочит, а от воды тянигус гнус-мошку отгоняет. Бросил спальник на открытом месте, но Семён недоволен, командует сотоварищам, чтобы те раздвинулись, уступили место охотнику посредине, под деревом, в корнях.
Сел Загбой, а ему уже котёл с мясом-кашей поставили, ложку, кружку дали:
– Ешь, Загбой Иванович! Голоден с дороги.
– А вы, отнако, тоже помогай! – краснея, лопочет следопыт. – Как одному кушай, когда лючи гляди?
– Да что ты! – смеются. – Мы сыты, видишь, до тебя полкотла умяли?
Взялся охотник за ложку, наворачивает кашу с мясом, припевает чаем.
Старатели дружно закурили, заговорили о повседневных проблемах, о работе. Семён вспомнил о семье. Илька – о кабаке. Петро – какие вкусные жена готовит оладьи. Захар – как в этом году объезжал кобылу. Как всегда – обычные разговоры. Но потом всё равно сошлись к единому, что у всех на уме, о чём болит душа и томится сердце. Золото! Сколько про него сказано – не передать словами. Где и кто когда копал благородный металл, сколько было отмыто золотников, самородков, как его искать, да как получше сбыть.
Разговаривают старатели, друг от друга тайн нет. Видно, давно укрепилась дружба четырёх мужиков, всё друг о друге знают, надеются на товарищей, как на самого себя, и имеют общие тайны. При других – ни слова, молчат, как немые. А здесь, у отдельного костра, в стороне от посторонних ушей делятся мнением, хотя и вполголоса. Знают, что среди них – двадцати пришедших старателей – есть «ворон». Втихаря слушает разговоры мужиков, а потом тайно рассказывает Дмитрию. Только вот как вычислить стукача? Непонятно, зряшное дело. Вот и приходится опасаться каждого куста.
Но здесь, на берегу, в своём кругу бояться нечего. Все свои. А Загбой не в счёт. Все равно он в золоте ничего не понимает, да и разговора конкретного нет. Так, просто поверхностные намётки. Да и про Вороховых не мешало бы расспросить. Все равно что-то эвен знает да помалкивает.
– А вот братья-то лучше всех умели золото искать! – как бы невзначай проговорил Семён, тайно поглядывая на Загбоя. – Вороховы – лучше всех на Покровском прииске, других не найти.
Смотрят мужики, попал старшой в точку! Побледнел охотник, жевать перестал. Точно что-то знает, а может быть, даже и помог скрыться в тайге. Однако Загбой не намерен открывать чужую тайну. Совладал с собой, стал равнодушно хлебать душистый чай.
Но старатели не отступают от своего. Стараются склонить следопыта к откровению. Захар вспомнил, как Егор когда-то давно нашёл песочек по Покровскому ключу, а Потехин его себе приписал. Одно и название от прииска осталось – Егорьевский. А толку-то? Лазарь и по сей день там золото моет себе в карман. Илья поддакивает, рассказал, как в голодный год, когда у него пропала корова, Иван Ворохов отдал ему стельную тёлку на бессрочное содержание, чем спас его многодетную семью от нищеты.
И Петро не остался молчаливым. Он как-никак родственник, женат на Вороховой Марии, родной сестре братьев. Не по разговорам знает о справедливости родовы, не раз занимал денег и продукты брал в долг. А отдать так до сих пор и не отдал. Не берут братья. Об одном жалеет, что не ушёл вместе с родственниками, ведь звали же с собой! А теперь вот горбаться на дядю за проценты. А будут ли они, проценты-то? Эх, знать бы, где сейчас братья, точно бы ушёл к ним.
Сидит Загбой рядом, слушает. На сердце тепло, душа поёт! Добрые слова ласкают слух. Хорошие люди Вороховы, сам знает. Но от других услышать, о чём знаешь, втройне приятно. Не зря, значит, помог переселиться и Лизу украсть.
Прекрасное настроение у Загбоя! Оттого, что у этого костра благодать исходит, люди хорошие, мысли справедливые. И мир от этого кажется добрым. И небо не хмурится, комары не зудят, гнус не ест. И то корневище, что несколько минут назад тыкало в бок, кажется мягкой травой. Смотрит охотник на тёмное небо, видит звёзды. Слушает шум реки, слышит ласковую, убаюкивающую песню матери-природы. Вдыхает ароматы застоявшейся летней ночи, чувствует дуновение полёта. Кажется, были бы крылья – и полетел бы куда-нибудь как беркут.
Однако тонкий слух не пропускает ничего подозрительного. Вот уже который раз слышит, как сзади, за кедром, скрипит трава. Вроде как кто ползает. Собаки? Нет, они остались там, у чума с Ченкой. Знают, что всё равно от хозяйки перепадёт лакомый кусочек. Да нет же, это просто, кажется, ветер наносит шум реки. Для верности понюхал воздух. Пахнет человеком. А это и правильно, сидит среди мужиков, каждый курит, да и рубахи пропитались потом. Какие могут быть тут запахи, как не эти? Ну, разве что, может, мыши в корневище носятся. Лето всё-таки, только успевай плодись.
Успокоился, опять вернулся в реальность. А к нему прямой вопрос. Семён спрашивает, может, видел случайно, где в тайге братьев Вороховых? Поддавшись порыву чувств, развязав язык, Загбой и отвечает правду, хотя и несколько туманную:
– Отнако, там, – кивнул он головой вверх по реке. – На олене день ехать. Три перевала.
Но тут же, как будто спохватившись, прикусил язык, понял, что сказал лишнее, поправился:
– Слет вител. Ногу коня. В железо копыто одето. И олочи, как у Ивана. А может, и не он, кто другой хоти. По траве, не понять…
– Да как не понять-то? – подхватил Семён. – Они, точно! А куда пошли?
– Моя след не тропи, не знай, – сухо ответил охотник.
– Да как не знаешь! Знаешь ведь, верно? Да ты не бойся нас, мы люди свои, никому ничего не скажем! – попытался разговорить Загбоя Петро. – Мне бы встретиться с ними, поговорить.
Но молчит охотник, только головой кивает да однообразно толмачит, что видел только след, и всё тут. Как ни пытались старатели разговорить эвена, ничего не получилось. Был бы спирт, тогда да. А так – упёрся на своём: не знаю и точка!
Так и легли спать ни с чем. Один лишь Загбой о своём думает: «Спрошу у Егора, надо Петро позвать, так приведу. А нет, пусть не обижается».
Проснулся Загбой, как всегда, с рассветом. Посмотрел вокруг, старатели спят мёртвым сном, никто и не думает подниматься. Храпят в четыре голоса, аж кусты трясутся. А на горе медведь хрюкает, откликается: кто кого громче. Только подходить боится, различает, что это люди и ничего доброго они ему дать не могут.
С вершины реки плывет прохладный туман – к хорошей погоде. Бирюзовое небо отражает своей чистотой и непорочностью. Вершины гольцов оплавились золотом, там уже гуляют тёплые разливы яркого солнца.
Над водой порхают кулики. Где-то далеко, у острова, призывая к себе глупую молодь, тревожно кричит утка. Проворно прошивая ветви деревьев, суетятся неугомонные вьюрки, мухоловки. В глубине кедрача перекликаются рябые дрозды.
Загбой встал, подживил тлеющий костёр. Взял холодный чайник, сходил за водой, подвесил его над огнём. В ожидании, пока закипит, решил сходить к чуму. Оттуда, с пригорка, хорошо видно пасущихся оленей. Сбивая просохшими олочами рясную росу, пошёл вверх по тропинке. Услышав его движение, из-под стволов кедров приподняли настороженные головы собаки, для порядка подали голос. Охотник негромко ответил одобряющим приветствием. Чирва и Илкун вскочили, побежали навстречу, возбуждённо чихая, закрутились у ног.
Из чума выглянула заспанная Ченка, посмотрела на отца и опять скрылась под шкурами. Тут же послышались негромкие голоса: Дмитрий что-то спросил у девушки, та коротко ответила.
Эвенк прошёл за бараки, внимательно посмотрел на заливные луга, пересчитал оленей, удовлетворённо хмыкнул себе под нос, повернувшись, пошёл назад. От чума его окликнули. Загбой остановился, вернулся, подождал Дмитрия. Русский, босой, без рубахи проворно выскочил к нему на улицу и более чем приветливо протянул руку:
– Здравствуй, дорогой Загбой Иванович!
Охотник промолчал, но ответил крепким рукопожатием.
– Я вчера немного погорячился. Ты меня извини уж… Так получилось, – заминая слова, продолжил Дмитрий. – Не хотел я так… Давай-ка лучше покурим, – и услужливо выдернул кисет.
Загбой улыбнулся в ответ, – простил зятя, присел у потухшего костра на чурку, вытащил свою трубочку, потянулся к табаку.
Закурили. Не зная, с чего начать разговор, Дмитрий попросил Ченку вынести рубаху и какую-нибудь обувь. Молодая женщина тут же выполнила его просьбу, засуетилась у костра.
– Как ходил по тайге? – начал купец издалека. – Далеко ли ездил?
– Карашо хоти. Талеко езти. Сокжой стреляй. Ты, отнако, сам вчера мясо кушай, – помолчав, выдохнул Загбой и, радуясь, что зять интересуется его проблемами, начал увлечённо рассказывать о своих похождениях.
Давая ему выговориться, купец молча, с некоторым восхищением смотрел ему в лицо, иногда пыхал табаком, вставлял редкие слова одобрения, чем ещё больше подталкивал охотника к откровению. Эвенк, не понимая подвоха, думая, что зять искренне заинтересован тайгой, распалялся, открывая тонкости своего ремесла, премудрости охоты, маленькие хитрости и тайны. Где-то в глубине души следопыта металась искра надежды: «Ну вот, наконец- то! Дмитрий, дорогой зять, интересуется тайгой! Он тоже хочет стать настоящим охотником, великим следопытом! Хочет жить в лесу, как и все кочевники. Это очень хорошо, просто даже замечательно! Это значит, что род Загбоя не умрёт. По моим следам пойдут крепкие ноги потомков, которые будут чтить память рода Длиннохвостой Выдры. А это значит, что ради этого стоит жить!»
Да, Загбой расскажет всё, что знает. Да, он научит его всему, чему учили его дед, отец, братья. У Загбоя не будет от зятя никаких тайн. Он научит его, как надо читать следы зверей, слушать природу, предсказывать погоду, выживать в тяжёлый час, преодолевать голод, терпеть холод и лишения, быть честным и справедливым, делиться последним куском мяса с голодными. Загбой передаст Дмитрию все тонкости охоты. И он станет одним из лучших, кого будут благодарить и вспоминать люди добрым словом.
Но хочет ли этого сам Дмитрий? На лице купца наигранная маска лицемерия. Загбой не знает, что, внимательно слушая его, зять просто играет, ожидая нужной минуты. И этот момент наступил. Может быть, немного раньше, чем этого хотелось бы Дмитрию. Ему стоило малого, выждать ещё какое-то время, может быть, налить тестю добрый стакан вина и выведать всё, что он хотел знать. Некоторая недооценка характера охотника, поспешность и жадность сгубили купца и в этот раз.
Недослушав Загбоя, он, стараясь казаться равнодушным, как бы между прочим спросил:
– А где ты видел следы братьев Вороховых?
Загбой осекся на полуслове, открыл рот и какое-то время переосмысливал вопрос. Пытаясь понять смысл вопроса, какое-то время смотрел Дмитрию в глаза. Потом тихо ответил:
– Отнако там, – махнул рукой вверх по реке. – Три перевала. На олене день хоти…
И… Похолодел! Сказал лишнее. Вспомнил, что про братьев он Дмитрию не говорил! А Дмитрий, не упуская момента, понимая, что поймал Загбоя, не давая опомниться, тут же подхватил:
– А что Лиза-то, с ними была?
Молчит Загбой. Понял, что проговорился. Но самое страшное то, что поверил Дмитрию, открылся, был откровенным. Думал, что зять хочет быть справедливым, а он… Он просто хочет знать тайну. Чужую тайну! Которую, он не может сказать никому!
Спохватился Дмитрий, осмыслил, что спросил не то и не вовремя. Засуетился, перевёл разговор на другую тему, повысил голос, кричит Ченке:
– Эй, жена! Ставь чайник! Мы сейчас с отцом кушать будем, – похлопал Загбоя по плечу. – По кружке спирта выпьем!
Но охотник расстрен. Медленно встал, холодно, едва слышно выдавил:
– У меня, там, отнако, костёр гори. Чай кипи…
И пошёл под гору, едва переставляя ноги. Дмитрий прыгает вокруг, пытается его остановить:
– Да что ты! Брось свой чайник! У нас лучше, ты же дома, вот твой чум. Сейчас будем кушать. Спирт пить. Много спирта!..
Но Загбой непреклонен. Шагает, не слушает, как будто вокруг никого нет. Отступился Дмитрий, остановился, зло сплюнул и вернулся к костру:
– Не хочешь – как хочешь. Чёрт с тобой. Ишь, опять обиделся… Иди-иди, потом придёшь… – и накинулся на Ченку: – Что стоишь, как размазня? Жрать давай!..
Спускается Загбой к костру, а сам тропы не видит, реки не слышит, дыма от костра не чувствует. Идёт так, как по наитию, спонтанно, природным рефлексом. В голове хаос мыслей, память плещется кипящим котлом, перебирая вчерашний вечер.
Да, точно помнит, когда и где он сказал эти слова: «Три перевала. На олене день ехать». Когда сидел вечером у костра со старателями. Дмитрий не слышал. Тогда кто мог ему об этом сказать? И ведь сказал-то точное местонахождение братьев Вороховых. Кто пойдёт по подсказке, сразу найдёт. Вот дела! И как так получилось? Когда говорил, точно помнит, что после этого никто к баракам не ходил. Все сразу спать легли. Может, кто ночью тайно сбегал к Дмитрию. Но зачем? Можно спокойно и утром сходить.
Подошёл Загбой к своему костру, присел рядом. Лицо чёрное, глаза тусклые, на себя не похож. Закурил трубку, затянулся дымом, смотрит куда-то за костёр. Чайник кипит, а он не видит.
Первым Петро потянулся, широко зевнул, приподнял голову:
– Эй! Загбой Иванович! Чайник-то весь выкипел.
Охотник косо посмотрел на него, ничего не сказал и опять уставился в одну точку. Петро удивленно пожал плечами, встал, снял с тагана чайник. Следом зашевелился Семён, за ним Илья.
– Что тут кричите? – глухо спросил Семён. – Можно спать, а вы тявкаетесь.
– Да я-то ничё, вон Загбой как будто онемел. Молчит. Ни слова не говорит. А лицо вроде как сковородка, черная. С чего бы это так? Может, встал да не проснулся?
Подивились мужики, но никаких слов от Загбоя не добились. Молчит охотник, думает о чем-то своем. Отступились от него. Кто в реке лицо моет, кто подкуривает, кто на стол накрывает, чай в кружки наливает. Уселись наконец-то около костра. Илья Загбою кружку тянет и сладкий сухарь:
– Бери, Загбой! Давай завтракать!
Тот спокойно взял угощение, с шумом хлебнул горячий напиток, покачал головой и глухо заговорил:
– Кто-то ночью ходи в чум, говори Тиме, что я братьев в тайгу води.
Переглянулись мужики между собой, вскинули густые брови на лоб, округлили глаза, вытянули бороды:
– Ты че, Загбой, мухоморов наелся?
– Нет, отнако. Тима мне сам говори. Я вчера говори, что видел след Игорки. На олене день ехать. Три перевала. А Тима знает сегодня, что я такое говори.
Старатели онемели, переосмысливая сказанное. Прошло около минуты напряжённой тишины. Наконец Семён не выдержал, зашипел змеем:
– Но как? Ты же сам видел, что мы всегда были здесь, вместе. Это ты так зря думаешь. Я, – он обвёл глазами своих друзей, – за всех ручаюсь, как за самого себя.
– А может… – несмело начал Петро. – Может, кто подслушивал? И у кустов уши есть.
Загбой приподнял удивлённые брови, вскочил на ноги, затопотил на месте, звонко хлопнул себя ладошкой по лбу:
– Эко я глупый! Как ронжа. Голова, как худой котелок. Вода наливаешь, а чай нету!
Он хитро усмехнулся в реденькую бородёнку и, изображая росомаху, пошёл к неподалеку стоящему кедру. Остановившись около ствола, понуро покачал головой, призывая к себе мужиков махнул рукой:
– Ходи ко мне, только тихо, как лиса. След не топчи. Вот, – показал на примятую траву за деревом. – Отнако тут кто-то слушай, как мы кавари.
Действительно, там, за стволом дерева, в небольшой ямочке кто-то лежал. Возможно, даже не первый раз. А кто, как не человек? Олень около дымокуров толкается. Лошадь на сочной траве пасётся. Для собаки придавлено слишком много места. Старатели стоят, видят всё, а понять ничего не могут. Только и дело, что ругаются, матерят невидимого «ворона», а что толку? За ногу-то не поймали. Попробуй найди из двадцати человек стукача. Но Загбой приподнял руку – стойте на месте, не топчитесь – и аккуратно ходит вокруг, внимательно смотрит на землю, не пропуская видимую только ему мелочь, пытается прочитать, что здесь было ночью.
Вот он отошёл на несколько метров назад, посмотрел себе под ноги, потрогал рукой примятую траву.
– Человек хоти отсюта, – показал на густую подсаду пихтача. – На ногах сапоги.
– Ишь, сука. Курослепом крался, чтобы не видели, – зло сплюнул Семён.
– А что толку-то? Попробуй-ка, найди мужика в сапогах! Почти все старатели в них обуты. И казаки. Да и Дмитрий, – разочарованно протянул Петро.
– А может, это Дмитрий и подслушивал? – спросил Илья.
– Нет, отнако. Это не Тима. У Тима сапоги новый, а здесь старый, каблук затёрт набок, – Загбой показал на правую сторону. – И подошва, как мозоль у старый метветь – гладкий. И ноги ставит вразбой. Тима ставит ноги ровно. И рост маленький, – чуть поднял руку над своей головой. – Вот такой высота. Вон, гляти, отнако, под рябинкой прошёл? Тима тут не хоти, пальсой, мимо нато.
– И что дальше? – прикуривая, спросил Илья. – Всё равно ни черта не понятно. Пошли завтракать, а то время…
– Погодь, – хмуро отозвался Семён. – Пусть ещё посмотрит. Может, найдёт ещё чего. Мне энтого щёголя край как надо вычислить. Во где он у меня… – и показал рукой у горла. – Ещё на Егорьевском прииске из-за него у меня золото отобрали. Глицерину бутыль выпил. А потом в карцере три месяца с крысами отсидел.
Примолкли, курят и внимательно смотрят на следопыта. А тот преобразился, сам не свой. То вытягивается, то оборачивается, то к самой земле припадает. Каждый сантиметр, каждую пядь земли просматривает. Ставит ноги след в след, копирует, как шёл человек, и почему все движения становятся понятными и обоснованными.
– Вот вставай на колени, наклонись, выстави правый локоть. Когда слушай, лежи на правом боку. Локоть в землю упирайся, – неторопливо рассказывал Загбой. – Надо гляди, у кого правый рукав куртки в свежей земле.
Переглянулись старатели – это уже что-то. Но не уходят, ждут, что им Загбой ещё скажет. А он прилёг, голову над корневищем вытянул, покачал головой. Хорошее укрытие для кого-то было. До костра – четыре метра, не более. Всё слышно и видно, как на ладони. И, наоборот, от стана отлично скрывают кусты и корень.
Загбой вдруг посмотрел вверх, потом перед собой, приподнялся на руках, прислонился подбородком к корневищу и холодно отметил:
– Человек пыл пез параты.
Старатели насторожились:
– Как так?
Загбой вначале показал, как лежал человек, потом уже разъяснил:
– Он лежал так, – уперся он локтем в землю. – А голова была на корне, – повторяя движения, попытался высунуться из-за дерева. – Тут, отнако, живица беги. Моя порота прилипай, вот волос мой. А его волоса – нет. Как так? Потому как волос у него на лице нет.
– Это что, значит, он бритый? Ну, бреется, что ли? … – тихо промолвил Семён и страшными глазами посмотрел на мужиков.
– Отнако, так. У него тут, – показал Загбой себе на подбородок, – метка есть, точка. Смола липкая, свежая. Слет хорошо оставляет.
– Кто у нас… в тайге бреется? – загробным, холодным голосом спросил Петро.
Илья задумчиво посмотрел куда-то вдаль и, вспоминая, перечислил:
– Дык… Только двое. Прохоров и Воловский…
– От-т оно что! … – выдохнул Семён. – Знать, кто-то из них.
Загбой, не слушая их, попятился назад, вычисляя выходной след. Нашёл-таки, прошёл по нему, почему-то остановился, дотронулся рукой до ствола пихты, провёл ладонью по сучку, что-то разглядывая, зашептал и наконец-то повернулся:
– Когда человек хоти назат, на сучек ткнулся. Вот свежий излом. Тут, – показал на левую щёку чуть пониже глаза, – есть слет. Может, царапина или ссадина…
Сказал просто, вроде как допил кружку чая. Но выдал столько информации, удивил своей наблюдательностью. Поразил старателей знаниями, вызвал уважение. Прошёл ещё несколько шагов, разочарованно развёл руками:
– Всё, отнако. Польсе слета нет. Говорить польсе не могу.
Усмехнулись мужики в бороды, сверкнули глазами:
– А больше и говорить ничего не надо. И так всё сказано. Спасибо, Загбой Иванович! Огромную службу ты нам сослужил. Помог, лучше и не надо. Теперь дело за нами… – проговорил Семён и уже сурово добавил: – Кто пойдёт?
– Я пойду, – холодно вызвался Илья и, более не говоря ни слова, повернулся и пошёл по тропинке к баракам.
Все посмотрели ему вслед, друг за другом пошли к костру. Ждали недолго. Минут через десять Илья вернулся, не говоря ни слова, опустился на колени перед чайником, налил в кружку кипяток и приложился губами к душистому напитку. Шумно хлебнул несколько больших глотков, поочередно посмотрел на всех восторженными, возбуждёнными глазами и глухим, каким-то загробным голосом произнёс свой приговор:
– Воловский это. Сапоги старые, борода недавно бритая. На локте свежая земля, уже успела за ночь высохнуть. Тут, – показал на подбородок – тёмное пятно от смолы. А на щеке царапина свежая, ещё коростой не покрылась. Всё, как и говорил Загбой. Спросил у него, где щеку поранил. Даже ума не хватило соврать, так и сказал, что на сучок ткнулся, когда ночью по малому ходил…
– Ах ты, сука… Крыса вонючая! Вон, кто, значит, у нас «ворон-то»! – зашипел Семён. – Вот и ладушки. Отлетался, птица певчая…
– Отнако, пашто не летай? – предчувствуя недоброе, спросил Загбой.
– Пашто отлетался? – переспросил Петро и злорадно засмеялся. – А это значит, что теперь плавать будет. Твоей Большой рыбе закусь намечается…
Тревожно на душе у Загбоя. Болит сердце, предчувствуя недоброе. Стонет разум, ожидая плохое. Сидит охотник у костра, смотрит на огонь, спрашивает своего покровителя Амаку и не может дождаться ответа. Многое непонятно следопыту, что происходит у русских.
Прошло несколько дней, как Дмитрий привёл людей в тайгу. И за это время в жизни Загбоя, произошли большие перемены.
Спокойное, размеренное существование следопыта окончилось. Изменился и мир тайги. Из долины Трехозёрья ушёл зверь. Птицы покинули свои излюбленные места. С тревожным криком снялись и улетели белоснежные лебеди. Ураганный вихрь, развернувшись на вырубах, повалил десятки могучих исполинов-кедров. Даже вездесущие гнус-комарье, потеряв основу приюта – выбитая многочисленными ногами трава – отдалились в глубь девственной тайги. Но самым главным проявлением царствования человека явилась гнетущая обстановка, невидимым чёрным покрывалом нависшая над прибрежными заливными лугами, притихшим лесом и безмолвным озером. Отношение людей друг к другу, влияние хозяйской руки, новые законы, превосходство одной личности над другой породили напряжение, которое зависло в воздухе недобрым предзнаменованием.
Теперь Загбой приезжал в свой чум раздражённым, с чувством некоторой неуверенности, как будто там его ждали не тепло, кров и уют, а холод, голод и мрак. Недобрые, косые взгляды Дмитрия, равнодушие приказчиков, угрюмое настроение старателей угнетали его состояние. Все было не так, как происходило всего лишь полгода назад. Спокойное дыхание матери-природы, размеренное шествие времени, благодатное влияние окружающего мира растворилось, исчезло, как весенний снег. Даже Ченка стала непохожей на себя, замкнутой, пугливой, обиженной. Охотник забыл то время, когда она пела свои тёплые, весёлые песни, когда её нежные руки ласкали собак, а на смуглом лице светилась милая, почти детская улыбка.
Загбой предлагал дочери уйти от людей, но она всегда отвечала печально отказом. Она была матерью дочери, которой нужен был отец, и не могла покинуть Дмитрия, как бы этого ни требовала обстановка. Он понимал её и как любящий отец соглашался с её желанием остаться здесь. А соглашаясь, не мог бросить её, внучку и уйти в безбрежные просторы тайги.
А время шло. Через месяц на берегах Туманихи уже жило не двадцать человек, а несколько сотен. Новоявленные хозяева тайги гнали старателей, разнорабочих в тайгу, на новое месторождение золота. Берега реки разбились на участки, в результате чего возникло сразу же несколько приисков. Строились бараки, склады, пригоны для животных, бани, магазины, золотоскупки. Десятки мозолистых, сильных рук били шурфы, рыли отводные канавы, накладывали колоды, отмывали в кедровых лотках «ржавые пески».
Мир цивилизации ворвался в дикую тайгу смертельным прыжком росомахи: напористо, смело, кровожадно. И не было спасения от этого натиска ничему живому, начиная от безобидного муравья до хозяина тайги – медведя. Более слабый животный мир отступал, оставляя свои родные, девственные угодья. Летели щепки, падали деревья, земля дыбилась от взрывов динамита, чистая, прозрачная вода рек и ручьёв окрашивалась в бурый цвет – кровь земли – в цвет боли, утраты и невосполнимой потери. Но никто не видел и не слышал этой боли, потому что у кровожадного человека, познавшего жажду наживы, нет чувства сострадания…
…Смотрит Загбой на долину с вершины гольца. Видит преобразившийся мир – новый мир, в который пришли люди. Угрюмо качает головой и негромко поёт свою песню:
Эко, человек! Вершина жизни!
Венец творения, заботы и добра.
Зачем ты когти амикана выпускаешь,
Копаешь землю, роешь яму под себя?..


notes

Назад: Черти перевала Хактэ
Дальше: Примечания